Текст книги "Мириад островов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

В лес мы упали ничком с небес

И едва ль поднимемся вновь,

Но в скрещеньи сплетённых и рук, и тел

Нам звезда возгорится вновь.

Может быть, оттого сны к Галине пришли непривычно мирные и даже благостные. В первом она, как и прежде, стояла над телом мамы, закутанным в простыню, с узким бумажным венчиком поверх смертной косынки, слышала рядом рыдающие хрипы бабули. Но бугристые валики вокруг гнойных язв обратились в безобидные светлые пятна витилиго, тошнотный запах гари, который она всегда чувствовала будто вживую, сменился ароматом как бы мускуса и привядшей травы.

Некто позади них говорил чуть устало:

– Оправдываться не намерен. Своя жизнь у неё, своя у меня – и кто первый сказал «уходи, ты меня достал»? Если бы не мои баблосы, между прочим, все ваши игрушки и того бы раньше кончились.

– Ты Галинку заберёшь?

– Это риторический вопрос или просьба, Елена Зиновьевна?

– Как тебе угодно, Алексей.

– Опекунства вам не дадут – не то здоровье, простите. Так что сойдёмся на первом, дорогая тёщенька. Уж лучше дочка, чем алименты платить, верно ведь, Галю?

Добродушный смех. Сильные руки уютно смыкаются на спине девочки, приподнимают с полу, выносят.

– Ты меня крадёшь?

– Ага. И не надо нам всех этих баб с их больной самостийностью. Ты будешь моя единственная маленькая женщина, ладно?

Юная девушка просыпается под огромным ночным куполом – звёзды похожи не на мелкие искры, не на булавочные проколы в темном пологе, а на листья огромного дерева, что упали с той стороны небес и звонким серебряным снегом летят прямо в лицо.

– Пап, я не думала, что в Вертдоме такая зима.

– В Вирте может случиться всё, что тебе угодно: снег среди лета, земляника посреди зимы, свинопаска на престоле и мейстер в королевском венце. Только сам Вирт оттого и Вирт, то есть выдуманная реальность, что заставляет играть по его личным правилам.

– А какие это правила?

– Никому не известно. Четыре Земли каждый раз выдумывают новые. Даже времена года не похожи ни на европейские, ни на азиатские, а уж про обычаи не говорю. Да что там! Сам рай Блаженные Поля эти, у них мигает, моргает и вертится колесом.

– Пап, а отсюда навсегда уходят?

– Есть такое суеверие о плотных призраках, которые вполне могут общаться с живыми вертдомцами, пока пребывают на Полях Блаженства. Только это явно не для русского человека, явно…

Небо вращается, как черно-белый зонтик, на котором вода рисует цветные изображения, и вот снежинки становятся алыми и жёлтыми ладошками клёна, тополиными глянцево-зелёными сердцами, охряной берёзовой шелухой, зеленоватыми, со ржавым ободком, фигурными опахалами конского каштана.

И в самом центре, где должна быть рукоять, вспыхивает огромной розоватой дыней утреннее солнце.

«Фу, занавеску с вечера плохо задёрнула, что ли, – думает Галина, потягиваясь на ложе. – Спать хорошо, во сне ничего решать не надо».

«А кто тебе велит решать? – говорит внутри девушки ехидный голос. – Раньше все взрослые это делали, потом один отец. Скомандовал – и пошло-поехало в Верт за орехами. Бедной Тане все были жребии равны. Оттого я не рву волос на голове, что он меня тогда, почти что рядом с маминым огнищем, изнасиловал, или из-за спиритической сказочки о втором пришествии? Или потому, что…»

– Сэнья, – заметив шевеленье внутри кареты, говорит Орихалхо. – Вы проснуты? Вы одеты? Я могу принести сэнье теплоту для умывания, всё равно кофе на костре варить.

«Вот потому. Свято место не бывает пусто. Бабулино присловье. Как там она сама? Если удалить омертвелости вовремя, человек может тянуть годы. Но в землю все равно не дадут лечь. Страшная, небывалая инфекция, которая подсекает под корень производительные возможности нации».

– Я встаю. Сколько до морского побережья?

– Если не дождь, то неделя.

– То есть если дороги не расквасит?

