Текст книги "Воробьиная туча"

Автор книги: Такаши Масуока

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

ЧАСТЬ V
Новый год. (Первое новолуние после зимнего солнцестояния, шестнадцатый год правления императора Комэй)

ГЛАВА 16
«Тихий журавль»

Когда князь Якуо лежал на смертном ложе, к нему явился отец Виерра. Отец Виерра спросил князя, о чем он сожалеет больше всего.

Князь Якуо улыбнулся.

Отец Виерра был настойчив – всякий христианский священник настойчив в подобных вопросах. Он спросил, о чем князь сожалеет больше: о чем-то сделанном или о чем-то несделанном.

Князь Якуо ответил на это, что сожаление – эликсир для поэтов. Он же всю жизнь был суровым, лишенным утонченности воином, и таким уж и умрет.

Отец Виерра, видя, что князь Якуо улыбается, спросил: уж не сожалеет ли он, что стал воином, а не поэтом?

Князь Якуо по-прежнему улыбался, но ничего не ответил.

Пока отец Виерра задавал вопросы, князь Якуо вступил на Чистую землю.

«Судзумэ-но-кумо». (1615)

Подумать только, целый год прошел! – сказала Эмилия. – Даже не верится.

Больше года, – поправил ее Гэндзи. – Вы прибыли на ваш Новый год, то есть, тремя неделями раньше.

Ой, а ведь и правда, – согласилась Эмилия, улыбнувшись собственной забывчивости. – Как-то я и не обратила на это внимания.

Неудивительно, – заметила Хэйко. – Вы ведь отдали столько сил и внимания рождественскому представлению для детей.

Если б Зефания мог это видеть, он бы порадовался, – сказал Старк. – Столько многообещающих юных христиан…

Они сидели в большой комнате, выходящей во внутренний дворик «Тихого журавля». Дворец был восстановлен со скурпулезной точностью; казалось, будто каждое дерево, каждый куст, каждый камень в саду выглядит точно так же, как и прежде. Изменился лишь северный угол – там теперь высилась островерхая крыша, увенчанная небольшим белым крестом. Архитекторы Гэндзи блестяще справились со своей задачей. Они выполнили все пожелания Эмилии, и одновременно с этим не стали выставлять церковь на обозрение любопытствующих. Во дворце крест был виден почти отовсюду – и совершенно не был виден из-за его пределов. Этому помогло умелое расположение стен и деревьев с особенно густыми кронами.

Церковь не использовалась ни для богослужений, ни для проповедей в обычном смысле этого слова. Из Эмилии был неважный проповедник. Слишком уж застенчивой она была – а проповедник, несущий единственно истинную веру, должен быть уверен в себе. Эмилия же за последний год повидала слишком много милосердия, сострадания, самоотверженности, верности и прочих христианских добродетелей со стороны неверующих, чтобы и дальше верить, что чья-то исключительность и вправду соответствовала Божьему замыслу. «Пути Господни неисповедимы, – сказала себе Эмилия и мысленно добавила: – Аминь».

Так что вместо того, чтобы проповедовать, Эмилия устроила воскресную школу для детей. Их родители, зачастую исповедовавшие и буддизм, и синтоизм, явно не имели ничего против наставлений еще одной религии. Как один человек может исповедовать три религии одновременно, Эмилия не понимала; на ее взгляд, это было еще одной неизъяснимой загадкой Японии.

Всяческие истории и притчи, которые Эмилия рассказывала, а Хэйко переводила, очень нравились маленьким слушателям, и их постепенно становилось все больше. Постепенно кое-кто из матерей тоже стал задерживаться и слушать. Мужчины, правда, пока не приходили. Гэндзи предлагал помочь, но Эмилия ему не разрешила. Если он придет в воскресную школу, то его вассалы, руководствуясь долгом, последуют примеру князя. А за ними потянутся их жены, наложницы и дети – тоже из долга перед Гэндзи, а не из стремления побольше узнать о Боге.

Все самураи, которых знала Эмилия, были последователями секты дзен, религии без молитв, – да и вообще без каких-либо догм, насколько она могла судить, – серьезные, суровые и немногословные. А может, это даже и не было религией? Когда Эмилия обратилась за разъяснениями к Гэндзи, тот просто рассмеялся.

«Здесь особенно и нечего объяснять. Я просто играю в это. Я слишком ленив, чтобы заниматься этим всерьез».

