Текст книги "Ушастый призрак (СИ)"
Автор книги: Татьяна Матуш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
ГЛАВА 35
– И что, даже родителей не помнишь? – Соня смотрела с любопытством, но без унизительной жалости. Так, словно смерть, воскрешение и частичная потеря памяти были делам обычным... хоть и до жути интересным.
– Отца. Немного. Жили в городе. Сначала в доме, потом в мебелированных комнатах. Отец носил черный платок на шее, в знак траура. Значит, она умерла. И, раз я о ней вообще ничего не помню, умерла рано.
– Папа вырастил тебя один? Уважаю. – Она провела ладонью по его груди, погладила рваный, уродливый рубец на плече, – Это от чего?
– Нагайкой. Плетка такая с расплетенным кончиком. Так казаки специально делали, чтобы рассеять энергию удара и не травмировать коня. Так что – ерунда. Больно, но не опасно.
– Ну, тебя травмировали.
– Так я ж не конь.
– А здесь? – Сонина ладонь скользнула ниже и тонкий палец обвел уплотнение темного цвета. Петр еще не привык к тому, что эта женщина нисколько не боялась его, и от "боевых отметин" в обморок не падала, платочком не заслонялась. Ей было любопытно. И любопытства было на порядок больше, чем сочувствия несчастному водяному духу.
Правду сказать, когда ее небольшая, но неожиданно твердая ладошка вот так, неторопливо и со вкусом, исследовала его тело, черандак чувствовал себя каким угодно, только не бедным-несчастным.
– Это ножом. В Тифлисе.
– Что ты там делал? Отдыхал?
– Ссылку отбывал.
– На курорте? – Поразилась Соня.
– Курорт был в другом месте. А там, где ссыльных селили – нормальная деревня. Бедные и зажиточные, свой уклад. Банды в горах. Все, как везде. Как-то сцепились... Ну и порезали маленько. Ничего, не помер. Тогда – не помер.
С модельным бизнесом Петр был еще незнаком, так что ему и в голову не приходило стесняться своей белой, абсолютно не загорелой кожи, немного сутулых плеч, изрисованной плетью спины и крепкого, но без всяких "кубиков" живота.
Он считал себя обычным. И поражался тому, что такая красивая барышня – и с ним. И не боится, что отец скажет. Хотя, эта вообще ничего не боится. И никого.
– А почему у тебя отец – просто отец, а маму ты зовешь "мама Юля"?
– Потому что была вторая мама. Она умерла, давая мне жизнь. Это нельзя забывать. А второй папа – он просто отпустил свои сперматозоиды погулять без намордника, а потом исчез. Помнить его по имени – много чести. Да я его и не знала никогда. Так что папа у меня один, а мамы – две.
Она сказала это очень просто, так, словно не было в этом никакой беды. Выходит, и правда, не было.
– А где ты научился так говорить? – Она приподнялась на локте и заглянула ему в глаза.
– Так – это как? – С довольной улыбкой поинтересовался он. Об этом своем таланте он знал и ему было приятно, что Соня тоже оценила.
– Убедительно. Задушевно. Страстно. И так – словно с каждым отдельно. Никакого треска, никакого пафоса – все вроде по делу, но как будто это дело – главное в твоей жизни. И если не сделать его правильно... Все равно, что и не жил.
– Специально не учился. Слушал, как другие говорят. Смотрел, как другие слушают. Запоминал. Сначала не получалось. А потом вдруг понял, что меня тоже слушают. И верят.
Мобильник, который черандак обозвал намоленой иконой, и впрямь лежал у Сони под подушкой. Время от времени звонил колокольчик – словно почтальон в дверь, но Соня не обращала внимания, словно Петр был и впрямь ей важнее и интереснее всего огромного мира вокруг.
– Может быть, там что-то важное?
– На важное у меня специальный сигнал поставлен. А это коробейники развлекаются. Знаешь, как у вас: идешь по рынку, а они со всех сторон: "Кому, кому, за копеечку одну..."
Петр рассмеялся – базарных зазывал Соня изобразила очень похоже. И – да, кажется, их и в этом времени не жаловали. Вот ведь несчастное племя, всеми гонимое. Хуже цыган.
– Кто в душ первым?
