Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Глава шестьдесят восьмая
Неслыханная отчаянная сила поднималась в Дато, сила, озарившая, окрутившая его! Эта сила вознесла его из сумерек в неведомую высь, от которой дух захватывало.
"Я буду биться, как человек, умру, как человек! Не поминайте лихом Дато! Лучше помяните старым добрым вином! Выпейте за меня, Гоги и Тамара! Выпейте с гачагами там, в Зангезуре, поднимите наполненный рог и скажите: "За Дато!" И мне этого довольно… Простите, люди. Прощайте, люди… Дато – не продажная шкура. Дато – человек! Дато не продавал никого, не думайте, не верьте. Скажите, в жилах его текла настоящая грузинская кровь. Он не гасил свет в очагах. Он не сиротил чужих детей ради хлеба детей своих. Люди земли моей, картвелы, мингрелы, имеретинцы, кахетинцы, гурийцы, – не продавал он вас, не продавал! Грузины ли, негрузины ли – не продавал!
Люди Казбека, люди Эльбруса, люди Шахдага, не верьте Сандро, верьте Дато! Пусть кровь его обагрит чистый горный снег – и останется память о нем. Дато ваш джигит, ваш абрек, ваш кунак! Дато не боится царя!
Разве Дато хуже других! Разве в нем не осталось чести? Женщины восстают, а я? Хаджар не сдается, а я? Наби борется, а я? Эх… голова моя бедовая, душа непутевая, жизнь бестолковая… Песней излейся, вольной, раздольной…"
Уж и не шептал Дато слова, не произносил их, а выпевал их в отчаянном воодушевлении, в дерзком равнодушии к смертной угрозе.
Уже подтягивались к обрыву над Курой конное стражники, солдаты оцепили со всех сторон неприметный холм. А – тихо, не идут на приступ, предполагая бог весть какую силу, может, бом бы у них там, у смутьянов, заговорщиков, сунешься – перебьют людей…
А сыщики пуще всех боятся, тушуются, их-то первыми хотят послать – обманом выманить "тех" из погреба… Если пошлют – крышка им, сыщикам, прихлопнут. Потому и в душе каждый из них молится: хоть бы не меня. Другого прихлопнул не велика беда, пусть подыхает, пусть жена вдовеет, вдовушку и утешить можно, такое бывало у ищеек царских-государских, заложит за галстук, к вдове постучится:
– Открой, голубушка.
– Чего тебе надо?
– Дружка помянем, царствие небесное ему.
– Какого еще дружка?
– Мужа твоего.
Вот и теперь, иной сыщик, глядишь, помышлял и о таком исходе для ближнего своего, а не думал о том, что и к его овдовевшей молодухе может уцелевший сукин сын постучаться…
И вот команда по цепи пошла: вперед! А Сандро – если с ними – не трогать, живым взять. Его превосходительство главноуправляющий желает самолично поговорить с ним "по душам".
Тифлисский начальник не склонен был умалять дело с "Орлицей", напротив, он видел в таком факте неимоверную скрытую опасность, крамольную "заразу", которая могла разрастись в мор.
Его превосходительство, расхаживая в своем тифлисском чертоге, метал громы-молнии.
– Что за чертовщина! Под землей орудуют смутьяны! "Орлицу" эту намалевали и пустили по свету! И этот Сандро – хорош. Водил наших людей за нос – и дал деру. Уж верно, спелся с крамольниками! В Гёрусе – узники бунтуют! В горах гачаги самочинствуют, черт бы их побрал! Много же крови попортил нам этот Кавказ. Мало нам своих русских социалистов, злоумышленников, террористов! К ногтю их всех, к ногтю! И – никаких гвоздей! А то, дай им палец – руку откусят! Тогда штыками коли, из пушек пали – а не управишься…
Глава шестьдесят девятая
Главноуправляющий был далек от щепетильных колебаний в выборе средств, от угрызений совести. Его долг – защита монархии. На то он был и поставлен на Кавказе высочайшей волей. И ему на йоту нельзя отступаться от повелений и предписаний его императорского величества.
