Текст книги "Мириад островов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Да, именно: у мужчины имеется матка, вернее зачаток, находящийся вблизи с яйцами и пузырём для урины и имеющий добавочный проток. При определенном сокращении мышц мужчина способен пить секрет женщины и даже обратить вспять свой. Такими особенностями обладал, по слухам, один из рутенских горных патриархов.

Похотник морянской женщины несколько больше обыкновенного и легко твердеет, причём в таком виде способен доставить наслаждение обоим полам. В нём также имеется каналец, но более похожий на тот незарастающий след, что оставляет в ухе неудачно вдетая и вынутая позже серьга. Мышцы живота не слабее мужских, оттого так называемая «горделивая осанка беременных», выпячивающая положение вещей, считается у них телесным пороком. Почти таким же пороком, но коренящемся скорее в духовной сфере, является для морян вынашивание и рождение нежеланного дитяти, ибо сие означает слабоволие и неумение дать себе отчёт в своих побуждениях. Оплодотворённый зародыш плавает в матке свободно, его можно передать мужчине «на кончик жезла» и далее в его маточный сосуд.

В процессе соития полов секреты соответствующих каждому полу желёз у обоих вступающих в связь возрастают и уравниваются по составу и силе действия.

Также от зародыша легко избавиться лишь по одному желанию матери, поэтому женщина морян, коя вынашивает случайное дитя, нередко бывает ославлена как не имеющая разума и приличий.

Почтенный брат Джунипер был, по зрелом размышлении, не прав: гипотетически возможно понести при любом излитии и слиянии яйцесемян. Не только жена способна принять в себя от мужа, но и муж от жены и даже от того, кто полностью сходен с ним сложением. Но не жена от жены – здесь природой кладётся предел по причине того, что неизбежно родится дитя женского полу. Но почему так обстоят дела – судить невозможно. Даже заёмная рутенская техника в виде сильных и точно изготовленных линз не даёт надлежащего ответа.

Ещё одно условие всех аномалий в деле зачатия и родов: это происходит в роковые моменты, когда жизни одного, одной или обоих грозит опасность, чаемая, воображаемая или стоящая на самом пороге.

Помимо этого, моряна может легко понести от земляного землянца, земляная – от морянина и иметь многообразное потомство. Сие известно почти с самого начала, хотя не поддаётся в достаточной мере подробному изучению. Ибо слишком много разнообразных черт наследует потомство двух вертдомских рас, и нередко сии бастарды являются миру в единственном числе».

– Научная порнография, – проворчала Галина. – Ещё бы иллюстрации к делу приложил, маньяк-любитель.

«…здесь природой кладётся предел по причине того, что неизбежно родится дитя женского полу», – повернулась в её мозгу затейливая фраза.

Неизбежно, скажите пожалуйста. А знания о икс– и игрек-хромосомах у них нет. Спросили бы инопланетников – мы бы просветили, пожалуй. Продуктами биотехнологий и детишками из пробирки делимся ведь. Тем же королём Ортосом.

Тогда вопрос, что называется, на засыпку: откуда здешние жители знают, кто родится, да ещё и неизбежно, – если не рождалось никого?

– Парадокс, – снова сказала она себе. – Колдовство и ведовство в духе Мерлина. Если уж идти по линии древних кельтских легенд.

– Сэнья Гали, – голос Орихалхо прозвучал так близко и так внятно, что она судорожно захлопнула книгу с уже вложенной внутрь записью.

Но он только скрючился весь и приблизил лицо к окошку, очевидно, пользуясь тем, что вожжи держал в руках Барбе.

– Что там? – спросила она.

– Музыкант говорит – среди полей стоит женский монастырь бельгардинок. Богатый. Они собирают в себя все разговоры паломников. Тебе там будет проще думать о том, куда ты хочешь пойти.

– А карета по полям пройдёт?

– Постараемся. Тут близко дорога не совсем заросла.

Култыхало их по кочкам, тем не менее, преизрядно. В ритме морской болезни. До тех пор, пока Галина, побоявшись расстаться с вполне даже неплохим обедом, постучала в стенку и попросилась её высадить.