– Вместе, – ответил Петр раньше, чем подумал, что может с таким смелым предложением и не попасть в масть. Но Соня улыбнулась и подала ему руку.
...А вот вода пела не счастьем и покоем, а тревогой.
– Что-то не так? – Догадалась Соня.
– Вода зовет. Похоже, я нужен.
– Кому?
– Ей, – из пара, висевшего в воздухе, на мгновение соткалось знакомое лицо: пушистая челка, светлые глаза, упрямый подбородок...
– Кира? Но... они сейчас играют. Что может пойти не так?
– Без понятия. Но нужно выяснить.
– И чего ты ждешь?
– Когда отпустишь, – краешками губ улыбнулся Петр и невесомо коснулся ее груди, слева. – Привязала. Кира – долгом за освобождение из усадьбы. А ты... просто тем, что так сильно понравилась.
– И что теперь? – Недоумение Сони можно было пить, как воду. – Навсегда привязан?
– Нет. Ничего вечного не бывает, даже вселенная, говорят, конечна. Исполню долг и все привязки растают.
Соня помрачнела. Опустила глаза и глухо сказала:
– Иди. Отпускаю.
Петр кивнул и знаком попросил ее отойти подальше. Соня не поняла, зачем, но подчинилась. И чуть не упала в обморок от открывшегося зрелища. Хотя, казалось бы, видела уже все... Но жизнь богаче на сюрпризы, чем нам кажется.
Секунду назад такой плотный, телесный, настоящий мужчина стал прозрачным, обернулся текучей водой... Эта вода вдруг быстро завертелась водоворотом и всосалась в сливное отверстие.
Соня, опешив, с минуту смотрела туда. И только потом потянулась за полотенцем.
Закутавшись в него по самый нос, девушка присела на край ванны и сказала в пустоту: "Да... ТАК от меня мужики еще не сбегали. Впору снова начинать вести дневник".
Ритм захватывал, подчинял, ломал – было очень сложно ему не поддаться. Но я старалась. Очень старалась – и не в последнюю очередь потому, что было страшно интересно: что задумал Хукку и почему он взял нож Маэвы.
Воздух сгустился до такой степени, что стало сложно дышать. Приходилось делать сознательные усилия, чтобы проталкивать его в легкие. Сердце стучало где-то в горле, причем из чистого упрямства.
До меня с трудом, как до утки, дошло, почему некоторые из шаманских ритуалов только для шаманов. И никаких этнографов к ним близко не подпускают, даже "ради науки"... хорони их потом.
Мне и самой стало не по себе.
– Не хипеши, – потемневшие губы Маэвы шевелились с трудом, но синие глаза поблескивали азартом. – Прорвемся. Шаманы уровня Хукку уже не ошибаются. Когда шаман подходит к выходу на Серые Дороги – все возможные ошибки уже сделаны. И все, кто ошибался, уже похоронены. Дальше – только безупречность.
Ритм взвинтился на какую-то невозможную высоту и скорость. Краем глаза я видела совершенно остекленевшие глаза Алены – ведьма хлопала ими, как сова... Если она и задумала какую пакость, так эпично обломалась. Бывают моменты, когда коварство не играет, потому что все тонкие построения сметает слепая сила.
Удара ножа я не видела. Никто его не видел – просто не мог. Не для глаз это человеческих. Но он был – и был точен. Потому что за камнем алтаря реальность словно выцвела, теряя краски и углубилась, открывая... нет, не дорогу. Скорее – тропу. Достаточно широкую, чтобы по ней можно было пройти вдвоем, но не больше.
Хукку кинул нож Маэве. Чернокосая машинально поймала, взгляд ее все еще был обалделым. А шаман протянул мне руку и сказал:
– Пойдем. Скорее, пока она мертва...
Странная постановка вопроса, вообще-то. "Пока мертва". Это что – временное агрегатное состояние?
Но я не стала спорить. Если Хукку говорит, что нужно торопиться, значит время, действительно, поджимает.
Я сделала шаг, подчиняясь его руке, но подспудно ожидая, что зыбкая серая ткань бытия провалится подо мной и я зависну в пустоте. Не провалилась. Не зависла. Мы шли.