Ему, стоявшему во главе огромной канцелярской иерархии, были совершенно чужды нравственные муки, стремление к самоочищению, то, что происходило со стоявшим внизу этой служебной лестницы Дато. Ему надо было согласиться с тем идеальным в его понимании, образом действий, который наиболее полно отвечал бы требованиям доверенной ему власти. Он должен был действовать и сверять каждый свой шаг с волей самодержца. Иного и быть не могло. Его мысль должна была работать в точном соответствии с августейшей головой. Но он не мог, разумеется, позволять себе то, что позволял царь в личной жизни, ни пикантных романов, ни тайных свиданий и посещений, – позволь он себе такое несдобровать, не миновать августейшего порицания.
Наместник – правая рука царя на Кавказе.
Ему было дано право на некоторую самостоятельность, право распоряжаться по своему разумению, но чтобы это разумение не обернулось инакомыслием…
И теперь, изливая свою досаду, он исходил именно из привычных соображений, из обязательных требований и принципов.
"Надо, – ярился он, – этому Сандро надрать уши, да так, чтобы другим неповадно было. Чтоб не смели предавать интересы империи! – наместник воззрился на портрет императора в золоченой раме и на миг, словно пристыженный холодным и властным взором, смешался: – Но как было знать заранее? Как? – он словно вопрошал портрет. – Кому, ваше величество, в таком случае, доверять? Кто бы мог подумать, что человек, старательно трудившийся, получавший солидную мзду, окажется столь неблагодарным? Более того, переметнется в стан наших врагов, против монархии пойдет. – Оторвав взгляд от портрета государя, который, казалось, глядел с горькой усмешкой, наместник набычился и заметался по роскошному залу с зеркалами. – Как быть?.."
Он дернул сонетку звонка. Вошел секретарь – полковник.
– Слушаю, ваше превосходительство.
– Начальника штаба ко мне.
– Я как раз хотел доложить: господин генерал сам явился.
– Пусть войдет.
Рослый представительный генерал переступил порог.
Наместник показал на кресло и угрюмо изложил ситуацию, о которой начальник штаба в общих чертах знал, – наместник акцентировал его внимание на Зангезуре, сообщил о реляции царю, о вероятно существующем крамольном брожении умов, а то и существовании подполья в Тифлисе, о чем дает основание думать портрет "Орлицы", написанный неизвестным лицом.
– Как это все назвать, генерал? Генерал устало пожал плечами:
– Гм… полагаю, что это дело обычное.
– Обычное? До каких же пор эти беспорядки будут обычным делом?
– Ваше превосходительство, Кавказ есть Кавказ. Побуянят – и уймутся.
– Не унимаются, генерал, – сокрушенно покачал головой наместник. – Более того, норовят нам ножку подставить… Надо дать им по носу.
– Стало быть, двинуть войска?
– Именно, – наместник пощипал и взлохматил усы, как бы наглядно демонстрируя требуемые действия. – Империя должна держать свои владения в крепкой узде. Не отступать нигде и никогда. И соседям утереть нос не мешает. Наш флаг должен реять над Босфором, Дарданеллами…
– Это, так сказать, отдаленные цели.
– Да. И сперва надобно достичь ближних. Вы понимаете?!
– Надо навести порядок внутри страны. Кавказ должен стать нашим надежным форпостом на Востоке.
– А вот не хочет стать, генерал, уперся Кавказ.
– Уперся – заставим! – с тщеславным воодушевлением выпалил генерал.
– Вот сейчас наш агент Сандро фокус выкинул – туда же норовил, в горы. Крамольников, видно, нашел, предупредил.
– Я уже оповещен…
Наместник устремил взор на карту кавказских губерний.
– Вот куда надо повернуть наши пушки – в сторону Зангезура! Наместник подвел генерала к карте.
– Пушки своим чередом. Но еще и маневр нужен – внезапность… быстрота.
– Когда прикажете начать экспедицию, ваше превосходительство?
– Хоть сейчас. Но надо дождаться депеши из Петербурга.
Наместник взял генерала за локоть, доверительно наклонился.
– По полученным сведениям, сюда пожалует сам министр внутренних дел…
– Если бы наш сиятельный граф и его полицейский сыск выполняли свое дело подобающим образом, – генерал явно подлаживался под настроение начальства, тогда бы мы обошлись куда меньшими силами для усмирения внутренних беспорядков. И нам бы не пришлось из пушек по воробьям палить!