И, натурально, Барбе был тут как тут. Со всем нерастраченным запасом галантности и рукой, мягко протянутой навстречу:

– Неловко сидеть, пока дама идёт пешком. Что до возницы – ему больше ничего и не остаётся. Только пусть двигается за сэнией, чтобы задавать ритм и не мешать осматриваться.

– В поводу вести нельзя, потому что вперёд и шагом, – согласился Орихалхо с высоты своего положения. – Лошадям приходится хлыстом указывать, когда обойти проблему стороной, а когда налечь и рвануть из рытвины.

– Ой, только вот этого не надо, – пробормотала Галина.

– Ничего-ничего, сэния, ты на его словесно-звуковые провокации не поддавайся, знай дыши глубже. Орри, помимо прочего, имеет в виду, что с его места обзор дальше.

Однако изменения в пейзаже увидели все трое одновременно.

Сначала это была насыщенно яркий газон, отороченный приземистыми кустами и поделенная на куски арочными мостами. Узнав в деревьях яблони с мощным стволом и раскидистой кроной, и сопоставив пропорции, Галина поняла, что мостами казались сложенные из камня и кирпича пешеходные тропы или невысокие акведуки, снаружи замыкающиеся в кольцо размером в две трети её роста. Может быть, и то, и другое одновременно, а заодно и ограждения. Арки были ложные, кроме одной или двух. Ибо и газон оказался не так коротко стрижен, как на первый взгляд: на иных клочках его паслись овцы или коровы под надзором лохматых псов, другие вымётывали из себя колос, на третьих, как на леваде, резвился племенной жеребец или кобыла с приплодом. Довольно широкая насыпь делила культурный пейзаж пополам: один край её терялся в верещатнике, другой простирался к горизонту.

– Скатертью дальний путь стелется, – рассеянно пробормотал музыкант, словно припоминая пословицу. – И упирается прямо в небосвод.

– Может быть, мы туда завернём? Красиво и любопытно.

– Если сэния хочет – отчего же нет?

На дорогу вёл пологий пандус. Орихалхо вдруг перегнал пешеходов, на ходу спрыгнул наземь, взял буланых под уздцы:

– Услужливое приглашение нередко сулит беду. Я прикрою спереди и с одного боку. Смотреть вам это не помешает.

Впереди уже чётко вырисовывалось здание в три этажа, с крошечными прорезями оконец наверху. Вверху рисовались зубцы, аркады подступали к самому фундаменту, ветви и лианы одевали фасад пышной лиственной шкурой.

– А почему нет крепостных стен, как в городе или замке?

– Наверное, знак прогресса, – пояснил Барбе. – С изобретением пороха легко стало взрывать. Подвести же контрмину не всякая монашка сумеет. Вот они и отказались.

– Зыбучий грунт, – отозвался спереди Орихалхо. – Природная чаша. Не удержит ни камня, ни захватчика в латах.

– Вот оно что! Там заливные луга. Входы для работников и скота сделаны наподобие шлюзов, а выход подземной реки или ручья спрятан под полотном дороги. Если всё вмиг открыть – по верхам, пожалуй что, не уйдешь.

– Прогрессивный монастырь, в самом деле, – поёжилась Галина.

За их шумным передвижением явно наблюдали, ибо не успела карета приблизиться, как двухэтажная кованая дверь распахнулась всеми четырьмя створками – вверху и внизу. Пожилая монахиня в сером балахоне до щиколоток и широком белом плате, очевидно привратница. Стояла, держась рукой за косяк, и улыбалась навстречу.

– Мы рады гостям, ведь они редки, – сказала она. – Наша аббатиса, мать Каллиме, уже приказала на всякий случай готовить комнаты в странноприимном доме и потеснить лошадей в конюшне.

– Как твоё собственное имя? – спросила Галина.

– Сестра Кандия. Все мы именуемся на одну литеру. А юная госпожа хочет к нам прийти?

– Пока не так, чтобы менять моё собственное прозвание. Только погостить, если примете, и оставить дары, – ответила девушка. – Я Гали, дочь Алексея Рутенца, это Барбе и Орихалхо.

– Гостей мы принимаем не прекословя, – объяснила сестра Кандия. – Но блюдём правило первонохрианского «Пастыря»: первые три дня гость, на четвёртый либо помогай, либо уходи.

