Текст книги "Мириад островов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Короткий узкий кинжал из чего-то, подобного старой желтоватой кости, но с прожилками янтарного цвета. Рукоять, похоже, составляет одно целое с клинком и украшена под самым яблоком двумя овальными кабошонами: молоко и переливы рыжего пламени. В руку ложится как влитая. Лезвие на вид будет поострее стального – она чуть коснулась и отдёрнула с каплей на месте тонкого разреза.

– Старый нефрит и опалы, – сказал Орихалхо словно издалека. – Ритуальный басселард. Гарды ему не требуется.

– Надо же – мягкую рухлядь наша госпожа расшвыривает как лохмотья, самоцветы – как бросовую породу. А перед красивой смертью стала как заворожённая, – ответил Барбе.

– Ты мне читал рутенскую «Илиаду» – испытание юного Ахилла. Как его выделили среди девушек, – ответил Орихалхо. – Я ведь говорил тебе о сэнье, кто она?

Галина вбросила кинжал в диковидные ножны. Странно – оттуда идёт словно против шерсти, туда скользит как по маслу.

– Вот как, значит. Признавайтесь, кто подложил. Раньше этого футляра не было.

– Может быть, ты просто не заметила? – спросил Барбе. – Хотя вон Орри жаждет отыскать тебе оружие, близкое по духу.

– Не я. – Орихалхо выразительно пожал плечами. – Не в моём обычае подменять судьбу произволом.

Взгляды их встретились. Как два клинка – таких, что перед ней.

– Но не монахини же. Или? Да ладно, я не против. Может быть, и отец в своё время запрятал.

«Или Барбе – в самом начале путешествия втроём. Он не подтвердил и не стал отрицать, если ты, дорогуша, не заметила».

Потом все трое уложили ненужное, запечатали воском на шнурах и сделали пометки. Галина приказала обоим паладинам расходиться по кроватям – утро вечера мудренее, подсёдлывать коней и паковаться можно и с рассветом. И да, раз такое дело – басселард этот уложу в саквояж поверх пожитков. Красив очень: вертеть в руках, любоваться можно без конца.

Ополоснулась, переоделась в ночное, выгнав обоих за арку. Улеглась. И сразу погрузилась в сонное двухголосие:

«Посмотрим, захочет ли наш актор и далее странствовать с нами. Возможно, что да: из-за находки. Любит задавать и разгадывать ребусы. Ты возражаешь против такого, сэнья Гали? Отчего ж нет, пусть будет при деле. Непонятен – но вовсе не значит, что враг. Не тем вовсе от него пахнет. А с Орри теперь так легко и просто общаться не получится».

И заснула под тихое бряцанье лютни в соседней комнате и слова, что ложились на прихотливую мелодию так же точно, как яблоко из старого нефрита – в её руку:

Мрачная музыка расцвела на ладонях узких моих,

Я бросаю её в тебя, как в противника – меткий стих.

Эта музыка – что огонь, а стихи – для неё стрела,

Я, любовь свою погубя, всё ж тебя ей спалю дотла!

Вот на пальце, грея ладонь, загорелся туманный опал,

Тьму в осколки дробя, огневым арлекином стал!

Авантюра пятая

Маленький караван с самого начала выстроился по схеме: главный охранитель впереди, с пращой ли луком наперевес, охраняемый объект позади, замыкающим работает наиболее сомнительная личность. Орихалхо на Марто – Галина верхом на Сардере – Барбе, оседлавший Данку. Все трое в одинаково добротных куртках, длинных штанах и полусапожках, выданных добрыми монахинями, а Барбе к тому же в неразлучном сомбреро, как следует поновленном у шляпного каталя. Чтобы, как и прежде, оставаться чистеньким и элегантным до предела своих возможностей.

Ну и, конечно, все лошадки везли по две перемётных сумы, общим числом шесть. Где-то внутри одной пряталась лютня, зашитая во множество слоёв мягкой материи, и уж совсем глубоко – злополучный столовый прибор морянина.

