Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
Глава пятьдесят четвертая
Да, внешне порядок вещей не менялся, все шло своим чередом, царь царствовал, политикан политиканствовал, насильник насильничал… Проливалась кровь, остывала, забывалась, – новые потоки лились, захлестывали империю, волна за волной, набивались людьми казематы, камеры, сибирские рудники… Все шло своим чередом, – и ссылки по этапам, и дворцовые балы, жестокие казни и амурные дела…
Пока самодержцу удавалось балансировать на волнах потрясений, приливов и отливов. Но, как он ни оправдывал себя и свою карающую волю, как он ни упивался своим мнимым величием, он не ощущал желанного покоя внутри империи. Он опасался крамолы и мятежей не только на окраинах, но более всего здесь, в Петербурге, где мерещились зловещие тени покушений и возмездия. Как бы крепко ни удерживал бразды монархического правления романовский дом, как бы империя ни прибегала к огню и мечу, ее изнутри подтачивало глухое, нарастающее недовольство. И ныне, в промозглые серые петербургские дни, когда самодержца снедали гнетущие тревожные думы, ему вдобавок приходилось еще и сносить капризные и уязвляющие его самолюбие претензии императрицы.
Он не мог отрешиться от темных и мучительных подозрений на ее счет. Ему становилось не по себе при мысли о ее тайном адюльтере. И усугубляло царские терзания новое подозрение – является ли его сыном тот, которому, видимо, не без наущений матери, не терпится унаследовать трон, – или это незаконнорожденный отпрыск?
В такие мрачные минуты царский взор придирчиво блуждал по лицу наследника – то он представлялся вылитым отцом, то казался совершенно непохожим. Царевич производил на отца противоречивое впечатление, то тверд и надежен, то чужд и подозрителен… И государь склонялся к ужасающей мысли: что, если перед ним совершенное исчадие изощренно сокрытых, бесчестно посвященных императрицей тайному вожделению минут, а в жилах наследника течет чужая кровь!.. Будь возможно раскрыть эти подозрения силой оружия, войной, – царь, кажется, не преминул бы прибегнуть к ней… Но, увы, сила была бессильна перед этим гордиевым узлом! Эту тайну знала одна только императрица. И здесь он не был властен над ней, он, абсолютный монарх, могущественный владыка. Порой, задыхаясь в сомнениях, он вдруг вызывал к себе наследника, осыпая милостями, гладил по густым, черным волосам, пристально заглядывая в глаза, и тот, бывало, встревоженно спрашивал:
– Что с вами, отец?
– Ничего… Я хотел бы знать меру твоих способностей и умственных достоинств, сын мой, – отвечал царь. – Уготовано тебе высокое поприще…
– Право, пока Его императорскому величеству рано думать о покое… Вы не стары, – наследник, следуя наставлениям матери, убеждал отца в отсутствии честолюбивых видов на престол. – И вы могущественны.
Самодержец, снедаемый тягостными сомнениями, вдруг впадал в сентиментальность:
– Сколь бы сильным я ни выглядел, а старости не миновать… Улавливая в глазах расчувствовавшегося отца глухую настороженность, наследник, памятуя а наставлениях, деликатно возражал:
– Не печальтесь, отец… Старость и вы – несовместимы…
– Почему ты так полагаешь?
– Потому, что вы окружены обожанием… безмерным обожанием матери и подданных ваших…
– Гм… безмерным? – Император прятал горькую ироническую усмешку. – Где тебе знать…
– Я это знаю с положительной определенностью! – не уступал Романов-младший.
Император вскидывал взгляд из-под тяжелых, набрякших век.
– Я не вижу еще пользы, которую могу принести вам. Какая вам нужда во мне, неоперившемся отроке…
– Почему ж… тебе уготован высокий жребий… Ты ведь – надежда державы…
– Отечество уповает на вас. Я счастлив у вас учиться.
– Ну, а все же… когда бы ты хотел надеть "шапку Мономаха"?
– Когда я буду достоин этой чести.