– Рутенского квасу мне однажды довелось пить, жидкая глина на него нимало не похожа. Может статься, ещё кофе к жареной грудинке?

Кажется, этот дикарь понимал куда больше, чем хотел признаться, и ещё трунил над нею.

Но двигался рыдван довольно резво – уж это Орихалхо умел. Благо натягивать поводья, типа тормозить, когда впереди показывалась чья-то объёмистая корма (отгоняющая хвостом слепней или грохочущая ржавым ведром), практически не приходилось. Вот навстречу кое-кто попадался – надо же, двустороннее движение в этой пылище завелось!

Собственно, ничего интересного сквозь прогал кожаной занавеси: унылые телеги переселенцев, запряжённые круторогими быками, такие же, как когда-то они с отцом, одиночные всадники, реже всадницы, которые сидели позади грумов, обхватив их за пояс. Как-то прогрохотала такая же карета, как у них, но поуже и приёмистей, почти без окон и запряжённая четвернёй: почта. За ней, по всей видимости, тянулся пыльный шлейф, но Галина не захотела проверить: тотчас закупорилась обратно. Вот когда с рёвом и грохотом мимо них проскочила некая торпеда на двух круговых вихрях, неся на себе верхового в космонавтском шлеме. Галина не успела ничего сделать: острые камешки хлестнули по корпусу рыдвана, едва не угодив ей в лицо целой горстью. Еле отпрянула.

– Сэнья, – тотчас стукнул Орихалко в переднее окошко, затянутое чем– то вроде сверхпрозрачного бычьего пузыря. – Надеюсь, сэнью не зацепило?

– Обошлось. Что это такое было?

– Живой сайкл на солярном сырье.

– А, мультискоростной скутер на солнечных батареях. Это как у их величества короля, что ли? С примесью священной крови и оттого доброе, разумное и вечное для прикупа?

– Игрушка, – Орихалхо с презрением оскалился, выплюнул изо рта грязь. – Ума ни на грош у обоих, что под стеклянной шапкой, что под закрылками. Добро хоть воздух не пережигает, а то завелись и такие. На аквавите.

Должно быть, от волнения он сильно улучшил своё эсперанто, подумала Галина.

После такого она уже ничему не удивлялась, как год назад, увидев на обширной луговине косилку, запряжённую двумя лошадками – пониже в холке и похуже статью, чем их собственные. Положенный набок сквозной цилиндр неторопливо двигался, оставляя за собой грядку скошенной зелени, колёса с широкими ободьями мягко пружинили, мащина стрекотала огромным кузнечиком, а по её следам с расчётливой неторопливостью шествовали сервы с граблями. Каждый катил перед собою нечто круглое, будто жук-скарабей, и время от времени сваливал сено в междурядье.

– Так же и сеют, и уборочную страду проводят, – сказал тогда папа Алек. – Будто и не дорог каждый час подходящей погоды. И ведь не бывало на моей памяти, чтобы припозднились или поперёк батька выскочили, а потом из-за того урожай погиб.

Он такие дела знал: и сам вышел из колхозников, и подторговывал с Вертом ещё с той поры, когда Галя была совсем малявкой.

– Я б на их месте хоть попыталась выгородить себе время на ученье, на эту… меновую торговлю или забавы всякие.

– Учатся в работе, торгуют прямо на местах с приезжими торговцами и коробейниками или четырежды в году на сезонных ярмарках, а забавы – это когда по календарю праздник. Не так их мало, однако. Ты что думаешь? Всё в своё время и на своём месте. Тёмные народы, однако. Живут в циклическом времени. Всякий раз у них один и тот же День Пылающего Солнца и та же весна.

И, естественно, здешнему простонародью некуда было торопиться: на каждый день была своя забота, ничто не спешило ни набирать цвет, ни колоситься, ни зреть, ни лишаться корней и подводить себя под стропила крыши. Природа и вместе с ней человек знали свои сроки и были подобны друг другу.

«Зачарованные временем. Как сейчас я сама».

