Текст книги "Секретное счастье (СИ)"

Автор книги: Светлана Белл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Как это – ехать? Тебе? – изумился граф. – Это очень далеко! – он припомнил, что в Морегрин собирается несостоявшийся Эллин жених и болезненно усмехнулся. – С Готцем поедешь?

– Нет, один. На поезде. С вашего позволения.

– Генриор! Если это мой сын, ехать нужно мне!

– Граф, ваш отъезд вызовет массу домыслов и сплетен, тем более, туда едет и Готц, – терпеливо проговорил Генриор. – Все решат, что поездка как-то связана с Элли. А если отправлюсь я, никто не обратит внимания. Вы позволите мне поехать на море? В отпуск.

– В отпуск? – озадаченно сказал граф. – Да, отпуск…

И тут граф понял, что не может вспомнить, когда Генриор был в отпуске, тот никогда об этом даже не заикался. Генриор давно стал незыблемым символом замка, атлантом, поддерживающим стены Розетты. Если и выбирался иногда, только по графским делам.

Впрочем, и сейчас было графское дело.

– Поезжай, Генриор, – помедлив, глухо произнес граф. – Поезжай завтра же.

– Я поручу Марте контролировать быт и повышу ей оклад. Она не слишком проворная, зато надежная женщина.

– Да, да, делай, как знаешь. Возьми денег, сколько нужно. Выясни – и возвращайся. Или возвращайтесь… Но я пока не смею надеяться.

– А я надеюсь.

Раздался стук в дверь, граф и Генриор одновременно оглянулись.

– Кто это еще?

– Я открою, граф.

Глава 31. Простой разговор

Летучие мыши, маленькие, точно шмели, с противным писком рассекали по квадратной камере с сырыми стенами. Они проникали сквозь крошечное зарешеченное оконце, и Ден, поглядывая на них, сумрачно думал: «Надоели вы, мелкие визжалки. Чего вам по пещерам-то не спится?»

Сюда его привели поздней ночью. Ни минуты не дремал: захочешь – не уснешь на ледяной каменной лежанке, покрытой рваной ветошью с кислым запахом рыбы и табака. Но он бы и на пуховой перине не смог сомкнуть глаз: мысли в голове склеивались, перемешивались, не давали покоя.

Ден вспоминал, как в управе три угрюмых тролля завели его в небольшое помещение без окон, втолкнули в клетку со ржавыми прутьями и щелкнули замком. А вскоре толстый стражник впустил в комнатушку мать. Какими стали ее глаза, когда она увидела сына в серой арестантской робе! С каким ужасом она глядела на эту клетку!

Вот о чем был тот сбивчивый разговор:

« – Ну как же так, сын? Ну почему же?

– Так вышло, мама. Не надо искать виноватых, нет их.

– Как же так – нет? А Ранита, поганка такая? А девчонка богатая? Да ведь они будут жить да радоваться, замуж повыходят, детей нарожают, а ты? А ты?! – мать горько заплакала.

– Да вот же я, жив и здоров. Что же плакать? – как можно спокойнее сказал Ден и даже постарался улыбнуться. – Про Раниту говорить не хочу. А Элли – она хорошая.

– Элли – та самая принцесса, что ли? Из-за которой тебя и упекли? – у женщины снова задрожал голос. – Что же ее в лес-то ночью понесло, хорошую? У нас деревенские-то девочки, если порядочные, ночью по лесам да лугам не бродят, а тут принцесса! Значит, глупая девчонка! Безмозглая да доступная!

– Нет, перестань, не надо о ней так, – мягко, но решительно оборвал Ден. – Прекрасная она девочка. Ничего у нас с ней не было, она не виновата, что законы такие.

– Выгораживаешь ты ее! – всхлипнула мать. – Защищаешь! А она, поди, на твою защиту не поднимется, если тебя к казни приговорят!

– Поднимется... – вздохнул Ден, вспомнив отчаянные глаза Элли. – Но я этого не хочу. На нее и так много свалилось, а она маленькая еще. Семнадцать сегодня исполнилось. Испортил я ей день рождения. Да что там день… Жизнь испортил.

– О ней переживаешь? О ней?! Она-то каждый год день рождения праздновать будет, а вот ты-то… будешь ли? – у матери затряслись губы. – Ты бы о себе подумал! Да о матери с сестрой, да о невесте. Как мы без тебя?