По ведьминской привычке я не оглядывалась назад, чуяла, что нельзя, это может все испортить. А впереди было... странно. Тропу проложили в густом, но совершенно мертвом лесу. Высохшие стволы и ветви без листьев, упирающиеся в сумеречное небо. Сухие прутья кустарника. Под ногами не трава и не земля, а пепел. Мягкий серый пепел, который поднимался с каждым нашим шагом, немного кружил – и опускался обратно.
Звуков не было.
– Пей зелье, – велел Хукку. – Тому, кто не влюблен, не выжить на тропах мертвых.
Я не стала спорить и глотнула еще раз. Варево прокатилось по пищеводу легкой болью, оставив во рту привкус терпкой сладости.
– Последний глоток не трогай. Ни в коем случае, даже если будет очень плохо. Я тебя вытащу, просто не делай глупостей.
– Почему нельзя... до конца? – Шепотом спросила я.
– Высшие зелья – микромодель жизни. Каждый день ранит, последний – убивает. Если тебе нужны научные объяснения, то некоторые вещества осаживаются на дно и образуют убойные сочетания.
Я кивнула и взяла это на заметку. Как и то, что сам Хукку к фляге прикладываться не спешил. Что это значило?
Тропа неожиданно разошлась на два рукава. Никакого указателя: "Направо пойти – богатым быть, налево пойти – убитым быть" не обнаружилось. Похоже, этот ребус нам придется решать самим.
– Ты знаешь, куда поворачивать? – Спросила я.
– Нет. Пока нет. Я этой дорогой еще не ходил, так что, сама понимаешь, опыта нет, – испугаться я не успела. Хукку добавил, – будет проводник. Так положено – в первый раз. А вот и он... Привет, приятель.
На перекрестье троп мертвых возник во плоти и шерсти черный остроухий пес с умным взглядом карих глаз. Я дернулась к нему и зарылась пальцами в густой загривок. Его тепло успокаивало.
– Рани! Нельзя. Он-то отдаст, но ему самому нужно. Ему нас вести.
– Отдаст? – Не поняла я.
– Ты у него сейчас жизненную силу потянула.
Я торопливо отдернула руки и виновато взглянула на Призрака. Он по-собачьи улыбнулся. Пообещал, что все будет хорошо?
– Пойдем, – Хукку взял меня за руку и мы пошли через мертвый лес за собачьим хвостом. И очень скоро глаз начал выхватывать в окружающей местности знакомые черты, хоть и измененные этим миром до неузнаваемости.
– Так и есть, – кивнул шаман, уловив мое удивление. – Смерть – обратная сторона жизни. Этот мир – обратная сторона нашего. Это полигон... дальше Рогавки. Но мы идем еще дальше. И глубже.
– Поняла уже, – нервно огрызнулась я.
Глубина... Она притягательна и опасна. До сих пор я не ныряла сильно глубоко, это не просто и не дешево. Чем-то придется заплатить, просто чтобы нырнуть. А про цену за "вынырнуть" я пока не знала даже в теории.
Но Хукку, кажется, знал. Держался он очень уверенно, и шел за черандаком так, словно мы выбрались в лес по грибы. С собачкой.
ГЛАВА 36
Неизменный серый цвет и сухие брызги из-под ног постепенно начали напрягать. Или это была тишина? На весь лес ни птицы, ни зайца, ни, даже, завалящей лягушки – да и что им тут делать? Ни воды, ни пищи.
Даже воздух какой-то невкусный.
И прошли то, казалось, совсем немного. По моим ощущениям, километра полтора, край – два, но я чувствовала себя так, будто это были не два, а восемь, и не в среднем темпе, а бегом и на время, причем, с утяжелителями и в гору.
Другими словами, еще немного, и повисла бы на Хукку тряпочкой.
– Пей, – он кивнул на флягу, – зря, что ли, варил?
– А ты почему не пьешь?
– Тебе правду или правду в версии "лайт"?
Я немного подумала. пришла к выводу, что здесь и так невесело, чтобы еще добавлять жести и жалобно попросила:
– В лайтовой, пожалуйста. И с прелюдией... если можно.
Шаман засмеялся. Смех в мертвом лесу прозвучал настолько неуместно, чуждо и неправильно, что я махнула рукой и торопливо сказала:
– Не нужно никакой. Я и так справлюсь.
Он почему-то снова засмеялся. А мне захотелось зажать ему рот ладонью, веселье казалось тут таким же неуместным, как на кладбище.