«А чем заниматься-то?»

Гэндзи, как заправский акробат, уселся в позу лотоса и закрыл глаза.

«И что же вы делаете? Мне кажется, будто ничего».

«Я позволяю уйти», – сказал Гэндзи.

«Позволяете уйти? Чему?»

«Сперва – напряжению тела. Потом – мыслям. А потом – всему остальному».

«И что же в конце? Результат-то какой?»

«Сразу видно, что вы – человек Запада, – сказал Гэндзи. – Вы всегда думаете о результате. В конце – середина. Ты сидишь. Ты позволяешь уйти».

«А когда все ушло, что дальше?»

«Ты позволяешь уйти ощущению, что все ушло».

«Ничего не понимаю».

Гэндзи улыбнулся и выпрямил ноги. «Старый Дзенгэн сказал бы, что это хорошее начало. Из меня пример неважный. Я, в лучшем случае, избавляюсь от напряжения тела, да и то далеко не всегда. Когда преподобный настоятель Токукэн спустится с гор, он все вам объяснит, куда лучше, чем я. Он был лучшим учеником старого Дзенгэна. Хотя на него лучше особенно не рассчитывать. Вдруг он достигнет такой ясности, что уже не сможет говорить?»

«Вы иногда говорите такие глупости… – заметила Эмилия. – Чем больше ясность, тем точнее объяснение, и тем проще слушателю его понять. Для этого Господь и наделил нас даром речи».

«Дзенгэн однажды сказал мне: «Величайшая ясность в глубоком молчании». На самом деле, именно из-за этих слов Токукэн и ушел в горы. Услышал их и на следующий день ушел».

«А когда это случилось?»

«Не то пять, не то шесть лет назад. Может, семь».

Эмилия улыбнулась собственным мыслям. Наверное, она никогда не поймет японцев, даже если проживет в Японии всю оставшуюся жизнь. Девушка подняла голову и увидела, что Гэндзи улыбается ей. А может, понимать вовсе и не обязательно. Возможно, любить – гораздо важнее.

Доброе утро, господин, – произнес с порога Хидё и поклонился. За ним, поклонившись, вошла Ханако, прижимая к груди новорожденного младенца.

Ну как, вы уже придумали ему имя? – поинтересовался Гэндзи.

Да, господин. Мы решили назвать его Ивао.

Хорошее имя, – кивнул Гэндзи. – «Твердый как камень». Возможно, таким он и вырастет – в точности как его отец.

Смущенный похвалой Хидё поклонился.

Его отец, увы, туп как камень. Я надеюсь, что сын окажется умнее.

Можно мне его подержать? – спросила Хэйко.

Пожалуйста, – отозвалась Ханако.

Она двигалась с такой легкостью и изяществом, что отсутствие левой руки вовсе не бросалось в глаза. Наблюдатель скорее сказал бы, что в каждом ее движении чувствуется необыкновенная мягкость. Подумав, Хэйко решила, что Ханако стала теперь еще женственнее. Вслух же она произнесла:

Какой красивый мальчик. Наверняка он разобьет множество сердец, когда придет его время.

О, нет! – возразила Ханако. – Я этого не допущу. Он влюбится лишь однажды, и будет верен в любви. Он не разобьет ни единого сердца.

Хидё, позови нашего летописца, – распорядился Гэндзи. – Похоже, твоему сыну суждено стать неповторимым во всех отношениях.

Вы конечно, можете надо мной смеяться, – сказала Ханако и сама первая рассмеялась, – но, по-моему чистое сердце стоит всех прочих достоинств.

Ты так говоришь, потому что тебе повезло, – заметила Хэйко. – Ты завоевала именно такое сердце.

Я вовсе не таков, – сказал Хидё. – Мои склонности и привычки толкают меня к лени, неискренности и разгульному образу жизни. Если я и веду себя лучше, то лишь потому, что не имею более свободы поступать хуже.

Это нетрудно исправить, – заверил его Гэндзи. – Одно твое слово, и я немедленно расторгну этот исключительно неудобный брак.

Хидё и Ханако тепло переглянулись.

Боюсь, уже поздно, – сказал Хидё. – Я чересчур привык к своей неволе.

Эмилия, раз уж мне не удастся сделать это своевременно, мне хотелось бы поздравить вас с днем рождения прямо сейчас, – обратился к Эмилии Старк.