– Я думаю, – отозвался Ден и заторопился. – Вот послушай. У нас дом хороший, большой. Если со мной что случится, полдома внаем сдайте, чтобы хоть чуть-чуть денег всегда водилось. Инструменты, какие у меня есть, задешево не продавайте, они солидно стоят. Лысый Грик мне денег должен, сумма приличная, напомни, пусть отдаст. Сама на работе крепко не надрывайся, у тебя здоровье слабое, если в поварихи возьмут – иди, там полегче, чем на ферме. А Лиза пусть не ленится, учится, потом, глядишь, и дело по душе найдет. Всё лучше, чем служить в богатом доме на побегушках. Если что по хозяйству надо помочь, Сержа попросите. Он не откажет.

– Ты что это? – мать охнула, всплеснула руками. – Будто прощаешься!

– Да что ты, всё в порядке, – сказал Ден и сжал ее руку. – Я на всякий случай. Мало ли.

– А Долли? Почему про Долли ничего не говоришь? – спохватилась мать.

– Виноват я перед Долли, – недолго помолчав, ответил Ден. – Не изменял с принцессой, а все равно виноват. Она хорошая, добрая, только женой мне не станет, даже если выйду отсюда. То есть когда выйду, – поспешно поправился он.

– Да как же? Ведь она тебе наречена! Ведь она думает, что свадьба скоро!

– Глупость это, мама, – детей маленьких словом связывать… – сумрачно ответил Ден. – Скажи Долли, пусть простит, если сможет. Пусть не ждет меня, а как встретит хорошего человека – замуж выходит. Только не по выгоде, а по любви.

Мать слов подходящих не нашла, снова заплакала:

– Да какая еще любовь-то? Глупости это! Всю жизнь нам богатеи сломали!

– Ты никого не вини. Кроме меня и нет виноватых…»

Так и вернулись к тому, с чего начали. Они еще о чем-то говорили недолго, но потом появился Иголтон – и матери пришлось уйти. Бестолковый получился разговор, пустой… Только переживаний матери добавил.

Ден взял с полки, подвешенной на толстых цепях, железную кружку, глотнул воды – горьковатая, затхлая! – сел на лежанку, обхватил голову руками. Если бы вдруг выпустили сейчас, к кому бы он пошел?

И понял – к Долли! Точно к Долли.

Но только для того, чтобы произнести, наконец, то, что давно был должен сказать, объясниться, как бы ни было это тяжело. Расставить все точки. Пожелать счастья. Ну почему он не сделал этого раньше?!

Какого черта тянул время, столько лет мучил хорошую, добрую девчонку? Если бы не он, Долли, такая славная, хозяйственная, домашняя, наверняка давно бы вышла замуж. И сейчас бы кормила грудью младенца или пекла бы для мужа пироги, а не лила слезы о том, кто этого совершенно недостоин.

А Элли? Маленькая принцесса тоже до сих пор, наверное, плачет… Элли.

Перед глазами встала она – хрупкая, тоненькая, бледная, в длинном плаще, накинутом поверх дорогого платья... Отважная девочка! Не побоялась при народе взять его за руку в богатом зале, куда он явился по собственной глупости. Не испугалась прийти в управу среди ночи. Чудесная, светлая, добрая. Любимая. Думаешь об Элли – и в сердце начинают стучать тысячи молоточков, нежно звенят гитарные струны. «Я сочиню для нее лучшую мелодию, – подумал Ден. – Если, конечно, останусь жив».

Думать об Элли было больно, а не думать – невозможно. Мысли о ней перечеркивали все остальные переживания, даже страх маячащей где-то рядом смерти. Он понимал, что приговор, скорее всего, неизбежен, но смерть казалась чем-то далеким, невозможным, призрачным. А Элли была прекрасной реальностью и вместе с тем – яркой сказкой, на короткое время раскрасившей его серую обыденную жизнь.

Он вспоминал аромат ее пушистых светлых волос – они пахли лесной малиной; легкий румянец щек, яркие голубые глаза, в которых отражался весь мир… Ден опустил ресницы и представил Элли сказочно красивой невестой в снежном кружевном облаке. Он крепко обнимает это облако, кружит его, кружит и…

И он открыл глаза. Сырая камера. Каменный выступ вместо стола. В углу кособокая бочка с водой. Пищат летучие мыши.