– Я была бы рада хоть сразу, – улыбнулась Галина. Отчего-то ей стало очень легко играть роль распорядительницы. – И, так я думаю, спутники мои тоже.

Монахиня улыбнулась и показала всем заезжать внутрь.

Ворота за их спиной задвинулись как бы сами собой, Вокруг странников обступил широкий клуатр – четырехугольный двор с галереями, вымощенный плитами песчаника. На первом этаже него выходили кельи, больница, конюшня и трапезная с их особенными запахами, которые перекрещивались наподобие шпаг. Широкие окна, зрительно рассекающие перекрытие второго этажа, напомнили Галине физкультурный зал в её школе. Навряд ли монахини занимались гимнастикой: скорее всего, тут располагались зал капитула, библиотека, может быть, часовня под низким куполом, более простая, чем главный собор. Он возвышался напротив через двор, и это его невесомый купол, непокорную иглу его шпиля видели путники на фоне лёгких облаков.

А мать Каллиме уже спешила к ним навстречу – осанистая и в то же время гибкая, со смуглой кожей и чёрными глазами под двойной дугой бровей. Одета она была не пышней её спутниц, разве что материал на рясу и покрывало пошёл более дорогой и чуть менее добротный. И спускалось то и другое аж до самых пят.

Благородная дама поздоровалась и почти сразу, извинившись весьма изящно, перекинулась двумя-тремя фразами с Орри. Тот кивнул – сразу же увёл лошадей и карету в дальний конец галереи.

– Мы с удовольствием покажем монастырское хозяйство нашим гостьям и гостю, – сказала она, – однако настало время дневной трапезы, и поэтому мы хотели, чтобы вы присоединились к нам сначала в этом.

Галина решила мельком, что аббатиса обмолвилась или у них столуется ещё кто-то из мирян. А потом выкинула сомнения из головы.

Трапезная всем походила на зал ожидания при вокзале, только что суеты было куда меньше и шум казался постройней. Сначала булькала вода для умовения рук, налитая в большую медную лохань, стучали в лад столовые приборы из хорошего металла, затем глиняные, обливные мисы, миски, чаши и кувшины – под одной на двух монашек, у аббатисы, приорессы и гостей – отдельные. Воссели, кстати, обе монашествующих дамы во главе стола и пригласили Галину и Барбе устроиться рядом, за тонкой белой скатертью, готовой сразу выдать огрехи в воспитании. Мать Каллиме встала прочесть молитву на средневековой латыни – голос у неё оказался зычный, дикция великолепная. Голоса её сестёр могли служить лишь фоном.

А потом дружно, как кролик в барабан, все ложки застучали о плошки.

На первое была постная похлёбка, такая густая, что инструмент для еды, воткнутый в варево, стоял добрую минуту, пока ему позволяли свалиться. На второе – сладкая пшённая каша с творогом и сливками. Пить позволялось без счёта: в кувшины розлили слабенький сидр из ягод, похоже что диких. Хлеба тоже было вдоволь – грубого и одновременно душистого. Никто и не думал пускать его на заедку других блюд: достоинство продукта не позволяло.

Орихалхо явился, как мельком заметила Галина, в разгар молитвы и не стал пробиваться к головному месту. Устроился рядом с дверьми, развернувшись боком, тотчас наклонился над миской.

После еды Галина взялась было относить грязную посуду – не дали. Слишком красиво наряжена. (Самое простое платье-жарсе, не та шёлковая туника.)

– Присмотрись, к чему у тебя сердце ляжет, сэниа Гали, – проговорила приоресса, мать Кастро. – У меня нет неотложных дел. С удовольствием тебе покажу.

Сначала Галине, конечно, было показано, где их разместили: всех в одной довольно просторной и опрятной келье на троих, вернее, двоих (двух) и одного, с арочной дверью посерёдке и минимумом мебели. Кстати, сгрузили туда часть вещичек.

– Не думаю, что вы опасны тем, кто пребывает у нас на постоянной постоянно, – усмехнувшись, ответила мать Кастро на недоуменный взгляд девушки.