Спасибо, Мэттью. – Эмилия была искренне удивлена. Надо же – он запомнил… – Большое спасибо. Время летит так быстро – скоро я стану старой девой.

Она сказала это легко и искренне – не набиваясь на комплимент, а так, как говорят о чем-то долгожданном. Чем красивее женщина, тем больше она теряет с каждым годом. Но здесь, в Японии, у нее вовсе нет красоты, а значит, ей не придется жалеть об ее утрате.

Вам еще очень далеко до старой девы, – возразила Хэйко. – Восемнадцать лет – это лишь начало женской зрелости, время первого расцвета.

У нас есть поговорка: «При первом заваривании даже дешевый чай приятен. В восемнадцать лет даже дочь ведьмы хороша собою», – сказал Гэндзи.

Эмилия рассмеялась.

Право, князь Гэндзи, вряд ли эта поговорка меня утешит!

В самом деле, мой господин, неужто это лучший ваш комплимент? – укоризненно произнесла Хэйко.

Э-э… Кажется, сюда эта поговорка и вправду не подходит.

Хэйко взглянула на Эмилию. Судя по тому, как девушка глядела на Гэндзи – в глазах ее плясали смешинки, а на щеках играл румянец, – она не обиделась.

Можно? – спросила Ханако.

Да, конечно, – отозвалась Хэйко, возвращая ей сына.

И куда же вы отправитесь? – поинтересовалась Ханако.

Пока еще не решено, – ответила Хэйко. – Вероятно, для начала в Сан-Франциско. По крайней мере, на первое время – пока в Америке не закончится междуусобная война.

Какое волнующее путешествие! И какое пугающее! Я просто вообразить не могу, как бы это я жила за пределами Японии.

Я тоже не могу этого вообразить, – сказала Хэйко. – К счастью, раз я буду это переживать въяве, мне и не придется ничего воображать.

Какая, однако, честь – князь Гэндзи выбрал вас, чтобы вы были его глазами и ушами за океаном! – сказала Ханако.

Да, – согласилась Хэйко. – Это воистину великая честь.

«Америка? Почему я должна ехать в Америку?»

«Потому что я никому не доверяю так, как тебе».

«Прошу прощения за подобные слова, мой господин, но раз наградой за доверие становится изгнание, лучше бы вы доверяли мне чуть меньше».

«Тебя никто не изгоняет».

«Меня отсылают из родной земли за океан, в варварскую страну, о которой я ничего не знаю. Что же это, если не изгнание?»

«Подготовка к будущему. Мне было видение. В ближайшее время все переменится. Мятеж и беззаконие уничтожат путь, по которому мы шли две тысячи лет. Нам необходимо безопасное убежище. Это и есть твоя задача – отыскать такое убежище».

«Гэндзи, если ты больше не любишь меня, то лучше так и скажи. И не нужно придумывать столь вычурную хитрость».

«Я люблю тебя. И всегда буду любить».

«Твои слова расходятся с твоими деяниями. Никакой мужчина не станет отсылать любимую женщину на другой край света».

«Станет, если он намеревается к ней присоединиться».

«Чтобы ты покинул Японию? Это невозможно. Ты – князь. Ты можешь даже стать сёгуном. Тебе нельзя уезжать».

«Невозможное уже случалось, – сказал Гэндзи, – и не раз. И Окумити, один за другим, предсказывали это невозможное. Да, это кажется невозможным, но можем ли мы усомниться? Ты отправишься в Америку, и в свой час я последую за тобой».

«Когда же настанет этот час?»

«Этого я точно не знаю. Быть может, это мне подскажет следующее видение».

«Я тебе не верю».

«Как ты можешь сомневаться во мне – после всего, что мы пережили вместе? Зачем бы я просил тебя уехать, если бы это не было правдой? Зачем бы поручал Старку сопровождать и охранять тебя? Зачем я отсылал бы с тобой целое состояние? Хэйко, как бы странно все это ни выглядело, но объяснение тут одно – и я уже все тебе рассказал. Это – доказательство моей любви, а не ее отсутствия».

И Хэйко согласилась. А что еще ей оставалось? Она верила, что Гэндзи все еще любит ее. Она видела это по его взглядам, чувствовала по его прикосновениям. И все-таки он лгал ей. Но в чем? И зачем?