"Однако, его не проймешь, – думал царь. – Никак мать его вымуштровала… – И он снова гладил темные завитки волнистых волос. – Так вымуштровала свое чадо, что комар носа не подточит… чтоб не проболтался ненароком о маменькиных аппетитах и уловках… О тайных поползновениях и сговорах… Бедное усердное дитя!.. Ты хочешь уверить меня в своей сыновней преданности, ты хочешь затесаться в мое омраченное сердце, в потемки моих сомнений…"
И после каждого подобного разговора самодержец не только не ощущал облегчения, но и впадал в еще более гнетущие сомнения.
На сей раз императрица, затаившаяся за дверью, неожиданно прервала их беседу, переступив порог с ласковым выражением на лице, и пригласила их завтракать.
Царь позавтракал нехотя, с видимой поспешностью, и после чая покинул стол, собираясь отправиться в Зимний.
Там, во дворце, он обретал привычное ощущение властительной уверенности и несокрушимого могущества.
Глава пятьдесят пятая
Старый статс-секретарь, рассматривавший почту, не мог бы с точностью сказать, как встретит царь донесение, в каком настроении и состоянии он вернется от царя. Возможно, Его императорское величество распечатает и просмотрит все пакеты, и распорядится немедля. А может статься, что, пробежав глазами несколько строк, отставит в сторону: «Успеется…»Самодержец, бывало, иной раз сам затребует почту. Случалось, при дурном расположении духа, представленная почта вызывала раздражение:
– Что это они забрасывают меня письмами? Ужели полагают, что я в полном неведении о положении дел?
Статс-секретарь пытался отвести грозу.
– Да-с… – ваше императорское величество. Но кому им писать, как не вам…
– Что ж, на мне свет клином сошелся? – подтрунивал царь, – почему бы не адресовать их к тебе? Почему ты не распечатаешь, не прочтешь сам, что дельно, а что пустое?
– Помилуйте, государь… Я не вправе…
– Почему?
– На этот счет не изъявлена ваша высочайшая воля.
– Разве не довольно изустного слова?
– Я, право, еще не услышал с твердою определенностью…
– Как тебя еще вразумить?.. "Разрешено предварительное ознакомление со всей почтой…" Так, что ли?
– Ваша воля, государь…
– Да, уж моя…
– Я буду поступать так, как угодно вашему императорскому величеству.
– То-то и оно, генерал! – Государь впадал в раж:– Никто из вас гроша ломаного не стоит! Куда ни кинь – сумбур, раздор, развал! А вы торчите предо мной, козлом бородатым! На кой черт эта вся писанина! Все "караул" кричат! Когда же вы научитесь исполнять свой долг подобающим образом? Ну, ответствуй, ваша светлость, когда?
– Смею заверить… я неизменно стремлюсь помнить о своей ответственности перед вашим императорским величеством, – изворачивался статс-секретарь. – Ваше слово для меня закон святой…
– Слова, слова… А на деле у вас… – Император не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться. – Заладили: "долг перед его императорским величеством…" Перед отечеством! Перед отечеством! Заруби себе на носу!
– Да, государь… Мы не на высоте положения…
– Тогда вот вам бог, а вот порог! Заменим достойными… скажем, из Германии выпишем… – усмехался царь…
– Ваша воля, государь… Но, право, новая бироновщина нам не к лицу…
– Вот-вот… И я против засилья иностранцев в наших государственных делах. Знаешь, почему?.. Потому, что они, чужеземцы, выказывая внешнее усердие, в душе остаются неприятелями наших побед и льют воду на свою мельницу…
– Ясно, как божий день.
– И потому надо так править государством, – рассыпал "перлы" царь, – чтобы нигде не допустить смуты! Пресечь мятежи, революции. – И чтоб эти вот конверты с сургучом не летали сюда каркающим вороньем! Чтоб не досаждали нам разбирательством крамольных авантюр!
– Совершенно верно, государь. И нам следует…
Но, увы, поток тревожных донесений, вопреки высочайшему пожеланию, продолжал расти, громоздился кипами в статс-секретариате…
Депеши сигнализировали о беспорядках и бунтах в разных краях.
Статс-секретарь, при всех страхах от предвидимого царского гнева, предпочитал, однако, не задерживать почту. Ведь для царя такие известия не были неожиданностью, – так или иначе, он знал о напряженном положении дел.