Не к месту вспомнился серебристый единорог, явившийся в лесу среди ночи. «Эх ты, красавчик... –ласково упрекнул его Ден. – А еще говорят, что ты – к свадьбе…»

И вдруг легче стало на сердце. Ведь действительно – приходил единорог, а это, говорят, верная счастливая примета. Вдруг еще повезет? Кто знает?

Дверь в камеру распахнулась, шагнул низенький тролль в желтой вязаной шапке, натянутой меж острых треугольных ушей. Молча шлепнул о каменный выступ, служивший столом, жестяной плашкой с серым неаппетитным варевом, кинул рядом деревянную ложку:

– Завтракай, арестант Дин.

– Спасибо, – кивнул Ден, но к еде не притронулся. Не удержался, спросил:

– Ничего там про меня не слышно? Долго тут просижу?

– Недолго, – обнадежил тролль. – Смертники дня три сидят, а потом того-этого. Кто долго-то будет кормить за казенный счет?– и добавил успокаивающе: – Не бойся, это быстро, палач свое дело знает.

Глава 32. На вас вся надежда

К входу, похожему на увитую розами арку, подбежал, тяжело дыша и топая увесистыми лапами, трехголовый Рик. Хрипло, гулко залаял.

Генриор крепко взял цербера за ошейник, отодвинул его. Рывком открыл дверь и увидел бедно одетую женщину в темном, по-старушечьи повязанном платке. Немолодая, довольно плотная, она выглядела такой измученной, что, казалось, сейчас с грохотом рухнет на блестящий паркет. Но не упала – оперлась о косяк, окинула графа и Генриора уставшим взглядом. На Рика глянула равнодушно, без испуга. Генриор сразу узнал ее, хотя видел всего однажды и то кое-как: в потемках и под дождем.

Граф был в растерянности. Он смотрел на незваную гостью с нарастающей тревогой, предчувствуя новые неприятности. Генриор, тяжело вздохнув, осадил рычащего Рика. Молча подошел, придвинул женщине стул. Та глянула на стул с опаской – дорогой-то какой, бархатный! – но все-таки опустилась на краешек, робко поздоровалась.

– Здравствуйте, – холодно сказал Генриор и обернулся к графу, коротко объяснил: – Это мать Дена. Того парня, из-за которого всё и началось.

– Ну, нет... – возразила вдруг гостья тихо, но непреклонно. – Не с него это. Он хороший человек, – и тут же спохватилась, охнула: – Но я его не выгораживаю, не подумайте! Дурак он, что с вашей девочкой судачил, разве можно? Но разве за разговоры на всю жизнь в тюрьму сажают?

– Сажают, раз закон такой есть, – развел руками Генриор и с беспокойством посмотрел на графа. Но тот уже справился с собой, только нервно сжал руки.

– Так ведь ему голову отрубить могут! – женщина, видно, хотела расплакаться, но сдержалась, прикусила губу, поправила платок. Потом проговорила тихо: – Вот вы говорите, закон. А ведь он людьми писан. Так что же за закон такой, когда у матери с сестрой кормильца отнимают? Мы тоже работаем, конечно. Стараемся. Но сестра мала еще, осень скоро, учиться будет. Я ведь детей грамотными стараюсь растить, толковыми. А сама, как надорвалась на ферме, плохой работницей стала. Делаю уж, что могу…

Она замолчала – и граф с Генриором тоже угрюмо молчали. Наконец женщина заговорила снова, с горячностью, и в каждом слове сквозила боль:

– Всеми правдами-неправдами узнала, из какого поместья та девочка, которая с моим сыном гуляла. Не от Дена узнала, нет! Тролль проболтался. Думала, приду, на колени упаду, молить буду, чтобы спасли моего сына! А не могу, ни перед кем в ногах не валялась. Сын-то у меня хороший. Он всё на себя берет, всё признаёт!

– Что же именно он признаёт? – раздельно спросил вновь побледневший граф.