Авантюра первая

На следующую ночь Галина уговорила своего телохранителя переночевать в первом попавшемся у дороги трактире. Время было далеко не подходящее – скорее поздний день, чем ранний вечер, – лошади, да и кучер, не проявляли никаких признаков утомления. Но ей казалось, что они уже целую декаду трясутся на ухабах, а походная стряпня Орихалхо оставляла желать куда большего. Только и умел, что заваривать какую-то крупу кипятком из чайника и крошить в неё пряные травки и луковицы, сорванные тут же при дороге. А на её намеки отзывался в смысле – гостевые дома тут неизвестно где и если имеются, то явно недостойны благородной сэньи Гхали.

– Вот почему бы не сюда? – не выдержав, указала она левой рукой на широкую крышу из серой дранки. Крыша седлом просела в серёдке, стены под ней были черны от дождя, но над дверью болталась на ветру вывеска с изображением трёх куропаток на вертеле.

– Как сэнье угодно, – отозвался морянин со своего насеста, потянул одного из коней за повод и свернул с твёрдого грунта в форменную зыбь. Чуть позже Галина готова была благодарить всех вертдомских, а заодно и рутенских святых, что желающих вкусить куропаток оказалось ещё немного. После дождя или какой-либо иной санации грунта карета ухнула в колдобину, скрытую под толстым слоем песка и пыли, и уже перед самым входом застряла по самые ступицы. Если они кое-как прорвались, то благодаря Орихалхо, который мигом слез с козел, подпёр кузов плечом и резко подал команду лошадям. Его хриплое и булькающее наречие обе они знали туго, в отличие от Галины.

– Я ведь могла бы вылезть и вытащить груз, – упрекнула она его после. – Чтобы легче управиться.

– Такое сэнье не к лицу, – коротко ответил он. – Смотрите – к нам уже идут.

Трактирщик оказался немолодым крестьянином, который держал питейный зал и верхние комнаты не от себя самого, а от сюзерена. Должно быть, оттого внутри было уютно, несмотря на низкие потолки, слой копоти на стенах и оконной слюде, грубую мебель и неистребимый запах горелого жира. Ибо в камине под сводом из дикого базальта горело пламя, а над пламенем поджаривались даже не хилые куропатки, а целый кабан-подсвинок, результат барской охоты. Это он истекал чадным соком над блюдом, которое предусмотрительно под него подставили.

– Мне кусочек вот этого, – Галина обернулась к своему спутнику. Тот явно разрывался между тремя объектами: хозяином, который в это самое время обихаживал буланок и карету, самой Галиной и совсем юной служаночкой, которая так забоялась морской люди, что едва не сронила тарель как есть в самое пеклище.

– Плохая снедь для сэньи, – покачал головой Орихалхо. – Грубая и ещё не пропеклась. Я спрошу понежнее.

– Петушьи гребни, тушённые в чесночной подливе, – с готовностью пискнула служанка. – Курья затируха на ржаной муке, с укропом, иссопом и сельдереем. Бобовая каша, истомлённая в печи. Сладкий пирог из ревеня с урюком.

– Интересно на слух, – улыбнулся морянин. – А хлеб имеется?

– Подовый, вчерашнего дня. Аккурат новый подошёл, если угодно ждать.

– Ждать неохота. Вали всё кулём, потом разберём, – ответил он.

– Что в придачу: вина, пива, молока?

– Сброженного или от бешеной коровки?

– Сброженного, из монастырских конюшен.

– Тяни тоже. Два малых кувшина.

«Похоже, что эта трусишка мигом расхрабрилась, – подумала Галина. – Да и мой телохранитель стал сам на себя не похож».

– Орихалко, это вы с ней про какое молоко?

– Кумыс. Добр для чахотки и грудных скорбей. Остальное питьё худо, кислое или терпкое.

Когда подали кушанья, сесть за один стол с нею отказался:

– Уважать сэнью будут поменьше.

Набрал всякой всячины в глиняную мису, прихватил половину заказанного пойла и ушёл, по его словам, смотреть лошадок.

Еда оказалась такой ошеломительно вкусной, что Галина наворачивала всё подряд и даже не заметила, что конкретно шло на запивку. Мигом разомлела и попросилась наверх – хоть какую отдельную каморку, пожалуйста.