Вдоль побережья тянулись конные и пешие тропы: сначала вились по вересковым полям, вчерне повторяя линию фиордов, потом углубились в сухой лес – иссеченные ветром черные берёзы, голенастые сосны, встопорщенный подлесок. Как объяснил Барбе, лес недалеко уходил вглубь континента: нечто вроде защитной полосы, которую сохраняли даже при самых беспощадных вырубках. Дальше простирались поля, засеянные рожью, овсом, ячменём, реже пшеницей, простой и трёхколосной – «тритиумом». Пшеница считалась самым привередливым и довольно бесполезным злаком. Тут же были разбиты гряды с простецкими овощами вроде брюквы и капусты.

– По большей части монастырские латифундии, – щегольнул Барбе экзотическим словцом. – Тут и рабы есть – скорее как в вашей Древней Греции, чем как в Риме. Договор пожизненного найма.

Галину эта первобытность давно уже не изумляла. Особенно в такой ситуации, когда все шестеро странников ловили кайф. Кони, стреноженные, самым изящным образом травили незрелый овёс, люди загорали в минимуме одежды – такой вот щадящий метод. Орри – в боевых бусах, Барбе – в длинной, до колен, рубахе, Галина – во втором экземпляре нижнего белья, куда более скромном, чем купальник времён фин-де-сьекля.

– А почему больше всего земель у клириков? – спросила она, лёжа на спине и щурясь в жаркое полуденное небо.

– Франзонцы благочестивы не менее, но даже более готийцев, – ответил он с видимым знанием дела. – Много жертвуют, а сами предпочитают селиться в городах и в торговых местечках неподалёку от стен. Оттого всем выгода. Самые прилежные работники – монахи и монашки с их конверсами. Самые сведущие и хорошо обученные – те низшие, которых смотрят в высшие.

– Ты о чём, Барб?

– Сословное построение. На западе Верта, коли ты родился знатным, купцом, ремесленником или исполнителем приговоров, это метка на всю жизнь. Три сословия: Защитники, Искусники, Кормильцы. Военные дворяне и просвещенные землевладельцы, учёные и мастера, вольные крестьяне и рабы. Продвинуться-то по лестнице возможно, однако в рамках большого сословия. А перескочить рамки – лишь единожды в жизни. Сын ремесленника может стать купцом и продавать чужой товар, но не сам ремесленник, если он едва выбился из сервов. Король может даровать модному живописцу или успешному архитектору личное дворянство, но аристократами станут разве что внуки этого Искусника. Офицер высокого ранга никогда не станет королём, сколько ни роднись с династией. Брак возвышает, но, как правило, одну женщину. А монашество и священство демократичны: туда берут без вопросов и напрямую. Даже палачей иногда.

– А куда ты бы вот их отнёс?

– Я? Вообще-то официально – к низшей категории Защитников. Наряду с судьями. Юристы – это уже Искусники.

– Сложно как.

– Не очень – привычка требуется.

– Но эти… исполнители чужих приговоров. По-рутенски – низшая каста.

– У нас вообще-то похоже. И селятся за стенами, в знак признания особых заслуг – в самой стене. Женятся исключительно на своих – не всякой охота вести такой особенный дом. В церкви сидят всем семейством у входного распятия, там особенная скамеечка бывает. Если учатся в церковной школе, то на долю палачат больше всего приходится пинков и тумаков, а то и чего похлеще: каламбур такой. Но ты одно пойми: всем этим они буквально гордятся.

– Погоди. Я ведь тоже слыхала похожие приговорки: плебейская гордость. Крестьянское чванство.

– Это рутенское творчество? Здесь не совсем так. «С кем поступает судьба, как с клинком – благ и с иною бедой незнаком». То есть бросают нас из хлада в полымя, а мы всех крепких да сильных сильнее да крепче.

– Барб, ты такие вещи словно на себе испытал.

Он усмехнулся, перевернулся со спины на живот. В зубах у него покачивалась травинка, словно у жеребца:

– Не вымогай словес без нужды ты хитроумием своим. Разочарованному чужды любовный жар и отчий дым. Не вельми складно, зато рутенских идиом предостаточно.

