Текст книги "Мириад островов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Ты – ты правда есть? – вдруг спросил Рауди, лёжа на спине и не трогаясь с места. Не поворачивая головы. – Вот такая.

– Кто бы сомневался. Хочешь ещё потрогать?

«Когда губы не заняты поцелуями, что за чепуху они говорят – жаль, целоваться в Сконде мало принято».

– Я ведь от большой тревоги хорохорюсь. Жутко боюсь, что с той раны во весь живот…ну, понимаешь.

– А ты о таком поменьше думай. Сам-то хорошенько рассмотрел?

Усмехнулся:

– Твоими глазами. Когда перевязки меняла.

– Давай ещё попробуем. Я открою, дотронусь – а ты будешь мне в глаза без отрыва глядеть.

Откинула покров, подняла рубаху до подбородка. Да уж, без повязок и швов красивее оно не сделалось: будто ветвистая молния прошила тело от сосков до паха.

И убила нечто живое внизу.

Нет, не убила – повергла в глубокий обморок.

– Не трогай его, – сказал Волк, удерживая протянутую ладонь. – Слишком часто это делалось с противоволожной целью. Достань свой неразлучный нефрит из футляра, покажи мне и положи рядом.

Она повиновалась.

«Уже и секира при корени дуба лежит: всякое древо, не приносящее доброго плода, подсекают и бросают в огонь», – произнёс мужчина чужие слова. – Читала нохрийскую Весть? Вот. А теперь иди ко мне безоружной.

Она так заторопилась, что осталась в одежде, – а потом было поздно. Кажется, это ещё больше распаляло обоих: перепутанные грубые складки, что царапают кожу. Оковы на щиколотках, хомут поперёк груди. Постоянная оглядка – как бы не надавить на шрамы слишком сильно, из-за чего так и миловались, лёжа на боку лицом друг к другу. Сплетали пальцы – его оказались неожиданно искусными, её словно одеревенели в ответ.

А потом девушка отвернулась, чтобы не видеть ни одного из нагих кинжалов. Положила ногу на крепкое, надёжное бедро мужчины. И впустила в себя сиротливое мужское семя.

– Уф. У тебя как, благополучно? – Рауди сыто отвалился, провёл пальцем по розоватому, будто бы живому нефриту. – Вот как знал, что моему дружку пригрозить надобно.

«Как и пальцам на увечных руках. У него что – так всю жизнь теперь будет? Совершать и кончать под угрозой кастрации?»

– Хорошо мне, Рыжий Волчара. Только вот словно камень какой-то в утробе, как следует содрогнуться не даёт от твоей сладости.

– Это ты с первого мига от меня зачала.

Посмеялись. Даже носами потёрлись от умиления, что так славно всё кончилось.

А буквально на следующий день у Галины в самом деле остановились крови.

В прошлый раз, да и в позапрошлый, они приходили как по часам, только что текли вяло и неохотно. Девушка приписывала это тяжёлой работе и душевным переживаниям.

Подождала день, другой, третий, чтобы не будоражить зря своё семейство. Поговорила с главным лекарем – тот подтвердил, даже особо не осматривая. И только потом с ликованием в душе призналась:

– Совершилось по твоему слову, Рауди. И твоему заветному желанию, Орри.

Ходила Галина легко даже тогда, когда плод стал чётко обозначать своё присутствие: ни головокружения, ни тошнот, ни особенных прихотей в еде. Впрочем, упаковка калорий всегда интересовала её несильно, да и кормить её стали побогаче. Это когда Орихалхо заявила при всех, что дитяти, так удачно соединившему в себе все высокие крови Вертдома, уже с первых дней требуется особое попечение.

Спали по-прежнему все втроём на одной постели, но Рауди больше её не касался – боялся сглазить счастье. Разве что поддерживал досужие разговоры.

– Знаешь, я сообразила, на кого был похож паренёк Бьярни, – сказала девушка однажды. – На Рауди Огневолка собственной персоной.

