Текст книги "Мириад островов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

И пока Рауди перебинтовывали, укутывали в тёплое, словом – готовили к отправке, как бы нечаянно случилось между супругами то, чего не происходило уже давно. Без той возвышенной ярости, без сердца, что подступает к самым ноздрям и мешает дышать, без царапин, укусов и восклицаний сквозь стиснутые зубы – очень просто и тихо. Журча, лилась тёплая вода с потолка крошечной банной каморы, куда они вне очереди напросились перед отъездом, решётка над головой пропускала вместе с водой вольный дневной свет, член Орри ещё больше, чем всегда, напоминал робкого неприрученного птенца. Милая малость… Так трепыхается под струями, что стекают вниз по телу, так пытается поднять клюв. Лица влажны, в груди и на губах отчего-то железистый привкус крови, словно обе торопятся куда-то, боясь не успеть.

– Погоди, – вдруг сказала Орихалхо. – Я так не могу – думаю, как бы тебя не повредить.

– Ничего. Обними как следует, с силой – я уже получила от тебя всё своё.

То была ложь из сострадания, и вторая женщина это поняла. Но вышла из-под струй, потянула подругу за руки. Опрокинула тут же, на мыльный, осклизлый пол.

– Тогда терпи.

Снова. Как тогда, в осквернённой Михаилом светёлке.

Но на сей раз Галину пощадили: Орри присела по-турецки, уместила на коленях раздвинутые до промежности бёдра подруги и рывком вошла.

Что-то произошло вопреки самой малости того, что проникло: будто начавшаяся внизу живота судорога стиснула птенца в кулак, и он стал расти, распирая, заполняя собой вместилище. Кинжал в тугих ножнах, что вынимают и с размахом втыкают в плоть – всё глубже, всё крепче, всё сильнее. Оба лица искажаются гримасой, вот зрелище со стороны, мелькает в чьей-то голове обрывок мысли, прежде чем прекращаются они все. И мысли, и сами люди.

И потом:

– Ох. Как этого твоего много, даже в ноздрях, даже во рту чувствую соль, – говорит Галина.

– Ах, извини, – Орри привстала, умостилась на корточках. – Я тебя не очень измочалила?

– Поистине банное выражение.

– А где мы, по-твоему, как не в бане?

– Так я и толкую об этом самом.

– Хорошо тебе было?

– Когда-то нам не приходило на ум спрашивать об этом после соития.

– Ты права. Незачем было сажать на привязь то, что гуляло на вольной воле, – со вздохом сказала Орри под конец. Запечатала словом то, что произошло.

Потому что их позвали на выход, постучав в косяк дверцы, заложенной изнутри на пробой. Они даже ополоснуться не успели как следует.

А поторопили обеих, потому что для каждой была приготовлена совсем иная одежда: чалма, крашенная индиго, тёмная рубаха ниже колена, с широкой ярко-синей опояской, и такие же шаровары. Как у тех, кто окончил начальный курс и стал полноправным воином холмов, пустынь и крепостей, – но не только.

– Многие выбыли, – объяснил им пожилой Рауф, на время занявший место погибших братьев. – Именно посему, хотя не в меньшей мере в награду за храбрость даём мы вам синий шарф вместо чёрного. Знак «Идушего впереди» вместо знака «Того, кто верен». Но помните – нет предела учению и нет границ совершенству.

Женщины облачились, обвешались привычным оружием и спустились вниз, где двойную скорлупу с больным в одной чаше, кормчим в другой уже спускали на воду. (И, увы, никаких нежных разговоров с Аль-Кхурабом, как прежде с Сардером. Типа «не грусти, хозяин скоро вернётся живой и здоровый».) Пришлось буквально сбежать по крутому склону мимо не весьма надёжной лесенки, держась руками за выступы камня и узловатые кусты, и добираться до судёнышка практически по пояс в воде.

– Мне-то ничего, – проговорила Орри, устраиваясь рядом с хозяином. – Сама наполовину из воды сотворена. А вот ты, Гали, лучше снимай всё мокрое, лезь под одну покрышку с Волком. Одёжку давай на мачту рядом с парусом, мигом высохнет.

