Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Глава пятнадцатая

Итак, Белобородое неожиданно для себя убедился в том, что, помимо назойливого, как овод, опасного соглядатая, есть еще один человек, от которого можно ждать подвоха – его собственная жена… Разговор они не возобновляли, но Белобородова тяготило то, что он вольно или невольно оказался в положении оправдывающегося.

И еще: соглядатай в погонах позволил себе наглое самоуправство, возмутившее весь каземат, а он, Белобородое, облеченный всей полнотой административной власти не одернул его, хотя и не поддерживал. Сомнения мучали Белобородова.

Он полагал свое обращение с населением и свой образ действий правильными. Правда, он не воспрещал и не мог запретить ни приставам, ни старостам пускать в дело кнут или розги; как и в других губерниях и уездах, и здесь, в зангезурских краях, там, где власть имущие не ощущали непосредственной угрозы со стороны отряда Наби, царили те же рукоприкладство и самоуправство. И здесь, в глухих вотчинах, каждый мироед поступал, как заблагорассудится. Мучили и правых и виноватых, строптивых давили и вновь превращали в безропотных рабов. Там, куда Гачагу Наби не добраться, не дотянуться, могли бедноту и крова лишить, и с земли прогнать, орошенной кровью и потом. Даже в разгар зимы, даже малых и сирых, слабых. А то и спалят дотла жилье и прах по ветру развеют. И по ту и по эту сторону Аракса – одно и то же. Приглянется молодица из бедных служанкой возьмут в дом, натешатся, обесчестят, а чтоб концы в воду спрятать еще и несчастную опорочат, со свету сживут, до петли доведут… Вырастит хлеб беднота – отдавай львиную долю, а то и все подчистую на току заберут, заграбастают в помещичьи закрома… Словом, своя рука – владыка.

А не будь такого гнета и грабежа – чего ради Наби бросил бы землепашество, с какой бы стати за оружье взялся, в гачаги подался? Чего ради его подруга верная обрекла бы себя на опасности, томилась бы в каземате, как нынче томится?

Белобородову приходилось поступать по неумолимой воле закона. Под давлением сверху ему приходилось испрашивать помощи и содействия у начальников других уездов и вести дело к окружению и истреблению повстанцев. Но что он мог поделать перед нарастающим всеобщим ропотом, перед всенародным сочувствием гачагам?.. Тем более, что в глубине души он понимал, чем это сочувствие продиктовано.

И не было такого народного празднества и торжества, где бы ни звучали песни во славу заступников-гачагов, не было такой жатвы, где бы жнецы не подхватили эти песни, не вторили бы друг другу, и глядишь, работа пошла веселей, спорится дело, и вместо двух-трех стогов четыре-пять выросли, и скирды среди жнивья куда быстрее растут!

И по весне пахари, сеятели о Наби, о Хаджар поют, новые песни слагают…

И пастухи, и подпаски, и босоногая голопузая ребятня на приволье не обходятся без этих песен, еще игрища затевали, из камышей ружья сработают, в "Наби-Хаджар" играют, и пойдет потеха, друг на друга, стенка на стенку, и тут, конечно, не обойдется, чтоб "солдат, казаков" не перебить, "ханам-бекам" не помять бока, и "святых отцов" и "купцов" не распотрошить, и ихнее "богатейское добро" беднякам не раздарить…

Как же было не задуматься зангезурскому уездному начальнику?! Как было ему не вспомнить о вольнолюбивых чаяниях Пушкина, о траурной поэме, оплакавшей его трагическую гибель?.. Как можно было честному человеку оставаться безоблачно ясным и неколебимым при виде того, что творилось на окраине империи, в зангезурской глуши?..

Как мог он прикинуться незрячим и глухим? Как мог он превратиться в твердокаменного истукана, каким его хотела видеть Мария? Стать беспомощным и безжалостным?

Побудь Мария в его шкуре, казалось иногда полковнику, узнай то, что видел и знал он… не стала бы она так рассуждать! А каково ему! Белобородое понимал, что сила отряда Наби не исчислялась сотней-другой удальцов, за ними стоял глас народа, дух народа! Сила и мощь движения Наби – Хаджар была в народном единодушии, в народном воодушевлении, разгоравшемся все ярче, сеявшем страх в сердцах всех власть имущих – от наместника до есаула, от губернатора до старосты, в сочувствии и помощи гачагам, – уже бедняки, случалось, и приставов, и стражников, и урядников вязали, брюхо к брюху, и помещикам усы остригали, и иным обиралам и мучителям уши отрезали, в назидание прочим…

Итак, причина коренилась не в Наби – Хаджар, а гораздо глубже, ропот зрел в народе в бедняцких лачугах, в алачигах, в сторожках…

Белобородое уже давно почувствовал и понял это, в то время как многие другие офицеры и высокопоставленные чиновники не могли или не хотели уразуметь этой истины.