– Почему тут столько пыли?
– Это не пыль. Прах. Прах к праху и все такое. Классика.
Меня передернуло:
– Мы что, по костям идем?
– В том числе, – бестрепетно кивнул шаман. – Тут много всего. Мертвая трава, мертвая земля. Мертвые надежды и страхи. И мертвые люди, да.
"...Вернусь, кеды выкину", – подумала я. А вслух спросила:
– Еще далеко?
– Понятия не имею. Но проводник выбирает самую короткую дорогу.
Это, конечно, здорово утешало... Вообще не утешало, если честно. Как распределять нагрузку, если понятия не имеешь, сколько до цели?
– Как в жизни, – угадал мою мысль Хукку, – никогда не знаешь, сколько тебе отпущено. Просто делаешь, что можешь. И все, обычно, получается.
Неожиданно мне вспомнилась Алена и невидимый удар ножа, который – точно был. Или...
– Ведьма, – дернулась я, – Ты ее все-таки убил или нет?
– Я убил ее очень качественно, – медленно ответил Хукку, – но ты не переживай, с ней все будет в порядке.
– Как это? – опешила я.
– Как и с тобой... Прекраснейшая Мэйв, королева фейри и людей, – поддел Хукку. И, глядя в мое изумленное лицо, сжалился, – Петля времени, Рани. Я попросил у здешней сущности взаймы времени. Если петлю удасться замкнуть, мы вернемся во вчерашний день. Или в сегодняшнее утро, как выйдет.
– А если не удасться?
При мысли о жертвоприношении, полиции, тюрьме и шумихе в сети мне нехило так поплохело.
– Не переживай о ерунде. Если петлю не получиться замкнуть, мы с тобой отсюда не вернемся. Так что все твои страхи неактуальны.
– Ты меня здорово успокоил!
– Я не могу врать, – напомнил Хукку. – И потом... если мы не вернемся, хотя бы наши из леса выйдут. Уже что-то.
Пес шел впереди, иногда притормаживая, видимо, давая нам передохнуть. В то, что потусторонняя сущность утомилась на тропах мертвых, я не верила. Призрак, похоже, чувствовал себя как дома... но не забывал, что он в гостях. Причем, неясно, как к визиту относятся хозяева. На всякий случай он крутил ушами и подергивал влажной черной носопыркой.
С ним было не так страшно.
Русло ручья, предсказуемо, оказалось сухим, но ручей все же был – пепел... или прах двигался, огибая камни и это было настолько инфернальное зрелище, что я полезла за смартфоном.
– Вот что значит незашоренность мышления, – прокомментировал шаман, – а я не додумался.
– Ты просто думал о другом, – пожала плечами я.
Черандак дисциплинированно ждал на другом берегу, и, едва мы перебрались, вывозившись по колено... даже думать не хочу, в чем, спокойно потрусил вперед.
И вскоре перед нами замаячила кованая ограда, а в глубине сада – тень дома. Именно тень, а не сам дом. Она была прекрасна, подавляла размерами и пугала темнотой, но яркая луна просвечивала сквозь нее, выдавая всю иллюзорность этого величия.
– Почему так? – Шепотом спросила я.
– Пес его знает, – отозвался Хукку.
– Ты знаешь? – Я присела на корточки рядом с призраком, положила руку ему на холку и... словно провалилась в водоворот чужой памяти.
... Продвигаясь в тумане Петр вытянул руку вперед и удара по голове никак не ждал. Да еще фуражка съехала на нос, совсем закрывая глаза.
Он успел выхватить револьвер и хорошо не начал палить в белый свет, как в копеечку – вот позорище было бы! Но – разобрался. Путь ему преградила решетчатая ограда. Рука прошла сквозь, а, поскольку он, пытаясь хоть что-то разглядеть, инстинктивно тянул голову вперед, как черепаха – в лоб ему и прилетело.
– Степан, – позвал он.
– Да, командир. Я здесь.
Слева выросла невысокая, коренастая тень.
– Алексей... Алексей!
– Пропал хлопчик, – Степан смачно сплюнул, целя в сторону ограды, – должно, в тумане этом клятом заплутал.
– Голос-то мог бы подать, – за показным недовольством Петра скрывалось нешуточное беспокойство, – идем меньше версты, далеко убрести не мог.