Все изменилось после того момента, как он принял приглашение Каваками и поговорил с ним. Что ему сказал Каваками? Гэндзи утверждал, что ничего особенного – просто пригласил к себе, чтобы поиздеваться вволю. Но он говорил неправду. Каваками что-то ему сказал. Что?

Мэттью, вы же, кажется, из Техаса? – спросила Эмилия.

Да.

Так значит, вы пойдете воевать, когда вернетесь домой?

Он не может пойти воевать, – вмешался Гэндзи. – По крайней мере, так вот сразу. Ему предстоит основать торговую компанию и стать там нашим представителем.

Да я бы в любом случае не пошел воевать, – сказал Старк. – Детство мое прошло в Огайо, а юность – в Техасе. Я не могу поднять оружие ни на тех, ни на других.

Я рада, что вы не пойдете сражаться за рабовладельцев, – сказала Эмилия.

Господин. – В дверях возник коленопреклоненный самурай. – Прибыл посланец из порта. Начинается утренний прилив. Корабль скоро отплывет.

Он все еще привязан к приливу, – заметил Гэндзи.

Это ненадолго, – заверил его Старк. – Капитан Маккейн сказал, что на этот раз, как только «Звезда» вернется в Сан-Франциско, на нее поставят паровой двигатель.

Пар может освободить корабли, – сказал Гэндзи, – но не наши сердца. Мы, подобно солнцу и луне, навеки привязаны к морю.

А разве не наоборот? – поинтересовалась Эмилия. – Разве это не море откликается на движение солнца и луны?

Для нас верно обратное, – ответил Гэндзи. – И так будет всегда.

Хэйко, Ханако и Эмилия налили сакэ мужчинам. Потом Гэндзи, Хидё и Старк налили сакэ женщинам. И они в последний раз выпили вместе.

Пусть волна храбрости несет тебя вперед, – сказал Гэндзи, глядя прямо в глаза Хэйко, – и пусть волна памяти вернет тебя домой.

ГЛАВА 17
Чужеземцы

Ни боги, ни будды, ни предки, ни призраки, ни ангелы, ни демоны не смогут прожить за тебя твою жизнь и умереть твоей смертью. Ни предвидение, ни чтение мыслей не помогут тебе понять, какой же из путей воистину твой.

Вот что узнал я.

Все прочее вам придется постигать самим.

«Судзумэ-но-кумо». (1860)

Эмилия стояла рядом с Гэндзи, у окна, выходящего на залив Эдо. «Вифлеемская звезда» все еще виднелась на горизонте, хотя и превратилась в едва различимую точку.

Вам будет очень ее не хватать, – сказала Эмилия.

Я знаю, что она найдет там счастье, – отозвался Гэндзи, – и потому я очень рад за нее.

Тридцать человек были облачены в черную одежду без гербов – безымянные, словно ниндзя. Гэндзи узнал Хидё и Таро, поскольку хорошо их знал, и еще нескольких угадал по их лошадям. Он улыбнулся, но никто этой улыбки не увидел: лицо Гэндзи, как и лица всех прочих, было завязано черным шарфом. Да, хорош предводитель, который своих лошадей знает лучше, чем своих людей. Впрочем, если этот предводитель – кавалерист, возможно, подобная привычка как раз выставляет его в хорошем свете. Возможно.

Из деревни ведет всего одна удобная дорога, – сказал Гэндзи. – Не перекрывайте ее. Пусть они выйдут на вас. Следите за всеми, кто попытается пробраться через окрестные холмы. Мужчины и мальчики – сорок один человек, и шестьдесят восемь женщин и девочек. Пересчитайте всех. Все ясно?

Да, господин.

Самураи поклонились. Никто не поинтересовался, зачем им понадобилось маскироваться. Никто не высказал вслух своего удивления: с чего вдруг их господин проявляет такой интерес к жалкому селению эта в провинции Хино. Никто не спросил, зачем ему понадобилось самому возглавить нападение. Они поняли все, что им требовалось понять – что им надлежит войти в деревню и перебить там всех жителей, – а потому они просто сказали «да, господин» и поклонились.

Тогда приступаем.

Выхватив мечи, Хидё и с ним еще пятнадцать человек поскакали к деревне. Топот копыт должен был разбудить всех эта, кого еще не разбудил восход солнца. Некоторые уже даже выбрались из хибар и занялись первыми утренними хлопотами. Их зарубили сразу. Многих – несколько мгновений спустя, как только они переступили порог домишек. Добравшись до противоположного конца деревни, люди Хидё спешились и двинулись обратно, убивая всех, кто попадался им на пути. Прочие самураи либо пешими вступили в деревню с ближнего края, либо рассеялись по окрестностям, дабы перехватить тех, кто попытается сбежать.