– Ну, что? Гуляли они ночью, это было. На лодке катались – тоже было. А того… ну, того… от чего дети бывают, – нет! Не было такого у них. Так и сын говорит, и друг его говорит. И девочка ваша тоже. Так что же не верить?

– А Ранита? – подал голос Генриор. Он стоял, опершись об узкую колонну, и непонятно было, о чем думает.

– Я разве с этой подлюкой толковать буду? – она помолчала, а потом, будто собравшись с духом, проговорила с надрывом: – Помогли бы вы парню моему, господа! Ну пусть, коли так уж надо, месяц в тюрьме побудет или год даже… Но двадцать лет, что вы! Ему самому-то чуть за двадцать, много ли ума по молодости? А если на плаху – да за что?! Он девочку вашу ведь не тронул! А его – в клетку, как дикого зверя… Я шла сюда, думала: всё, что попросите, отдам. Даже дом продам ради сына! А теперь вижу – что вам мой дом? У вас один вон тот шкаф стоит, наверно, дороже, чем мой дом… Ох, не о том я опять! Хотите, я работать на вас буду? И дочь заставлю? Мы бесплатно, мы за так… Мыть будем, стирать, варить, всё, что надо, сделаем. Я до смерти своей честно служить буду! Только помогите, помогите же парню…

– Нет, работниц нам не нужно! – твердо сказал Генриор. Конечно, горничная как раз-таки требовалась, но другая – простая, бесхитростная, а главное – беспроблемная. Эта женщина, похожая на надломленное дерево, никак не подходила.

– Ну, а что делать-то? – с горькой тоской вскинула руки женщина. – Одна ведь на вас надежда! Если вы бумагу напишете, что так и так, на Дениса Дина не в обиде, то ведь, наверное, выпустят его!

– Нет, – глухо отозвался Генриор. – От бумаги не выпустят. Да и почему вы думаете, что не в обиде? У графской семьи вся жизнь перевернулась.

– А кто из вас граф-то будет? – спросила вдруг женщина, нервно переводя взгляд от одного мужчины к другому.

– Я буду… – сумрачно отозвался граф, поднимая глаза.

– Так мне… Мне, наверное, при графе и сидеть-то не полагается, я порядков не знаю! – спохватилась незваная гостья, торопливо поднимаясь, но граф поспешно сделал движение рукой:

– Сидите, сидите!

– Помогите сыну моему, прошу вас! – с надрывом взмолилась женщина. Видно было, что она гордая, сильная, но сердце разорвано в клочья. – У вас ведь тоже дети! Виноват он, да! Виноват, что влез не в свое дело, заговорил с вашей девочкой, подружился… Но ведь не обидел он ее! Не опозорил! За что ему такое? – она не сдержалась, тихо заплакала, принялась утирать глаза кончиками черного платка.

– И всё-таки опозорил, – негромко возразил граф, разглядывая цветочные узоры на сверкающей столешнице. – В нашем сообществе Элли теперь персона нон грата. Понимаете, о чем я говорю?

Та торопливо кивнула:

– Ну, не хотел он для нее беды! Он даже там, в тюрьме, все о вашей девочке переживает. Не о себе, не о жизни молодой загубленной – всё о ней! Мол, принес горе принцессе...

Все надолго замолчали. Женщина мучительно пыталась подавить всхлипывания. Генриор налил из изящного графина, поблескивавшего на камине, воду, подал ей хрустальный бокал. На дорогой бокал женщина посмотрела с недоверием, но осторожно взяла дрожащей рукой, сделала пару глотков, немного успокоилась.

Наконец граф проговорил:

– Я обещал Элли, что попробую разобраться в этом вопросе. Есть ли у тебя какие-то соображения, Генриор?

– Я пытался выяснить, – сумрачно сказал управляющий и нахмурился, вспомнив стены, увешанные летучие мышами, и недовольного Иголтона. Он покосился на женщину и, помедлив, решил говорить прямо: – Положение плохое. Освободить парня могут в том случае, если он женится на Элли. Да и то не факт.

– Ну уж нет! Какая еще женитьба? – вскинулся граф. – Хватило нам и прежнего жениха! Об этом речи быть не может. А еще какие варианты?

– Только совсем уж фантастические, – признался Генриор. – Например, личное распоряжение короля.