Такие разговоры в пути развлекали девушку по-прежнему, но часто прерывались: на стоянках требовалось собирать хворост для костра, натягивать палатку, обихаживать лошадей. И не дай Боже прозевать, когда старушка Данка будет в охоте, с Сардером тогда не сладишь. В пути тоже расслабляться не приходилось: здесь принято было здороваться и перекидываться двумя-тремя словами, в основном, насчёт того, где засыпало, где расквасило, а где и сосна поперёк пути повалилась. Совершенно удивительным образом на узкой «двувершной» дороге, то есть рассчитанной в самом лучшем случае на двоих всадников, едущих стремя в стремя, оказалось народу больше, чем на широкой столбовой. Ну, собственно, как подсчитала Галина, пять встречных за одно первое утро: двое верховых с заводными лошадьми, семейство – муж, жена с младенцем на мулах и вьючная кобылка – и один пеший с клюкой: паломник, наверное. На обгон не заходил никто.

Если музыкант был более или менее словоохотлив, то Орихалхо молчал, вроде как даже демонстративно. Похоже, что усилия, предпринятые по укрощению не весьма строптивой девственницы, выбили его из обоймы. Только и хватало сил, что пронзать зорким взглядом близлежащие кусты, соображать обед на троих и обеспечивать комфортный отдых в придорожной канаве, разжигая огонь и натягивая полог. По умолчанию все они решили, что наполовину мифическая лутенская казна – не дойная корова. Стоило бы поэкономить монету, а то впереди может оказаться невесть что.

«И это было всё? – думала Галина о том, что произошло с ними обоими на островке. – Впечатляюще, но, как говорится, в детстве и ненароком мы имели и кое-что понаглее сего робкого оргазма. Вроде бы судорога, которая началась внутри и потом пересчитала во мне все косточки, называется именно так».

Кинжал из нефрита озадачивал её пожалуй что и больше поведения ба-инхсана. То и дело лезла в одну из притороченных к седлу роскошных коробов, нащупывала там плоскую коробку – удостовериться, что не пропала, в очередной раз полюбоваться. Будто вульгарная подмосковная тётка после шопинга.

Ну, положим, сами эти перекидные торбы были классные – прекрасно выделанная кожа, вид, запах и очарование отменно пошитой вещи. По форме каждая из них напоминала поставленный стоймя чемодан из бычьей кожи, только швы были вывернуты, а крышка нависала сверху. Интимное содержимое Галинина кофра тоже перекочевало в одну из них. Шаря в поисках смены белья или одной из расчёсок, она то и дело натыкалась на свет-мой-зеркальце в чехле или на книжку легенд – без надобности, кругом такого полным-полно, что россказней, что отражений.

Ибо ушлый Барбе и в пути подбирался поближе, затевал разговоры. Неожиданные и нередко пустячные, поднимали умственный тонус они на редкость.

По поводу нефритового клинка он давно уже успел объяснить, что каменное оружие – ножи, топорики, лабрисы, похожие на критские и троянские из коллекции Шлимана, – вкладывают в так называемые коробчатые, жёсткие ножны, чтобы не опасаться разбить. Собственно, это больше касается обсидианового инструмента. На молоке обжегшись, дуют на воду.

– А для чего такое оружие вообще нужно?

– Сначала им вооружали тех, кому была запрещена «гибельная острота». Жрецов, клириков, женщин. Ещё и крепкое дерево, цельные рога шли в дело. Позже запреты смягчились, но традиция осталась.

– Какая традиция? Мне, кстати, говорили, что здесь неплохая клинковая сталь.

– Да, но, кажется, не наилучшая, – Барбе ухватился за её реплику. – Рутенцы ведь свою не привозят. Отговариваются, что предки могли, но потеряли секрет. Знаешь, от них только и слышишь: культура того-то и сего-то разрушена, подкошена под корень и так далее.

– На планете Земля сменилось так много цивилизаций, что и она сама не помнит. Сначала изобретут первоклассное средство для уничтожения, потом истребят сначала противника, а потом себя самих, – ответила Галина. – А после всего забудут очередной секрет.

– Но разве не удивительно? Вы только и делаете, что клеймите войны и считаете это делом, недостойным человека, а ведь именно они движут прогресс.

Барбе вздохнул и продолжил:

– И отчего-то самое красивое и наиболее точно олицетворяющее честь и достоинство человека – оружие. Особенно холодное: гибельная сталь, смертельное железо.