Собор с тремя нефами впечатлял не столько украшениями, сколько монументальностью и простотой. Единственной роскошью был пол, выложенный мраморной мозаикой: морской берег, плавными ступенями спускающийся в подводное царство с его диковинами. Свет дробился в узких гранёных стёклах заалтарного пространства, отражался в полу многоцветными бликами и возвращался назад – словно некая аура стояла внутри этого предела.

Галина с Барбе и Орихалхо стали на колени рядом с провожатой и помолились.

– Знаешь, сэния, мне хочется здесь петь, – тихо сказал Барбе. – Ведь тут наверняка имеется хор.

– Только «а капелла», – мать Кастро услышала.

– Так у меня и нет на чём играть, – ответил он.

– Нет – но ты умеешь, раз выразился таким образом, – отозвалась она.

– Да. Так уж случилось, что я лишился…

– Тогда подожди, фрай… Фразы, выпеваемые голосом, стоило бы подкрепить чем-то более существенным.

«Святые матери бывают на удивление нетверды в латыни. Или в эсперанто, – подумала Галина. – Фрай вроде бы отец?»

«Зато у тебя форменная паранойя, – возразил ей внутренний голос. – Она же явный морской гибрид, как и госпожа предстоятельница. Что ты знаешь об их родном языке?»

Вскорости они убедились, что конюшня была устлана свежим сеном, в коровнике не очень сильно пахло навозом, кошара для овец была очень ладно пристроена в внешней стене, куда открывались наружные дверцы всех служб.

– А наружные двери укреплены? – неожиданно ляпнула Галина.

– Интересная мысль, – рассмеялась мать Кастро. – Нет, мы не боимся воришек.

«И лазутчиков тоже», – поняла Галина.

Потом им показали хранилище рукописей и скрипторий. Библиотеку инкунабул и «множитель», нечто вроде примитивного печатного станка с резаными досками, по обычаю инициированного кровью. Доски, как похвалилась приоресса, оттого давали не менее тысячи прекрасных оттисков, хотя, не исключено, что это морёный дуб такой прочный.

– То одно из моих былых послушаний – доски чертить и резать, – пояснила она. – Твёрдая рука, способности к рисунку, ну и грамотность.

– Жалко, что у меня нет никаких талантов, – посетовала Галина. – Хотя на свежем воздухе поработаю в охотку, после сидения-то в рыдване.

– Выведем тебя на простор, мотыгой или киркой помахать, – рассмеялась мать Кастро. – Разгуляешься авось.

После всего их повели в залу для принятия решений.

– Мы вот что подумали в самом начале, – сказала монахиня чуть смущённо. – Не откажется ли мэс Барбе спеть нам?

– Я бы с радостью. Но для хора мои песенки, порядком-таки легковесные, не подойдут.

– Потому что легковесны – или из-за того, что твоему голосу, мэс, нужна поддержка?

Он вроде бы не понял, нахмурил брови.

– Странные и торговые люди иногда оставляют нам кое-что ненужное себе, – продолжала мать Кастро. – Отнюдь не сокровища из монастырской казны – те мы успешно обмениваем на куда более дельное, например, лекарства, пергамент и папирус, материи и краски. Но всякие пустяки и редкости. Вот смотрите.

Она сняла с верёвочного пояса малую связку ключей и открыла боковую дверцу в стене.

Внутри было пыльно и душновато, пока она почти ощупью не прошла к оконцу и не отвернула внутренний ставень.

А тогда перед их глазами раскрылся блаженный развал нарядно-убогих тряпок, ломаной мебели, покрытой узором и позолотой, загадочных ларцов и свёртков.

– Погодите, мне надо вспомнить. По логике, в одном из сундуков… Нет, там было забито и некогда разбирать. Вот!

Приоресса перегнулась через восточный базар и подняла в одной руке нечто плотно завёрнутое в ткань и обвязанное витым шнуром, удлинённое, с расширением на одном конце…

Со стройной шеей, в самом начале загнутой под прямым углом…

На которой виднелись колки ясного золотого цвета…

С корпусом, нижняя дека коего была подобна половинке зрелого инжира формой и рисунком продольных рёбер…

А верхняя округло прорезана и покрыта сияюще-светлым лаком.

– Вот, – сказала мать Кастро. – Струны и ключ для натягивания – внутри. Насчёт плектра – не знаю.