Гэндзи не колебался. Он шел вместе со своими людьми и убивал. Он убивал мужчин, которые пытались обороняться чем под руку попадалось, и мужчин, которые убегали. Он входил в хижины и убивал спящих детей, и матерей, закрывавших собою младенцев, и самих младенцев. Он смотрел в лица мертвецов и не видел того, чего искал.

Возможно, Каваками солгал. И Гэндзи было больно, что это повлекло за собою столько смертей; но он знал, что боль была бы еще сильнее, если бы Каваками сказал правду. Он уже начал было надеяться, что дело обойдется меньшей болью, когда вошел в последнюю хижину у центра деревни.

В хижине уже находился Хидё. Он смотрел на женщину, в страхе цеплявшуюся за дочь. Сидевший между ними младенец радостно что-то лепетал, не понимая, что творится вокруг. Перед женщинами, заслоняя их, стоял молодой мужчина с цепом в руках. Мужчина постраше – судя по всему, отец семейства – уже лежал мертвым.

Господин, – только и смог в ужасе произнести Хидё, глядя то на женщин, то на Гэндзи.

Гэндзи не смог заставить себя посмотреть на них. Он уже понял по взгляду Хидё, что именно он увидит. Он осмотрел убитого. Действительно ли в очертаниях его рта чувствовалась решимость Хэйко? Во всяком случае, Гэндзи показалось, что так оно и было.

Он услышал, как еще кто-то вошел в хижину и резко остановился.

Господин! – выдохнул Таро. В голосе его звучало такое же потрясением и ужас, что и у Хидё.

Гэндзи не мог больше уклоняться от неизбежного. Он поднял взгляд и посмотрел на свое проклятие.

И увидел в старшей женщине Хэйко – какой ее сделали бы годы и тяжкая жизнь изгоев; сходство было смутным, но несомненным. Молодая женщина явно приходилась ей дочерью. Ее юное миловидное лицо было грубым подобием той утонченной красоты, к которой так привык Гэндзи. Храбрый молодой мужчина с цепом, должно быть, был ее мужем, а младенец – их ребенком. Мать, сестра, племянник и зять Хэйко. И отец – на полу. Гэндзи уже знал, что где-то среди этой бойни обнаружатся еще и два ее брата.

Господин… – снова повторил Таро.

Не впускай никого больше в эту хижину, – распорядился Гэндзи.

Слушаюсь, господин, – отозвался Таро. Гэндзи услышал, как он вышел наружу.

Можешь присоединиться к нему, – сказал Гэндзи.

Я не оставлю вас одного, – ответил Хидё.

Иди, – повторил Гэндзи. Он не желал, чтобы Хидё стал свидетелем его преступления. Он предпочитал нести свой вечный позор в одиночку.

Я не могу, господин, – сказал Хидё и одним внезапным движением зарубил юношу. Прежде, чем Гэндзи успел хотя бы шелохнуться, клинок Хидё молниеносным удар обрушился на женщин и затем, задержавшись лишь на миг, перерезал горло малышу.

Таро! – позвал Хидё.

Таро шагнул через порог.

Да?

Приведи князю Гэндзи его коня и поезжай вместе с ним к месту сбора. А я закончу тут все и приведу остальных.

Будет исполнено, – поклонился Таро.

Нет.

Гэндзи стоял и смотрел, как Хидё рыщет среди трупов, вглядываясь в лица. Он указал на двух убитых мужчин. Гэндзи понял, что это, должно быть, братья Хэйко. Трупы оттащили в хижину, которую только что покинул Гэндзи, и хижину подожгли. И лишь после того, как все трупы были пересчитаны, а вся деревня – предана огню, они уселись на коней и уехали.

Стала ли вина Гэндзи меньше от того, что Хидё помешал ему собственноручно совершить убийство? Нет. Меч принадлежал Хидё, а намерения – Гэндзи. И чего же он добился? Живые доказательства уничтожены. Правда, это еще не гарантирует того, что тайна Хэйко навеки останется тайной. Ее могли знать другие люди, в других деревнях. Обойтись без убийства семьи было невозможно, но он не может убить столько народу, сколько нужно, чтоб навеки похоронить правду – даже если перебьет половину страны. До тех пор, пока Хэйко остается в Японии, ей угрожает опасность. Значит, она должна уехать. Правда не нагонит ее на другом берегу океана – а если и нагонит, это не будет иметь ни малейшего значения.