После долгих раздумий Белобородое решил послать донесение наместнику с подробным описанием осложняющейся обстановки, изложить все как есть; и то, как оскорбительное обращение казачьего офицера взъярило всех арестантов, и то, что последовало и может последовать потом…

Глава шестнадцатая

Полковник, не теряя времени, заперся в своем кабинете и сел за письмо гянджинскому генерал-губернатору. И, выводя «Ваше превосходительство…» на белом листе, он, как ни странно, сразу успокоился – то ли потому, что сейчас хоть что-то делал, а не мучился раздумьями, то ли от успокоительного и удовлетворенного сознания, что этим самым обращением он опередит своего недруга – есаула. «Полагаю необходимым довести до Вашего сведения события последних дней, связанные с имевшим место возмущением среди арестантов каземата…»

Далее следовали слова о "непозволительных действиях и возмутительном поведении новоназначенного капитана Кудейкина, порочащих честь мундира, бросающих тень на нашу политику и послуживших поводом к бунту в каземате, выразившемуся в исполнении крамольных песен, в иных изъявлениях протеста…"

Не было забыто и неслыханное оскорбление капитаном, нанесенное начальнику тюрьмы, который дал волю рукам, дернул начальника за усы и сорвал с него погоны.

"Г-н Кудейкин, – писал полковник, – не желает уразуметь, как с кем надо обращаться, неизвестно, на чье покровительство он рассчитывает, откуда и от кого получил или получает неразумные инструкции, никак не принимая в расчет местные обычаи и нравы, порядки, бытующие у иноверцев. Быстроходов не понимает, какими последствиями здесь чревато оскорбление женщины, тем более, если она пользуется популярностью, а Вашему превосходительству должно быть известно, что мятежники во главе с Гачагом Наби, обосновавшись в горах, ждут случая, чтобы учинить новый набег на правительственные части. Они требуют безоговорочного освобождения Хаджар, угрожая в противном случае кровопролитием и возмездием. Пока что они, очевидно, тешатся надеждой, что власти не станут долго держать узницу в заточении по соображениям, что муж ее, Гачаг Наби находится на воле…"

Белобородое уже исписал несколько страниц своим аккуратным убористым почерком, подробно перечислив все инциденты в округе, не утаивая случаев самосуда над местными богатеями.

Он испытывал противоречивые чувства, излагая все эти события, сам не веря в реальную необходимость своего донесения. Он изливал накипевшее на сердце, не ограничиваясь изложением фактов. Что-то в глубине души его дрогнуло, всколыхнулось, и он еще боялся признаться себе, что именно.

Письмо получилось непомерно длинным – как его воспримет генерал-губернатор? С раздражением, досадой, а то чего доброго, еще и решит уволить неугодного уездного начальника?

Во всяком случае, Белобородое знал, что его сомнения не могут прийтись по душе очень многим. Но теперь это уже не имело значения. Отныне полковник не желал кривить душой, давать ложные сведения и приукрашивать действительное положение вещей. Гусиное церо нервно скользило по бумаге, он писал решительно, все как есть. Будь что будет, думал он. Сказать правду – его долг. Пусть думают и говорят, что хотят. Мне. все равно. До каких пор это терпеть? До каких пор давить и душить этих иноверцев, глумиться, не разбирая правых и виноватых?

И при всем том, полковник понимал, что в глазах гачагов он был здесь первым царским сатрапом, злейшим врагом. Ибо судьбе было угодно, чтобы кровавая борьба с зангезурскими гачагами происходила именно в бытность его, Белобородова, уездным начальником. Гачаги, конечно же, видели петербургского полковника и на позициях, у брустверов в окопах, командующего боевыми действиями. И выпади удобный момент, никто бы – ни сам Наби, ни Хаджар, ни один из гачагов и их сторонников не преминул бы угостить бородача-полковника пулей… И никому бы из них не пришло на ум, какие сомнения снедают их врага…

Очевидно, гачаги-узники, дай им волю, отплатили бы ему даже более жестоко, нежели самому обидчику Хаджар. Но как бы то ни было, решение было принято, и гусиное полковничье перо скользило по бумаге.