– Лауд! – воскликнул Барбе в тихом восторге. – Поистине Ал-Лауд, с заглавной литеры!

– Тебе ведь был нужен смычок, чтобы ударять и править, – заметил Орихалко, который за ними не вошёл – так и остался в дверях.

– Меня обучали многому, – ответил Барбе.

И принял инструмент из рук женщины.

– Кажется… Нет, без сомнения хороша.

– Как по-твоему, ты сумеешь наладить струны и звучание?

Барбе провёл ладонью по верхней деке:

– Стыдно было бы мне, если б не смог.

– К сегодняшнему вечеру?

– О-о. Постараюсь. Не знаю, достигнем ли мы с этой красавицей слаженного звучания, идеал вообще недостижим, знаешь ли.

– Стоило бы тебе постараться, – мягко посетовала приоресса. – А то уже сплошь разговоры между сёстрами о тебе пошли. Гость важный, речистый. Не раскроешь таланта – к завтрашнему утру вся обитель всполошится.

Нечто стелилось под покровом легковесной беседы, подобно океанскому течению, но что – Галине понять было не дано.

– Что же, я буду готов, – ответил Барбе. – У меня, кстати, даже набор плектров в суме отыщется. Фасонный – в виде накладных бронзовых ногтей. Зови всех на капитул после вечерней трапезы.

– Не в скрипторий?

– Нет, там пыльно. И вот ещё: я должен удалиться к себе.

– Я тоже пойду, – проговорил Орихалхо с не очень понятной настойчивостью. – Если ты, милостивая сэнья, отпустишь.

– Я тебя не неволю. И потом… Мать приоресса обещала вооружить меня мотыгой и выпустить в поля, ведь правда?

Он переглянулся с монахиней и как-то быстро исчез – раньше, чем Барбе успел откланяться.

Мотыга обладала узким массивным навершием – с одной стороны хорошо заточенное лезвие со скосом шириной в сантиметр-полтора, с другой – шип. Скорее кирка для глинистых и известковых пород. Рукоять была короткой и хватко ложилась в руку.

– Мать Кастро, – удивилась Галина, получив в руку грозное орудие, – это же кирка скорее.

– А ты, моя сэниа, не думай, что здешняя земля по причине одной натуры пухом легла. Пачкаться тебе не след, но бери на плечо, привыкай к тяжести.

И повела за стены, на противоположную сторону.

Здесь уже не было ухоженных полей. Людей тоже. Редкие стада коз, что казались полудикими, паслись среди нагих скал, торчащих из зарослей тёрна и сизого вереска. Пахло мёдом и солью. Кричали птицы. От воды налетал, трубно гудел ветер. И море билось в отвесные берега фиордов.

– Подойди ближе к краю и глянь, – почти приказала мать Кастро.

«Я вооружена. Да. Паранойя, тьфу на неё».

Вниз прямо от ног шла узкая тропа, вливаясь в гальку небольшой уютной бухты. Море стояло здесь тихо, вода была прозрачна настолько, что крошечные прибрежные островки, обычные для шхер, были видны до самого океанского дна. Ближе к горизонту, на вольной воде, играли и кувыркались тёмно-глянцевые тела, до странности узкие.

– Дельфины? Здесь, в холодных водах?

– Ба-фархи. Они крупнее ваших афали и куда умнее. Иного цвета. Знаешь, почему кажутся так стройны? Брюхо белое, с водой сливается. Ручные – позволяют надевать на себя сбрую и садиться верхом.

– Вспомнила. Ба-нэсхин принца Моргэйна ведь привели целый отряд таких?

– У тебя избирательная память, сэниа.

Голос приорессы стал так же твёрд, как произношение. «Скоро я перестану откликаться на свой титул», – подумала Галина. – Какая из меня тут госпожа…

Они неторопливо шли по краю обрыва. Временами монахиня подбирала из жёсткой травы камень или раковину, называла незнакомыми Галине именами. Геология здесь не всегда пересекалась с той, что была в рутенских учебниках. Сама Галина изредка ковыряла неподатливый грунт остриём – разглядывала что попадётся.

– Мы все в том заливе купаемся, когда штиль, – продолжала мать Кастро. – Утром или вечером. Завтра, при людях, можешь и ты попробовать, хотя наши морские лошадки в любой час готовы уберечь.