«Легко сказать «всё», – подумала Галина, искоса поглядывая на спящего Рауди, – если рубаху пришлось засучить до самого знака доблести, сиречь басселарда, а все равно подол вымок. И хорошо же будут ловить попутный ветер мои невыразимые».

Но послушалась: кое-как стала на колышущееся дно, вылезла из облипших ноги штанин, расправила рубаху на икрах и коленях и уселась, потянув на себя меховое покрывало. Сразу стало не просто тепло – жарко: похоже, Красноволк температурил не на шутку.

Челн напоследок бултыхнулся на мелководье и тронулся в путь. Управлялся он небольшими гребками, одним веслом, поставленным почти вертикально, ход оказался на удивление ровным. «А чего же вы хотите – примитивный катамаран», – сказала себе Галина. Всё же волны плескались, будто играли в ладушки-ладошки, и холодные жгучие брызги попадали на лицо и шею.

– Не беда, – пробурчал в бороду «старшой». – Сути дела причаститесь. Так это у нас называется. Дивно же – по воде плыть и сухими остаться.

«Наша кровь сродни волне морской», – вспомнились Галине слова одного поэта. В самом деле, что же получается: если солевой состав одинаков у человека и океана, а человека на самом деле состоит из жидкости на девяносто с лишним процентов, то всех нас можно записать в ба-нэсхин? Или я чего-то путаю?»

Но тут Рауди чуть застонал, рывком шевельнулся, едва не содрав о борт глазную повязку, и всякие размышления прекратились. Пришлось выпростаться из оболочек и удерживать его за плечи.

Кормчий всё это время негромко и сосредоточенно декламировал или, пожалуй, напевал:

Карра, сынок, это нимало тебе не ладья,

только прочная чаша из бычьих кож,

чтобы краем черпать океанскую воду.

Впрочем, в шторм вонзается в море что нож,

круто держась на волне в любую погоду.

Карра спит на воде: из ветвей заплетённый щит

как мандорла овален, распёрт крестом,

продублён насквозь, будто шкура монаха,

просмолён, смазан жиром, что древняя плаха,

вёсла праздны, парус надут колесом.

Карра грезит, вешние припоминает края,

куда ты нацелен стрелой в молоко,

что стоят в сорока днях блужданий в тумане,

но и стоят того. Приплыть нелегко,

а отплыть – словно сдёрнуть повязку на ране.

Карра в древней утробе наши дерзанья хранит.

Видели острова на медных столпах,

в водной радуге мы били лосося копьём,

белых ягнят, подружившихся с чёрным козлом,

упасали от смерти в диких горах.

Карра грешных скитальцев направила в Тир-нан-Ог:

прямо в солнечный круг, семь лет напролёт,

изумрудные пажити, сладкие воды,

золотые пески, волос дикий мёд

тех красавиц, что ждали нас долгие годы.

Карра – бродяжья кровь: ни она, ни я так не смог.

Поднимаясь на борт, мужам дал я власть

рвущих косы печальниц оставить на взморье.

Но мотали клубки и бросали их в горе,

нам в ладони стараясь попасть.

Карра не поплыла – тянуло назад колдовство.

Намертво сей клубок к левой руке приник;

выхватив добрый меч, шуйцу я изувечил.

Мой иль её тогда услыхал горький крик?

Наземь пали не пальцы – живой человечек.

Карра расчислит маршрут – ведь знает только его.

Культя? Нет, не болит. Сиротски ноет ладонь,

помня нежность ресниц, атлас вечно юных щёк.

Сын, ты очень силён, но весла рулевого не тронь,

я и одной рукой приведу ладью в наш Тир-нан-Ог!

– Зачем ты поёшь так хитро и искусно? – спросила наконец Орихалхо. – Вправляя один стих в другой?

– Навораживаю нам пристанище, – объяснил хозяин. – Чтобы посудина не заблукала. Она же двойная карра и, значит, будет вдвойне норовиста. Заплывёт не туда ради своего озорства – а нам недосуг её исправлять.

– Орри, а ведь это что-то мне знакомое, – спросила Галина, чуть повысив голос. – Сказка про кельтский рай, путешествие одного ирландца по неведомым землям и ещё одно сказание о короле…в блаженном островном саду.