Или кумыс был более хмельной, чем тот, что иногда продавали в «Магните» и «Квартале» с «Пятёркой», или вольный воздух опьянил, но девушка даже не помнила, кто её вёл по лестничке, раздевал и укладывал: служанка, вернее, младшая дочь трактирщика, или её отец, а то и оба сразу. Проснулась она в почти полной темноте за какими-то занавесями, и первое, что увидела, выглянув на мерцание масляного ночничка, – тюфяк под запертой изнутри дверью, а на тюфяке Орихалхо. Очевидно, забота о почётной узнице пересилила в нём вещизм.

– Просьба сэнье в коридор не выходить. Посуда под кроватью, – сказал не оборачиваясь.

– При тебе?

– Я ничего не вижу.

Пришлось воспользоваться ночным горшком, стараясь особо не журчать, самой полить себе на руки из кувшина, который стоял на приступке роскошного ложа рядом с умывальным тазиком. А спать уже как-то не получилось.

Выехали они на самом восходе солнца: по мнению девушки, куда уж раньше. Но на следующее пристанище под крышей наткнулись уже в почти полной темноте. И это летом! Отчего-то перегоны были куда длинней, чем требовал здравый смысл.

– Подумаешь – скоростная магистраль, однако, – проворчала она себе по нос.

Тем не менее, Орихалхо услышал:

– Этот путь для движущих налегке, – ответил он. – Мы тяжело погружены.

Его речь, казалось, проходила через те же стадии, что луна на небе: то умалялась, то возрастала. Переходила от невнятицы к почти искусному изложению фактов. Когда сделали остановку для того, чтобы разогреть и доесть купленное утром в трактире, Галина спросила кстати:

– Почему ты обращаешься ко мне в третьем лице, ну, как будто меня здесь нет? Или на «вы», будто меня много? Со мной даже прислуга на «ты» разговаривает.

– Не даже. Женщина говорит с другой женщиной, так же и муж с мужем – это «ты» и от страты никак не зависит. Близкая родня и друзья – оба друг в друга тыкают. Враги или пренебрегающие другим как низшим иногда идут на «вы». Мужчина с чужой сэньей, девицей, или с иньей, матерью, – непременно «вы», но это ради почёта и без явственной насмешки. Если она хочет его повеличить или приуменьшить себя, то имеет вернуть ему его уважение. Но позвать высокую жену так, будто она есть рядом и наравне, – будто посмотреть ей в глаза. Не всегда уместно. Бесстыдно. Нагло. В Вертдоме иные смыслы для всего.

Это было рассуждение, по внешнему виду явно непосильное… Для кого? Для обезьяны, подобной человеку? Для дикаря? Или просто для того, кто не вполне овладел чужим и чуждым языком?

– Фух, запуталась я с тобой, Орри. То есть что ты не родич, я поняла. Отчего и в чём я тебя выше – допустим, тоже. Но почему так стыдно говорить в глаза? В Рутене это знак прямодушия и чистых мыслей.

– В Вертдоме иные смыслы, – повторил Орихалхо.

«Отец о таких тонкостях не говорил. Считал, что у вертцев – как у землян в старину, раз им весь их малый мирок один из наших выдумал. Или не приходилось ему самому узнать – так обходился?»

Путь всё длился, ночлег следовал за ночлегом, пейзаж за пейзажем, скудные подробности и маловыразительные лица сливались в одну неразличимую массу. Так было задумано? Оттого Галине было не понять – в самом деле они направляются к морю или хотя бы к границе областей. По крайней мере, плавные холмы и нарядные рощи вокруг малых озёр постепенно сменялись обнажённой костью камнем скал, что как клинком рассекала нежную плоть земли, или сухолесьем – так в Готии называли скопище деревьев с перекрученными стволами, выросшее на жёсткой, неплодородной почве. Ни кустов, ни травы помимо каких-то распластавшихся по земле стеблей. Только могучие корни способны были отыскать и вытянуть влагу из водоносных слоёв, лишь могучие стволы и крепкие жилы – доставить её к вершине или завершению в виде хилой почки, невзрачного цветка.

Девушка уже знала из географических описаний, что Готия бедна горами, и оттого удивилась, когда по правую руку выросло нечто очень похожее на хибинские плато – почти вертикальный склон, весь в могучих складках. Подошва горы утопала в кудрявых садах, от главного тракта ответвлялась торная дорога почти такой же ширины, только выложенная крупной базальтовой плиткой.