Галина хотела воспользоваться случаем и вернуть его мысль к каменному клинку. Но постеснялась: в Рутене куда больше потеряно мирной красоты.

– По-моему, всем этим на Большой Земле играют только взрослые детки.

– Спасибо за Вертдом, сэния Гали.

– Вы не играете: вы просто живёте. Вам наплевать на потери, а мы только и делаем, что ностальгируем.

Он то ли знал слово, то ли просто догадался.

– Нет, дело в другом. Есть два вида знания. Человек рождается не как пустое место, чистая доска, на которой случай и наследственность выводят произвольные узоры. Это матрица. Как в печатании книг – доска с вырезанным рисунком.

– Оттиски, сделанные таким способом, все одинаковы.

– Пока матрица не сотрётся. Но её, между прочим, не видят. Люди мечтают о том, чтобы в матрицу всякий раз впечатывались приобретённые умения. Те, которые у каждого человека, соединяясь с единым на всех узором, создают своеобразие личного клейма. Не родовая, а социальная наследственность.

Галина потянула за повод, так что Сардер на миг отстал от Данки:

– Ты-то откуда такой умный?

– Гали, я тебя старше, и меня учили очень хорошо. Особенно латыни и греческому. Социум, генос, генезис… У нас на этих языках говорят служители, и языки эти с их корнями – не мёртвые. Может быть, я больше тебя понимаю в рутенской терминологии.

– Как это?

– Ты видишь ближайший смысл, я – как слово рождалось. Как менялось, переходя из мифа в легенду, из легенды – в сказку. Как приплетались к нему иные оттенки смысла.

– Тогда ты слишком образован для простого фильяра.

То есть, по-простому, фигляра.

Подколки Барбе не заметил – и ладно, зачем это ей. Но сказал:

– В Вестфольде имеются еще дервидды. Те, кто служит Великим Деревьям, сочиняя новые песнопения на старый лад. Им необходимо знать многое.

И снова ничего не сказал про себя самого.

– Так вот, – продолжил он на следующее утро. (Хотя, если вдуматься, их непрекращающаяся беседа длилась не один день.) – Ты догадываешься, наверное, что дети ба-нэсхин наследуют их главное знание? Нет, не то, что получают их родители в течение жизни. Не то, что землянцы называют конкретным опытом. Но вот эту самую матрицу, обогащённую знанием рода. То, что у вас именуется культурой – огромный резервуар их всеобщей наследственности. Вот почему ба-нэсхин не считают своих собственных потомков, но все малыши одинаково любимы племенем.

И вот почему им, в отличие от нас, не нужно загромождать море и землю скорлупами своих умерших культур, как это делаете вы и отчасти земные обитатели Верта. Красивыми скорлупами, не спорю. Величественными и неповторимыми. Провоцирующими разнообразные толкования.

– Погоди, Барб, дай мне сообразить. Слишком ты для меня учён, правда. В геноме – ну, вот этом твоём клубке генетического материала – остаётся очень немного от предков. То, что природа сочла лишним, – бывает выбито. А как насчёт культуры?

– Ты имеешь в виду, что ни один человек – и ни один морянин – не выдержит тяжести всех племенных знаний. Или они отсеются, или всё равно придётся держать информацию не в теле и мозгу, а вовне. На носителях. И отпускать на волю стихий, когда книги обветшают, здания осыплются прахом, календари устареют, а высокий смысл потеряется невозвратно.

– Стоило бы тебя свозить к пирамидам и брошенным городам и майя, – пошутила Галина. – Ты бы сразу понял, почему их отдали дикому лесу.

А про себя отметила:

«Выходит, проверить меня на вшивость мог в аббатстве любой. И Орри тоже. Правда, тогда отчего молчит? И коварно уклончивый Барбе тоже мог. И старшие монахини. А самое простое – и в самом деле папа не сказал: одно из последних приобретений, не до того было. Да, наверное, так».