Она не договорила. «Плохая примета. Это мне король Артур вспомнился, Авалон ведь переводится как «Яблоневый Сад». А деда наших королевичей почти так же звали: Ортос-Медведь».

Зато эти её слова подхватил х мореход:

– Ты говоришь – ирландцы? По морю приходили к ба-нэсхин монахи древности. Они выучили наш народ плавать в чашах из дублёной кожи и водить на уде малые каменные островки.

– Вот уж представляю! – неожиданно фыркнула Орри. – На чём водить, говоришь?

Но тут показалась из опаловой мглы цепь островов: один, казалось, отстоял от другого меньше, чем пограничные крепости на горных пиках. Или это туман так искажает перспективу, решила Галина. Вон и радуги высокими арками стоят – разве так бывает в жизни?

Тот островок, к которому они повернули, издали казался готическим строением о тысяче шпилей: Галина вспомнила, как вздымалось горе сердце от панорамы Кёльнского собора в старой книге. Когда отец взял её, девчонку, с собой в туристический вояж и поднял на смотровом воздушном шаре, впечатление оказалось чуть худшим – храм не улетал ввысь, не вгрызался в небо множеством клыков-фиал, но неподвижно стоял на земном якоре.

Только вот остров-храм был зелёным. Почти весь его, до узкой прибрежной полосы, закрывали исполинские пирамидальные сосны или криптомерии. Нижние ветви начинались довольно высоко от земли, и покрытые гладкими чешуями стволы вытянулись подобием окаменевших драконов и дышали нагретой от солнца смолой. Глыбы с острой гранью загромоздили берег причудливым стадом оборотней – под самую ближнюю каменюку лодочник, чуть покачнув, завёл свою причальную бечеву. На сей раз он, видимо, не захотел создавать пассажирам неудобство или попросту не побоялся распороть днище.

– Ждите, – сказал он. – Я предупрежу, что в одной из лодочек калечный. В бухточке сплошной песок, ничего обеим сестрёнкам не сделается.

Вытянул из-за ворота нарядную каменную гуделку в виде ящерки, дунул с переливом.

– Окарина, – шепнула Галине подруга. – Сердоликовая окарина.

– И что? – спросила та, высвобождаясь из шкур, внезапно ставших очень душными.

– Это от праотцев память. От пастырей древес…

Но уже вышел из тьмы, отделился от ствола светлый силуэт и направился к ним. Моложавый, худой старик в таком же домотканом балахоне, как у лодочника, но длиннее, до самых пят. Борода обстрижена коротко, волосы не стрижены вообще, только расчёсаны и аккуратно уложены на плечи.

– Моё имя отец Мальдун, – сказал. – А ваши знаю от птиц. Что же, выгружайте вашего Волка и несите под деревья.

Галина хотела бы запротестовать, что их сил не хватит нести пациента бережно, однако лодочник подхватил ражего мужика в одиночку, лишь кивнул женщинам – поддерживайте за ноги, чтоб не свисали. И понёс вглубь острова.

Радом со стволами возвышались хижины – несуразные, как покинутый термитник, и нарядные, словно сахарная голова.

– Здесь, – произнёс отец Мальдун. – Кладите прямо в траву, не бойтесь. И снимите, наконец, повязку с глаз – здешний свет не ранит, но исцеляет.

Трава тоже была необычная. В хвойном лесу, особенно еловом, она с трудом пробивается через слой опавших иголок. Здесь же она одевала почву будто плотным ворсовым ковром, похожим на хороший газон или изделие бухарских мастеров. Зелёный цвет словно насквозь пронизало солнцем – так был свеж и ярок. Кое-где наружу выстреливали цветущие трости – редкий подлесок составляли ручной кустарник и миниатюрные, ухоженные лиственные деревья, сплошь одетые полураспустившимися бутонами.

Не успела Орри снять повязку, как Рауди приподнял веки: все в царапинах, белки глаз красны, зрачки открыты широко и как-то неровно.

– Плывёт. И пятна какие-то, – пожаловался он вполне внятно.