Наместник, только что говоривший о необходимости хитроумных маневров, вернулся вновь к декларациям. Прохаживаясь с ними по кабинету, он разглагольствовал:
– Коли воробьи – стреляные, то приходится и из пушек палить.
– Все же, ваше превосходительство…
– Вышлите лазутчиков перед частями, – перебил наместник, – разведайте и перекройте все вероятные отходы, броды и мосты….
– Позвольте заметить… – генерал, при всей своей учтивости, не смог скрыть своего недоумения и с извиняющейся улыбкой промолвил:
– Право же, не слишком ли это расточительно…
Наместник ответил в тон:
– Кавказские воробьи мнят себя орлами… – он на миг остановился в середине зала, неспешно описал круг, неуклюже обходя кресла, и вернулся в прежнюю точку. – Вот с "Орлицей" этой разделаться – непросто. – Главноуправляющий перевел дух и продолжал внушать генералу должное понимание политического существа происходящих событий.
– Эта "птичка"– высокого полета! Не такая уж безобидная, как может вам показаться. Это же пропаганда! Вызов! Вот ведь – и нашего сыщика обратила в свою, так сказать, крамольную веру. Туда же нос поворотил, к смутьянам. Наместник в упор смотрел в округлившиеся генеральские глаза. – Кто бы мог предположить, что этот вислоусый крещеный грузин клюнет на удочку иноверцев-мусульман?
– Ваше превосходительство, право, не стоит так сокрушаться… Невелика потеря… Схватим – и дух из него вон!
– Увы… одного такого прикончишь, – глядишь, сотня поднимется.
Военачальник растерялся, услышав такое предположение. Наместник тем временем извлек из сейфа рулон – оперативную карту – и развернул на столе. Генерал подошел поближе.
Указующий перст главноуправляющего стал выписывать зигзаги и замысловатые линии, пересекая русло Куры, ниточки притоков и других рек, ущелья, тракты… Затем и карандаш загулял по карте, очерчивая стрелы, направленные на юго-восток, к Зангезуру…
– Легенду надо уничтожить!
– Понятно, ваше превосходительство.
– Наш двуглавый орел, – наместник картинно воздел очи и широко расставил руки, – должен простереть свои крыла надо всем Востоком! Пора кончать с гачагами! Кавказских христиан – к принудительной службе! А из татар вольнонаемные ополчения! В кавалерию! "Позолотить ручку", крест-другой нацепить – пусть своих же и бьют. – Наместник взялся за генеральскую пуговицу, покрутил… – Можно время от времени и чины подкинуть, по лычку, по звездочке. Пусть думают, что мы им верим. Шиитов с суннитами лбами столкнуть. Пусть сунниты прут на персов, а шииты – на османцев! Игра стоит свеч, не так ли, генерал?
– Весьма резонно, ваше превосходительство, – начальник штаба, подняв уже свернутую в трубку карту, с пылом потряс ею в воздухе. – Мы готовы в поход! Мы преисполнены решимости исполнить высочайшую волю – послужить во славу отечества!
Глава семидесятая
Пусть их там строят свои планы, а мы с вами вернемся в столицу, в царские покои. Как он там, государь? Вроде не в духе… У императора были личные мотивы неприязни к шефу сыскного отделения, который, по всей видимости, потворствовал распространению слухов о тайных свиданиях царя.
Замыслы генерала, по мнению царя, преследовали дальнюю цель, возможно, даже покушение на его жизнь, дабы посадить на престол неискушенного наследника. Не последнюю роль в этих замыслах, полагал царь, играла его "святая Мария", которая ревниво и мстительно подстрекала генерала к слежке за государевыми забавами с гувернанткой, фрейлинами или прочими прелестницами, с тем, чтобы в нужный момент использовать эти сведения как козырь. Должно быть, потому и не стесняется проявлять оскорбительное нетерпение по поводу будущей коронации наследника… Очевидно, есть у него тайные козыри, есть камень за пазухой… Насколько эти козыри опасны и уничтожительны, император мог только гадать, и будь таковые пущены в ход злонамеренной царицей, то трудно предвидеть, к каким далеко идущим последствиям это приведет, попадись эти козыри в руки политиканов, газетчиков, а то, чего доброго, иностранных злопыхателей и лазутчиков… Тогда будет развенчан миф о царе, "помазаннике божьем", рассыплется, как карточный домик и останется одно – отречься от престола в пользу наследника.