Постучала в раму переднего окна:

– Орихалко, что это там, за поворотом?

– Монастырь. Мужской.

– Ассизский?

Девушка знала, что ассизские братья – самый многочисленный и популярный монашеский орден, вроде рутенских миноритов. Даже великой Супреме (инквизиция или что-то вроде?) не удалось ни полностью искоренить, ни погрести под своими обломками сих смиренных братьев, многочисленных, как клопы в нагретой постели.

Впрочем, в Вертдоме никакие аналогии не играют. Над служителями нохрийской веры могут подшучивать, типа – «брось булыжник – как раз в ассизца попадёшь», или «Супрема – то ещё бремя в любое время», но обоюдная неприязнь возникает тогда, когда люди с одной стороны устают смеяться, с другой парировать уколы. Когда иссякает игра. На этот счёт тоже наверняка имеется присловье, но Галина не может его вспомнить.

– Так я спрашиваю – это малые братья?

– Сэнья Гали не могла про них слышать – ни одному рутенцу не интересно. Орден не старый – древний. Эринниты.

«Угм. От богинь эринний, что ли?»

– Есть предание, что самые первые из них явились из рутенской земли Эрин, или Айрин.

– Мы можем попроситься к ним на ночлег?

– За стены женщин пускают только днём и лишь если имеется настояние.

– Настоятельная необходимость или упрямый характер дамы?

Ей стало интересно – чуть больше, чем во все предыдущие дни. Интересно жить.

– Орри, нам что – снова искать кабак с отдельными кабинетами?

Прошлую ночь кто-то из постояльцев или обслуги загрохотал вниз по лестнице под визгливые вопли – было похоже на разборку шлюхи с клиентом или сутенёра со шлюхой. Хотя, скорее всего, ей показалось.

Он, похоже, знал подоплёку события – по крайней мере, поднялся на карачки и успокаивающе махнул рукой, когда девушка приподнялась на кровати. Во всяком случае, понял её слова правильно.

– Имеют страннический, странноприимный двор с отдельной оградой. Малая внутри большой и особая калитка вовне. Туда мы можем.

– Конюшня и каретный двор есть?

– Так я думаю.

Лошади уже бойко рысили по будто выглаженному камню, потом над крышей рыдвана сомкнулись ветви. То ярко-алое, что люди углядели издалека, было огромными яблоками, оставленными, как говорили в Готии, «для утехи древу». Чтобы и оно покрасовалось, и певчие птицы плодам возрадовались.

Орихалхо подогнал карету поближе и соскочил наземь у огромных ворот. Постучался – в дубовом монолите отворилось оконце размером в мужскую ладонь.

Привратник.

С ним, практически невидимым, разговор вышел совершенно для Галины непонятный, однако с интонациями почти птичьими и удивительными по красоте. Голос Орри стал будто глубже, насытился голосами леса и моря. Свист, пощёлкивание, щебет, густые переливы тонов и рулад…

«Вот это и есть его родной язык? Надо будет спросить».

Он вернулся, взял коней за поводья:

– Сэнью и карету пускают через королевские врата. Иначе в саду без присмотра стоять.

– Чего же там не охраняют? Оттого, что урожай собран?

– Его собирали деревенские и наполовину в себя. За работу или как милостынь.

– Ага, понятно, – отчего-то на душе стало легко до необычайности. – Орри, я верно догадалась – вы с монахом на твоём наречии толковали?

– Да. Первые наши записи и первые книги – от них. Теперь обучают подряд всех послушников.

Огромные двери с рокотом разъехались в стороны, скрывшись в стене как раз наполовину, какая-то решётка пошла кверху и остановилась как раз на таком уровне, чтобы экипаж мог проехать. Своего рода игольное ушко…

Внутри было необычное: стройные ряды конусов, как палатки в римском или ином военном лагере. Около каждого насажены цветы или кустарники с яркой по-осеннему листвой, а в центре – шатёр предводителя с горделивой двойной вершиной.

– Это отшельники так обитают: всяк сам по себе. В середине церковь, завтра на рассвете прилично сходить. Палаты ваши напротив – и вправду при стене. Вам пособят устроиться.

– А ты?

– Пойду с конями в сад, небо смотреть.

– Тебе ведь можно со мной, разве нет?