В Америке даже о самой Японии мало кто слышал – и уж вряд ли там хоть кто-нибудь знает об эта.

Гэндзи не отрицал, что ему будет не хватать Хэйко. И что, неужто ей хотелось обратного? Эмилия не могла понять, что выражает его лицо. Князь, конечно же, улыбался обычной своей небрежной улыбкой. Но что отражалось в его глазах? Печаль? Кажется, да.

Эмилия ощутила укол… чего? Неужто ревности? Здесь, в Японии, Хэйко была ее лучшим другом. Настоящим другом. И Эмилия знала, что ей тоже будет очень не хватать Хэйко. Но она понимала, что останься Хэйко здесь, это еще больше усложнило бы ее и без того запутанные чувства. Даже простая, незамысловатая любовь – такая, как у Хидё с Ханако – нелегка. А насколько же тяжелее все становится, если две женщины любят одного мужчину, и при этом их самих связывает крепкая дружба… Нет, в их отношениях не было ни капли соперничества. Да и вряд ли Гэндзи или Хэйко знали о чувствах Эмилии. Здесь это никому бы и в голову не пришло. Ведь она – чужеземка, уродина, на которую-то и взглянуть без содрогания трудно. В нее никто не влюбится. Но сама она вольна отдать свое сердце, даже если об этом никто и не узнает. И этого довольно. Довольно ли? Или ей все-таки хочется, чтобы ее снова стали считать красавицей, как это было в Америке? Иногда Эмилии казалось, что она и вправду согласилась бы на это, несмотря на всю боль, – лишь бы только Гэндзи тоже думал, что она красива.

Ну откуда вы можете знать? – спросила Эмилия. – Счастье выпадает далеко не каждому.

Просто мне так кажется.

Кажется… Надеюсь, вы не станете утверждать, будто вам был сон касательно ее счастья?

Нет. Я не буду больше видеть снов – во всяком случае, тех, которые вы имеете в виду.

В самом деле? – нетерпеливо спросила Эмилия. Если Гэндзи и вправду отказался от претензий на пророческий дар, значит, он сделал шаг навстречу спасению!

Ну, разве что еще один, – сказал Гэндзи. – Можно? Вы разрешите?

Эмилия нахмурилась и отвела взгляд.

Это совершенно никак не зависит от моего разрешения, князь Гэндзи, и вы сами прекрасно это понимаете. И пожалуйста, прекратите улыбаться. Я не нахожу ничего смешного в богохульстве.

Улыбаться Гэндзи не перестал. Но зато умолк, и через минуту Эмилия пожалела, что говорила с ним столь резко. Да, он до боли несерьезно относился к вопросам религии. Если все покровители христианства в Японии будут таким, как он, Истинное слово в самом ближайшем времени превратится в еще одну секту, наподобие буддийских или синтоистских, и не будет отличаться от них ничем, кроме внешних ритуалов. Это беспокоило Эмилию, но уже не так сильно, как прежде, и не так сильно, как следовало бы. Когда она думала о Гэндзи, религия отступала на второй план.

Вы еще можете ее разглядеть? – спросил Гэндзи.

Кажется, да, – ответила Эмилия. – Вон она.

Белая искорка на краю окоема. Парус на мачте «Вифлеемской звезды». А может, пенный гребень далекой волны.

Когда она влюбилась в него и почему? Неужто она не понимает, до чего это глупо и безнадежно? Ведь ничем хорошим это для нее не кончится!

Мой господин. – Таро переступил порог комнаты и поклонился.

Да?

Я вынужден с прискорбием сообщить вам о происшествии, случившемся сегодня в Иокогаме.

Что за происшествие?

Некоторые из людей князя Гэйхо позволили себе неучтивые замечания. Наши люди вынуждены были ответить.

Замечаниями?

Нет, господин. Мечами. Пятеро наших пострадали, но обошлось без серьезных ран.

Так много? Неужто наше воинское искусство так истаяло за столь краткий срок?

Нет, господин. – В первый раз за все время доклада на лице Таро промелькнуло довольное выражение. – Семеро вассалов князя Гэйхо вернулись к истоку, и еще столько же вскоре последуют за ними, по причине полученных ранений.