– Ты мне напомнила, сэния Гали, – Барбе словно угадал, что напряжение между ними спало. – Ведь мне и люди майя знакомы. То есть читали нам книги – Историю Индий Лас-Касаса, сообщение о делах в Юкатане Диего де Ланды. У маиянцев и народа ацтеков были ножи, похожие на твой дарёный басселард. Но куда шире и со сколами по всей кромке. Сотворённые из обсидиана, или стекла вулканов. Острей любого стального на порядок и весьма хрупкие. А ещё – да! Ещё нефритовые. Это камень вязкий, волокнистый, при полировке обретает жирный блеск, остёр не менее стеклянного и практически вечен.

– Кто тебе рассказывал такое? Это когда учили на барда или – как его – филлида?

– Мой отец Бран, или Брендан Майлдунсон, о ком я сложил ту самую балладу. Он кузнец.

– Тот самый? Кто был мужем сиды и ушёл за ней в Тир-нан-Ог?

Барб улыбнулся:

– Тот самый. Только почему «был» и «ушёл»? На самом деле ни он, ни я пока не достигли Царства Блаженных. И кузнец он до сей поры, и вторая его подруга – не из Племени Холмов, конечно. То всё старые сказки. Но фигура по-своему замечательная. Хочешь у него самого обо всём спросить?

«Барбе, похоже, к тому всё дело вёл. Мои мужчины – завзятые хитрецы, что один, что другой. Ну и ладно, ну и хорошо – что мне терять? Ведь, по сути, я не знаю даже своих собственных устремлений. И командовать ну никак не гожусь».

– Если наша дорога туда приведёт – отчего ж не хочу. Хоть что-то в тебе угадаю.

Барбе рассмеялся, перегнал её, быстро сказал что-то Орри на морянском языке. Тот сердито ответил.

– Прости, сэниа, не всегда уместно госпоже знать, о чём толкуют слуги. И в каких выражениях.

Так парадоксально учтив.

– Барб, ну а вкратце: что там такое?

– Он тоже эти места знает. Беспокоится, уместно ли тебе то ли нисходить, то ли навязываться. Знаешь ведь по Рутену, что коваль – одно с колдуном, их и селят подальше от людных мест, чтобы великого грохота своим умением не устраивали. Ну, это ж моя родная кровь, к тому же хоть папаша Бран – персона важная, гостевать нам у него всё равно не придётся, ибо негде.

– И что? Можно подумать, нам не в привычку к деревьям верёвки привязывать.

– Так вы оба и на такое согласны? Ну, тогда…

Барбе тихонько присвистнул, с торжеством глянул на Орихалхо и свернул от полей, полян, лугов и перелесков в сторону моря. Едва ли не проламываясь прямиком через лес.

«Забавно. Думала я – наш фильяр был постоянно весел, а теперь чувствуется: до сих пор пребывал в лёгкой печали».

Поскольку Барбе один знал дорогу к дому и оттого волей-неволей захватил позицию лидера, морянину ничего не оставалось, как занять позицию в арьергарде.

Скорее всего, оттого он и прервал обет молчания. Как сказал Орри, неподалёку от кузнецова обиталища прежний король Ортос Хельмутсон затеял строить новый град Ромалин, некое подобие рутенского Санкт-Питерсбурга. Вернее – перестраивать из небольшого поселения весь сплошняком, начиная с крепостной стены до дворцов и храмов. От него к морю планировалось вывести широкий канал со шлюзами для захода морских судов, в укреплённой стене пробить шесть ворот, по числу сторон света…

– Орри, ведь их и у вас четыре.

– Холод, жар, восход, закат, замт и надир, – объяснил Орихалхо. – Север, юг, восток, запад, зенит и надир. С вашими сторонами света всё понятно – начало пути в Готию, на южное побережье Франзонии, к дальнему морю и в Сконд. Врата Зенита устроены так, чтобы солнце, поднявшись в самую высокую точку, проходило через отверстие в своде и могло поджечь кусок папируса или бересты, положенный прямо под ним. А под Вратами Надира просверлен и забран частой решёткой колодец, куда в тот же час и тот же миг скрывается самый яркий полуденный луч.

– Символы рая и ада, что ли?

– Не знаю точно: может быть, вначале то были оборонные хитрости, – пожал плечами Орри. – По крайней мере, старый король забросил своё дерзновение в канун Морянской Войны и поселился в тесном и хорошо укреплённом Вробурге, а теперь его внук взялся заново кроить и смётывать Ромалин на живую нитку.