– Короля?! – женщина вскочила, едва не расплескав воду, передала бокал Генриору, прижала к груди руки. Генриор заметил, какие они красные, мозолистые, потрескавшиеся, будто у старухи. – Да, да! Я напишу… нет, я лично пойду к королю! Он не сможет отказать матери!

– Подождите! – осадил ее Генриор. – Вы разве не понимаете, что вас не только к королю – к ограде его дворца не подпустят? Это сюда вы явились без приглашения, и граф вас принял, потому что… – Генриор покосился на графа и продолжил: – Потому что сердце у него доброе. А к королю запросто не явишься. Да и где он? То ли в столице, то ли в приморской резиденции, то ли где-то еще. Слышали, наверное, что после смерти короля-отца молодой монарх всегда в разъездах.

– Но что делать? Я постараюсь, я его найду! А может… – в глазах несчастной женщины вспыхнула надежда. – Может, вы мне поможете, а? Вы же богатые, в замке живете! Король вам не откажет.

– Зря вы думаете, что дворяне запросто входят к Его Величеству. Вовсе нет. Король есть король, – развел руками Генриор и больше ничего не сказал. Подумал, что и так говорит слишком много. Глянул на графа. Тот молчал, о чем-то крепко задумавшись, потом, наконец, произнес:

– Я не хочу, чтобы моя дочь жила с тяжким грузом вины. Попробую обратиться к королю. Но я с Его Величеством не знаком. Примет ли он меня? Не знаю. Что из этого выйдет – тоже не знаю. Вот и всё, что я могу вам сказать, госпожа… Как вас зовут?

– Дамара. Да никакая я не госпожа, что вы!

– Госпожа Дамара, – четко проговорил граф. И встал, показывая, что разговор окончен. – Генриор, проводи гостью.

– Так, стало быть, поможете? – обернулась та, направляясь к двери.

– Если граф сказал, что попытается, значит так и будет, – уверил ее Генриор.

За Дамарой закрылась дверь, и граф схватился за голову:

– Знаешь, Генриор, когда, наконец, закончится вся эта история, я попрошу тебя купить самый дорогой коньяк, и мы с тобой разопьем его прямо в моих покоях!

– Буду рад составить вам компанию, граф. Только я ведь не употребляю алкоголь. Выпью с вами бокал яблочного сока.

– Ох, какой же ты все-таки сухарь, Генриор! Я тоже почти не пью. Но причем тут яблочный сок, если такое дело? Ладно, как знаешь. Подскажи мне, ты же умный, как пробиться к Его Величеству? Есть ли у тебя мысли? Я, в отличие от Готцов, родственником королю не прихожусь. Старого монарха видел несколько раз, а какой он, молодой король, одному небу известно. Вдруг такой же, как наш Андреас? – граф печально вздохнул. – Тогда все бессмысленно.

– Я думаю, для начала надо всё толково изложить на бумаге, – предложил Генриор. – Если письмо напишет крестьянка, оно до короля даже не дойдет. А дворянское послание он обязательно прочитает. Если пожелаете, я его составлю.

– Вот правильно! – обрадовался граф. – Давай так и сделаем. Я подпишу. Передадим сегодня же с посыльным во дворец, а там будет видно. А вот насчет твоей поездки в Морегрин и того парня... Бена Ривза...

– Что? – насторожился Генриор.

– Поехать, конечно, надо. Но давай не будем пока сообщать Эмилии. Незачем раньше времени ее беспокоить.

***

Генриор чувствовал необыкновенный подъем. Много лет назад он крепко привязался к кудрявому Берри и страстно желал, чтобы тот был жив и здоров.

Весь оставшийся день он провел в хлопотах: нужно было обучить делам кухарку Марту, оставить список распоряжений прислуге, подогнать счета, снова дать рекомендации Марте. Та, хоть и прельстилась повышенным окладом, за дела взялась неохотно: «Что вы, я без вас, Генриор, не смогу, не соображу, не сумею...» Так что пришлось еще тратить время на убеждения: справишься, мол, это все-таки хозяйство, а не диссертация о ледяных драконах.

Письмо королю тоже потребовало немало времени, но составил его Генриор хоть и лаконично, но живо, граф одобрил.

Ближе к ночи Генриор присел, посмотрел на раскрытый кожаный саквояж – и вдруг его накрыла тревога. Он вспомнил, как давно не уезжал из замка в далекое путешествие.