– Туго же до тебя доходит, – улыбнулся он. – Я уж и дивиться на то перестал. Сам Тор-старший ведь бледная копия своего мейстера, Хельмута. В смысле что весь такой нежно-серебристый: характер у него, возможно, и покруче отцова. А от самого Хельма есть пошёл наш высокий род. Хельмутово семя – оно крепкое и всё прочие влияния и вливания превозмогает. Только что в рыжее окрашивается, стоит кому-то такой масти к роду приплестись. Стелламарис, жена Тора, прямо медная, и моя бабка Бахира была вся золотая, вот и вышло то, что вышло. А черты у большинства королят остались фамильные, не весьма разборчивые.

– Это у тебя-то неразборчивые?

– А как же! Вечно с другими путаешь. Или других – со мной.

Весна сменилась щедрым летом, расцвеченным удивительными красками. Галина отыскала себе дело, куда более приятное, чем ходить за больными и выздоравливающими, и не требующее таких умений: следить за детьми. Были они здесь одновременно свободолюбивы и покладисты, шумны, но не назойливы, разумны без вредности, лет с двух начинали выпасать себя сами. А Лес не позволял им вредить себе и ему самому слишком сильно.

Орихалхо помогала хирургам и к тому же упражнялась во владении оружием вровень с Рауди, к которому постепенно возвращалась если не прежняя сила, то ловкость и увёртливость.

И вплотную к этой лесной идиллии стояла другая – море, где в этот сезон не было сокрушительных бурь, – и все же грозное и дышащее опасностью.

Дни стекали наземь тонкой струйкой осенней листвы, а ночи звенели хрустом льдинок, затягивающих колеи и промоины, когда у Галины начались роды. Первым заметил это мужчина – его теперь укладывали с краю, чтобы помешать будущей матери свалиться с края ложа, пускай и невысокого.

– Черт, подо мной мокро, – вскочил и ругнулся. – Или я во сне по-детски согрешил, или ты, будущая мамаша, свои воды проворонила.

Со стороны стенки поднялась Орихалхо:

– Волчара, ты что? Ей ещё по-людски месяца полтора дохаживать!

– Ну, тогда прежде времени рожает. Гони к повитухе, поднимай.

В акушерках на Острове числилась Тахина, Тахи, женщина без лекарского образования, но с немалым практическим опытом. Насчёт будущего младенца Галины она явно знала куда больше, чем будущая мать.

– Всё ладно, – проговорила она, едва откинув кожаную занавесь. – Дитя мелкое да юркое идёт, не беда это – удача.

– Какое там идёт? Схваток и то не чувствую, – пожаловалась роженица.

– Будут тебе схватки, – фыркнула Тахи. – И правильные осады городов тоже вскорости предвидятся. На-ка, выпей горечи. И не кривись, голубка ты наша почтовая – терпи. Больно кувыркаться была горазда. Как турман в воздухе.

Что там была за гадость, Галина, распростертая на ложе, понять не успела: внутренности от неё будто стиснули в кулак, а потом начали отпускать палец за пальцем.

– А, вот теперь работай как следует.

– Спорынья, что ли? – проговорила рутенка. – Запрещено же.

– Не любопытствуй. В Рутении, может статься, и красные грибы запретили, а для вещих снов ой как хороши. Добавлю ещё про масло здешнего кедра и привозного мускатного ореха.

Опять сдавило, как в тисках. Снова распустило, как желе на тарелке.

– Старайся. Быстрее, – отчего-то без прежней шутливости в голосе проговорила повитуха.

– Не могу. Схватки. Н-не потуги.

– В кого ты такая учёная удалась, – Тахи поспешно ополаскивала руки, Орихалхо подносила утирку, слегка ошеломлённый происходящим Рауди стоял литым монументом.

Потом всё как бы затянулось дымкой. Галина ещё чувствовала чью то руку поверх живота, другую – внутри.

А потом её вырвало – всем телом и изо всех дыр.

И раздался звонкий вопль.

– Тоже скажете – недоносок, – услышала она, едва очнулась. – Все, что полагается, на месте. И ноготки, и волосики тёмные, курчавые, и сосать уже просится. Вон какие губки – птичьей гузкой. Подложить, что ли.

– Только не к груди. Бесовы рожки ей ни к чему, да и молозиво не подошло, – деловито проговорила Орихалхо.

– Умнее меня хочешь быть, ага?

– Давайте сюда, – кое-как пробормотала родильница.