– Это от головного ушиба, – пояснил отшельник. – Думаю, с этим всё будет в порядке, сын. Пошевелиться можешь?

Тот повертел головой из стороны в сторону, скривился:

– Наверное, смогу, если будет надо.

Подоспели люди помоложе, вышли из хижин и леса: одинаково наряженные, деловитые, как муравьи. Ловко перевалили пациента на толстое полотнище, подхватили концы, поволокли в самую большую «сахарную голову». Как выяснилось, там был госпиталь.

– Вы тоже там расположитесь, – сказал отец Мальдун женщинам, – На излечении находится мало народу, каморы пусты, а ваши совет и помощь будут со временем необходимы. Пока же осмотритесь, возможно, вам, как супругам, захочется…м-м…уединиться в одной из хижин. Несколько из них пустует, а от гостей днём никто из жителей не запирается.

Как поняли Галина с Орихалхо, торопиться с возвращением в главный дом не было необходимости: помочь они обе ничем не сумели бы, а помешать – очень легко. Вот они и наслаждались – миром, мирной обстановкой, простой, но абсолютно сухой одеждой, в которую сразу же переоделись, и удивительным воздухом, где, кажется, было разлито миро: на диво тёплым, нежным и благоуханным. Аромат вечной весны. «Как будто бы Гольфстрим, когда его перекрыли на Большой Земле, весь перетек сюда и создал новые субтропики», – подумала рутенка.

Люди, в основном ба-нэсхин или полукровки, выходили навстречу из домов, похожих на несуразные колпаки со сбитой тульей, или малые копии горных пиков, или просто кочки на ровном месте, приглашали внутрь. Места было много, предметов обстановки мало, и все домодельные, домотканые, пёстрые: жили здесь одиночки или пары, редко мать или отец с ребёнком. В нежилых лачугах было так же пестро и уютно, только что пыли чуть больше. Орихалхо – она была не так стеснительна – расспрашивала, как у них тут устроено. Получалось, что дитя не связывало, а, напротив, отчасти разъединяло любовный союз. Пребывали здесь исключительно ученики и ученицы главного целителя, которым предстояло уехать на другие острова архипелага или на континент, и один из родителей, обычно тот, который произвёл на свет, вынужден был заниматься воспитанием вместо врачебной практики. Обоим медлить с наукой и отправкой по назначению было бы слишком накладно для государства.

– Ну, мы-то не учить и не лечить сюда прибыли, а только присматривать за процессом, – объяснила Галина.

– Будь уверена, милая сэнья, долго тебе в таковых зрительницах и присмотрительницах не проходить, – заметил на эти её слова один из выпускников, похоже, готиец. – Аура тут такая благотворная – мигом из тебя почтенную игнью сотворит. Уж и по лицу то самое видать.

И хотя женщины согласились в том, что пока с Рауди нельзя спускать глаз и на сутки, кров они себе присмотрели. Чем-то похожий на африканскую коническую постройку или старый улей. Решили, как только их мужчине станет получше, разжиться кое-какой по возможности цивилизованной обстановкой (интересно, где) и перебраться сюда.

После того, как женщины обошли деревню, комната, где работал отец Малдун, напомнила Галине современный госпиталь: никель, хром и стекло, вернее, их местные заменители, сплошная гигиена – а души очень мало. Нескладные же «термитники» казались внутри на удивление живыми и обжитыми – даже те, что стояли без хозяев. И особенно тот, на который был «положен глаз».

Красноволка поместили при лекарском кабинете – с наложенными повязками и чем-то вроде козырька над глазами. Он дремал, распространяя вокруг запах сырого опиума и неких иных снадобий, скорее приятных, чем напротив.

– Раны на груди заживут, – успокоил отец Малдун. – Зрение восстановится. Но былой силы и мощи сей муж если и достигнет, то не скоро. Воином ему больше не быть.

– А что с руками? – спросила Орихалхо. – Мы их до сей поры не видели – да и теперь они в перчатках из бинтов. Скажи нам.

– Не над ним, – коротко сказал эремит.

Они вышли на открытый воздух и зашагали рядом.