Белобородое покорнейше просил генерал-губернатора снестись с главноуправляющим канцелярии на Кавказе и, по получении разрешения последнего, соблаговолить лично приехать в Гёрус, дабы непосредственно ознакомиться с положением дел и воочию убедиться в истинности вышеизложенного… И пусть его сиятельство рассудит сам, что резоннее – держать Хаджар в заключении, в каземате, усугубляя недовольство местного населения или же освободить именем его императорского величества! Если же предпочтительным окажется первое, то пусть его высокопревосходительство сам определит меру военного подкрепления, которым можно было бы обеспечить надежность дальнейшего содержания опасной узницы в каземате. Пусть господин генерал-губернатор распорядится и относительно пределов полномочий г-на Быстроходова, возможно, даже и назначит его самого начальником каземата. Пусть генерал-губернатор возьмет на себя ответственность решить – оставить ли Хаджар отбывать срок заключения здесь, препроводить ли в более укрепленный каземат, послать ли этапом в Сибирь, дабы лишить ее всяких надежд на помощь и вызволение со стороны Гачага Наби, хотя и трудно рассчитывать на безропотное поведение узников после такого шага… Ум хорошо, а два лучше, тем более, если это генерал-губернаторский ум. Белобородое четко уяснил для себя дальнейший образ действий по получении конкретной инструкции свыше.

Он перечитал написанное, кое-где усмотрел неловкие и лишние фразы и взял на себя терпеливый труд переписать послание набело. Потом скрепил страницы, вложил в пакет, запечатал сургучом.

"Надо, чтобы пакет вручили лично его превосходительству", – с этой мыслью он отпер дверь и вызвал к себе делопроизводителя, сидевшего в приемной.

– Батькин! Это надо срочно отправить в Елизаветполь! Нарочным!

– Разумеется, ваше высокоблагородие, – поспешил сказать чиновник, склонив голову с редеющими жидкими волосами, разделенными пробором посредине.

– Дело, братец, важное и секретное! – полковник повысил голос. – Пакет надо вручить лично генерал-губернатору.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие, – вытянулся в струнку делопроизводитель. И, помешкав, робко спросил: – Как быть, если окажется, что его превосходительство в отъезде, в Тифлисе?

– Ну, так пусть в Тифлис и отправят…

– Так точно, господин полковник! – подобострастно подхватил чиновник.

– К тебе что, капитан подходил? – вдруг, сам не зная почему, спросил у него Белобородое. Батькин смутился.

– Точно, ваше превосходительство, подходил. Смущал речами разными. Но поверьте, что я служил и доныне готов служить вам верой и правдой!

– Ну-ну… Так отправьте пакет! Нарочным! И чтобы вручили – лично!

– Слушаюсь! – делопроизводитель щелкнул каблуками и склонился перед полковником, стоявшим за массивным бюро, над которым висел портрет его императорского величества, неусыпно наблюдавшего за всем происходящим.

Глава семнадцатая

Аллахверди, еле отделавшийся от казачьего офицера, продираясь сквозь заросли, кустарник, наконец-таки добрался до села Каравинч и направился к дому кузнеца Томаса. Хозяин сразу заметил, что он удручен.

– Как дела, кум?

– Худо, Томас.

– Что случилось? – всполошился кузнец. – Или… Хаджар в Сибирь отправили?

Аллахверди перевел дух.

– Да нет… пока она в каземате… Лейсан сказал…

– Что ж тогда тучей смотришь?

– Худо, говорю. Все туже кольцо затягивают… У них там один офицер появился – хуже сторожевого пса! Проходу никому не дает…

– А может, мне самому наведаться туда?.. Узнаю толком, что и как.

– И я всю дорогу об этом думал… Нужно знать все в точности. А то упустим час…

После разговора в кузне, хозяин прошел в дом, вернулся с узлом – аманатом, чтобы друг удостоверился: все в порядке. Аллахверди укоризненно покачал головой:

– Зачем ты мне показываешь?

– Чтоб ты убедился – в целости и сохранности. В моей дружбе подвоха не жди.

– Не зря мы в тебя верим!

Томаса слова друга тронули до слез, и он вытер узловатой, грубой пятерней глаза с опаленными – у горна – ресницами.

– По мне так: хоть голову сложи, а другу удружи… И они как бы клятвенно подтверждая эти слова, стиснули друг другу руки, оба рослые, плечистые.

– Вот когда мы пойдем долбить проход в каземате, – Томас, отступив, ударил себя по крепкой, как наковальня, груди, – я со своими калеными железками сгожусь больше многих прочих помощников…

– Хаджар передала, что нужно ждать ее знака и ничего самим не затевать.

– Да, тяжкую ношу взвалила она на себя! – Кузнец вздохнул, подумав о том, что так можно потерять время и упустить момент. – Зря она сама взялась за подкоп. Гордая – все сама да сама.

