Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
Глава тридцать вторая
В укромном уголке, где увешанная белыми помпончиками трава росла чуть ли не по пояс, Хаджар скинула с себя потрепанную мужскую одежду, сложила на замшелом валуне… И, ступая по холодящей ноги влажной траве, подошла к переливчато искрившейся запруде, где просвечивало голубоватое песчаное дно. Коснулась рукой воды – лед! Сторожкой огляделась, ощупала взглядом заросли: Наби не видать. Окунулась в обжигающе холодную, стеклянно звонкую воду. Наби послушно стоял – сторожил за рыжей скалой. Вдоволь накупавшись, наплескавшись в голубой запруде, поплавав в ледяной купели, – ей не привыкать, сызмала в реке Хакери резвилась… Вышла Хаджар, пообсушилась на песке, тугие буйные волосы расчесала, достала зеркальце из кармана мужской своей одежды, на валуне приставила и прихорашиваться стала. Развязала узелок с платьем, оделась, и белый шелковый келагай с красной каймой накинула на голову, ремешком с пряжкой золотой натуго опоясалась. Башмаки расшитые обула. Знала ведь, что недолго ей красоваться в нарядах таких. Через день-другой, глядишь, скинет она с себя эту роскошь, соберет в узелок, и подарит какой-нибудь беднячке, что в отрепьях ходит. А сама облачится снова в походное, мужское, привычное, – от соколов-удальцов не отличишь. Но как бы то ни было, а сейчас она, отправляя на себе платье, прихорашивалась. И красота ее, казалось, заворожила все вокруг. И так ей шел этот наряд, так преобразил ее, что, считай, никакой чаровнице с нею не тягаться. И в глазах Хаджар влажных, горячих, проснулось и полыхало сокровенное, болью скрываемое. Вот она, стройная, брови писаные, осанка гордая, – не гачаг, а княжна! И не сказать было заранее, впору придется платье или нет, но это был дар заветный, дар седых матерей, и не принять его нельзя… Но подошло – будто по мерке сшитое. Вот что любовь народная может!
Собрала она гачагские "пожитки" свои в узелок, связала, подхватила винтовку и направилась к скале, у которой поджидал ее Наби. Наби, вздрогнув, резко обернулся, на миг обомлев.
– Сердце екнуло… – улыбнулся.
– Что ж ты такой робкий стал?: – Пуле не кланяюсь, а перед тобой робею.
– А еще гачаг… – лукаво пожурила Хаджар. А Наби глядит во все глаза – не наглядится.
– Как же перед красой твоей не оробеть!..
В глазах Наби неженская отвага Хаджар красила ее еще больше. Как это ей шло, как ладно уживались в ней удаль и красота. От похода к походу, от боя к бою росло восхищение Наби. И не будь ее рядом в лихие часы, не будь ее окрыляющей красоты, кто знает, может, и не с такой отчаянной храбростью бился бы Наби, не так метко разил бы врагов… А поглядишь со стороны – трудно сказать, кто кому уступает, кто кого превосходит в ратной доблести – Наби ли, Хаджар ли?
Но, видно, у каждого было свое место. Может, не будь на свете одной души, не было бы и другой!..
И оба были душой отряда!
И вот теперь Наби стоит в восхищении перед ней – воплощением красоты, перед чарующей дочерью гор, плененный ее ладной, гордой статью. И, казалось, все эти годы не вместе ходили в походы, не сражались плечом к плечу, не делились радостями и горестями, а только сейчас и выпало им встретиться после долгой и мучительной разлуки и соединить судьбы. И по сути, Наби впервые видел свою милую такой в подобающем ей красивом наряде. Внове было ему видеть такую Хаджар – здесь, на берегу журчащей речки, под жарким солнцем, увенчавшим снеговую вершину… И обоих захлестнула оглушительная жажда жить и наслаждаться жизнью, жить в родном краю, среди родных людей. Но судьба рассудила иначе, и долг велел им ринуться в бой, биться с произволом, беспощадно крушить зло…
… И вот теперь Хаджар – узница, сидевшая на той же казенной и постылой рогоже, склонившая голову с всклокоченными волосами после изнурительной возни с подкопом, перебирала в памяти яркие, пестрые картины былого, вспоминала те давние золотые мгновения у рыжей скалы. И ей виделась другая, похорошевшая, нарядная, счастливая Хаджар… И виделось ей пиршество в их честь, в кругу соратников, со всем бедным людом. И не успели убрать разостланную скатерть, как уже снова залилась зурна, грянули давулы – барабаны, и пошли-поплыли, заходили песни о славном Кёроглу, ашыг поведал им дастан, спел под звуки саза о подвиге и доблести народной, которые стали им опорой и путеводным примером в лихую годину. Отвели душу, всласть повеселились, и снова Гачаг Наби вспомнил завет: гачагу велено "гач", а не "дур".[22]22
22 «Гач» – беги, «дур» – стой. Приблизительный смысл выражения «спеши, не мешкая, не плошай».