– Я и одна не боюсь.

– Думаю, что так и есть, – аббатиса оценивающе провела взглядом по её телу. – Но сегодня – не наше время. Погляди прямо вниз, если не боишься, что закружится голова.

Там, рядом с островками, вода кипела в узких протоках. Из-под как бы стрижиных нор под самым обрывом вышли узкие лодчонки, похожие на лист тростника, поплыли к островкам.

– Первое кольцо наших стражей, – объяснила мать Каллиме. – Ба-фархи – второе. Видишь, почему нам не так уж нам нужна ограда со стороны моря? Сегодня ба-нэсхин радуются тому, что их племени прибыло.

И махнула рукой в сторону.

Галина повернула туда голову – и вдруг увидела Орихалхо.

Он стоял метрах в двадцати-тридцати от них, на самой кромке пропасти, по-видимому, только что выйдя из воды и нарядившись в чистое. В одной долгой рубахе ярко-синего цвета, облепившей влажное от купанья тело – крошечные груди, стройные бёдра, крепкие, как двойной орешек, ягодицы, плоский живот, – и с распущенными волосами, что струились по ветру наподобие тёмного знамени. Лицо, еле видное в профиль, было как у статуи на носу корабля – задумчивое, торжественное, выточенное из прекрасного материала.

– Ищет себе благословения. Уступила уговорам.

– Матушка, ты о ком?

– Барбе с самого начала хотел встать с твоим воином в пару, – ответила та. – Даже если бы не нашли лютни или чего подобного. Я дала согласие.

– У Орри есть голос?

– Отчего ж нет? Да и неважно. Барбе нынче удержит и сплетёт любую мелодию.

Уйдя к себе, Галина торопливо обтёрлась – на коже, казалось, остался налёт едкой пыли – и переоделась. Не в тунику с шарфом – в нечто без таких претензий. Широкая, кремового оттенка, рубашка до бёдер поверх юбки, стальной пояс в тонкой золотой оковке вокруг каждого звена. Барбе вроде бы пояс понравился, коли уж тогда перед баней принёс.

Капитул собрался уж весь, невзирая на то, что солнце ещё стояло над горизонтом. Сидели вдоль всех стен на скамьях, в три ряда. Аббатиса уже тут, отметила Галина, моя патронесса тоже. Гостью пустили вперёд.

Музыкант, слегка принаряженный и свежевыбритый, склонился над своей драгоценностью, перебирал ногтевыми напёрстками лады. Улыбнулся, поманил к себе Орри. Тот так и остался в безрукавной рубахе голубого холста, но застегнул поверх неё воротник-ожерелье: лазурит, серебро, кораллы от основания стройной шеи до округлого плеча. И кинжал в ножнах на цепочке – тоже как часть украшений.

– Я не знаю ничего, помимо любви, – произнёс Барбе. – Но ведь и все вы здесь во имя её, поэтому не будет на нас обоих греха и вам соблазна, если так порадуем Господа.

Тронул струны аккордом и запел на самых низких, самых бархатных своих тонах:

Ставил я твоё лицо на пюпитры городов,

Рисовал его мелком на тенистых площадях;

Сколько трепетных ладов вьюгой я свивал в кольцо,

На скольких седых ветрах водружал наш общий дом!

И после перебора струн подхватил, повёл мелодию Орихалхо, и голос его струился, полон лукавства, будто светлый вересковый мёд, терновый мёд из сот, нагретых над огнём:

Поднялась бы на крыльцо, отперла бы дверь ключом,

Но мелодии моей не сумел ты угадать;

Шёлк не сделаешь холстом, хоть прошей заподлицо,

Многоцветная печать мела твоего прочней.

И снова перебор, звонкое рыдание струн, вновь печальный голос:

Обратиться в серый прах – коли красок не сыскать,

Коль уж нет ни нот, ни дней – был уж я совсем готов.

Пауза, во время которой все сердца в большом зале замирают, пропускают такт, готовые рухнуть под ноги обоим певцам, которые вдруг вместо ожидаемой переклички строф затевают диалог на два голоса:

«Но сказала», —

одиноко вступает Барбе,

«Но сказала», —

– быстро, выше тоном и почти навзрыд повторяет Орри, и вот обе мелодические пряди сближаются, сплетаются рифмами неразрывно:

«Полно ждать: ведь и я тону в слезах.