– Новодел, что ли?

– Что?

– Ну, город. Использует революционные новые технологии взамен старых. Типа Рутен против Верта.

– А. Да. Говорят, не совсем плохо. Дома-башни высокие, чистые, вся тяжесть камня опирается на внешний каркас. Красивые арочные сады.

– Готические контрфорсы и аркбутаны.

– Я не архитект, сэнья Гали.

И ни разу во время беседы не встретился с нею глазами по-настоящему.

На место они трое прибыли часа в три пополудни.

– Будем надеяться, наш старикан на месте, – произнёс Барбе. – В столицу он отъезжает редко – это оттуда к нему гости при нужде наведываются.

Посреди вырубки, так близко от моря, что почти все членораздельные звуки забивал мощный ритмический гул, стояло диковинное сооружение. Походило оно на хижину древних монастырских отшельников или вообще на кита, но сотворено было, по словам Барбе, из бычьих кож, которые некто распялил на ясеневых рёбрах и хорошенько прокоптил в дыму. Вместо двери был полог, закрученный наверху в рулон и продублированный частой рыболовной сетью.

– Вот это и есть карра, – продолжил Барбе своё объяснение. – Может быть, даже та самая, легендарная. Батюшка то и дело хвалился, что сумел наколдовать ей вечную молодость. Эй, люди, есть кто сущий в округе?

Гул сразу стих. Из лачуги, которая больше сего напоминала одинокий дольмен, выбрался человек почти квадратного сечения. Могучие плечи были увенчаны кудрявой седой головой, торс упакован в тунику, насквозь прожжённую в нескольких местах, ноги покрыты фартуком, будто скованным из листовой меди. В одной из рук человек сжимал небольшой, но впечатляющий молот.

– Я есть, – отозвался он басом. – Работу возьму только самую неотложную – большой заказ выполняю. А, так это ты, бродяга. То-то вместо живого о сущем вспомнил. Не случайно, значит.

– Ну да, отче Брендан, я Барбе собственной персоной. И гостей привёз. Сэнью Гали и морянина Орри.

– Рутенка, вижу. Что же, и они у меня одалживаются. Сходите с сёдел да идите в дом, коли охота. В кузню пока не зову – горн разожжён, меха вовсю ходят. С подмастерьем работаем, сами должны понимать.

И скрылся обратно. Гул возобновился, но чуть более частый.

– Болванку проковывают, – объяснил Барбе. – Нельзя оторваться ни на минуту.

– И что же – долго так ждать? – спросила Галина.

– Не дольше, чем ехать… как это? Без соли хлебавши, – ответил Орихалхо. – До Ромалина отсюда миль десять по навесу или больше?

– Пожалуй, все двадцать, – сказал музыкант. – Если по прямой. Как вон голуби летят.

В это самое мгновение захлопали крылья. Птица серо-стального цвета спала с узких небес, перекувыркнулась через голову, спланировала меж стволов и опустилась на конёк крыши – вернее, на бывший киль.

– Отец, почта прибыла, – крикнул Барбе. – Зерна ему насыпать?

– Не хозяйничай не в своём дому, – глухо донеслось из кузни. – Сейчас довершим.

Раздался яростный шип, сизый туман закурился в проёме. Потом кузнец вышагнул из тумана, по ходу залезая рукой в небольшой кошель, привязанный у пояса. Протянул зерно на раскрытой ладони – турман сел на запястье и стал клевать. Бран снял с рубиновой лапки цилиндрик и опустил в кошель.

– Что же, привет вам всем. Любуешься на голубка, моя сэнья? Хорош. От любой ловчей птицы уйдёт-увернётся. Только такие и годны: с юных когтей учим. Сапсанов, ястребов и прочих учим на голубях ради охоты, голубей на них же – ради мира. И те, и другие здравствуют. Передают мастерство своё по наследству. Не так ли, морянин Ори-халхо?

Он явно говорил не в простоте душевной.

– А что, и любуюсь, – ответила Галина. – Думаю, что и птицы твои, и ба-нэсхин в том мастерстве и учении похожи.

Брендан одобрительно крякнул:

– Хороша твоя находка, сын. Не кисель меж ушами, как у некоторых её сородичей.