Статс-секретарь устал и подумывал об отставке, однако государь не хотел расставаться со старым придворным. И вот генерал был обречен терпеть, и сносить ежедневные причуды и прихоти государя.
– Генерал!
– Слушаю вас, государь.
– Что это я давеча хотел тебе сказать?..
– Не могу знать…
– Ну и бестолочь! Неужто не припомнишь?
– Никак нет. Извольте…
– Кабы помнил, не стал бы у тебя спрашивать.
И, бывало, царь, впадающий в упрямство после благодушия и успокоения, вдруг одумывался и понимал, что ударяется в мелочное привередничество… И, подавляя в себе накипевшую желчь, стремился взять себя в руки, принять подобающую суровую серьезность.
Его обращение со статс-секретарем подчас напоминало забавы кошки с пойманной и обреченной мышью. Да и не только со статс-секретарем. Попадало и министрам, и советникам. А бывало, государь преображался, терпеливо выслушивал каждого, проявляя обходительность. И придворные, благополучно покидая кабинет, не могли скрыть облегчения, радуясь от того, что государь пребывает в столь прекрасном умиротворенном состоянии и столь доверительно обращается с ними. Как славно, гордились они, что царь-батюшка прислушивается к нам, щадит наше человеческое достоинство. Но через час-другой государь мог распалиться снова… и тогда– минуй нас, чаша сия…
…И вот дряхлеющий статс-секретарь, нацепив очки и просматривая донесения, доставленные фельдъегерской почтой, дожидается приезда государя в Зимний.
Разложил по отдельности сообщения из центральных губерний, из отдаленных окраин. Пересчитал: двадцать пакетов! И тяжко вздохнул: быть грозе! Походил статс-секретарь по комнате, покружил, потом снова перебрал, переложил, перетасовал пакеты, как на грех сверху оказалось донесение тифлисского главноуправляющего…
Глава пятьдесят шестая
Карета въехала под сводчатую арку дворца, сопровождаемая казачьим эскортом.
Государь поднялся по мраморной лестнице, и, против обыкновения, не последовал к себе в кабинет, а направился к двери статс-секретаря.
Тот вздрогнул, услышав тяжелые шаги и скрип. На лице – ни кровинки, губы дрожат.
Из горького опыта он знал, во что обернутся эти "сургучи"… Государь не посчитается ни с его сединами, ни с медалями, позументами и лентами! Теперь держись! Иначе костей не соберешь! Господи, пронеси!.. Как-нибудь перетерпеть, пережить бы этот день. Тут гибкость и изворотливость требовались необыкновенные. Каждый час, каждый миг мог оказаться роковым. Оплошаешь – все пойдет прахом, как говорится, и пес пропадет, и поводок. – И чин, и сын… Все выслуги-заслуги… А то и разжалуют, и дворянства лишат, и усадьбу отнимут. Старик пребывал в вечном страхе.
Не угодишь – и конец тебе – все в высочайшей воле и прихоти. Государь волен сказать: мол, статс-секретарь оказался неблагонадежным, и кем еще угодно, мог даже обвинить в измене, в выдаче государственной тайны, англичанам ли, французам ли, немцам ли… Тогда хоть ложись да помирай. Да самое немыслимое обвинение было бы приговором в устах царя… Изменил, выдал наши политические виды, не Западу, так Востоку. Персии, например, продался за злато-серебро, и персы, скажем, пронюхав об этом, понапихали свои драгоценности в европейские банки, распахнули им объятья, а нам показали от ворот поворот…
Или приписать бедному статс-секретарю, что он оповестил за подкуп злейших и извечных врагов славянства – османов о военных намерениях империи, ценой неисчислимых жертв утвердившейся на Черном море, прорубившей еще одно, южное окно в Европу и на Восток, дескать, османцы, будьте начеку, царь собирается в такой-то срок двинуть армаду в ваши проливы.
Как бы то ни было, скрип двери заставил вздрогнуть старого статс-секретаря. Это было естественно! Что бы ни сулила встреча с государем, милость или гнев, трепетать перед его величеством было естественным состоянием верноподданного.
– Что с тобой, генерал?
– Благодарствую, ваше императорское величество… Я> право, ничего…
– На тебе лица нет… Или нездоров?..
– Никак нет, государь…
– Что ж дрожмя-дрожишь?