– Верно, своими руками свою волю хочет добыть.

– Что бы она там ни хотела, ни задумала, а дела трудные.

– Да еще какие…

Томас с самого начала сомневался, что Хаджар сама управится с подкопом. Подосадовал:

– Слышь, этот каземат – не халва тебе, чтобы взять да и проглотить. Это же крепость, куда ни глянь – штыки и дула. Попробуй сунуться – что днем, что ночью – мигом башку размозжат, мокрое место останется.

– Лучше бы уж нам, мужчинам, размозжили башку, – горько сетовал Аллахверди, – чем позволить, чтобы женский платок казачьими сапогами топтали!

Посидели друзья на подушечках, положенных на палас, поговорили, поразмыслили. Набив табаком трубки, чиркнули кресалом о кремень, закурили, жадно затягиваясь горьким дымом. Потом, постукав трубками об пол, высыпали пепел, снова набили табаком из кисетов, но закуривать не спешили.

– Одной ей не вырваться – подмога нужна, – продолжал Томас. – Что может сделать невольница, в четырех стенах, взаперти, в живом кольце охраны, в окружении штыков?!

– Знаю, кум… – вздохнул Аллахверди. – Но без ее согласия нарушать ее же наказ не след!

Томас поднялся, прошел в смежную комнату, велел жене – матери семерых детей, накрыть на стол.

Та встревожилась:

– Куда ты собрался?

– Надо в Гёрус.

– К добру ли?

– Проклятье лиху! – отделался Томас обычным присловием, не объясняя цель своего поспешного ухода, и вернулся к Аллахверди. Тот показал, как стоит охрана: смотри, мол, в оба, не плошай, – разузнай, что да как. Лучше бы, конечно, снестись с каким нибудь надзирателем-армянином, на которого можно положиться… А ежели не удастся – Лейсан из Хаджилы может помочь.

Да, без Хаджар Наби туго приходилось. Она окрыляла Наби и его удалых воинов, она воодушевляла их! Без нее Наби не был бы столь бесстрашен! Не мог бы водить преследователей за нос, выходить из боев целым-невредимым, приводя в бешенство власть имущих в Иране-Туране[19]19
  19 Традиционное словосочетание, обозначающее страны и края Востока.


[Закрыть], восхищая народных ашыгов, сказителей, в чьих песнях их превозносили до небес…

И если первым героем в этом живом дастане был Гачаг Наби, то душой его была Гачаг Хаджар!

И подобно тому, как душа сказочных великанов – дивов таилась в сокровенном стеклянном сосуде, так и воинский дух повстанцев воплощался в Хаджар. И ее заточение в каземате было как бы моральным арестом для всех других.

И как плоть не может жить без духа, так и борьба не могла обойтись без Хаджар! Должны же они разорвать это злое кольцо! Либо жизнь в бесчестьи, либо славная смерть! Иного пути не было!

В окопе ли Хаджар, разит ли врага Хаджар – отпор и отважный удар! Нет Хаджар в строю – нет былого пыла в бою!.. И уже не так грозно звучит громовой клич Гачага Наби!..

Сын Ало, сын "Алова" – как многие называли его, – сын Огня, глядишь, не так уж и горяч, не вспыхнет, не заполыхает… И не взыграет кровь, не захлестнет сына Ало упоение отваги, музыка боя! Увы, и отряд сник, и не так бьется с вражьей силой, и, может, уже кое-кто готов на попятный пойти. Чувствуется, чего-то не хватает отряду, что-то надломилось в людях. Без Хаджар поубавилось пыла. Верно, никто из удальцов виду не показывал, не раскисал, не хотел мириться с тем, что Хаджар томилась в каземате. А все ж внутри, подспудно не могли не угадывать охлаждение и разлад… Это настроение улавливал и сам Наби, чувствовал больше и острее, чем когда бы то ни было.

– Скажите, ребята, без Хаджар мы, вроде, стали грустить, а? Вроде потухшего костра стали, точно…

– Или привыкли равняться на отвагу и удаль дочери Ханали?

– И на отвагу равнялись, и на имя молились!

– Да я и сам знаю – не будь дочери Ханали – не быть мне Гачагом Наби! Не мчать на коне, не бить из винтовки-айналы, не опоясаться кинжалом. – И продолжал дрогнувшим голосом:-Но что тут поделать, не хочет она, чтобы кровь из-за нее пролилась, и люди гибли под копытами казачьих коней! Но должна знать зангезурская голытьба, что никто не преподнесет нам и свободу, что возьмем то наше! – Наби поглядел вдаль, за гряду голубых гор. Разговор происходил на высокой скале.