– Раны мэса Рауди, как я сказал, закроются быстро. Рубец на животе получится большой и неровный, но шрамы лишь украшают мужа. Есть ещё одна беда – этот, можно сказать, спустился слишком низко, но о таком не стоит говорить прежде времени. Пусть надеется, что телесные способности к нему вернутся. Однако вот руки, ради чего, собственно, и было предпринято ваше путешествие… Пястные кости правой размолоты и перемешаны, фаланги пальцев расколоты. Не исключаю, что можно будет обойтись без ампутации, но болтаться кисть будет как пустая перчатка. А на левой нет трёх пальцев, остались только большой и мизинец.

– Мы знаем. То есть… медикусы Ас-Сентегира выразились по поводу рук более оптимистично, – кивнула Галина и тут же выругала себя: надо же, в одном предложении поставила архаизм и неологизм, смешала французское с нижегородским.

– Я не хочу с ними спорить. Только для жизни, которую привык вести мэс Рауди, клешни с тряпкой, уж простите меня, явно не хватит. Да, он никогда не соберётся как следует махнуть…э-э… мечом, крепко натянуть тетиву или повод скакуна. Это не приведёт к смерти. Но записывать его фантазии наилучшим почерком придётся женщине. Причём не получая должного воздаяния за труды. А это позор, коего Волковой натуре не перенести.

«Вот уж не думала, что верхняя пара конечностей как-то связана с пятой одиночной, – съязвила про себя Галина. – Или это у меня испортилось воображение?»

Орихалхо в это время говорила вслух:

– Досточтимый Малдун, ты ведь не зря затеял этот разговор. От нас безусловно требуется некое согласие с вашей лекарской методой или приятие факта? Не знаю.

– Ты видишь сквозь землю, мэс, – кивнул монах. – В излечении принимают участие двое: мир нашего анклава посреди вод и сам пациент – и никто более. Лекарь лишь направляет. Природа стремится побыстрее затянуть прорехи, знания о том, что было раньше, у неё нет. Но как и ладно откованная сталь помнит свой вид до ущерба, так и человек знает, к какому виду он должен вернуться. Пока мы кормим мэс` Огневолка маковым зельем, чтобы боль и судороги, с ней связанные, не мешали целительству. Безопасный предел этого мы знаем – привычки у него не создастся. Но если вашему Волку захочется отрастить недостающее, мы должны будем делать насечки по живому. А он – терпеть муки, ибо лишь они поспособствуют восстановлению плоти. Другого, королевского пути к исцелению нет.

– В Ас-Сентегире мне рассказывали про детёныша с отрезанной лапкой, – проговорила шокированная Галина. – Вы делаете такое с младенцами?

– Физика ящерки коренным образом отличается от физики созданий с тёплой кровью, – суховато пояснил отец Малдун.

– Ну и как же ты, почтенный отец, собираешься уведомить пациента о дилемме? – спросила Орри. – Вот так прямо с налёта?

– Прямо с налёта я приготовлю для мэс Орри мазь, чтобы рассосались кровоподтёки. – ответил он. – Извольте употреблять в дело. А что до сэнии Гали-рутенки – я бы желал осмотреть её пристальней.

«Похоже, снова всплывает дело о Белой Хвори, – подумала та. – Надо же, до чего интересуются. Ведь решили, что опасность если и есть, то крайне малая. Или всё снова не так?»

– Тогда пойдём, если у тебя, отец, есть время. Позже его может не оказаться ни у кого, – ответила вслух.

С монаха оказалось довольно заглянуть в круговую щель между подолом закатанной кверху срачицы и верёвкой, на которой держались штаны.

– Ну что же, надеюсь, сжигать хижину после вас троих не понадобится, хотя тайное готово стать явным, – заключил он с некой суровостью в голосе. – Я бы рекомендовал вам задержаться на Острове Кедров подольше: примерно месяцев на девять, а то и вообще на год. Здесь у нас свободная земля, не подлежащая местной и вообще вертдомской юрисдикции. Вольная республика своего рода. Успеете ещё вернуться к своей непрестанной битве.

– Что, разве уже заметно? – спросила девушка, надеясь, что вопрос не прозвучал слишком уж по-дурацки.