– Признаться… я испытываю волнение…
– То есть?
– Я все переживаю: будь то отрадные новости или безотрадные.
– Что ж, все не слава богу?
– Думаю, как воспримете их вы.
– Да, есть от чего волноваться… – При таком ответе придворный генерал мог воспрянуть духом, вздохнуть с облегчением.
– Да, ваша честь, надо бы утихомирить окраины, чтобы и самим не волноваться. Внушить сынам отечества, что есть у нас и пасынки, от которых добра не жди! И потому сугубо важно обеспечить порядок здесь, в сердце империи, чтобы и окраинам было неповадно распускать крамольный язык!
Доверительный тон царя несколько успокоил статс-секретаря. И он, поначалу запинавшийся, чуть осмелел и бодро поддакнул:
– Верно, государь… надо избавить империю от этих потрясений…
– Да, да, избавить, покончить, но – когда? Вот в чем вопрос…
– Вашей высочайшей волей, полагаю… в скором времени…
– Этому конца не видать…
– Что ж поделать, государь, – сочувственно вздыхал старый служака, ощущая верноподданническое блаженство и стремясь выказать наивозможную преданность.
– Водворение порядка в империи, – говорил он, – требует твердости и выдержки, присущей именно вам, государь. Император усмехнулся.
– Да ты, я вижу, политик…
– Вашей милостью, государь, научены…
– А не пойти ли тебе в министры?
– Увы, нет…
– Что ж так?
– Я привык находиться в священной близости от царственной персоны.
– А ты, однако, горазд на язык…
– Вы преподаете мне бесценные уроки…
Государь, при всей своей твердокаменной суровости, и сам, казалось, ударялся в сантименты.
– Я и сам прикипел к тебе сердцем, братец. Ты с самого начала мой первый советчик и помощник.
– Дай бог вам многие лета…
– Да уж, многие… – вздыхал государь, скрипя сапогами, окидывая взором карту, напоминавшую ему о смутах и мятежах, заговорах и покушениях…
Кавказ, Зангезур, гёрусский каземат, взбунтовавшиеся узники, гремящие цепями – мысль обо всем этом вновь начинала раздражать государя и благодушное настроение его, к великому удивлению генерала, неожиданно омрачилось.
– Стало быть, здесь, – взор его впивался в отдаленную точку на карте, помимо узников-инородцев, не обходится и без соучастия наших православных солдат, мужицких детей которые не прочь променять патроны на вино!..
Государь проследовал к себе в кабинет. Статс-секретарь подумал: "Не надо бы мне класть сверху "кавказское" донесение…"
Глава пятьдесят седьмая
Разумеется, государь насмотрелся на такие запечатанные сургучом пакеты за время своего правления. И не раз ему, сосредоточившему всю власть в руках, приходилось прибегать к вооруженной силе, чтобы топить в крови бунты и мятежи.
И всегда душители были "правыми", душимые – "неправыми". Лес рубят – щепки летят, – таково было разумение его величества. Он, царь волею и милостью божьей, слыл непогрешимым и непререкаемым.
Казни, пытки, ссылки, – все было в глазах правящей верхушки проявлением справедливой высочайшей воли. И государь, и послушные исполнители его воли, гнувшие шею перед ним, выглядели воплощением праведной Фемиды…
Обездоленные, лишенные земли, плодов труда своего, задыхавшиеся под ярмом гнета оставались бесправными и неправыми. Государь был окружен божественным нимбом. И как бы ни играл судьбами миллионов, как бы ни попирал их-все это ничего не значило, ровным счетом ничего. Рожденный рабом "божьей волей" должен был оставаться рабом навеки. Так было у них "на роду написано". А царь, разумеется, осуществляет "божью волю" на земле. Иначе бы зачем возносить ектений во славу его величества и августейшего семейства, творить молитвы в церквах и мечетях!.. И, таким образом, самодержец располагал не только видимой, но и реальной силой. И моления, и обеты были духовной присягой его императорскому величеству. Никто не волен оспаривать дела господа бога, – так и никто не вправе вмешиваться в дела императора. Взгляд государя упал на послание кавказского наместника, лежавшее сверху стопки донесений. Накануне он получил тайное донесение от зангезурского агента, оповещавшего государя о неблагонадежности уездного начальника Белобородова и его подозрительной нерешительности в отношении зангезурских событий.