– Может, споткнулся, да это... башкой о камень?
– Надо его найти, – решил Петр, – давай так: я – вперед, выясню, что тут за черти баню топят, что такой парок хитрый... А ты тут обожди, да время от времени покрикивай. Сам только в туман не лезь, а то двоих искать придется.
– Уверен? – Деловито спросил Степа, – В гнездо это колдовское одному-то соваться...
– Ничего, нет такого колдовства, чтоб сплясало против семи патронов в барабане.
– Да так-то оно так, только все равно как-то не эдак...
– Сам-то понял, что сказал? – Добродушно поинтересовался Петр, – все, боец Ильин, разговорчики отставить, выполнять приказ.
– Так точно, товарищ командир, – буркнул тот, явно чем-то недовольный.
Хотя – понятно чем. Он один пробился за Петром к самой проклятой усадьбе – и какая байка была бы красивая, в самый раз девок охмурять... А конец какой? "Потом командир пошел в разведку и распугал всю колдовскую контру, а я забор подпирал, чтобы не свалился..."
Не, на такую девки не поймаются. Так что Степана можно было понять. Но и отменять приказ Петр не собирался – Лешка-то куда-то пропал, и это было, всяко, поважнее личной жизни бойца Ильина. Даже если дело у него совсем швах.
Перемахнуть через забор было делом одной секунды. А там, за оградой, никакого тумана уже не было. Разбегался дорожками красивый, но, видно, в последние годы подзапущенный парк, темнела крышей беседка. Сплетал ветви дикий ивняк у забора, готовясь пойти войной на "культурные" посадки и довести это дело до полной и окончательной победы над трудами садовника.
Петр оглянулся – сзади клубилось белое марево. Снова посмотрел вперед – там высился во всем своем великолепии особняк с белыми колоннами и впечатляюще скошенной крышей – под разным углом справа и слева. Это нарушало симметрию, но, видимо, было оправдано с инженерной точки зрения, так как учитывало розу ветров.
Интересный дом. Пожалуй, он полазал бы тут даже безотносительно "зачистки гнезда контрреволюции", просто так. Как инженер.
Дорожка, ведущая к дому, сильно заросла травой, на ней ковром лежали опавшие листья и Петр уже, было, подумал, что никого тут не найдет. Был бы садовник – не допустил такого безобразия. На ту же мысль наводили тяжелые ставни, закрытые наглухо.
Что ж... Осмотреть усадьбу в любом случае стоило. И, если она, правда, покинута – доложить командованию. Здесь может разместиться госпиталь. Или школа. Или еще что-нибудь нужное – снаружи дом казался добротным. А если окажется, что и печи в порядке, будет вообще подарок.
С этими мыслями Петр не заметил, как легко взбежал по довольно-таки крутой, местами выщербленной каменной лестнице и потянулся, было, к дверям, гадая, придется ли ломать замок.
Не пришлось. Дверь распахнулась сама и на пороге возникло "чудное видение" – лет восемнадцати, а может и меньше. "Взрослости" и стати добавляли строгая прическа "валиком" и синее платье в пол из дорогой, плотной материи. По-девичьи хрупкие плечи были по холоду укутаны шерстяным платком, а глаза над вздернутым носом к едва заметных конопушках смотрели... с ужасом.
Словно Петр был вставшим на дыбки медведем.
Он понял, что еще мгновение – и девчонка завизжит, а потом, чем бесы не балуют, и чувств лишится. И доброжелательно сказал:
– Здравствуйте, барышня. Вы здесь проживать изволите?
Доброжелательность пропала втуне. Девчонка опомнилась, но, вместо того, чтобы визжать или падать, отшагнула назад и захлопнула дверь у него перед носом – Петр слышал, как с той стороны лязгнул тяжелый засов.
Вот ведь... лисичка.
– Барышня, – повысил голос Петр, – я вас не обижу. Поговорить хочу. Я – командир отдельного отряда ЧОН, который скоро будет здесь...
Куда там! Если девчонка и стояла под дверью, то либо ничего не слышала, либо не поняла. Либо просто растерялась.
Такое впечатление, что она тут год людей не видела и приняла его за упыря или еще какую нечисть из болот вылезшую.