Да, государь никак не мог отрешиться от подозрений насчет шефа охранки и его сговора с императрицей.
И потому, воспользовавшись кавказскими событиями – нет худа без добра – он обвинил генерала в несостоятельности.
И теперь он заменит неблагонадежного службиста верным и преданным человеком – старым статс-секретарем!
Да, самодержец волен расправляться, убирать с дороги всех неугодных, не пришедшихся к его царскому двору людей, под разными предлогами, в которых не было недостатка. Можно было обвинить их в либерализме, в попустительстве, в тайном сговоре со злоумышленниками, в сочувствии террористам и этим доморощенным социалистам, насаждающим французскую ересь на российской почве!
Он и сам не хуже императрицы умел перетасовывать карты в этой игре.
Если царица могла и иной раз усилить его бдительность и делать, что заблагорассудится, то и он умел воспользоваться всей полнотой предоставленной неограниченной власти. Он мог и оплошать, упустить момент, допустить промах, но мог и с лихвой покрыть свои упущения, предприняв соответствующие шаги…
Вот так он, к примеру, и обезвредил вставшего ему поперек дороги генерала охранки.
… Так, приблизительно, обо всем этом рассказывалось втихомолку, и слушатели, замерев, ждали продолжения. И рассказчик не заставлял себя ждать…
Тогда, после выдворения генерала, царь прошелся по комнате, стараясь восстановить душевное равновесие и собраться с мыслями, намеренно не предлагая присутствующим сесть. Прошло продолжительное время, прежде чем государь обратился, к министрам, застывшим в напряженно-выжидательных позах.
– Вы, надеюсь, не обвините меня в чрезмерно крутом обращении?
– Ваша мера – вполне уместна и заслуженна, – поспешил с ответом министр иностранных дел.
Царь, воодушевленный этим подобострастным одобрением, вновь заходил, скрипя сапогами, поравнялся со съежившимися министрами и круто остановился.
– А что думаете вы, господа? – обратился он к министру внутренних дел и военному министру.
– Полагаю… поделом, – выпятил грудь, увешанную крестами и орденами, "военный". – Право, я всегда испытывал неприязнь к генералу…
– А вы?
– Я виноват, ваше императорское величество.
– В чем же?
– В том, что не разглядел в своем ведомстве столь неблагонадежного и неблагодарного человека.
– Ну, согласны, так – читайте! – Император протянул им секретное донесение кавказского главноуправляющего. Министр иностранных дел, вновь оказавшись проворнее и любознательнее остальных, взял донесение, покосившись на портрет "Орлицы" на императорском столе. К нему подошли остальные министры и так, голова к голове, прочли письмо.
– Ну-с, господа, изволите еще прочесть?
– Как вам угодно, ваше величество.
Царь потряс колоколец. Появился статс-секретарь.
– Дай-ка им остальную почту. Да чтоб прочли, не повредив сургучных печатей.
Старый служака оторопел на миг, но сообразил, что в Царском повелении есть умысел, пробормотал:
– Слушаюсь, ваше величество.
– А повредят – пусть пеняют на себя.
Глава семьдесят первая
Министры, растерянно переглянувшись, прошли в кабинет статс-секретаря.
Прочтя адреса на дюжине пакетов и не зная, что делать дальше, они обреченно обратились к видавшему виды дворцовому служаке:
– Как быть, генерал?
– Право, и сам не знаю. Вскоре их вновь позвал царь.
– Ну-с, господа, министры, прочли? – спросил повелитель с сардонической усмешкой.
– Никак нет, ваше величество, – вытянул руки по швам военный министр.
– Котелок, значит, у тебя не варит, – государь для наглядности постучал министра по лбу. – А ты? – обратился он к "иностранному". И подумал: "Эта лиса всегда увернется – за хвост не ухватишь".
– Что ты изволишь сказать, так сказать, с политической точки зрения?
– Я прочел, ваше величество.
– И сургуч не повредил?