Что от себя-то скрывать? Страшно! Страшно поехать и разочароваться – вдруг это не Берри? Страшно бросать Розетту – тут столько дел и забот. Страшно оставлять графа – а если ему понадобится помощь? Да и просто выбираться куда-то дальше Тисса было страшно.

Но Генриор уже чувствовал, что его сердце стучит, будто башенные часы, и гудит, как двигатель грузовика. Впереди что-то новое, новое! Неужели даже в шестьдесят четыре года можно радоваться ветру перемен? Может быть, в глубине души он давно его ждал?

Он улыбнулся, аккуратно укладывая в чемодан очередную белоснежную, выглаженную до хрусткости рубашку.

Ранним утром Генриор в длинном синем плаще и черной шляпе стоял в графском саду, дыша свежим воздухом, в котором уже витал холодный и горьковатый привкус осени. Он ждал водителя, чтобы отправиться на вокзал. Спешить было некуда, и Генриор присел на скамью с красивой резной спинкой, чтобы собраться с мыслями и насладиться предвкушением будущей доброй встречи.

За забором – нарядным, с витыми украшениями в виде бутонов роз – раздался гул мотора. «Это водитель», – подумал, поднимаясь, Генриор. Он шагнул к воротам, взялся за тяжелую бронзовую ручку. И отшатнулся, не веря своим глазам.

Это был не водитель.

Это был кудрявый парень из журнала «Альбатрос».

Глава 33. Соперник для любимчика

Генриор узнал его сразу, будто и не было мучительно долгих лет и перед ним стоял не молодой красивый мужчина, а упрямый вихрастый подросток, которого он любил, словно родного сына.

Генриор прислонился к приоткрытой калитке. Неловко дернулся, когда дверь с вычурными узорами – бутонами и лепестками подалась назад. Поправил сдвинувшуюся на глаза шляпу, потер заледеневшие пальцы – по утрам уже было по-осеннему ветрено и сыро. Схватился за ворот плаща, будто не хватало воздуха. Очень тихо проговорил:

– Берри.

– Да, это я, дядя Генри. Вот, приехал… – сказал парень и, смущенно улыбнувшись, поправил ворот коричневой кожаной куртки. Будто не десять лет его не видели в родном доме, а всего-то месяц, и прибыл он, чтобы провести в отцовском замке студенческие каникулы, – так, ничего особенного.

– Берри… – снова сказал Генриор и, как был, в длинном плаще, в новых тщательно выглаженных брюках со стрелками, тихо опустился на аккуратно постриженный газон. Прижался спиной к ажурному забору и сел на росистую траву, вытянув длинные ноги в начищенных до блеска ботинках.

– Дядя Генри, тебе плохо? – в глазах парня мелькнул испуг. – Что с тобой? – он с волнением склонился над пожилым человеком.

– Нет, мне уже хорошо… – пробормотал Генриор. – Я в порядке.

Парень, не раздумывая, опустился на траву рядом с Генриором (осторожно и немного неловко, будто у него болела спина) – а тот всё смотрел и смотрел на гостя, как на привидение.

Глаза парня, серо-голубые, большие, по-особенному блеснули. Он секунду помедлил – и вдруг крепко обнял Генриора. Так они и сидели на зеленом газоне, обнявшись, а потом долго смотрели друг на друга, не могли насмотреться.

Впервые за много лет Генриор почувствовал себя счастливым.

***

Дети графа росли у Генриора на глазах – и к каждому он был привязан. Но только Берри, единственный из всех, называл его не по имени, как полагается, а по-простому – дядя Генри, и обращался на ты.

Берри был случайным ребенком – его явление на свет вызвало в Розетте оторопь, а не восхищение. Другим детям повезло больше. Милене в замке радовались, как всегда радуются первенцу (правда, графиня-мать была раздосадована – она страстно мечтала о внуке). Андреаса – драгоценного наследника! – с нетерпением ждали несколько лет. Старуха-графиня то и дело возмущалась, что строптивая невестка никак не может забеременеть заново, приглашала в замок лекарей и чародеев. Эмилия злилась, врачевателей вежливо (а иногда и не очень) отправляла восвояси, а графине напоминала, что едва не умерла в первых родах, вот и не спешит со вторыми. «Глупые отговорки! – морщилась свекровь. – Семейству Розель нужен продолжатель рода! Раз уж ты завлекла чем-то моего сына, так уж постарайся».