– Хаджар – за решеткой. Как же нам быть?

– Разгромить каземат!

– Без ее ведома, без спросу, – недолго и дело провалить! – сказал Наби, и взвились наперебой сердитые голоса:

– А коли так – что ж прикажешь делать?

– Повременим еще, подождем, друзья! – спокойно промолвил вожак гачагов. Поглядим, какие вести принесет Аллахверди из каземата. И что нынче нам прикажет Хаджар. И снова нетерпеливый хор голосов:

– За нами дело не станет! Чего-чего, а трусов у нас сроду не бывало!

Гачаг Наби попытался урезонить рвавшихся в бой товарищей:

– Трусов не бывало – это ладно. Но ведь испокон веку, со времен Кёроглу нам наука боевая осталась: воевать с толком, где надо, увернуться, где надо ударить врага и голову уберечь! – Ровный, спокойный голос подействовал на удальцов отрезвляюще. – Так завещал нам славный Кёроглу. Ведь нет у нас несметных, вооруженных до зубов полков, чтоб, в случае гибели одного, другой взамен выставить. – В голосе у Гачага Наби сквозила горечь. – По сути, вся наша надежда и сила – в сноровке и смелости. Опять же, как говорил Кёроглу, "доблесть – десятка, из них девять – не покажись, а один – не попадись!"

Коренастый, позадиристее, посмелее выступил вперед гачаг, сказал запальчиво:

– Да, пусть и не Кёроглу, а сам аллах скажет, только какая-такая это доблесть, если Хаджар мы выручить из неволи не можем?

Гачаг Наби усмехнулся, давая понять, что горячиться, лезть на рожон сейчас не след.

– Кёроглу понимать надо так: девять раз ударь врага, да так, чтоб врасплох застать, а попадешь во вражье кольцо – обратись в огонь, молнией разруби и выскользни из его рук!

Удалец сорвал мохнатую папаху с головы, бросил оземь. Не унимался:

– Во времена Кёроглу огнестрельного-то не было ружья! Другой тоже сторонник рубки-сечи, рукопашной удали, подхватил:

– Кёроглу и сам говорил: ружье да свинец – отваге конец…

– Нет, не так! – Гачаг Наби не хотел, чтобы слова Кёроглу, которого он мысленно почитал советчиком и наставником своим, были истолкованы превратно. Сразись мы с врагом грудь в грудь, стенка на стенку – давно бы нас всех перебили! Нынче надо бить врага исподволь, внезапно, не открываясь, бить так, чтоб в страх его повергнуть, и тут Кёроглу для нас – пример и наука, и дух его, витающий в горах – с нами…

– Но что же с Хаджар будет, как порешим? – вступил в разговор Тундж Вели, до сих пор молча слушавший сбивчивый и горячий гомон. – Мы-то не можем стоять и хлопать глазами!

– Пусть вот Аллахверди с каземата вернется, толком сообщит, что разузнал о Хаджар, – сказал Наби, доставая из кармана архалука остатки лаваша и отправляя их в рот. Потом, зачерпнув из родника Кызыл-гая горсть воды, сделал глоток-другой и устремил взор на солнце, уцепившееся за гребень скалы Нене-бала. Чувствовал вожак как защемило сердце. – Посмотрим, с какими вестями явится Аллахверди из Гёруса…

Важно было гачагам знать в точности о силе, о намерениях властей, важнее важного было!

А то ведь не ахти какая доблесть – кинуться очертя голову, наобум, в пекло, навстречу верной гибели! Это и наказывал, внушая своим соратникам Гачаг Наби. Бей, да уцелей. Бей, как Кёроглу, чтоб вражьи потроха горой громоздились!

– Ясно, Наби, что тут лясы точить? Дельный совет – спасенье от бед! поддержал молодой гачаг, и в бою не расстававшийся с трубкой. – А если каждый станет делать, как ему заблагорассудится, все полетит к чертям. И скалы рухнут, если одна другую подпирать не будет – замахал он руками для наглядности. – Вот так, опоры лишатся – вверх тормашками, кувырком полетят! Честь для га-чага – ум да отвага! Ждать – так ждать…

Гачаг Наби, опершись об винтовку-айналы, окинул взглядом Бозата, которого держал под уздцы, потом засмотрелся на закатное солнце, залившее прощальным багрово-огненным сиянием увенчанные вечными снегами вершины… И почудилось ему, что его любимая Хаджар объята этим закатным пламенем, поглотившим снеговые выси…