– На глаз – нет, нисколько, – объяснил лекарь. – У тебя, высокая сэниа, не случалось рвот – там, в замке, или на самом острове? При таком переломе, возможно…

– Нет, странно даже. На острове вообще всё время есть охота. Уж очень вкусно готовят.

Она не лгала: пища, которой их угощали, была самая простая, вроде каши или густой похлёбки из дроблёного или плющеного зерна, но приятная. В неё щедрой рукой лили парное козье молоко, сыпали ягоды и орехи, и от крепостной кормёжки она отличалась, как небо от земли – или как халва от кормового шрота.

Делать обеим женщинам было, на первый взгляд, нечего: гулять по великанскому лесу, дышать хвойным воздухом, впутываться во все бытовые проблемы местных жителей. Разглядывать чудесные рукодельные вещицы, на которые шли рыбья кожа и водорослевое волокно, пух гаги и бельков тюленя. (Ибо привычные Галине рутенский Север здесь властно смыкался с таким же югом.) Без конца задавать уже привычные вопросы отцу Малдуну и старшим ученикам, получая не менее привычные ответы.

– Как и для чего Книга Филиппа пропускает враждебное?

– Как – спросите у неё самой, когда откроете в следующий раз. Для чего? Нельзя всё время жить в окружении одних друзей. Зубы стачиваются.

– Большой Рутен искренне ненавидит войны.

– Ненавидит – и постоянно пребывает. Он сам не знает себя, иначе бы любил – и не вёл слишком часто и по несуразным предлогам.

– Поэтому из моих соотечественников получился не такой хороший неприятель, верно?

– По всей видимости, достаточный, чтобы научить жителей Верта бдительности. Рху-тины вначале шли ради дружбы, потом для торговли, затем – взять своё силой. Если бы они остановились на первой ступени, Верт давно стал бы их. И погиб – медленно и верно.

Галина удивлялась этим рассуждениям. Но далее следовали еще более странные, хотя окрашенные поэзией:

– Рху-тин омывает нас, как бурное море – остров. Море в Готии нередко глотает сушу, куда реже – извергает ее назад, меняя очертания берегов. Так и мужчины Рху-тин во время дружбы брали наших женщин себе. Иногда оставались с ними на короткое время, но чаще сразу увозили через перевалы и перемычки. Тогда границы были куда более проницаемы. А сейчас, похоже, и мы для людей рху-тин будто оплотнённый призрак, и они таковы же для нас. Оттого рутены и не умели вложить в наших жён свое семя – только свою тоску.

– Никогда? Даже во время обоюдной теплоты?

– Не «даже», а «особенно». Про лучших вертдомских детей говорят, что их зачинали в страсти и буре. И до сей поры остаётся так. Может статься, это от морянской крови, скрытно текущей в жилах любого вертдомца.

Галина плохо понимала такие рассуждения, но помнила крепко.

Ибо самым главным по-прежнему оставалось – регулярно проведывать Рауди, что стремительно шёл на поправку. А ещё гадать, сказали ему – или не сказали. Красноволк уже начал садиться в постели, улыбаться и вовсю жестикулировать во время увлекательного разговора своими культяпками.

Всё прояснилось, наконец.

Где-то недели через три такой идиллии отец Малдун вызвал к себе одну Галину, без подруги, и объявил:

– Мы уже декаду не даём сыну Яхьи ничего утоляющего боль, и кровь его вполне очистилась от мака и конопли. Он готов подвергнуться операции насечек: такое надо делать по крайней мере семь раз на дню и ровно семь дней подряд. Но поставил условие: чтобы Гали бинт Алексийа держала его плечи и утишала боль касаниями головного покрывала.

Отчасти то был эвфемизм – но только в том смысле, что Галина не прятала волос, как бы ни светило жаркое летнее солнце. Хирургам – или, если угодно, экзекуторам – требовался подручный: это считалось более достойным, чем прикручивать к столу.

– И затыкать рот поцелуями куда приятней, чем кляпом, – усмехаясь, добавил Рауди, когда девушка отправилась за объяснениями прямиком к его ложу.

– Ты хочешь добиться своего – не мытьём, так катаньем? – в сердцах выкрикнула она.