– Никак нет, ваше величество.
– А если лжешь? Если не докажешь?
– Тогда я немедля уйду в отставку.
– А куда денешься?
– Куда прикажете.
– Ты можешь поплатиться…
– Готов пасть к вашим ногам…
– Ну, зачем так низко, – с иронической досадой проговорил царь. – Здесь – не Восток. Ты лучше объясни, как ты ухитрился прочесть?
Министр подошел к столу, испросив позволения, взял тифлисское донесение. Затем объяснил, что государь, дескать, умышленно не распечатал остальные письма, справедливо полагая, что содержание их по главному существу своему не отличается от вышеозначенного донесения. Повсюду, добавил министр, положение сходное. Вот в чем, продолжал местный "Талейран", умение "читать" письма, не заглядывая в них, вот в чем тайна мудрого урока, преподанного императорским величеством.
Государь был донельзя поражен и польщен столь хитроумным ответом.
– А ты как полагаешь? – обратился он к оторопевшему военному министру. Согласен с мнением графа?
– Его сиятельство изволил сказать совершенно резонно… И я, право, не могу скрыть своего восхищения…
Царь и граф переглянулись.
Взгляд первого выражал удовлетворенное признание "талейрановых" способностей министра, взор второго был полон ясности и преданности.
Глава семьдесят вторая
Царь понравился себе самому в затеянном им розыгрыше.
Потешив свое самодержавное тщеславие, он на время забыл о горечи уязвленного самолюбия, которое испытал при воспоминании об императрице. Власть приятно щекотала тщеславие царя, при виде безропотного послушания в его глазах вспыхивал огонь холодной и надменной радости. Но стоило ему бросить взгляд на портрет "Орлицы", все еще не убранный со стола, как настроение его омрачалось.
Здесь ему виделось проявление опасной, враждебной, почти колдовской силы. Силы, которая вела к сплочению "черни", всей этой разношерстной, разнородной толпы, сплочению народов, отражавшейся духом ропота и восстания. Ведь и в зангезурских событиях, как явствовало из донесений, не обошлось без сочувствующих солдат – мужицких детей, без либералов-офицеров. В целом, по всему Кавказу было немало инакомыслящих, подверженных "якобинской" ереси, потомков ссыльных декабристов, опальных дворян, жаждущих возмездия, ненавидящих царя и самовластье. Туда, за хребты Кавказа, катилось грозное эхо поднимавшейся по стране волны. Передовые, просвещенные люди отнюдь не сидели сложа руки, словом и делом будили народ, читали вольнолюбивые стихи, создавали антиправительственные общества, не страшась ни казней, ни пыток, ни гонений. Разумеется, царь не мог не усматривать глубинной связи между происходящими событиями, полагая, что и движение гачагов, и дерзкая "пропаганда" "Орлицы Кавказа" воодушевлены крамольным примером петербургских "смутьянов". И кисть злоумышленника-художника, не исключено, брала свои "краски" в стенах здешней Академии художеств.
И не нашлось бы уголка на карте империи, где можно было бы надеяться на прочное спокойствие. Ни в одной губернии, уезде, волости не обходилось без эксцессов и стычек, везде виделся гигантский кипящий котел, на пляшущей крышке восседал он, самодержец, – и шатко, и валко…
Царя тревожили, быть может, не меньше самих крамольников, случаи сочувствия и потворства им со стороны правительственных солдат. Ему стало известно о том, что кое-кто из гарнизона в Гёрусе подпевал взбунтовавшимся узникам каземата. Ересь, значит, и здесь! И как тут отделаться от черных сомнений, как поручиться, что эта ересь не разрастется до угрожающих размеров, если в самой армии начинает происходить такое? Однажды уже это было – на Сенатской площади, когда послушные офицерам-декабристам, солдаты поставили под сомнение существование трона…
Вот и сейчас в армейские ряды вползает крамола, империя дает трещину изнутри. Там и сям, глядишь, комитеты, покушения, пропаганда, кружки, развелось их немало, "расплодились" смутьяны, упрямо противодействующих власти.