– Да погодите, – вмешался Рауди. – Вы сначала мамашу-то обмойте и смените под ней простыни. Мелкой и у меня на руках тепло.

Галина хотела сказать, что ему трудно будет удержать младенца такими немощными руками, но посовестилась.

И настиг её счастливый сон.

Безымянная дочка Галины, судя по всему, намерена была хорошо укорениться в жизни. Сосала грудь истово, кричала во всю силу лёгких, спала во все завёртки и устраивала под собой море. Оттого пришлось затащить в крошечный домик лишнюю кровать, с высокими бортами на манер далёкого Запада. Впрочем, малышка не реже, чем у матери, спала рядом с отцом.

И, разумеется, с Орри. Та в самый первый день совершила некий загадочный обряд: отцедила у подруги несколько капель молозива и натёрла ими басселард. Пояснила:

– Теперь всё для тебя завершено. Три жертвы принесены: крови, семени и молока. Видишь, как нефрит заиграл жемчугом и перламутром?

– И что дальше? Право, теперь, когда ты сотворила симпатическую магию, мне станет неловко использовать кинжал для уничтожения.

– Он создан не для того. Это талисман для благополучного зачатия и родин.

– А они уже совершились. Знаешь что? Подержи его пока у себя, ладно? И вообще распорядись. Как бы мне не начать бояться этого…хм… амбивалентного артефакта. В смыле работающего на обе стороны.

Всё было бы хорошо. Два обстоятельства беспокоили Галину: кожа дочери упорно сохраняла странный красноватый оттенок, с которым родилась. И Рауди, едва отойдя от хвори и получив на руки желанную игрушку, начал тяготиться островной идиллией. Он постоянно донимал обеих своих дам россказнями о своих подвигах, со слезой в глазу отзывался о побратимах, переломал о чужие головы и плечи уйму писчих тросточек и непрестанно пачкал все попадающиеся ему на глаза клочки бумаги и пергамента чернилами – тренировался в чистописании.

Наконец, женщины не выдержали. Объявили отцу Малдуну, что собираются, наконец, вернуться, что долг зовёт и труба трубит. Рауди практически излечен, а новорожденная… Что ей станется на коротком пути и тихом море?

Решение было самую малость авантюрным, но в конце-то концов, те так уж мало ребятишек сплавляли по водам в бочке, ларце или корзинке. Пригнали здешний катамаран – чуть покрупнее того, что доставил на берег Рауди. Девочку укутали покрепче, на всякий случай взяли с собой пару спасательных плотиков из коры местного пробкового дуба, уселись – и парень с веслом отчалил от вечнозелёных берегов.

И снова пела хрупким голоском, навораживала им путь сердоликовая окарина…

Чудеса, как решила про себя Галина, продолжались. Вода – она погрузила в неё руку – оказалась тёплой, будто в рутенском августе, на море царил полный штиль, как в дни Гальционы («и внуков ждёт Эол», вспоминала она стихи Бунина), а девочка спала всё время пути.

Оттого рутенка почти не удивилась, увидев, кто встречает их у самой кромки солёной воды: двое скондцев в белых с золотом чалмах и алых обтяжных кафтанах и некто обряженный в почти такое же, но изысканно-чёрное, черноволосый и девичьи гибкий. Только вот без лютни по прозвищу «Ал-Лауд», «Славная».

– Барбе! – крикнула Галине еще с борта лодки и без оглядки ринулась на мелководье. Добежала, расплёскивая ногами воду, протянула руки…

Тот отстранился от объятий, улыбнулся как-то рассеянно:

– Высокая инья Гали, мы трое здесь не по дружбе, но по делу. Дело это крайне тяжкое. Я вызвался стать во главе комиссии, чтобы сказанное не упало на тебя подобно топору. И коли уж ты первая подошла к нам, пусть разговор состоится прямо сейчас. Без промедления.

Авантюра шестнадцатая

– Барбе, что там за экстрим… прости, спешка такая. Прямо не сходя с морской гальки разговор вести собрался? Под сенью обрыва?

Он блеснул ярко-синими глазами:

– Верно. Куда пристойней – в здешних моих покоях. То, что сделано, никакой волной не смоешь.