Когда родился Андреас, в замке разве что фанфары не гремели. Сын! Наследник Розетты! Счастье! Да еще белокурый ангелок – точь-в-точь его отец в младенчестве. «Ну, теперь ты свою задачу выполнила!» – одобрительно заявила графиня-мать, потрепав Эмилию по плечу. Та сердито дернулась, но свекровь великодушно этого не заметила.

Но прошло всего полтора года и на свет явился Бенджамин – тощий, крикливый, лопоухий, темноволосый. Генриор слышал от Эмилии, что графиня-мать, бросив взгляд на младенца, презрительно заявила: «Что это такое?! Ни у кого из нас такой черноты нет!» – и брезгливо отодвинулась от колыбели. Когда первые волосы Берри состригли, выросли другие – мягкие, вьющиеся, русые, как у Эмилии и Милены. Но первое впечатление: «Чернявый, как чертик! Лопоухий, как тролль! Нет, не наш!» сохранилось у старухи навсегда. Графиня-мать берегла, лелеяла это чувство – было чем уколоть нелюбимую невестку.

Младенец был не слишком здоров, не слишком красив – с тонкими руками и ногами, большой головой, да еще с вечно воспаленными красными щеками – они постоянно цвели от детской кожной болезни.

«Надо же, какой страшненький! Нет, этот, что и говори, не удался, – повторяла старуха-графиня, издали поглядывая на ребенка сквозь золотое пенсне. Присутствие Эмилии ее совершенно не смущало. – Тролль, как есть – тролль! То ли дело Андреас – наша гордость, наш наследник, наш красавчик!» – и звонко чмокала макушку внука-ангелочка. Эмилия, сощурившись от негодования, брала на руки Берри и уходила в другую комнату, стараясь не слишком крепко хлопать дверью.

Старая графиня воспринимала Берри как соперника для своего любимчика: сначала он пытается перетянуть родительское внимание, а когда подрастет, чего доброго, замахнется и на Розетту!

Когда спустя годы в замке родилась Элли, графиня-мать оказалась куда более благосклонной, и не только оттого, что девочка была белокурой и голубоглазой – вся в отца. Она посоветовалась с добрым десятком правоведов и убедилась, что замок, даже если мир перевернется, достанется именно ее солнцу – Андреасу. Старшего внука она любила до дрожи, позволяла ему абсолютно всё, не замечая, что тот растет избалованным, нахальным и грубым.

Граф в то время еще занимался предприятиями и был вечно занят (или делал вид, что занят), Эмилия разрывалась между детьми (несмотря на нянек, все трое требовали внимания), придирками свекрови и отчаянным желанием проявить себя не только в материнстве. Она заочно училась в университете и, когда появлялось время, с головой погружалась в любимую химию, которая позволяла отвлечься от повседневных тревог.

Когда родился Берри, Эмилия каждый день ходила с красными глазами. От обиды на свекровь, на мужа (он хоть и не выговаривал ей, но все же смотрел на Берри отстраненно), от усталости (два малыша, да еще Милена – девочка поступила в школу и с ней нужно было основательно заниматься) молодая женщина чувствовала себя опустошенной и вымотанной. К тому же пропало молоко, и Генриор ездил в Тисс за молочными смесями.

Никто и не удивился, что колыбель Берри со временем перекочевала в холостяцкую комнатушку Генриора, – сначала на день-другой, потом на неделю, да так там и осталась. Просто он, глядя на измученные глаза Эмилии и на бестолковых, то и дело меняющихся нянек, решил, что сам сможет вставать ночью и кормить молочной смесью беспокойного младенца. Никто не возразил. А когда Берри подрос, принялся ходить за Генриором, как хвостик, – куда управляющий, туда и крошечный кудрявый мальчик.

Всё они делали вместе: наводили порядок в замке, высаживали с садовником розы, ездили по делам в Тисс и даже на взморье. С легкой руки Генриора все стали называть мальчика не Бен, не Бенджамин, а Берри – «ягодка». Сначала – из-за красных воспаленных щек, а потом уже по привычке.