Галина прикусила язык. Не хватало бы, чтобы этот варвар догадался об испытываемом ею страхе.

– Среди морян нет мужей, но нет и жён. Так думают многие. Не нужно лишнего соблазна братьям.

Когда он распряг карету и увёл лошадей, появился монах-привратник, нестарый ещё человек в рясе из такой же парусины, как и одежда Орихалко. Волосы его спадали на ворот мелкими косицами, вместо привычной Галине тонзуры была аккуратная лысина от уха до уха.

– Мир вам, сэнья. Вы взяли из кареты, что нужно? Вот этот ковровый мешок? Я провожу вас.

Дом был чистенький, подслеповатый и полупустой, в жилой этаж вела лестница: верный признак того, что внизу находится подвал. Комната Галины была двусветная, но почти без обстановки: стул, стол, умывальник типа кувшин-тазик и неплохая, без средневековых вывертов, кровать с высоким матрацем и нарядным одеялом из лоскутов. Окна собраны из прозрачных кусочков слюды, вставленных в металлическую решётку: не удивительно, стекло здесь доступно, но дорого. А вот что удивило девушку всерьёз – наличие того, что в купеческой среде деликатно именовалось «прогулочный камень». Глыба непонятного вещества, твёрдого и наполовину прозрачного, благодаря вертскому кровяному колдовству была способна впитать в себя всю лишнюю для человека органику. Точно в королевских палатах… Любопытно, к какому рутенскому прототипу это восходит: нанотехнологии, что ли?

– Я принесу сэнье поесть и, уж простите покорно, запру дом снаружи, – сказал монах. – Такой устав. Келью изнутри заложите, коли будет угодно. За имущество в сундуках не беспокойтесь.

«И не волнуйтесь, если вас деликатно обыщут», – добавила Галина от себя. Впрочем, с какой стати и то, и другое – обыскивать и волноваться по поводу?

Ей принесли круглую пышную лепёшку и большую кружку тёплого молока с мёдом, всё свежее и очень приятное. Зажгли толстую свечу в плошке с ручкой. А потом наружный засов громко, прямо напоказ, задвинулся в петли.

– Монах ничего не сказал про окно, – тотчас пробормотала Галина, давясь предпоследним куском. Вскочила со стула и пошла проверять.

Задвижка была солидная, почти что пробой от правого до левого косяка, но поворачивалась и сдвигалась легко, стоило смекалку приложить. Галина толкнула створку и вдохнула узкую струйку цветочного аромата.

Далеко внизу был внутренний дворик, куда выходили все окна гостиницы. Там густела трава, порхали крупные светляки, неурочно цвела маттиола, двигались вразброд некие смутные фигуры, то роняя себя в плохо подстриженный газон, то шатко-валко поднимаясь с чьей-то помощью, то снова упадая назад уже не в одиночку. Доносились бренчанье струн и вкрадчивые голоса.

– Нравы, – посетовала девушка с нервным смешком. – Монастырские. Хотя, конечно, это гости. Тюремный дворик во время прогулки.

Ей стало почти смешно от всего непонятного – или в кружку было что-то добавлено?

Отошла от зрелища в раме, мигом разобрала постель, вымыла посуду и рот, сама ополоснулась. Вылила в прогулочный камешек все как есть помои – тот благодарно чавкнул, принимая. Переоделась в ночнушку.

Тем временем общество потушило все фонари, кроме одного, и в его мигающем свете цепочкой двинулось в дальний конец дворика.

«А это ведь там калитка в здешних укреплениях, – догадалась Галина. – Ничего себе даниилы заточники».

В это время некто узкий в чёрном отделился от компании и с ловкостью ящерки или гимнаста полез на стену бельэтажа прямо под её окнами. И проник – слава всем богам! – в соседнее.

«Никак домой прибыл, – сказала она себе. – Что за напасть такая!»

С силой захлопнула окно и затворилась намертво. Старинные переплёты – не современные, одним-единственным ударом всё стекло не выставишь. А если слюда или рог – то и осколки тебя не поранят. Умно.

Улеглась в постель, чудесно упругую, накрылась печворком. Закрыла глаза.