Позади них гвардейцы Амира Амиров (ну да, точно они) объяснялись с Волком и Орри, которые тоже выбрались на сушу: вроде бы не впопыхах, как она. Один довольно ловко принял малышку из рук Рауди, другой с очень серьёзным выражением показывал морянке куда-то в сторону от верёвочной лестницы. Вроде бы затевалась дискуссия, но ничего не было слышно.

– Пока эти соображают, что делать с твоими спутниками, идём ко мне, инья, – Барбе дотронулся до рукава неказистой одежды рутенки, показал на узкие ступени.

Они оказались ещё и скользкими от недавнего прилива, Галине с её выучкой и то пришлось цепляться за трап обеими руками: но Барбе, к её удивлению, поднялся точно таким, как и спустился. Даже прядки не выпало из-под аккуратного тюрбана, расшитого серебром.

Они вошли не через главный вход, известный женщине, а через узкую дверцу, романтично затянутую диким виноградом – рос повсюду, ученики не поспевали скашивать, и не торопился опадать. Попали в подобие широкого колодца с гладкими стенами и далёким верхним светом – и тотчас направились вниз по ступеням, закрученным наподобие улитки. Факелов здесь не было никаких. Знакомое Галине хитроумное устройство, состоящее из множества расположенных под разными углами зеркал, передавало вниз свет солнца, луны и звёзд. Когда световой колодец отказывался работать из-за густых облаков, ученики прихватывали с собой свечу или фонарь.

Наверное, глаза у Барбе в последние месяцы стали зоркие, будто у ночного зверя, потому что он, нисколько не колеблясь, вставил в замочную скважину большой ключ, висящий у него на шее, и распахнул тяжёлую дверь.

Галина и не думала, что в суровом Ас-Сентегире могут быть такие покои. Стены и пол были почти сплошь затянуты коврами с ворсом высотой в ладонь, но помещение не делалось оттого ни торжественным, ни мрачным: краски живого сада играли на всех выступах и плоскостях. Узкие окна были пробиты под самым потолком – сказывалось то, что здесь было самое основание, так называемый корень горы – и забраны решёткой. Но в их стёкла стучались живые ветви какого-то мелкого кустарника, покрытые жёлто-оранжевыми листьями и плодами, и по-летнему зелёные побеги травы. Мебель, несмотря на восточный колорит, была в стиле западных провинций: массивная, покрытая глубоким рельефом и где надо – обтянутая поверх овечьей шерсти льняным полотном в шесть нитей. Дочь купца умела с первого взгляда оценить подобные вещи. Также она заметила через приотворённую боковую дверь нечто вроде туалетной каморки, обставленной со всем возможным тщанием.

– Садись вон туда, в кресло, а я напротив, – сказал Барбе, с неким трудом накидывая цветную тряпку поверх зеркала, прикреплённого вплотную к стене. – Слышно отсюда плохо, но есть изрядные умельцы читать по губам.

– Что ещё плохо, Барб? Со мной? Для меня?

– Ты всегда была умницей. Только твоё разумение временами бывает надо подстегнуть, – кивнул он.

– Что проделывают не так редко. Слушай, не люблю искать ощупью в темноте. Говори сразу. Монастырь с моими драгоценными шмотками сгорел?

– Нет, это были бы пустяки. Тебя обвиняют в прелюбодеянии, которое видно так ясно, как нос на лице. И, будучи доказанным – это безусловный смертный приговор. Ради того я и прибыл тебе навстречу.

Кажется, она стиснула дубовые ручки сиденья слишком крепко: что-то хрустнуло – дерево или кость?

– Барб, это ведь наше личное дело. Как мы что делаем – прямо или наперекрест.

– Гали моя, ты забываешь или забываешься, – произнёс он тихо, но твёрдо. – Скондский никах – прежде всего договор, и договор публичный. Как и ты сама – лицо далеко не частное. После неких событий, широко прославивших твоё имя.

– Хочешь сказать, что за мною с тех пор разыскивали? Ну, когда мы перебрались через Полые Холмы. И кто поработал доносчиком… прости, истцом?

«Постой. А сам Барбе и его спутники как прошли. Они что – заговорённые?»