Хорошо – осиновым колом не пырнула.
ГЛАВА 37
Выносить дверь не пришлось. Привлекать внимание стрельбой из нагана – тоже. К счастью. Первое Петру было просто не по силам – разве гранатой, и то без гарантии, а на второе, элементарно, жаль патронов. Это же не обесценившиеся ассигнации, которые на рынке отдавали и брали метрами, это во времена великих потрясений самая твердая валюта.
Тратиться не понадобилось. Дверь открылась во второй раз. Но вместо милой девочки в проеме маячил здоровенный мужик из тех, про кого говорили: "коня поднимет". Уже не молод: темная, аккуратно расчесанная, но не стриженная борода была вовсю посечена серебряными нитями седины. На голове красовался серый купеческий картуз. Широкие плечи плотно облегала синяя, местами штопанная рубаха. Черные штаны были заправлены в высокие сапоги.
Вряд ли мужчина, кем бы он ни был, ходил в доме при полном параде. Выходит, вышел специально встречать.
Темные глаза вцепились в Петра с подозрением.
– А ну, мил государь, перекрестись, – потребовал мужик. И подозрение переросло в уверенность, когда Петр отрицательно покачал головой:
– Религия – орудие классового гнета. Декретом от двадцать третьего января восемнадцатого года церковь отделена от государства.
Мужик набычился:
– Либо крестись, либо я тебе сейчас башку от тела отделю, безо всяких декретов. Нам тут, в доме, нечистая сила не нужна.
– О как! – Петр шевельнул бровью, – А как же, говорят, что вы тут колдуны все?
– Говорят что кур доят. А коров на яйцы сажают. Так что – сам перекрестишься, аль помочь маленько?
Командир отдельного отряда ЧОН широко улыбнулся, сложил руки троеперстием, поднес мужику едва не к самому носу и размашисто осенил себя крестом, приговаривая:
– Потушил ли керосинку – троеперстие коснулось лба,
Застегнул ли я ширинку... – ширинка оказалась застегнута и завязана;
Есть ли деньги на обед – правая сторона;
Не забыл ли партбилет, – левая...
Все ли правильно?
– Не упырь, – с каким-то даже сожалением согласился мужик. – А как же прошел? Ежели без креста и без антихриста?
– А ногами. Сначала левой, потом правой, потом снова левой.
– И отводка-то дедова пропустила...
– Не устояла. Против доброго слова и нагана редко что устоять может. Мне, во всяком случае, такого не попадалось.
Мужик еще немного постоял и, кажется, принял какое-то решение. Потому что посторонился, пропуская Петра в просторный, но плохо выметенный и здорово запущенный холл и через силу проговорил:
– Раз так... милости просим в кабинет. Для разговору.
"Пойдемте в нумера..." – фыркнул про себя Петр, но все же последовал за здоровенным мужичиной вверх по лестнице, на господский этаж.
Дом был пуст и первое впечатление неухоженности только усилилось, когда Петр понял, что в "кабинете" этот бородатый и живет. Спит, ест, курит... Характерные запахи смешались с амбре от ношенных портянок.
Мужик устроился на хозяйском стуле, выложил локти на стол.
– Павел меня зовут. Егоров сын, по фамилии Евсеев.
– Петр Борисович Лейба, – отрекомендовался гость. – Вы хозяин Мызниковой усадьбы? Или управляющий?
– Господь с ва... – вспомнив о сложных отношениях незваного гостя и господа, Павел Егорыч осекся. – Хозяин последний еще зимой преставился. Управляющий поехал в город, бумаги у новой власти выправлять – и так и сгинул. Не знаете, что с ним случилось?
– Когда это было?
– В аккурат на Емельянов день.
Петр прикинул по времени.
– Точно ничего не скажу, искать нужно. Хотя, если не вернулся – либо чрезвычайка его забрала, либо... в эти дни как раз тут банда Гриши Коновалова гуляла, мог и попасть под горячую руку. Бумаги-то выправлять, небось, с денежкой ехал?
Приняв слова Петра за намек, Евсеев занырнул в стол и вытащил оттуда небольшой кисет, как для махорки. Кисет этот он выложил на стол, в аккурат посередине, но горлышком – к Петру и смиренно попросил:
– Уж посодействуйте, Петр Борисыч, за долю малую... Это не ерунда какая-нибудь новодельная, полновесные николаевские десятки.