[Закрыть] И они, поблагодарив жителей Ганлы-гёля, собрались в путь. Хаджар в алачике переоделась в обычную свою одежду – и снова в седло.
Уже смеркалось, когда гачаги слаженным отрядом покинули урочище и к ночи добрались до Чалбаира. Наби выставил на крутых скалах испытанных, надежных дозорных. Собрал душистой свежескошенной травы на покосе, приладил к седлу, а на гнедого Хаджар никакой ноши класть не стал.
– Двинемся наверх, – там пещера.
– Зачем же?
– Укрытие, как-никак. Со всех сторон скалы – ни дождь, ни ветер нипочем. Хоть одну ночку "под крышей" переночуем.
Хаджар согласна. Забрались в пещеру – снаружи поглядишь на скалы – точно орел перед взлетом. Привязали Бозата и гнедого перед входом, поодаль друг от друга, сена положили каждому. Наби наведался к гачагам, проверил дозоры, наказал быть начеку.
…Каменный приют, и одна мохнатая бурка – на двоих… а после, сквозь мрак – отсвет полыхнувшей в горах молнии… Нет, это не молния, а луч встающего солнца ударил в узкое решетчатое окно камеры, выхватив из темени сидевшую узницу, и сладостные видения, и пережитые невзгоды, возобновляясь и оживая, окрыляли ее измученное сердце. Губы ее, помнящие жаркие поцелуи, горели. Поднялась, выпрямилась Хаджар, видения истаяли, и она увидела себя не в горах, где разразилась гроза, а в темной камере. И душа ее переполнилась гордой и горькой радостью, щемяще-счастливой памятью о Наби, о жизни, о любви, о блаженных мгновениях!
Чем больнее сжимала тоска, тем больше крепла ее железная воля и решимость вырваться, взяться за оружие, бороться, отомстить этому зарвавшемуся обидчику в погонах! Но когда, каким образом? Какой выпадет случай?
Глава тридцать третья
После обстоятельного знакомства с материалами о каждой губернии, представленными начальником сыскного отделения, главноуправляющему показалось, что он не в роскошном и благолепном зале канцелярии, а в непрерывно сжимающихся гигантских тисках.
Здесь, в разгар тифлисской жары, донимавшей всех, – лицо главноуправляющего было холодным и угрюмым. Никто никогда не видел его высокопревосходительства в столь угнетенном и нервозном состоянии.
Его грызли тревога и злоба.
Он все еще не отпускал созванных в Тифлис губернаторов.
Через полковника так и передал им: мол, у меня с господами генералами разговор еще не окончен, и пусть они не спешат домой.
Горечь какая-то была во рту, может, оттого и слова сами собой находились горькие, едкие…
– Должно быть, иные со своими благоверными сюда приперлись!
– Так точно!
– И елизаветпольский?
– Не могу знать, ваше высокопревосходительство.
– Так вот. Доведите до их сведения, неважно, с женами приехали они или без оных, что я шкуру с них спущу – за все вот это – наместник сгреб в кучу все папки, донесения, кроме дела Хаджар, и швырнул в сторону полковника.
– Пусть они немедленно ознакомятся и изволят подписаться, и дату поставить! Снесите им всю эту писанину! Всю!
– Слушаюсь! В какие же сроки?
– Даю трое суток. – Наместник извлек из кармана часы на цепочке. Полковник глянул на оставленную папку. – А это дело?
– Это – княгиня!
– Княгиня?!
– Да, – горько усмехнулся наместник. – Кавказская княгиня! Хаджар ханум. Увековеченная местным "иконописцем"– кинто. "Орлица Кавказа".
– Как же, – мусульманка в чадре – и "орлица"? Его высокопревосходительство встал из-за стола, прошелся с видом превосходства.
– Это ты спроси у долгополых наших, у святых отцов, что в церквах молитву возносят царю! Спроси, что ж вы, христиане, этакие, с басурманами спелись? Братаетесь? Спроси, зачем горланите спьяна на пиру татарские песни? Вас в Коране неверными объявляют, а вы с ними якшаетесь? И этих армянских попов спроси, куда они смотрят, почему их паства в Зангезуре гачагам-мусульманам помогает, по домам укрывает? Почему бы им своими руками не задушить, не перебить этих крамольников, топорами не зарубить?