Эти взбунтовавшиеся рабы, "мужичье неотесанное" ополчалось против царя, рвало вековые цепи, потрясало основы…
Волны зреющего ропота и гнева вздымались все выше и несли с собой на вскипающих гребнях прокламации, песни, вольнодумные стихи, набатные призывы…
И что же – он, самодержец, способный одним мановением руки убрать с дороги неугодных "столпов", как убрал шефа охранки, он, всесильный государь, не в состоянии управиться с этой "Орлицей", взять спичку, сжечь этот портрет и выдуть золу в окно, в петербургскую стынь… Почему он, вершающий судьбами державы, впадает в странную меланхолию при лицезрении "Орлицы"? Должно быть, здесь таилась какая-то причина.
Порой царю мерещились кошмары возможного краха, мысли о покушениях и заговорах грызли душу, и гнетущие ужасные предчувствия не покидали его…
Правда представала перед ним в беспощадной явственности, обнажая нити, связующие столь далеко отстоящие друг от друга события, от берегов Невы до хребтов Кавказа… Разве эти события, как и другие подобные, не свидетельствовали с очевидностью о том что порабощенная масса вставала на дыбы, что бунтари и злоумышленники поднимали голову, упрямо и неустрашимо сотрясая престол? Разве не внушали эти ужасные покушения, бомбы, прокламации, волнения подозрение о надвигающемся роковом часе, который когда-нибудь разразится кровавой грозой – если не над его головой, так над головой наследника?..
Его императорское величество, при всей разрушительной силе этих внутренних зловещих предчувствий, которые обуревали и леденили его, усердно тщался отмахнуться от них. Какие бы сомнения ни снедали его, он стремился действовать. Там и сям вспыхивали очаги опасности, а он прилагал усилия к их обезвреживанию. И воодушевлялся этим ожесточенным самовластительным пылом, тешился им в своем безраздельном упоении, в своем больном самодержавном азарте… Он дышал и жил этой абсолютной властью, стремясь продлить свой монарший век, отодвинуть маячившую впереди ужасную тень неизбежного конца. Он не мог обойти вниманием ни одно подозрительное и серьезное событие. С неумолимым хищным упрямством сокрушал он всякое противодействие, топтал, душил и сметал с пути! И если растоптанный и отброшенный еще подавал признаки жизни, он принимался топтать и душить снова. Да, государь понимал, что борьба идет не на живот, а на смерть, и потому требует предельной мобилизации сил. Обрушиться и на оппозицию в верхах, и на бунтующие низы со всею силой абсолютной власти, беспощадно давить их!
Ненадежный и подозрительный шеф охранки "обезврежен", – нельзя было не воспользоваться случаем: кавказскими крамольниками как предлогом обвинения.
Опасность гнездилась не только на окраинах – она грозила трону в самой столице, она вползала в кулуары дворца.
Императору это было не внове. И он подавлял волны ропота. Иначе в этой необузданной стихии могла потонуть и кануть в Лету вся деспотическая машина, вся династическая власть. Строптивцев, зарвавшихся выскочек, неблагодарных сатрапов – к ногтю! Кто из министров и прочих задрал нос кверху – по носу! Гигантские жернова, движимые высочайшей волей, должны были перемалывать в муку всех неугодных.
Самодержец был достаточно проницателен, чтобы предполагать беззаветную и безоглядную преданность в запуганных приспешниках, будь то военный министр или министр иностранных дел, который, при всех своих "лисьих" достоинствах и услугах, мог при иных обстоятельствах выкинуть фортель и против самодержца.
И потому его императорское величество подозрительно присматривал за ними. Однако, сии министры покуда не внушали ему особых опасений. Разжаловав шефа охранки, он тем самым преподал наглядный урок остальным. Теперь место опального должен был занять статс-секретарь, его покорнейший слуга, с помощью которого можно разделаться и с другими неугодными чиновниками, подчистить заржавевшую и скрипучую машину власти.
Агентурная сеть, таким образом, станет безотказным подспорьем и проводником высочайшей власти, и выдвинутый в шефы старый служака не предпримет ни шага без ведома императора. А если когда-нибудь и вздумает самоуправствовать, осмелится "подглядывать через замочную скважину" за интимной жизнью своего благодетеля, поведет закулисную игру, то его постигнет участь предшественника.
Таков закон дворцового житья-бытья…