«Мигом выспаться – и к заутрене в этот двубашенный…»

Но едва ли не над ухом раздался гитарный перебор и не очень громкий, но звучный баритон:

Карра, сынок, это нимало тебе не ладья:

Спит на воде, как из ветвей заплетённый щит…

– Нет, не так, – поправил себя голос. – Размер не соблюдён и мелодия хромает. Сырых яиц не напились.

Далее следовало некое струнное бормотание, звоны, удары…

– Эй, вы мне спать мешаете, – Галина изо всей силы грохнула в стену кулаком, ушиблась, подула на костяшки.

– Я смиренно полагал, что игне – или даже сэнии? – понравится, – глуховато оправдались там.

– Две строчки вдохновения и целая повозка расстроенных ладов. Я на репетиции не покупаюсь.

– Вам требуется сразу серенада, – полуутвердительно заключил голос на самых бархатных тонах. – Или колыбельная?

– Толстые стены!

«Чёрт, надо было хотя бы кровать подвинуть на другую сторону, а теперь шарашить её по здешнему паркету неловко».

– Если сэния изволит слегка продлить своё бодрствование…

– Тогда что?

– Ваш слуга очень легко импровизирует. Правда, публика никогда не получала от него поделочного сырья – только ювелирно отточенное совершенство. Нет, не поднимайтесь с ложа и не отворяйте ставень. «Стукнул перстень драгоценный в переплёт окна». Простите, вырвалось у меня по аналогии.

Галина тихонько фыркнула.

– Не у вас – у рутенца по имени Блок.

– Но ведь отлично ложится на струны.

– Разумеется. Не хотите ли напрячь этим гитару?

– У меня виола. Пожалуй даже – виоль-а-амур, хоть и без смычка.

– Ясен пень… Понятно, в общем.

«Что я несу… Молоком, в самом деле, опоили? Или хлеб замесили из муки со спорыньёй».

– Никакой звукоизоляции, – пожаловалась вслух.

– Да нет, похоже, один из моих предшественников использовал сверло по грубому камню, с поперечной насадкой. Заделали же просто штукатуркой.

«И что я его выкаю. Навряд ли такой уважаемый субъект. И молод, судя по голосу».

– Виола – орудие менестреля.

– О, я отнюдь не придворный, в смысле, поэт, угревшийся при дворе. Уж скорее – бродячий студент. Музицирование даёт возможность легко общаться и недурной приработок.

– Вижу-вижу.

– Нет. Только слышите.

– Хочу слышать. Но не больше того.

– Вы правы. Без вашего грозного спутника вам лучше не рисковать, – ответил её незримый собеседник с какой-то совсем незатейливой интонацией. – Вы ведь так игривы от боязни.

– О-о.

– На самом деле без Орихалхо должно быть спокойнее, чем рядом. Такой совершенный воин не уйдёт, если имеется хотя бы тень опасности, но тогда и гнать бесполезно.

– Вы его знаете? Слышали?

– Слышал имя. Знаю всех ба-нэсхин. Морян то есть.

– Вы не готиец. Другой акцент, иные слова.

– Отчасти франзонец, в некоей мере из Вольного Дома, что в Вестфольде, малая толика скондства… Всего понемногу.

– А я-то огорчалась, что Орихалко сюда нельзя. И что заперли тут одну.

– Вы свободны. Отшельники запирают лишь своё одиночество.

– Я думала – только нас, женщин.

– Женщина куда более склонна к разрушению покоя. Как все, не бреющие бороды.

Со стороны кровати ответа на реплику не последовало.

– Вы заметили, что Орихалхо не пользуется бритвой?

«Как оружием или? Ну да, как вообще моряны. Ба-нэсхин, надо запомнить. Если бы вынул хоть раз – я бы просто опешила. Из-за папы тоже. Бритвы здесь только одного вида – опасные. В Лутении у него была целая коллекция: каждое утро намыливался помазком по самые глаза, шутил, что в Европе повывели этот инструмент, дабы не искушал на самоубийство. Мода ведь прямо была в девятнадцатом веке – горло резать».

– Незнакомец, а имя у вас какое?

– Нусутх.

– Правда?

– Это из одной вашей книжки.

– Помню. «Левая рука тьмы».

– Означает «неважно, ерунда».

– Да-да. И моё имя тоже «Нусут».

Ответ соединён с вопросом. В смысле – давайте обменяемся этими небольшими тайнами.