Петр адресовал Евсееву вопросительный взгляд.
– Скажите там, в комитете вашем... не пройти, мол, в усадьбу. Нет дороги. Сами видите – взять тут нечего, а из людей только мы с Лизаветой остались. Не след бы тут чужим появляться, еще обидят барышню.
Возмущаться Петр не стал. Он, как никто, знал, что случалось всякое. И обидеть барышню очень даже могли. Тот же боец Ильин...
– Посодействуете?
– Что ж не уехали, пока здесь Юденич стоял?
– Хозяин не велел, – развел руками Евсеев так, словно ответил на все вопросы разом.
– А своей головы на плечах нет! И что мне теперь с вами делать прикажете? Про положение дел с усадьбой я обязан доложить и я это сделаю, как только вернусь. Вы не хозяин. Документов на усадьбу никаких нет. Владелец помер, значит – ничья усадьба. И подлежит национализации.
– Да пес бы с ней, с усадьбой, – вздохнул мужик. – Мне бы Лизоньку уберечь.
– Дочка?
– Дочка, – торопливо закивал Евсеев так, что сразу стало понятно – врет. И так бездарно, что на первом же допросе правда вскроется. Понял это и сам Павел Егорович.
– Что будет с барышней-то? Отпустят? Или... расстреляют?
Вот как было ответить на этот вопрос? Если честно – зависит от того, кто дело решать будет.
– Документы у нее... хорошие есть? Надежные?
Евсеев промолчал так красноречиво, что все дальнейшие вопросы отпали сами. Кроме одного.
– Так что, не посодействуете? Она ж ребенок совсем.
Это была та грань революционной борьбы, которую Петр терпеть не мог. Того же Гришку Коновалова вместе с "братишками" его отряд охотно и без малейших угрызений, повязав, выгнал к ближайшему оврагу, поставил на колени и оделил свинцом в бедовые затылки. А потом закидали лапником и забыли, в каком месте.
И сны нехорошие никого не мучили, даже самых совестливых. Лили кровь как воду – получите и распишитесь, это было только справедливо.
А барышня Лизавета... И впрямь ведь ребенок. Испуганный, одинокий. Думал ли Федор Мызников, когда строил свою усадьбу, что место-то не совсем удачное. Зажато в углу уезда меж каньоном и железкой. Все более-менее проезжие дороги перекрыты такими же отрядами и рабочими патрулями – спасибо банде Коновалова, не скоро их еще расформируют. А лесом уходить... Один Евсеев сможет. С барышней – вряд ли.
Лошадь болотом не пройдет, на себе столько провизии и сменной одежды барышня не утянет. Да и ночевки на холодной земле... простынет, застудит легкие – и в аккурат к зиме отойдет.
Нет, это точно глупая затея.
Павел Егорович терпеливо ждал, что надумает Петр и эта овечья покорность без слов сказала ему, с кем он имеет дело. Не родственник Мызниковых ни с какой стороны. Просто старый слуга, который с младенчества при хозяевах и предан им как собака.
– Остальные где? – спросил Петр.
– Так разбежались. Давно уже. Большая часть с Юденичем ушли.
– Умные люди, – фыркнул Петр. Если б эти... неуделки их послушали, насколько проще была бы сейчас жизнь.
– Павел Егорович, – Петр положил руки на стол. Повеселевший взгляд Евсеева метнулся, было, к кисету. – Доложить о том, что происходит в усадьбе я обязан. Сюда пошлют уполномоченного. Поговорите с ним. Может – договоритесь. Все же ни вы, ни Лизавета... Павловна?
– Павловна, – торопливо закивал Евсеев.
– Вы не являетесь представителями класса эксплуататоров. Напротив, вы – угнетенные крестьяне. Возможно, даже работа найдется, прямо здесь, в усадьбе. Паек дадут. И с документами что-нибудь решится. Думаю, документы Лизаветы Павловны сгорели при пожаре... Денег я не возьму.
– Иначе никак не получится?
– Это все, что я могу сделать.
– Благодарствую, – тихо кивнул Евсеев. И встал из-за стола, заняв, разом, пол комнаты. Петр тоже поднялся, повернулся к двери.