– Не понял смысла. Ты-то сама хорошо вникаешь? Как там – в происхожденье идиомы.

– Это о стирке, я так думаю. Прабабушка грязное бельё тёрла в тазу руками, мыла то есть, а потом катала по волнистой жестяной доске рубелем – такой толстый брусок с параллельными насечками на одной из сторон. Потерялось.

– А то бы ты всем этим по мне прошлась, – Волк ухмыльнулся. – Да полно, девочка моя. Мне всего-то надо – стать хоть наполовину, на треть таким, как раньше. Ради того и через огонь можно пройти. А телесная мука… Да все лекари её причиняют ничтоже сумняшеся, куда там палачу за ними угнаться! Здесь народ ещё к нам, страдальцам, весьма добрый. Зря ни отравой не глушит, ни киянкой по башке не ударяет.

– Дождались бы, пока совсем на ноги встанешь.

– А тогда будет поздно. Не отрастёт ничего. Уж и сейчас на грани – отец Малдун дожидался, пока ты малость поуспокоишься. Никому иному, говорит, не пристало. И ещё намекает на жгучую тайну…

– Ошибается. Нет у меня никаких общих с тобой секретов. Так когда приступать?

– Да хоть сейчас, до обеда, чтобы нечем было наизнанку выворачиваться.

И пока вельми страх не одолел.

Заключалась процедура в том, что два ученика, каждый со своей стороны придерживая Волковы запястья, делали свободной рукой тонкие и частые надрезы на обрубках и «вялых макаронинах». Для этого использовали нечто вроде стилетов, великолепно заточенных с обеих сторон, – поначалу Рауди даже не морщился. Что, похоже, было непорядком – позже кинжальчик начали слегка поворачивать, растравляя ранки. Галина стояла в головах, крепко нажимая на плечи, сдавливая с обоих висков голову, которая металась из стороны в сторону, и вытирая обильный пот тряпицей и губами.

Тело Красноволка в эти моменты обретало почти прежнюю силу – выгибалось дугой, пытаясь порвать невидимые путы, издавало утробные, гулкие стоны, похожие на те, что знаменуют пик любовной страсти. Она чувствовала свою вину перед ним – её собственные руки не исцеляли, только прибавляли страданий. За такое, понимала Галина, неминуемо должна была последовать расплата – и нечто внутри заставляло упиваться мыслью об этом. Предвкушать – вот ещё более верное слово. Мечтать о настоящем Рауди, «двойном мужчине и сыне мужа», Рауди Великолепном, Рауди – Старине Роули, совсем прежнем. О замечательных возможностях, которые оба так позорно упустили.

«Может быть, оттого я и перестала так хотеть Орри, что все и вся отталкивало меня от законной половины и толкало к этому… Господи, а ведь я даже сейчас не знаю, в какой мере этот хитрец со мной плутует. Стыд какой. При таких ощущениях явно не до притворства. Нет, всё равно. Он прав. Стоило бы и в пламя окунуться ради такого».

Бессвязные мысли, подобные этой, одолевали Галину семижды на дню. В перерывах между торопливым сном и бессмысленным обжорством. Всякий раз, когда ей приходилось ассистировать при бесплодном истязании – в самом начале. Во время отточенного ритуала, который порождал хрупкую надежду, – в конце декады. Сразу после десятого дня бдения, по счастью, закончились и теперь дело было за тем, чтобы накладывать мазь и корпию, любовно перебинтовывать бледные, удивительным образом напухшие струпья… Кормить с ложечки и поить из особой чашки с длинным носиком…

И ждать с упорством кота, который сгорбился у мышиной норки, прищурил глаза и делает вид, что дремлет.

Но когда обрубки на шуйце округлились и стали похожи на пальчики недоношенного младенца – без ногтей и полупрозрачные, – а правая кисть робко попыталась перехватить ложку из кормящей руки, то не один отец Малдун понял, что настало время.

– Отселять вас пора, – заговорил он вначале с Орихалхо. – Стоило бы и другим насельникам госпитальной хижины уделять не меньше забот. А вашего мужчину теперь баловать – лишь портить. Пусть учится заново всем житейским искусствам.

Сказано это было с известной мерой добродушия, но – сказано.