– Нет надобности учреждать розыск, когда все и всем понятно. И нет нужды в жалобщике. Дело заводится по типу «Народ против Эн Эн», в Рутене существует такая формулировка. Множество досужих толков, под напором коих илламский суд вынужден завести дело.

– Постой. Ты же нохриец.

– Я эмиссар для особых поручений в провинции Сконд и по надобности – в её ближних окрестностях. Блюститель чести и совести этой земли. Оттого меня принимают как своего не одни почитатели Езу.

Ответил сразу на тайное и явное. И продолжил – так же тихо, твёрдо и неумолимо:

– По жалобам произведен розыск. Мэса Рауди неоднократно видели рядом с тобой в отсутствие супруга. На Остров Кедров, как сказал отец Малдун, ты прибыла в явной тягости.

– Погоди. Я-то считала, – он говорит о проказе!

«Не говори «волк», и не набежит на тебя. Поздно. Слово вылетело. Я обречена дважды».

– Проказа у тебя внутри, Но другое уже вышло на волю. Твоя дочка.

– Постой, – в мозгу Галины бешено крутились шестерни. – Откуда тягость? Рауди клятвенно подтвердит, что в замке и до того меня не трогал.

– Я тотчас же его услал. Тогда, прямо на берегу.

– Почему? Потому что он твой брат? По жене, общей для двух отцов… Марион Эстрелье?

Стальные детали сомкнулись со скрежетом.

– Да, он мой сводный брат. Нет, не потому. Он уже рвался свидетельствовать в твою пользу. Поскольку такое слово по своей сути недоказательно, ему пришлось бы пройти через пытку. Калека не выдержал бы и самой лёгкой.

– Но в Сконде такое запрещено!

– Ложь воспрещена ещё строже. За неё полагается сто ударов пальмовыми остями. А что Волк непременно бы солгал, хоть в малости, – ты знаешь. Притом он хоть и не прелюбодей, но уж точно совершил любодеяние. Не наказуемо, но позорно. Тебя учили разнице?

– Где он теперь?

– Я думаю, оседлал своего Аль-Кхураба и мчится по пустым полям. В ближайшем городке наймет курьерский сайкл, чтобы не загнать животное вконец.

– Орри.

– Она с твоим ребёнком. С неё безусловно снимут показания, но как с пострадавшей или свидетеля обвинения. Уже известно, что никах был заключен без её согласия, условия как следует не обговорены, а изменению формы союза ты без конца противилась.

– Барбе, я ж не понимала всего.

– Незнание закона нигде и никогда не освобождает от ответственности и не умаляет её. В Рутене, насколько я знаю, то же самое.

– Что теперь?

– Тебе придётся пройти через суд. Возможно, предстать перед верховным кади, вряд ли – перед амирским Советом Семи. Обсуждение не всегда объявляется гласным, но поскольку ты лицо почитаемое, тебя могут этим затруднить.

– Гласным – это открытым для публики?

– Нет, никогда. Зачем увеличивать стыд ответчика? Гласность означает твоё личное присутствие. Возможность себя защитить. И очную ставку с мэс Орихалхо.

– Прости мою наивность. Записано ли в законе, что всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого?

– Не записано, ибо такое ухудшает положение преступника: ему пришлось бы обойтись без должного наказания.

– Оригинально. Так что теперь со мной будет?

– С этого самого момента ты остаёшься в секретном покое – и можешь сколько угодно считать, что я тебя в него заманил. Возможно, так будет до самого конца процесса. После неудачной высадки рутенцев барьеры открыты, и достигнуть подножия горных цитаделей может всякий, так что не Пророк пойдёт к горе, а гора к Пророку. Твоё дитя будут приносить тебе для кормления столько раз, сколько потребуется, но Орихалхо уже ищет ему хорошую мамку – молоко твоё наверняка будет исполнено горечи или вообще пропадёт. Она тебе объяснит. Не стоило бы вам обеим сговариваться или давать повод для обвинений – но, может быть, такое и к лучшему. Обмануть закон всё же не так страшно, как живого человека, а вы своим видом подтвердите, что человек-то как раз ведал правду. Еду, питьё и вообще всё, что тебе понадобится и что может предоставить Верт, получишь без промедления при одном лишь намёке. Отвори дверь и скажи – военного люда уже сейчас там много. Я тоже явлюсь не раз и не два – это если ты не возразишь. Но не ищи возможности выбраться отсюда, как хорошо ни обучена такому. Погубишь себя в глазах людей уже без возврата. Ныне тебя вовсе не презирают: напротив, числят едва ли не в полубогинях. Но это в предвидении будущего. Помни: на любое слово, сказанное против тебя, должно ответить с честью. Это едва ли не самое главное в жизни.