– Пусть будет так. Нусутх. Ничто. Нигель. Сифр.

– А песня мне будет? Та самая.

– Песня будет. Та самая.

И сразу – тихий, вдумчивый голос виолы, которая подбирает мелодию под слова:

«Карра, сынок, это нимало тебе не ладья,

только прочная чаша из бычьих кож,

чтобы краем черпать океанскую воду.

Впрочем, в шторм вонзается в море что нож,

круто держась на волне в любую погоду.

Карра спит на воде: из ветвей заплетённый щит

как мандорла овален, распёрт крестом,

продублён насквозь, будто шкура монаха,

просмолён, смазан жиром, что древняя плаха,

вёсла праздны, парус надут колесом.

Карра грезит, вешние припоминает края,

куда ты нацелен стрелой в молоко,

что стоят в сорока днях блужданий в тумане,

но и стоят того. Приплыть нелегко,

а отплыть – словно сдёрнуть повязку на ране.

Карра в древней утробе наши дерзанья хранит.

Видели острова на медных столпах,

в водной радуге мы били лосося копьём,

белых ягнят, подружившихся с чёрным козлом,

упасали от смерти в диких горах.

Карра грешных скитальцев направила в Тир-нан-Ог:

прямо в солнечный круг, семь лет напролёт,

изумрудные пажити, сладкие воды,

золотые пески, волос дикий мёд

тех красавиц, что ждали нас долгие годы.

Карра – бродяжья кровь: ни она, ни я так не смог.

Поднимаясь на борт, мужам дал я власть

рвущих косы печальниц оставить на взморье.

Но мотали клубки и бросали их в горе,

нам в ладони стараясь попасть.

Карра не поплыла – тянуло назад колдовство.

Намертво сей клубок к левой руке приник;

выхватив добрый меч, шуйцу я изувечил.

Мой иль её тогда услыхал горький крик?

Наземь пали не пальцы – живой человечек.

Карра расчислит маршрут – ведь знает только его.

Культя? Нет, не болит. Сиротски ноет ладонь,

помня нежность ресниц, атлас вечно юных щёк.

Сын, ты очень силён, но весла рулевого не тронь,

я и одной рукой приведу ладью в наш Тир-нан-Ог!»

«Что за странная песня. В самом конце я догадалась, что их вообще две, каждая со своими рифмами. Но это потому, что я засыпаю, сплю… и вправду вышла колыбельная….»

Утром, когда бойко и чуть вразнобой задилинькали колокола, подробности ночной авантюры успели отчасти подзабыться. Надо было срочно решать, как приличнее нарядиться к службе, а зеркало из-за траура так и лежало в особом мешочке. Примета такая, похожая на рутенскую: если ты смотришься в стекло до истечения сорока дней, покойник может заглянуть черед плечо и даже утащить тебя в место, откуда появился он сам. В преисподнюю, Хеоли, или здешние «Елисейские Поля», или назад, в Россию? Курьёзная мысль.

Оттого Галина решила особо не мудрить: покрыть слегка расстроенную причёску вуалью, более плотной, чем её обычная, снять с шеи медальон, а с пальцев – золотые кольца с погребальными агатами.

Собор был прост снаружи и удивительно красив изнутри: два шпиля в духе пламенеющей готики внутри были полые, из-под каждой узорной чешуи бил внутрь пучок света, нервюры вызывали в памяти хребет и лапы дракона, круглые и продолговатые витражи переливались кельтской узорной вязью. Из курильниц тёк смолистый аромат, в его клубах еле узнавалось распятие на алтарном столе: Христос, или Ха-Нохри, как его тут называли, приник к узловатому стволу, раскинул крестом руки, заплетенные мелкими ветвями, до пояса его тело уже погрузилось в кору.

Народу, кроме самих монахов, было немного, однако узнать ночного искусителя не удалось. Имени не знала, расспрашивать соседей побоялась – вдруг навредит ненароком? Сплошные белые хламиды, даже на Орихалхо. Правда, вот он обулся в грубые башмаки, снял всё оружие и нацепил взамен преизобилие морских ожерелий и браслетов: по большей части из раковин и корольков, но попадался и скатный жемчуг, округлый, будто вереница маленьких лун.