Теперь было любопытно соотнести это сообщение с донесением кавказского наместника: умалчивает ли тот о событиях в каземате знает ли о них? Придает ли должное значение гачагскому движению или нет?
Государь взял верхний пакет дрожащими руками, остальные сгреб в кучу и отстранил.
Распечатав пакет, прочитал-собственноручно написанное главноуправляющим, потом вновь перечитал.
Извлеченный из пакета портрет поверг государя в изумление: "Орлица Кавказа"! И снизу и на обороте – стихи… Так вот оно что! Вот они, крамольные песни… И на непонятном языке кавказцев, и в переводе на русский язык… Стало быть, зангезурские события не замкнулись в пределах уезда, эхом отозвались окрест!
Вооружившись гусиным пером, он вновь прошелся по письму, делая пометы на полях и подчеркивая отдельные места, затем принялся за приложенное к сему белобородовское послание, не отставляя пера.
"Орлица Кавказа!"
Государь, лицезрея образ воинственной "татарки", целящейся из ружья на скаку, в бурке, вздыбившейся полами-крыльями за спиной, оставил письмо, сплел пальцы, стиснул их до хруста, вскочил, прошелся, подошел к дверям и надсадным, вдруг охрипшим голосом кликнул флигель-адъютанта и велел вызвать статс-секретаря.
Вскоре тот предстал перед ним.
Никогда он не видел государя столь разгневанным!
Император закашлялся, перевел дух.
– Ты видел это? – он показал на кавказское донесение.
– Да, государь. Я положил его сверху, сообразно первостепенной важности.
– Зачем? Спешил меня обрадовать? Или ты питаешь особое расположение к этому дикому Кавказу?
– Государь, смею заметить, что то или иное мое отношение к кавказской стихии не умаляет моей неприязни к тамошнему населению.
– И чем вызвана сия неприязнь?
– Тем, что… они не чтут подобающим образом ваше божественное правление…
– Кто – они? Которые – они?
– Виноват, ваше величество, не уразумел вопроса.
– Да, тугодум ты, однако…
– Я слушаю, государь.
– Кого ты честишь – кавказских магометан ли, христиан ли?
– Всех в совокупности.
– Ну, в отношении первых – понятно. А христиан? – Государь извлек из кармана галифе отутюженный носовой платок, отер испарину на лице. Христиан-то зачем?
– Тамошние христиане неблагодарны, государь.
– То есть?
– Империя избавила их от посягательств и нашествий персиян, турок, приняла их под свою сень от славянской широкой души, а они…
– Ну-ну… Похоже, что ты умеешь шевелить мозгами… Я-то уж подумал, что ты положительно ничего не смыслишь, плешивый черт. Вот, читай! – Государь протянул ему письмо наместника.
– Покорнейше благодарю.
– Читай!
Хриплый государев окрик заставил старика торопливо нацепить очки и взяться за чтение. Царь иронически наблюдал за ним. Затем ткнул его в бок:
– И это! – он предложил письмо уездного начальника и добавил: – Теперь полюбуйся на сей портрет!
– Я самым внимательным образом…
– На портрет погляди!
– Я, право, ошарашен… возмущен… неблагодарностью этих кавказских иноверцев, пятнающих нашу веру…
– На это гляди, говорят тебе! – Государь ткнул ему в нос портрет. – Прочти подпись.
– "Орлица Кавказа". И эти вирши…
Статс-секретарь пробежал глазами строки, воспевающие Гачаг Хаджар, и по мере чтения глаза его таращились все больше и больше.
– Понятно…
– Что же надо предпринять, по-твоему?
– "Орлице" крылья обломать!
– А как быть с песнями этими?
– Рты заткнуть поющим, государь.
– Самое опасное – в них, в песнях.
Царь тяжелыми шагами прошелся по кабинету, взял письмо и портрет и швырнул на стол. Затем сгреб всю остальную почту и, нераспечатанную, всучил съежившемуся статс-секретарю.