В той хижине, которую они выбрали для своего подопечного, были настелены пёстрые коврики, сотканные из тряпья, положен высокий матрас, набитый водорослями, один на всех, разбросаны подушки, поставлен низкий столик с трещиной посередине, явно принадлежавший чьему-то деду или прадеду. Так жили ба-нэсхин, родичи Орихалхо, так продолжали жить и члены островной коммуны. Только вот дома им строили явно не термиты, а – в незапамятные времена – коралловые полипы, привычные к жизни в прохладной воде. Очередное чудо Верта.

«Вообще-то неясно, кто жил здесь прежде людей: а спросишь местных – отделаются сказкой насчёт того, что раньше здесь шумело море. Или червячки-строители выползали на сушу подобно угрю».

Так думала про себя Галина, поддерживая кавалера с левой стороны, тогда как более сильная Орихалхо – с правой. Собственно, Рауди вполне мог обойтись вместо дам костылём, которые ему вырезали из крепкого стволика, но это испортило бы торжественность процедуры. Не зря же иные землянские больницы принято покидать в инвалидном кресле – чтобы виден был контраст между «прежде» и «теперь».

Но прежде, казалось бы, давным-давно, Красноволк двигался – птицей летал. Сизым орлом по поднебесью. А ныне с видимым облегчением опустился на постель и растянулся там, вольготно раскинув руки-ноги под одеялом. И поел, как и прежде, с рук – только вот рутенку не оставляло чувство, что он и тут слегка «выставляется». Ну конечно: когда красивая девушка подносит к твоему приоткрытому клюву блюдо с едой и тонкими пальчиками вкладывает в него лакомые кусочки – это жуть как эротично. И подставляет под другой клювик ночную посуду, ага. Все это мы проходили, сказала себе Галина.

И ещё он страшно похудел. Ранее девушка, которая успела отвыкнуть от грузного телосложения былых собратьев, не замечала в нём ничего особенного. Очень многие вертдомцы, по стандартам Большой Земли, до конца своих дней отличались юношеской стройностью. Но Красноволк сделался тощ, и худоба его выпирала сквозь одежду всеми костями. Аппетит был у него явно не под стать кличке, и кормилицы с удовольствием подобрали за ним остатки, прежде чем вымыть посуду в чане с остывшим кипятком.

– Вижу, над тобой ещё трудиться и трудиться, – ворчливо сказала Галина, подбивая ему в изголовье подушку.

– Это ты зря, – рассмеялся он, – На самый главный труд моей жизни я уже давным-давно стал способен. Даже пальцы себе сам массирую – вот так примерно.

Перехватил её запястье и показал – взад-вперёд. Отчего-то девушка сразу вспыхнула краской.

«Сказать ему, что орудовать тяжёлым клинком – уже не его дело и что выводить на бумаге узоры тоже? И так будет ещё долго? Неловко выйдет. Как упомянуть верёвку в доме повешенного. Спросить, о чём он, в таком случае? Да хватит выставлять себя полной дурой, в самом деле. Отбрехаться на людях – отбрешется, но оба мы прекрасно друг друга поняли».

Поняла и Орри.

– Ни к чему мне закрываться в стенах посреди бела дня, – сказала резко. – Пойду отыщу какую-нибудь трость наподобие той, что у Рауди, попрактикуюсь удары отражать. Мирное время – сплошная порча для таких, как я.

И уже в проёме добавила много тише, как бы для того, чтобы мужчина не услышал:

– Дай мне ребёнка от себя. Любой ценою дай. Разделись пополам. Овладей им силой. Ибо единственное наше с тобой достояние – это мы сами…

Галина опустила плетёную занавесь, что была тут вместо двери, и села рядом с мужчиной. Как уже, наверное, сотни раз.

И в самый первый.

«Ты этого желал, мой Волк? Тянулся и в последний момент отворачивал в сторону, вспоминал о морали, о непонятной опасности, о том, что пришелица-рутенка – чужое и чуждое тебе существо. Но вот в Доме Высоких Кедров всё соединяет нас, как хорошая сводня: краса природы, одиночество посреди массы людей, твоя слабость, моя перед тобой невнятная вина…»