– Скоро у них у всех в желудках разжижение настанет, – донеслось от двери. – Бари, ты и твои товарищи давно горячего не хлебали?

– Матушка, – вздохнул он вместо ответа. – Ма Эсте.

Дама – именно дама, не кто иной, – работавшая подмастерьем Брендана, показалась Галине лет сорока от силы. Волосы тёмные, с изрядной проседью, и подобраны под небольшой крылатый чепец, темны и соболиные брови, и глаза, и ресницы. Изящна, быстра и гибка в движениях, смела в повадке, держится с несокрушимым и каким-то насмешливым достоинством. Одета в тряпьё, прожжённое искрами и насмерть выпачканное в угле и саже… но до чего в стане пряма и горда, подумала девушка.

– Спата до завтра погодит, чего уж там, – сказала деловито «ма Эсте». – Там на добрый месяц заботы. И привет всем собравшимся, зовите меня Марион тире Эстрелья. Одной Эстрельей тоже можно. Бран, у тебя что-нибудь домашнее в сусеке не завалялось?

– Сейчас горн пожарче раздую, наковальню раскалю – и того, – проворчал он. – Бобы в красном вине с имбирём, бальзамином, перцем и солёными огурцами пойдут?

– Это если ты отравить всю компанию задумал, – отпарировала дама Эстрелья. – Я хоть и бывшая лекарка, от таких зелий антидота не знаю.

– Матушка, не журись, – Барбе поклонился в пояс, гибко выпрямился, принял в объятия. – У нас на всех отыщется.

– Да и у меня в заплечном мешке, – отозвалась она. – В гости порожней не являюсь, сам знаешь. Так что давайте мыться, я тоже в роднике ополоснусь – и за стол.

Родник протекал неподалёку от места, где всем предложили поставить лошадей и был привязан к стволу караковый жеребец Эстрельи (пешком мне ходить – не дождётесь, проворчала она, нарывая в седельных кобурах кусок мыла). Вода в нём была не больно-то ласковая, но над ним самим была устроена палатка вроде индейской парильни – в общем, такая же круглая, низенькая и жаркая. В неё приходилось влезать по одному и не столько омываться, сколько дышать паром от раскалённых камней. Под конец Галина очень даже поняла Эстрелью – особенно когда та просунулась в низкий проём рядом с самой девушкой, глубоко вдохнула пропитанный травными ароматами воздух и тотчас же шмыгнула назад, проговорив:

– Самый бабский дух: воняет отлично, а самый острый пар воины на себя собрали. Пойду ещё в холодок окунусь.

Кормили гостей внутри бывшего корабля. После баньки там показалось даже просторно и вообще уютно: в уключины лился дневной свет, по стенам висели смертоубийственного вида предметы, на земляном полу стояли табуретки, столешница из доски, проточенной морским червем, слегка прогибалась от расписных глиняных тарелей, а на ложе кузнеца была брошена огромная шкура гризли.

– Безумец, – кивнул Брендан. – Прошлой зимой пожаловал. Сам искал своей доли.

Потом Эстрелья вызвалась мыть посуду в ручье, Барбе увязался за ней – в смысле давно не виделись.

Орихалхо и Галина переглянулись – и положили басселард на опустевший стол перед кузнецом.

– Твой сын ведь успел тебе рассказать об этом? – спросил морянин.

Брендан кивнул:

– Что же, нам, оружейникам, и резать похожее приходилось – из дуба, бука или граба. И бить камнем о камень тоже. Но такого узкого и прямого клинка не видел и не точил. Не меч и не кинжал. Не знаю, долго ли прослужит – горного стекла хватает резов на пятнадцать.

– А можно мой нефрит в настоящих ножнах держать? Или укрепить как-то?

– Уже «мой», – проговорил Брендан. – Что же, это хороший вопрос. Раньше, ещё до новых игрушек с оживлением да королевской кровью, иначе мёртвое оживляли. Считалось, что если меч выпьет от ста человек, становится он опасен для хозяина, потому как обретает разум. И никто не сможет сказать, благой тот разум или недобрый. Или вот сейчас – трижды крестят боевую сталь. Женским молоком, опять же кровью и мужским семенем. Не морянское это ведовство – одинакие вы, что те, что другие.