Наместник, распаляясь, рубанул воздух, завершив жест ударом, по лампасам галифе. – Ей-богу, должно быть, и у иных наших подданных-христиан разум помутился. Иначе бы с какой стати им снюхаться с гачагами, у которых сообщники и в Персии, и в Турции! С какой бы стати подпевать смутьянам в гёрусском каземате, цепями-оковами греметь заодно с кяфирами-иноверцами?! С какой стати… – Наместник хотел было пройтись и по адресу солдат, проявляющих симпатии к бунтовщикам, но прикусил язык. Полковник, уловив заминку в гневных филиппиках его высокопревосходительства, счел нужным подхватить эту же "музыку".
– Действительно… иные соплеменники наши не слишком разборчивы… не очень радеют о достоинстве христианского вероучения… как вы изволили заметить. А то и на Кавказе царил бы полный порядок. А то, при случае, тосты за императора, здравицы! Чаши или рог с вином осушают! А все равно исподтишка с басурманами заодно, с иноверцами-супостатами! Панибратствуют!
– Более того… – наместник взял папку со стола, рванул тесемку и извлек фоторепродукцию. – Вот – полюбуйтесь, – полковник! Полковник нацепил очки, близоруко сощурился:
– "Орлица Кавказа"… Ну и ну! Только… вроде огрузинили орлицу-то!
– Татарку, так сказать, идеализировали. И вот – ни дать ни взять княгиня! Волосы-то, а? Брови, ресницы какие? В жизни – чернушка поди, а как разукрасили. Обворож-ж-ительный портрет! – произнес главноуправляющий с ироническим пафосом. Полковник подобострастно поддакнул:
– Да-с, ваше превосходительство. Должно быть, художник под влиянием… винных паров… сотворил себе, так сказать, кумир…
– Вот именно, кумир! Икона! Сей служитель муз, в приливе вдохновения, может, и сам не подозревая того, вознес на магические высоты искусства разбойницу. Одно название "Орлица Кавказа"!
Глава тридцать четвертая
Главноуправляющий, дав волю своей верноподданнической досаде, отобрал злополучный портрет у полковника и жестом показал на дверь. Полковник взял в охапку документы, замешкался на пороге.
– Не расстраивайтесь, ваше превосходительство! Все будет исполнено в точности!
– Постой… Ты подыщи на свое место подходящего кандидата. – Полковник, понимая, что указующий перст, нацеленный на него, на сей раз означает не угрозу, а предвещает повышение, прикинулся непонятливым:
– Неужели я утратил ваше доверие?
– Отнюдь, – замотал головой наместник. – Я повышу вас в должности.
Полковник продолжал лукавить:
– Смею заверить ваше высокопревосходительство, что почитаю превыше всего скромное служение под вашим началом! Если у вас нет оснований для недовольства мною, покорнейше прошу не лишать меня своего высокого покровительства!
Наместник, давно уже привыкший к подобным излияниям, похлопал верного служаку по плечу.
– Пора, батенька, пора господину полковнику возглавить полицейский сыск на Кавказе!
– А как, позвольте спросить, сложится участь теперешнего начальника?
– Как? – густые брови наместника сошлись на переносице. – В отставку!
Полковник, злорадствуя в душе, выдавил из себя со смиренным видом:
– Но ведь я по чину…
– Приведем чин в соответствие! – наместник самодовольно хлопнул ладонью по столу! – Мигом!
Полковник, с загоревшимися по-кошачьи глазами, склонил голову.
Наконец-то! Как давно уже лелеял он мечту о генеральских погонах. Задыхающийся среди бумажной мороки, жаждавший вырваться, добиться положения, ходить в галифе с лампасами, наконец, избавиться от опостылевшей жены, от которой вечно исходил запах квашеной капусты, отхватить себе какую-нибудь молодую княжну и жить припеваючи. Он знал, то, что несбыточно для полковника, то станет возможным при генеральском чине. Хоть оставшуюся жизнь прожить в веселье и благоденствии! Давно ждавший этой благословенной поры, полковник даже дыхание затаил. И потому не спешил уйти. Наместник, уже успокоившийся, взял за руку склонившегося перед ним служаку, стал вразумлять его:
– Всё зависит от того, как вы распорядитесь вот этим материалом. Какие выписки сделаете, как построите работу. Наместник повысил голос: – Все зависит от того, сумеете ли вы взвалить всю вину и ответственность за происходящие в Зангезуре события на вашего предшественника, не просыхающего от возлияний! И черным по белому изложить, что, вот, мол, до чего дело дошло. Ну, про бездействие сыска и так далее, не забудь и про портрет этот, "Орлицу Кавказа", – вот как, мол, разбойницу-татарку превозносят. – Полковник, уразумев, кто должен стать "козлом отпущения", со всем пылом изъявил готовность:
– Понимаю. Генерал наш обязан был предупредить всякое проявление недовольства и смуты, пресечь на корню гачагский разбой, – при имеющихся средствах сыска. А он проморгал.