Удара здоровенным кованым подсвечником по затылку он не ждал. Уж больно мирно вел себя Евсеев и неподдельно боялся. Но, выходит, за своего детеныша и заяц озвереет. Деревянный, давно не метеный пол оказался совсем рядом, руки завернули за спину. Петр попытался дернуться, но Евсеев навалился сверху и с очередной вспышкой боли сознание погасло.
Последнее, что успел подумать Петр – решится ли боец Ильин нарушить приказ. Был он парнем шебутным, с командиром часто спорил. Может, и не все еще?..
Второй раз что-то вроде сознания вернулось к нему, когда Петр почувствовал, что едет. Кто-то (Евсеев, кому больше? Не барышне же Лизавете) тащил его за ноги по длинному коридору и тихонько приговаривал:
"Вот и ладно будет... А то – придумал тоже. Уполномоченного, да работу. А то я не знаю, что за работа будет у одинокой, беззащитной барышни! Хорошо, если с одним уполномоченным заставит, а если со всеми подряд? Нет уж, нечего и думать".
– Куда тянешь-то? – Прохрипел Петр, – скажи, может, сам пойду.
– Сам не пойдешь, – неожиданно серьезно отозвался Евсеев, – туда никто сам не идет.
Заскрипела дверь. Упала на глаза темнота – комната была без окон. Евсеев, судя по звукам, достал огниво и вскоре на сквозняке заплясали огоньки свечей. Петр попытался извернуться и оглядеться, но лежа носом вниз получилось это не очень. Увидел лишь широкую каменную плиту без украшений и надписей и воткнутый в пол здоровенный нож.
– Убивать будешь? – Страха не было. Была обида – попасться так глупо и нелепо. И как раз тогда, когда революция уже победила, осталось только защитить ее и построить тот самый новый мир, о котором он мечтал.
Вдвойне обидно, что убьет его не пуля матерого, убежденного врага, а какая-то дурацкая, нелепая пародия на колдовской обряд. Мракобесие чистой воды.
– Убивать не буду, – неожиданно мирно возразил Евсеев, – Толку с тебя, мертвого. А Лизавете защитник нужен. Вот я из тебя защитника и сделаю. Будешь ее беречь, как родную – потому что на кровь ее обряд завяжу. Поможешь через ваши кордоны пройти – к Варшаве.
– А ну как не помогу? – Попробовал Петр.
– А не поможешь, по злобе ли, по глупости, из мести или еще из каких соображений... сто лет тебе туманом летать над болотами. Ну-кось, дай-кось... – Петр почувствовал, как его берут подмышки и переворачивают на спину, затаскивают на камень – он обжег холодом, но как-то быстро нагрелся до температуры тела.
Угасающее сознание уловило вроде как внизу голоса. Один был точно женский. Второй – как будто бойца Ильина. Все-таки ослушался?! Молодец. Выберемся...
Додумать эту мысль Петр не успел. Случились сразу две вещи: рукоять нож опустилась ему на лоб, а внизу прогремел одинокий выстрел.
Я посмотрела на Хукку. Видел ли он то же самое? И, если да – то что это было?
– Тебе же прямым текстом сказали... Хранителя из него сделали. Для девушки. На камне обряд провели, с кровью связали – а потом притопили. Чтобы поднялся и служил.
Пес шумно и презрительно фыркнул.
– Что-то пошло не так? – Догадалась я.
– Понятное дело. – Шаман тоже положил руку на холку пса, поверх моей. – Это же солдат революции, какой из него слуга? Такого и смерть не согнет, даже через обряд. Думать нужно, прежде чем шаманить, да еще на крови.
– И что будем делать? – Спросила я.
Хукку вздохнул.
– Исправлять чужие косяки. Как всегда. Пошли знакомиться, Рани. Времени мало, но – постараемся уложиться.
Через эту ограду я уже лазала, это было не сложно. Но Хукку сложил руки в замок и предложил "подкинуть", словно сажал на высокого коня. Я невольно улыбнулась – это было неожиданно и приятно.
– Идешь со мной. Дальше, чем на три шага не отходишь. Ни у кого, кроме меня, никакой еды-питья из рук не берешь. Имени не говоришь. Назад не оглядываешься. Ритуалов не творишь, молитв не читаешь. И, главное, никаких обещаний не даешь.