Договорил – и вышел. Ключ повернулся в замке, лязгнул засов, не замеченный Галиной раньше.

И настала почти полная тишина.

И, как ни удивительно, – рутинное бытие. Галина была под следствием – но не более того. Личный статус это обстоятельство вроде бы повысило. Сначала её томили сомнения, захотят ли ради одной неё затевать выездную сессию, но Орихалхо, заходившая проведать её раз в сутки, их развеяла. Везти куда-то и устраивать на новом месте хлопотно для всех, а праведного кади отыскали в одном из селений близ самой столицы. В самом деле истинного человека. Теперь он едет на своём смирном мулагре, подолгу отдыхая в тавернах, собирая всякого рода свидетельства и даже слухи за и против. И попутно взвешивая.

Дочка росла хорошо – черноволосая, сероглазая, смугленькая. Такой, по слухам, была в младенцах и дедова матушка: в дальнем российском городке её вмиг прозвали «гилячкой». С малышкой Галина могла возиться сколько душе угодно, а вот груди было велено перевязать, чтобы иссякло молоко.

– Ты тревожишься – не годится передавать такое девочке, – утверждала Орри. – Она и так спит плохо, чует нелады вокруг себя.

Объяснение поверхностное, почему бы, напротив, матери не успокаиваться от кормления? Но за ним, как и за исчезновением Рауди, стояло невысказанное.

Барбе в самом начале глаз не казал, смущался, наверное. По его поводу Орихалхо как-то ещё раньше заметила:

– Его фетиш – справедливость. Нимало не погрешит против неё даже во вред самому себе. И если бы не последнее, то было бы чудище добродетели.

– Это как-то не по-человечески, – ответила тогда Галина.

– Что есть по-твоему, человеческое? Принятое на твоей родине? – риторически спросила Орихалхо. – Для нашего монаха сами устои Верта рухнут вместе со справедливостью. А малый Верт держит на себе Великий Рутен.

– Ты веришь в это?

– Похоже, Сочинитель Филипп в этом убедился.

От тоски Галина извращалась по-всякому, благо мальчиков и девочек на побегушках вокруг толклось видимо-невидимо – все с той особенной выучкой, которую она за месяцы жёсткого обучения в замке выучилась распознавать с полпинка. Держались мало того учтиво – но словно камердинеры при апартаментах знатной дворянки. Обо всех визитах объявляли и спрашивали её разрешения. Через них женщина заказала себе уйму дорогих нарядов, похожих на брошенные в монастыре и виденных в Сконде с окрестностями. Набрала книг и даже когда-то ненавистных рукоделий – было бы чем занять время. Оружия, помимо ножниц с тупым концом, иголок и спиц, ей не давали никакого, а те годились разве что для суицида. Также она по три раза на дню парилась и ополаскивалась в подобии русско-японской бани со стенами, обшитыми липовой дощечкой, печью-каменкой и широченной скамьёй, над которой были размешаны дубовые и берёзовые веники. Рядом со скамьёй возвышалась кадка, такая огромная, что стоило бы прямо в ней и утопиться, чтобы не доводить дело до суда.

Ну и отхожее место здесь было на уровне – ватерклозет. Чтобы было куда смывать отработанные деликатесы.

Кажется, она слегка растолстела. Время от времени обращала внимание на зеркало: если на неё смотрят оттуда – почему нельзя глядеться в лицо смотрящего? Осталась недовольна: лицо слегка обрюзгло и лишилось пушка, зато утром появлялись мешки в подглазьях, которые сходили не сразу. Движения стали плавней, губы – нежнее и оттого ярче.

– Обабилась, – недовольно вздыхала Галина.

И страх, что потаённая болячка возвратится, вновь настигал её.