Кто расследовал обстоятельства происшествия?

Я, господин. Сразу же, по горячим следам.

Так значит, – произнес Гэндзи, – ты был в Иокогаме, но прибыл слишком поздно и не успел предотвратить схватку.

Нет, мой господин. – Таро низко поклонился. – Я уже был там к моменту начала схватки. Я лично нанес первый удар.

Гэндзи нахмурился.

Мне неприятно это слышать. Ты знаешь, что сёгун не любит, когда беспорядки происходят на глазах у чужеземцев.

Да, господин.

Ты знаешь, что в Иокогаме много чужеземцев, и проживающих там, и приезжих.

Да, господин.

Ну и?

Прозвучали нестерпимые оскорбления. – Взгляд Таро метнулся к Эмилии. – Я полагаю, что действовал надлежащим образом.

Ясно, – кивнул Гэндзи. – Да, я думаю, ты действовал правильно. Подробный отчет можешь предоставить попозже. А пока что поставь в известность господина Сэйки. Мы наверняка получим предостережение от сёгуна. Сэйки нужно будет подготовить официальный письменный ответ.

Слушаюсь, господин.

Не забывай говорить громко и отчетливо. После взрыва в монастыре Мусиндо слух господина Сэйки уже не столь хорош, как прежде.

Слушаюсь, господин. – Таро улыбнулся. – Хидё предлагает, чтобы мы поучились наряду с устными отчетами составлять еще и письменные.

Прекрасно. Передай Хидё, что я поддерживаю его предложение. И спасибо за то, что ты вступился за честь госпожи.

Не стоит благодарности, господин. – Таро поклонился Эмилии. – Ведь она исполнила пророчество.

Когда он ушел, Эмилия поинтересовалась:

Почему он мне поклонился?

А он кланялся?

Да. Я видела.

Наверное, он рад был вас видеть.

Сомневаюсь, – сказала Эмилия. Интуиция подсказывала девушке, что речь шла о ней. Своего имени – Э-ме-ри – она не услышала, но Таро во время разговора смотрел на нее, а Гэндзи, наоборот, чересчур старательно не смотрел. – Опять из-за меня произошли какие-то неприятности?

Ну что вы. – Гэндзи обезоруживающе улыбнулся. – Вы ведь ничего не делали, верно?

Уже само мое присутствие постоянно порождает неприятности.

Не говорите глупостей, Эмилия. Это неправда, и вы сами это знаете.

Пожалуйста, перестаньте. Я давно уже не маленькая, хоть вы, похоже, и считаете меня ребенком.

Я вовсе не считаю вас ребенком.

Я знаю, что у вас не любят иностранцев, и эти настроения усиливаются. Я боюсь, что становлюсь для вас тяжкой обузой. Пожалуйста, скажите, – что произошло?

Гэндзи взглянул на открытое, бесхитростное лицо девушки и вздохнул. Он давно уже обнаружил, что Эмилии очень трудно лгать – даже для ее же блага.

Какие-то невежественные вассалы враждебно настроенного князя позволили себе грубые высказывания. Вспыхнула ссора. Некоторые из моих людей получили раны, но никто серьезно не пострадал, как сказал Таро.

А что с вассалами другого князя?

К вечеру их у него будет меньше, чем было утром.

О, нет! – Эмилия спрятала лицо в ладонях. – Я же все равно что убила их собственноручно!

Гэндзи уселся на стул рядом с ней – на самый краешек, как он уже успел научиться. Он больше не заваливался на спинку, и его внутренние органы чувствовали себя гораздо лучше, оставаясь в естественном, предписанном природой положении. Гэндзи осторожно обнял девушку за плечи.

Эмилия, вы слишком много на себя взваливаете.

Почувствовав его прикосновение, Эмилия расплакалась.

Разве? Если б меня здесь не было, обо мне бы не говорили, и вашим людям не пришлось бы ничего делать. Как же я могу поверить, что я ни в чем не виновата?

Если бы вас здесь не было, мы нашли бы другие причины, чтобы убивать друг друга. В точности, как и всегда.

Нет. Я не могу утешиться столь несерьезной отговоркой. – Сделав над собой усилие, Эмилия перестала плакать, хотя все еще продолжала вздрагивать. Она повернулась к Гэндзи. – Мне не следует оставаться рядом с вами.