Наместник добавил: – Не лучше нашего – и елизаветпольский генерал-губернатор: проворонил Зангезур, оставил уезд без надзора – потому и пожар разгорелся! Гачаги разбойничают, да и среди благородных сословий, чиновных господ, глядишь, стишки крамольные строчат, романсы всякие поют, декабристские мечты лелеют.
– Совершенно верно. – Канцелярист Игнатьев все еще стоял "смирно", держа в руках охапку бумаг.
– Велика наша империя и сильна. Но надо оградить ее от посягательств. Чтобы наш двуглавый орел продолжал реять над Кавказом, чтобы наш победоносный стяг, водруженный на его вершинах, оставался неколебимым! Везде и всюду – на севере, западе, юге, востоке-неколебимым! – Наместник уже не мог остановиться.
– Я готов доказывать свою преданность ежемгновенно! Не на словах, как иные, простите, распинаются, а на деле! – полковник устремил покорный, повлажневший от холопского умиления и счастья взгляд на главноуправляющего, и тот презрительно подумал: "Сукины сыны! Готовы хоть на задних, лапках ходить!"
И показал на дверь.
Глава тридцать пятая
После того, как полковник, осчастливленный генеральскими планами, ретировался через массивные, орехового дерева, двери, наместник что было силы хлопнул делом Хаджар о полированное бюро.
"Надо бы и этим попам местным вправить мозги! – рассуждал он. – Вдолбить им, что всякий, кто распространяет среди черни такие вот живописные упражнения, – антихрист и враг! Подумать только, живописать какую-то худородную выскочку, сеющую смуту в империи со своим разбойником-мужем! Куда же смотрят губернаторы, куда смотрят сыскные наши ищейки!
Главноуправляющий, прервав свою воображаемую речь, круто повернулся на каблуках, подошел к бюро и, бросив колючий взгляд на ненавистную папку, приоткрыл дверь и кликнул адъютанта, стоявшего в приемной.
– Игнатьева ко мне!
– Слушаюсь…
Вскоре полковник вырос на пороге.
– Полковник Игнатьев по вашему приказанию!
– Скажи, Игнатьев, у тебя ли список осведомителей?
– Так точно, ваше высокопревосходительство. Три месяца тому назад вы сами изволили его мне доверить.
– Сколько их там, тунеядцев и забулдыг, числится?
– Да не так уж и густо… – неопределенно промямлил полковник.
– Не густо! – воззрился на него наместник. – У тебя что, память отшибло?
– Никак нет, ваше высокопревосходительство. Пока не жалуюсь.
– Так изволь отвечать точно: сколько?
– Пятеро, ваше высокопревосходительство.
– Найти всех пятерых, хоть из-под земли, и – ко мне! Немедленно!
– Как изволите?.. По одному – или всех сразу?
– Всех!
– Слушаюсь!
– Погоди! Как приведешь – в подвал. Выбрать одного – и при остальных вздуть хорошенько.
– Одного – но кого же?
– Кого захочешь…
Полковник застыл в замешательстве.
– Может всех пятерых?
– Нет, выберешь одного – и ко мне. Я сам им займусь.
– Слушаюсь… – проговорил Игнатьев, пятясь к двери, обескураженный неожиданной переменой в обращении начальника. Выйдя за дверь, полковник истово перекрестился. "Пронеси, господи… Надо же, из-за одной "татарки" такой сыр-бор разгорелся… Теперь-то несдобровать сыщикам… Хоть бы застать их трезвыми, господи, помилуй!
Глава тридцать шестая
Аллахверди наконец-то добрался до родного села Айин, что под горой Сингяр. Село-то не ахти какое большое, всего с дюжину дворов. А люди – кремень, умеют воевать, умеют и язык держать за зубами, можно на них положиться. Терпеть не могли наушников, но что поделать, если, как говорится, в семье не без урода. Нашелся такой вот урод и в этом селеньи. Вернее, заподозрили люди одного. Это был цирюльник Кивич Емшан-оглы. Как-то Гачаг Наби гостил у Аллахверди, решил побриться, Кивича вызвали, он бреет, а рука подозрительно дрожит. Никогда не дрожала, а теперь дрожит… Наби почувствовал недоброе, хвать у него из рук бритву. Цирюльнику к горлу приставил:
– Что, если перережу тебе горло, Кивич?