Барбе тоже добавлял в варево крупицу соли. Отчётливо было видно, что он беспокоится. Рассуждал, тем не менее, холодно и здраво.

– Судье будет безразлично, когда ты зачала, – говорил он. – Однако ты сама помни. Дитя не доношено по любым подсчётам, но вид у него зрелый: первое говорит против тебя, второе – в пользу.

– Я полагала, что наоборот. Что мы с твоим братом, по его виду, спознались ещё в Сконде.

«Ох. До Сконда был ведь и покойный Армени. Вот уж от кого и следа на этой земле не осталось. Но то было до скрепления уз».

– Барбе, – спросила она. – Ты можешь объяснить, не передавая другим. Подсудно не само соитие. У меня ведь бывало и не такое – на глазах уймы народа. Но неправда. И рождение безотцовщины, которой опять-таки лгут об отце. Верно?

Он кивнул:

– Цель брака – потомство, как бы ни менялись условия контракта. К тому же ребёнка, зачатый неправильно, теряет некие возможности. Например, когда подрастёт, некие разрешённые союзы будут для него запретными, а запретные – разрешёнными. С дочерью второй жены приёмного отца он вполне может соединиться.

– Удивительно. В Рутене выросших в одной семье по умолчанию считают неспособными ко взаимной страсти.

– Что ты всё о Рутене! Он нам не указка.

За этими мелкими треволнениями Галина упустила то главное, о чём стоило бы размыслить.

Ибо явился, наконец, судья. Звали его, как и великого противника Ричарда Львиное Сердце, Салахэддином, что намекало на присущую ему от Бога любовь к справедливости. Совсем как у Барбе.

«И что за имена тут у них – говорящие», подумала Галина, когда ей сообщили о факте. Собралась было в ожидании вызова как следует помыться и даже хватить свежего пара, чтобы в мозгах прояснело, – даром кожа была отмыта до крахмального скрипа, Но Справедливый явился к ней в апартаменты сам. В сопровождении своего охранника, которого тотчас отослал.

И совсем он не казался страшным и даже величественным. Удивительное выражение было написано на гладком лице, без особенных примет возраста: как у врача, который видел на своём веку все язвы и пороки мира и уже перестал им возмущаться. Галина тотчас, едва ответив на поклон, сказала об этом.

– Ты права, высокая игниа, – ответил он. – Мы лечим. Кто-то из нас терапевт, кое-кто – и хирург.

Слова были греческие, чуть искажённые по сравнению с русским вариантом.

Чуть погодя Салахэддин зачем-то попросил чая, желательно зелёного, с цветком. И начал рассуждать, степенно прихлёбывая горький аромат из пиалы:

– Твой случай поставил нас в тупик. Этакий казус, даже казус белли, если перейти на законнический жаргон твоего Рутена. Прости, Рутена вообще. Римское право и так далее, я прав?

Она кивнула, слегка опешив. Явно не такого ждала.

– Так вот. Подобные казусы происходят в каждой четвёртой семье. Либо муж не способен сотворить жене ребёнка, либо она поторопилась с выбором второго супруга, а потом раздумала. Либо без должной оглядки присела на ступени храма Энунны, да не будет от меня попрёка сим варваркам. И тащит груз через десятки лет, не пытаясь свалить. Уж и дети выросли, и внуков дождалась, И лишь тогда решается на себя донести. Часто и не по совести, не ради искупления – но только из страха умереть грязно. В болях и немощи, обременяя собой любимых. Тогда её ставят коленями на чистый песок и дают земле испить жертвенной крови.

– Я слыхала, – проговорила Галина, – только не вмещается во мне такое.

– Слишком ты не от здешних корней, вот и не понимаешь, – покачал тюрбаном кади. – Словами, увы, тут не отделаешься. Надо, чтобы через плоть твою сие знание прошло. Вот и говорили мне все тебя встречавшие: и добра-то ты, и смела, и разумна, а как дойдёт до очевидного и младенцу – отпрядываешь в страхе или не умеешь конца с концом свести.

– То человек человеком, то последняя дурища, – подтвердила женщина.

– Кто так тебя заклеймил? Рауди ибн Яхья?

– Да уж и не помню.

– Покрываешь его.