Она знала, что это правда. Но до чего же ей не хотелось этого говорить!

Несколько мгновений Гэндзи задумчиво смотрел на нее. В конце концов он кивнул и произнес:

Вы правы. Просто поразительно, до чего же я был слеп. Ведь выход настолько прост и очевиден! Чтоб избавить нас от кровопролития, вам нужно немедленно уехать. Не просто из дворца, не просто из Эдо – вообще из Японии. Если бы только я уразумел истину раньше, вы могли бы уехать сегодня утром, на «Звезде», вместе с Хэйко и Мэттью. Ну, да ладно. Я приготовлю все, что нужно, чтобы вы могли отплыть с ближайшим же пароходом. Вы окажетесь в Гонолулу раньше их, подождете немного и уже вместе с ними поплывете в Сан-Франциско. И как только вы уедете, мы наконец-то обретем мир.

Он поднялся и стремительно двинулся к двери. И лишь на пороге развернулся и посмотрел на Эмилию. Она ошеломленно смотрела на князя. Гэндзи рассмеялся.

Теперь вы видите, до чего же несерьезны ваши доводы? Мы убивали друг друга еще за тысячу лет до вашего прибытия. За то, что кто-то наступил на чужую тень. За то, что кто-то сманил у другого гейшу. За то, что чей-то предок десять поколений назад предал другого предка. Не ссорься мы из-за цвета ваших глаз, мы бы с легкостью нашли другой повод для убийства. Уж вы мне поверьте.

Гэндзи надеялся успокоить Эмилию, но эти слова подействовали на девушку совершенно непредвиденным образом. Она растерянно заморгала, а потом вдруг столь разрыдалась – столь жалобно, что прежние слезы и в сравнение с нынешними не шли.

Эмилия…

Гэндзи снова уселся рядом с девушкой, осторожно взял ее за подбородок и попытался повернуть лицом к себе. Эмилия, всхлипывая, отвернулась.

Эмилия, простите меня, если я сказал что-то не то. Я просто хотел при помощи преувеличения показать вам, что ваш отъезд ничего не решит и ничем нам не поможет.

Я была так счастлива здесь… – сквозь плач произнесла Эмилия.

Странно. А по вашему виду я бы и не сказал…

Господин, – донесся от двери голос Ханако.

А, Ханако! Входи. Я, право, в замешательстве.

Услышав имя Ханако, Эмилия подняла голову, а потом подбежала к служанке, и со слезами за нее уцепилась. Гэндзи шагнул было к ним, но Ханако покачала головой.

Я о ней позабочусь, – сказала Ханако и вывела плачущую девушку.

А Гэндзи остался стоять, ничего не соображая. Это не трудно было понять. Не трудно, а попросту невозможно. Гэндзи уселся на стул, тут же вскочил, прошел к окну, выглянул, не осознавая, на что смотрит, и уселся на подушку на полу. Быть может, медитация поможет ему обрести ясность? Но как он ни старался, ему не удавалось избавиться от одолевавшей его мешанины мыслей. Ему даже не удалось как следует расслабить мышцы. Где уж тут надеяться прояснить сознание, если он даже тело толком не контролирует? Так что от этой надежды Гэндзи пришлось отказаться. Но что же ему делать дальше?

Когда Хэйко впервые предположила – каким нелепым тогда казалось это предположение! – что Эмилия может стать матерью его ребенка, Гэндзи подумал, что его чувства станут непреодолимым препятствием. Точнее, отсутствие этих самых чувств. Мужчине вовсе не обязательно любить женщину, чтобы зачать с нею ребенка. Однако же плотское влечение необходимо. А вот его-то и не было.

А потом вдруг появилось, совершенно неизъяснимым образом.

Нет, он не начал иначе воспринимать ее внешний облик. Да и как он мог бы? В ней было слишком много несуразного: слишком большая для правильного эстетического баланса грудь, слишком узкая талия – как только потоки ци вообще проходят через среднюю часть тела? – неестественно короткое туловище и неестественно длинные ноги, чересчур широкие бедра и круглые, чрезмерно выступающие соски. Он просто представить не мог это тело с причудливо искаженными пропорциями облаченным в кимоно. Но даже если бы это и удалось как-нибудь смягчить и сгладить – какой цвет, какой узор способен хотя бы чуть-чуть отвлечь внимание от ее кошмарных золотистых волос? Нет, ни о каком изяществе тут не может быть и речи.