Глава пятьдесят восьмая
Несколько дней кряду Дато-Сандро вынуждал сыщиков тащиться за собой по горам, по долам, по глухим закоулкам, окраинам, и только за полночь, когда он возвращался к себе, в старый дом в нагорной части Тифлиса, преследователи, потоптавшись за углом, убирались восвояси. Они, конечно, не могли не понять, что Дато, этот тертый калач, давно уже заметил слежку, разве что прикидывается незамечающим. Бывало, Дато уходил далеко за город, плутал от зари до зари, у сыщиков уже под ложечкой сосет, и ноги подкашиваются, а Дато, знай себе, дует, подойдет к дому крестьянскому, в сторожке лесника, подкрепится – хлебом, молоком или чем бог послал – и дальше… А шпикам и перекусить нечем и некогда – зазеваешься – проворонишь.
От бесконечных метаний, лазания по лесу, по скалам и кручам вид у сыщиков, глядишь, плачевный, одежда изодрана, котелки в пыли, модные брючки сплошь унизаны прицепившимся репейником, колючками, руки в ссадинах.
Сандро же продолжал без устали рыскать по непонятным, одному ему ведомым путям-дорогам.
Но Сандро не довольствовался одним лишь злорадным и мстительным чувством, изматывая своих "конвоиров". Он жил заветной, всепоглощающей думой – найти автора "Орлицы". Увидеть его собственными глазами. Кто он, невидимый живописец?
Молод ли, стар?
А может быть, это… женщина… Если это так, то непременно она должна быть красивой, стройной, обворожительной.
Почему именно красивой? – Дато и сам не знал. И еще он предполагал, что неизвестная художница – будь это женщина, – не из простонародья, где бедной крестьянке выучиться? – это, наверное, княжна какая-нибудь, которая училась где-нибудь в России. А если знатного рода – выходит, она отреклась от своей сословной гордыни?
Может статься, у портрета – не один автор. Ведь вот же Наби и Хаджар плечом к плечу в бой поднялись, против царя пошли. Мало ли их, бунтарей…
Дато перебирал все мыслимое и немыслимое, обходил все уголки, где мог бы напасть на след. Вдруг у него возникло предположение: а если это и вовсе не грузин нарисовал!
Но очень ему хотелось, чтобы это был грузин. А если – грузинка, которая виделась бы сестрой и соратницей по духу с легендарной героиней? Чем черт не шутит! Вот было бы диво! Может, это какая-нибудь мечтательная княжна, барышня из обедневшего знатного рода?
Обедневшего – потому, что богатые катаются, как сыр в масле, живут в праздности и увеселениях, им некогда витать в облаках, искать журавля в небе, им синицу в руки подавай.
Да, попортил Наби кровь этим толстобрюхим, батраков против господ ополчил!
Дато, вершивший суд в себе самом, над самим собой, устремился на зыбкий свет замаячившей впереди надежды, на свет своей мечты. Как же эта "княжна из обедневшего рода" могла решиться на такое? Что это – просто бездумная прихоть, романтические грезы? Или сознательный шаг, вызов, гимн гордому Кавказу, который взбудоражил власти? Нет, что ни говори, все-таки тут чувствуется твердая мужская рука, дерзание искусного мастера.
Не женское это дело… – И тут же Дато возражал себе: "– А почему, собственно говоря, не женское? Разве мало на земле моей доблестных дочерей! О, как бы мне хотелось, чтобы это была Она – чистая, прелестная!"
Дато продолжал поиски, заглядывал в духаны, прислушивался к разговорам служителей муз, но прямо спрашивать не решался, – можно ведь вспугнуть, насторожить, да и кто ему назовет адрес, если это порядочный человек…
Она или Он – в сущности, это не имело никакого значения, главное-найти, доискаться, докопаться…
А тем временем, "тени" неотступно следовали за ним, подойти – не подходят, и отстать – не отстают. Здорово же он измотал их, так их раз этак, пусть карабкаются, крадутся, твари! Хорошо же он поиздевался над ними, всласть доконал их! Пусть ползают, хоть на четвереньках, пресмыкаются, гады ползучие!
Стелитесь, изгибайтесь, а он, Дато, плюет на вас. Уж он отыграется на вас за все свои терзания.