Поднял кинжал, повертел в руках, залюбовался:

– Не видал николи подобного мастерства. Камушки – ровно огненные глаза, тело златое, узор по нему витой, драконий. Не иначе в окраинных замках сотворили. А как закалить? Может, своей кровью, может, и вражьей.

Вздохнул, отдал:

– Спрячьте подалее. Хищник это.

«И не подумаю, – решила Галина. – Наоборот, напоказ выставлю. А то сплошь мрачнота какая-то на меня наваливается. И это посреди такой природной красоты!»

Вернулись мать и сын с посудой.

– Эсте, – вдруг сказал кузнец. – Мне ведь письмецо прилетело. Твоя сноха обещалась к вечеру вослед тебе припожаловать.

– А, тоже на диковинки твои потянуло любоваться. Вот родит вместо дитяти нож острый, – рассмеялась она.

– Мам, не в том дело, – ответил Барбе. – Нужно нам, чтобы она тебя со мной связала? Удивилась, с чего это мы вместе собрались.

Галина недоумённо переводила глаза с одного на другую и на третьего.

– Отойдём, сэнья, – проговорил Барбе тихонько. – Нет для них двоих секрета в том, что я тебе скажу, но всё-таки неловко вроде бы. Перед Орихалхо – в особенности.

Отошли шагов на десять.

– Видишь ли, – сказал музыкант, – они ведь не венчаны, мой отец и мачеха. Негоже так называть лучшую из женщин, да ладно. И сокровенный это союз. Матушка из Защитника в Защитники прошлым браком перешла. Овдовела, родила сына, вот он как раз и женился на Зигрит. А батюшка – Искусник и я, стало быть, Искусник тоже. Ма Эсти бы и не против спуститься стратой ниже, да положение не пускает.

– Что, дворянская гордыня?

– Снова не понимаешь. Она ведь кто? Только не думай, что я тебе, как это… Заливаю, вот.

Вздохнул:

– Одна из опекунш Кьяртана Моргэйнсона. Собственно, королева-мать.

– Погоди. Ты и молодой король – братья?

– Сводные. Такой совершеннейший пустяк, что впору жениться. Ни капли единой крови. Генов то есть.

Помолчал.

– Они, Ма Эстрелья и мой Брендан, по всем статьям тайные любовники. Для меня это ничего не значит. Всякий раз, когда мою шалопутную матушку приносит у нас похозяйничать, мы празднуем воссоединение семьи. Кроме них двоих, у меня никого нет. Разве вот орденские братья…

– Ты монах?

– Ну, я ведь дал вроде понять, что студент-недоучка. Это без году неделя клирик.

Снова скользнуло нечто – полуправда-полуложь, ощутила Галина. И это при том, что в самом поразительном Барб искренен до безумия. Насчёт своих родителей не лгут – разве что заблуждаются. Поди разбери…

– В общем, давайте-ка полог в стороне натягивать, – скомандовал музыкант. – Клиенты у батюшки не переводятся. Нет, вы с Орихалхо вполне можете остаться и поглядеть на её бедняцкое величество.

– Смеёшься?

– Нисколько. И ни один не смеётся. Не потому что, как в Рутене говорят, трепливый язык могут вместе с головой отрезать. Во-первых, она хоть и взята из лаборанток, то же конверсок, и даже именной обруч на руке носила, но обучена была как преемница самой Бельгарды, основательницы ордена. То бишь по неописуемой природе своей стояла вне и даже выше страт. А во-вторых – вот вы на неё с Орри вблизи посмотрите. Как бы не прибыла уже – шум на поляне поднялся.

Тут как раз явился Орихалхо. сказал:

– Велено бивак разбивать. Явно ведь понадобится.

– Вы не проговоритесь? Не покажете виду?

Орихалхо с Галиной переглянулись:

– Без Барби – нет проблем, – сказала она. Между прочим, едва ли не впервые переврав имя. Вырвалось вдруг из подсознания.

Тент натянули – дело привычное. Наладили скосы, как от ветра или снега – вышла почти что палатка.

– Я и в самом деле подремлю, – сказал Барбе. – Завтра по делам с раннего утра отправлюсь.