Сеть сплела я из шелков, чтоб тебя поймать верней».

Подхватили друг друга хитроумные созвучия, запрятанные внутри и на конце строк. Исчерпала себя мелодия в финальном, особенно звучном аккорде. Женщины вокруг – да нет, пришли и мужчины, должно быть эти самые, конверсы, лаборанты, рабы и обслуга – не шумят в восторге, не хлопают в ладоши. Встают и кланяются в пояс, все вплоть до старейших. И госпожа Гали – её поднимают и ею кланяются тоже…

Кажется, были и духовные песнопения, практически неотличимые от светских, Орихалхо отпустили задолго до праздничного ужина – сослался на дела и обязанности.

И в свою комнату они явились вдвоём. Уставшие и оттого злее прежнего.

– Что он тебе сказал, уходя? Орри?

– Здешний народ мало понимает в чистопородных лошадях. Стоило бы присмотреть, даже заночевать там. Нет, но какой голос, а?

– Да, не ожидала от него. Ты умеешь союзы ладить.

Неловкая пауза, во время которой Барбе рассеянно перебирает струны.

– Не понимаю тебя, дружок. Поёшь о любви к Прекрасной Даме – а внутри ни одна жилочка не шелохнется.

– Почём тебе судить, сэния, что есть, а чего нет? Знаешь, что скажу тебе: можно любить всех женщин, но не вожделеть к ним. Вожделеть всех подряд – но не любить никого. У меня первое со всем людским родом, я возлюбил равно и жен, и мужей. Второе – с одними мужчинами младше меня. Однако ты удивишься, до чего такое легко в себе преодолеть. Самый простой обет после бедности: не сравнить с послушанием. Но вот насчёт любви я бы не поручился. Любовь не признаёт различий в предмете, на который обрушивается. Невозможно устоять перед твоим единственным.

– Даже если он так тёмен.

– «Чёрна я, дочери иудейские, черна, но и прекрасна». Гали, ты не замечала за собой расизма?

– Откуда такое слово подцепил?

– Чего от вас, рутенцев, не нахватаешься.

– Ну…Орри и вообще полукровка, пожалуй. Как матерь Каллиме и мама Кастро.

– А ты сама?

– Русская, украинка, белоруска, подо всем этим ещё и вольные татарские гены играют. От прабабушки с женской стороны.

– И что – хуже с того сделалась? Так не хули таких, как ты, в мешалке сотворённых. Впрочем, вот как раз Орихалхо – чистая соль Верта, как у нас говорят. Сухопутные вертдомцы, пожалуй, тогда плоть нашей земли.

– Кровь же…

– Короли, властные жертвователи. Вообще все, кто отдаёт себя.

– Барбе, я что, так глупа, что ты вечно подаёшь мне уроки?

– Так умна. Дурням никакие штудии не помогают. Но невежественна до крайности – слушать и то умеешь лишь приходящееся по нраву. Вот подумай на досуге: что следует из русской категории прошедшего времени? Совершенно невообразимой: она лицо показывает. Род и пол.

Отложил свою «Ал-Лауд», свою великую лютню, в сторону. Закутался в одеяло. Повернулся на узком ложе так, чтобы юные звёзды в лицо не заглядывали, вытянулся в струнку у самой стены – и тотчас крепко заснул.

«А, ты ревнуешь?»

Гоген. Судьба, чем-то похожая на её собственную.

Авантюра четвертая

С обстановкой в их келье оказалось просто замечательно. Особенно когда взошёл лунный серп, принявший в свои серебристые объятия два узких ложа и третье за арочным проёмом, Т-образное распятие на стене, подвесной рукомой с двумя дудочками, широкий керамический таз и тумбочку, в недрах коей – о радость моя нежданная! – таился небольшой прогулочный камешек.

На следующее утро, задолго до того, как спящий Барбе впервые переменил галс, молоденькая сестра по имени Кастель постучалась в дверцу.

– Мать аббатиса считает, что сэниа уже успела помолиться наедине, так что умывайтесь и пойдемте со мной. Потрапезничаем чуть позже и прямо в поле. Мэса Орри уже там, со своими родичами.