Порой, резко оглянувшись, он замечал ускользнувшую за угол, за дерево фигуру, и его так и подмывало подбежать, схватить бывшего коллегу за грудки и встряхнуть как следует: чего ты стараешься, ублюдок, чего выслуживаешься, холоп! Пока живой – очухайся, опомнись, стань человеком! Что вы все лижете подметки его превосходительству? Хлеб вам боком выйдет, добытый подлостью! Пощадите детей своих! Идите трудитесь, как люди! Стройте! Пашите! Сейте! Тюки тащите! Сады сажайте! Я – ушел от вас! Я бросил это грязное ремесло! Я выпрямился, в полный рост выпрямился, с поднятой головой иду. Вы еще узнаете Дато! Еще услышите! Мое место-там, в горах, там, где орлы реют, где Казбек седой, где дух и память моя…
А вы? И день, и ночь ползать, пресмыкаться, скользить, как гадюки, ящерицы?..
И спать – не спите… Как бы меня не проморгать, думаете. Как бы не удрал этот ваш Сандро! Черта с два – ваш! Уже проморгали! Проворонили. Нет вашего Сандро. Сбежал, пропал, сгинул Сандро. Дато его задушил в себе! Но, в каждом из вас – по одному маленькому жалкому Сандро, который трясется перед мундирами и эполетами! Заячьи душонки! На кого вы похожи! Как головешки обуглившиеся, чурбаны иссохшие… Я не боюсь… – Дато гордо вскидывал голову, как бы прислушиваясь к своим мыслям. – Не боюсь, потому что убил страх в себе. Вычеркнул себя из списка тайных агентов главноуправляющего. Пусть еще имя мое там числится, в бумажках этих, но душу-то не запишешь. Сердце мое не запишешь. Никто не знает, никто из охранки, кого и зачем ищу? Или, думаете, ищу, чтобы подвести под пулю человека, которому вы и в подметки не годитесь? Кто "Орлицу" написал? Вынь да положь… Как бы не так! Я ищу затем, чтобы предупредить, вашу желанную добычу, спасти вашу жертву, пусть даже ценой собственной жизни но спасти. Дато знает, что ему делать. Дато – и больше никто. А я-то думал, глупец, деньги не пахнут… Каково мне было бы смотреть в глаза осиротевших детей, овдовевших женщин… В глаза людей, чьих братьев и сыновей я выдал бы в руки императорских душегубов. Нет, лучше уж смерть! Если придется под пулю пойти, – встретить с поднятой головой свой последний час! А не ходить, поджав хвост, с бегающими глазами, не поворачиваться спиной к врагу. Лицом к лицу… Тот человек, которого я спасу от всяких сволочей, узнает, каков Дато. А погибну – не оставит детей моих без призрения. И скажет детям моим: ваш отец Дато был и умер человеком. Не слушайте, что говорят злые языки, он никого не продавал, хоть и числился одно время в тайных доносчиках, оступился, с кем не бывает, но смыл с себя пятно, пришел к людям, на сторону нашу, понятно? И вы, скажут детям моим, будьте, как отец ваш Дато, любите правду, честь берегите, не ходите на задних лапах перед самодурами, не гните шею перед господами!..
…Конечно, спасенный от расправы человек рано или поздно, узнает и оценит, кто был его спаситель на самом деле. Пусть даже и никто не узнает, пусть мнят его выпивохой и бедолагой, который сдуру влип, попался на крючок, а спасенный, дескать, сам и выкрутился. Пусть. "Но я скинул ошейник ищейки. Я не стану глодать кости и объедки с вашего стола, господа, не ищите и не ждите меня. Никто не свернет меня с этого пути, господин главно… отравляющий… С меня хватит! Нате, подавитесь своими подачками! На смерть пойду, а с дороги не сверну. Не купите!"
Дато взвинчен, взбудоражен предчувствием неминуемого яростного противоборства, рокового и светлого часа судьбы своей, он устремляет взор к небу, по которому ползут пасмурные тучи, замирает у крутой скалы и, молитвенно воздев дрожащие руки, шепчет: "Господи милосердный и всемогущий! Прости грехи мои! Прости Дато, отрекшегося от имени своего! Прости меня, святой Иисусе! Дай мне сил встать на путь праведный, дай мне вернуться в лоно веры своей и рода своего!"