Никого не тревожило, что Берри доставлял Генриору немало хлопот. У того и без малыша хватало дел – все и не перечислишь, семья большая, а он отвечал за каждую мелочь в доме. А Берри и вовсе не давал покоя. Когда он был маленьким, лез в каждую щель, что-то опрокидывал, что-то вытаскивал, что-то разбивал, где-то застревал – такой был любопытный. А когда подрос, вечно ввязывался в какие-то истории: то приходил домой мокрый с ног до головы – провалился под лед Хрустального озера, то превращал в груду металла новенький блестящий велосипед, то ухитрялся треснуть какого-нибудь дворянского сыночка, и Генриору приходилось униженно оправдываться перед сановными соседями.

Каждый раз Генриор, усталый, раздраженный, жестко выговаривал Берри, иногда наказывал, запирая в дальней комнате замка, но руку, конечно, не поднимал – и не потому, что это был графский отпрыск. Он очень привязался к кудрявому мальчишке – ему казалось, что Берри похож на его погибшего сына Виктора, – и видел в нем то, чего не замечали другие: щедрость, любознательность и доброе сердце. Если Берри ударил юного барона, то только потому, что тот обижал девочку-служанку. Разбил дорогой велосипед – дал поездить деревенской ребятне («Ну им же тоже хочется покататься, а у них нет такого!» «Что ж, теперь и у тебя не будет», – флегматично отвечал Генриор). Полез на тонкий лед, вымок и едва не погиб – так вытаскивал щенка, надо же было его спасти?! Щенков и котят Берри спасал с завидной регулярностью, и Генриор, ворча и бранясь, помогал их пристраивать. Оставлять в замке было запрещено – графиня-мать животных не выносила. Только цербера Рика, тоже спасенного Берри, милостиво позволила оставить, да и то лишь потому, что церберы – это модно, престижно, по-дворянски.

Годы спустя Генриор казнил себя за то, что лишнего позволял мальчику. Может быть, нужно было быть более суровым? Или, наоборот, стоило чаще проявлять мягкость и сердечность?.. Кто мог ответить?

…А еще Берри бредил морем, был одержим им с первой поездки. Он рисовал море, подбирал песни под гитару – про море, собирал марки с изображением моря и говорил, что жить будет, когда вырастет, только возле моря. Берри при помощи Генриора с удовольствием мастерил модели шхун и фрегатов. И плавал великолепно – как дельфин. «Ну, точно – бродяга, как дедушка…» – вздыхала Эмилия, вспоминая о своем отце – географе и путешественнике, погибшем много лет назад в Северных горах.

Берри был так привязан к Генриору, что Андреас однажды назвал его «лакейским любимчиком», за что тут же поплатился – получил от брата крепкую оплеуху. Андреас, схватившись за покрасневшее ухо, громко разревелся, Берри наказали, хотя даже граф сказал, что за такие слова наказать следовало бы Андреаса. Но разве графиня-мать позволит обижать белокурого внука? Мальчикам было лет по десять-одиннадцать, но братья не дружили, не играли вместе, а если и оказывались рядом, только ссорились – шумно и бестолково.

Когда Берри подрос, начал отдаляться от Генриора. Друзья, книги, спорт стали важнее бесед с дядей Генри. Генриор понимал, что это неизбежно, – парень взрослел. Теперь он часто смотрел на Берри издалека – как тот играет с крошечной Элли, как исступленно подтягивается на турнике и поднимает гири, как читает старинные книги, не замечая ничего вокруг.

Так бы всё и шло – просто и обыденно. Но вдруг графиня-мать, у которой к старости стало совсем нехорошо с головой, опять завела подзабытую волынку о том, что Берри – не её внук, и всё чаще повторяла, не стесняясь даже прислуги, что Эмилия родила кучерявого мальчишку неизвестно от кого. Может, от князя Ардена – у того вьющиеся волосы. Или от барона Вернелли – у того, как у Берри, тоже только морские путешествия на уме. А может, даже от Генриора. А что это Эмилия пьет с ним кофе?! О чем это они болтают?! Друзья? Да какая может быть дружба между молодой графиней и дворецким, привлекательным еще мужчиной средних лет? Не смешите!