– Как и он меня. К чему теперь прятаться.

– Ты понимаешь, что в Верте нет территории, свободной от допросов? В отличие от Рутена, где стражник, арестовывая, проговаривает стандартную фразу?

– В том смысле, что «каждое ваше слово может быть обращено против вас»? Да. Я врежу себе чистосердечием?

– Нет. Но и не помогаешь.

– Это у нас разве не частная беседа? В смысле неофициальная. Предварительная.

– Нет. Просто мягкая. Из уважения к твоим заслугам.

– Кажется, вы могли погодить, пока я не воспитаю своих собственных внуков, – печально усмехнулась Галина. – Из уважения к моим заслугам. Хотя не буду чваниться: не столь они велики.

– Вот тут как раз напротив. В этих делах ты не была рутенкой. Что стоит куда как многого.

– Тогда почему мне не дают ни малейшей поблажки…отсрочки?

Еле поправилась. Поблажек, судя по всему, ей накидали хренову кучу.

– Я так думаю, отсрочка будет не такой долгой. Кажется, моя болезнь скоро изъест меня изнутри.

– Суд уже идёт. Он начался куда раньше, чем я переступил порог твой темницы. Приговор есть плод, созревающий на древе суда. Рассуди сама: как можно отсрочить сходное с природным?

– В Рутене считают природное врагом человеческого.

– Ты сгущаешь краски. Не может такого быть – жители того места лишь не замечают очевидностей. Неверующий по своей сути рутенец живёт в хаосе, не замечая того. Думает, что единственный в мире порядок – его собственный. На самом деле уже у его необученной природы есть некий баланс, некая равновесность, и следующий шаг не выбирается простым броском костей. Ныне природа Рутена сторонится людей и отступает, тем самым натягивая тетиву лука. Но стрела неизбежно ударит.

– А в Верте такого не хотят. Для обеих стран. И способны передавать своё Равновесие дальще.

Салахэддин радостно кивнул:

– Ты поняла. Это исхоженная вдоль и поперёк истина, но так, как ты произнесла эти слова, говорят лишь озарённые. А теперь я прочту тебе твою будущую судьбу. Кара твой неизбежна вовсе не потому, что мы жестоки не склонны прощать. Но потому что тебя притягивает, желает для себя земля Вертдома. Что я и мои помощники можем сделать? Если тебя казнят неправедно, ты попадёшь в рай, мы, твои судьи, и без того отягощённые смертями других, – в мерцающий ад. Надеюсь, он сможет повернуться к нам другой стороной и в конце выпустить наверх. Всё это, ручаюсь, тебе уже говорили. Но если тебяс не казнят, когда казнь справедлива, то земля возмутится и восстанет против всех. Ты видела, как это бывает.

– Я умру не за грех – за Рутен. Потому что Верт создан, чтобы держать собой Большую Землю.

Кади покачал головой:

– Только не думай, что мы вымогаем у тебя кровь. Что не ищем легчайшего пути для Гали бану Алексийа.

«Вот как, значит, они работали с отцом».

– Твоя вина безусловна. Брак, заключённый опрометчиво и по настоянию одной стороны. Упрямство и непонимание намёков, что направлены были к вящей твоей пользе. Дитя, зачатое и выношенное в искажённом твоей порочностью мире – и себе на пагубу. Закон тут не терпит двусмыслицы: нужен выкуп беды всей твоей жизнью. Ты слушаешь меня спокойно?

– Да, но внутри меня всё бунтует. Прости. Жизнь – она так хороша.

– Ты верно о ней полагаешь. Она великолепна – но прекрасна лишь в своих мимолетных набросках, эскизах, а не как долговременная и благоустроенная длительность человека. В ней самой заключено и вечное стремление человека убежать от самого себя в сторону смерти. Оттого Запределье наше так изменчиво и двулико.

– Так смерть не страшна?

– Во всяком случае, она – большее благо для человека, чем заключение. Не твоё – всеобщее. Любая тюрьма не отличается от воли в принципе. Ведь большинство людей добровольно ограничивает себя неким фантомом: воздвигает вокруг себя стены нравственности, обычая, закона. Тебя не удивляет, что я, так сказать, рублю сук, на котором воссел?