– А мэса Барбе не надо будить?

– Похоже, он сильно притомился после вчерашнего, да и руки беречь надо.

– Может быть, и не омываться, коли уж с самого раннего утра пачкаться собралась, – проворчала Галина, но деваться было некуда. Сама вчера напросилась.

Небо местами бледнело, местами стыдливо розовело: облачка тянулись по нему легчайшей пеленой, слишком тонкой, чтобы скрыть звёздное хулиганство прошлой ночи.

Заспанных монахинь, числом ровно два десятка, выстроили в ряд позади главного строения и вручили мотыги, которые пожилой серв подвёз на телеге.

– Вот, – сказала приоресса. – Решено было разделать две гряды и посадить на плацу бурак и топинамбур. А то вам всё цветочки.

– Терновые, – хихикнул кто-то в строю. – И ягодки тоже.

– Благая мать Кастро, – отозвалась налитая телом монашка рядом с Галиной. – Вы представляете себе, как противник пойдет в атаку сквозь ряды вашей свёклы и этого топи… хм? Если спереди через настоящие топи прорвётся, а сзади – через морян и саженные колючки.

– Должна вам указать, что у сестёр-садовниц весь сарай забит использованным сортирным камнем, – строго ответствовала приоресса. – Так что при случае всех в дерьме потопим. А ну, вперёд! Мотыжим от стены до трапезы с перерывом на утренницу. Сытое брюхо к работе глухо.

Женщины разбили пространство на участки и вонзили лезвия в каменистую почву. Как с облегчением поняла Галина, выбрасывать камешки и осколки костей было не нужно. Известь и кальций, можно сказать, полезная добавка. В тени ей показалось прохладно, но работа быстро поддала ей жару и веселья.

– А что тут у вас разговоры такие – военные? – спросила она соседку слева. Ею оказалась та самая приятная толстушка.

– Стратегический субъект, – отозвалась та. – Ну, в общем, тут библиотека уникальная, племенные, то есть родословные книги, а все мы вроде как сводная королевская родня по её величеству Зигрид. Она ж послушница-бельгардинка была. Вот её собственный Кьярт и прислал нам на поселение малое племя ба-нэсхин: мужчин, женщин и малых ребяток. Все ратники, от колыбели начаткам битвенного ремесла обучены. Каждый Божий день тренируются, включая посты и разговения. Теперь со всех сторон нет приступа.

– А летуны как же? С воздуха?

– С воздуха им всем неинтересно, – пробормотала монашка.

Продолжения не воспоследовало: приоресса рявкнула контральтовым басом, и толстушка вгрызлась в грунт с прытью венерианского лунохода.

Галине пришлось поднажать – она слегка боялась потерять собеседницу из вида. К её большому удивлению, работа оказалась нетрудная: мотыга, к которой она успела приспособиться вчера, прямо-таки сама ходила в руках и всякий раз отбивала от монолита добрый ломоть глины.

– А для чего сеем?

– Не сеем – садим. Клубни и рассаду. Первый урожай в середине осени, бо на диво ждётся тёплая. Корм для лошадок, ясно тебе? Ведовки так указали.

– Ведуньи? Ведьмы?

– Не вем, как по-вашему, а у нас ведовки благие, а ведьмы для чёрной работы.

И пошла махать дальше.

Когда солнце окончательно оторвалось от горизонта, девушки распрямили спину и закрестились на него со всей истовостью, на какую были способны.

– Гали, что-нибудь подходящее знаешь? – спросила, подойдя, приоресса. – Рутенское. У нас новициате в её первый день особая честь положена – ранние хвалитны возносить.

– Я ведь ничего такого не помню, и голос ведь не как у моих друзей, – ответила Галина.

– Так-таки и нет? С нашей сестры и малого хватит, – сказала соседка справа, тоненькая, смуглокожая.

Галина задумалась. Стихов она в своё время знала много, но сама не могла выдавить из себя ни строчки даже в те времена от двух до четырнадцати, когда все дети одержимы повальным рифмоплётством. Она медлила – не зная, как сказать об этом, боясь разочаровать новых товарок. Да в самом деле: кто она для них?