– За что, Наби? – вытаращился тот, застигнутый врасплох. Он, к тому же, выдавал себя за близкого родича гачага. – За что, ами-оглы[23]23
23 Ами-оглы – двоюродный брат, сын дяди по отцу.
[Закрыть].
– Чего рука у тебя трясется?
– Так это от усердия, клянусь аллахом. Веси мир дрожит перед тобой, Ами-оглы!
– Люди говорят, тебе есть чего бояться. Ты вроде бы не только бреешь…
– Не пойму.
– Поймешь! Кивич взмолился:
– Могу поклясться, положа руку на Коран, что я сроду не доносил и не донесу на Наби!
– Не доносил, говоришь… – Наби, все еще не доверяя, провел острой бритвой перед носом у цирюльника, пригрозил:
– И клянусь тебе Кораном, заруби на носу: если властям продашь– кого наших-глотку перережу и башку с плеч долой!
Услышала жена Кивича, – по соседству жили, – как Наби разгневался, как грозит, чего доброго, и впрямь оторвет голову кормильцу, прибежала, еле дышит, платок с головы сорвала[24]24
24 По старинному обычаю, при опасных ссорах вмешательство женщины, сбросившей платок с головы, обязывало мужчин к примирению.
[Закрыть], взмолилась:
– Братец Наби, пощади! Никогда ты убийцей не был… Не сироти наших детей!
– Ладно, – глухо сказал Наби. – Ради мальцов и прощаю! – Взял за уши Кивича и отодрал как следует, а тот стоит ни жив ни мертв, только кадык ходуном ходит. – Услышу впредь, что ты насчет нас сболтнул чего властям пеняй на себя!
– Да не слушай ты брехунов! – плаксиво прогнусавил Кивич.
– Один ты и есть брехун и наушник по всей округе, и щажу тебя только ради детей твоих! – закончил разговор Наби: Уходя, глянул, да так, что Кивича всего скрутило…
Сельчане после этого случая решили, поделом Кивичу, прав Наби. Взяли его в оборот, отругали, прижали к стенке: сиди, мол, тихо-мирно. После того Шептун Кивич (как его прозвали) вроде и присмирел.
Но, поди ж ты, опять пялил свои бычьи глаза в сторону двора Аллахверди. Аллахверди каждый раз, уходя или возвращаясь в село, замечал, как Кивич глядит на него из-за плетня, никак ему неймется. Видно, это в крови у Кивича подглядывать, доносить… А что он дела с полицией имел-это люди точно знали.
Вот и на этот раз, – подходит Аллахверди к своему порогу, а Кивич тут как тут, вышел навстречу и – за ним увязался.
– Куда ты пропал, сосед? – участливо пожурил. – Что-то не видать тебя.
– В Гёрус ходил – уголь сбывать.
– А… а что слышно про нашу Хаджар-горемыку?
– Все в каземате.
– Вот как! – притворно удивился Кивич. – А что ж Наби? Не выручит-вызволит? – Мало, видно, всыпали этой проныре Кивичу, все ему надо выпытать, вынюхать, копается, как наседка в соломе. – Ведь не может же Наби сидеть сложа руки?
– А тебе какая печаль?
– Или я уж вам и не свой? – притворно обиделся Кивич. – Я ведь самому Наби родичем довожусь. Племянница моя замужем там у них, в Мовлу.
Рослый, крепкожилый, кряжистый, как вековой дуб, Аллахверди смерил взглядом соседа.
– Эх, видно, не впрок тебе урок. Мало тебе Наби уши драл…
– Но-но! – захорохорился Кивич.
– Я про то, что жить тебе надоело.
– Наби тогда мне и рта не дал раскрыть, – сказал Кивич, как бы оправдываясь за свой позорный конфуз. Он к тому же понимал, что и Аллахверди может намять ему бока.
– Наби великодушно пощадил тебя ради твоих щенят, – грозно надвинулся Аллахверди.
Кивич, хотя и дрожал весь, а гнет свое:
– Если уж он такой гордый-славный, что ж честь свою под казенной пятой оставил?
– Не можешь ты без пакостей! Охота потешиться? – Аллахверди схватил соседа за грудки, тряхнул и, толкая, припер к закопченной стене хлева. – Не можешь ты не совать свой нос, куда не просят?
– Кабы я доносил, давно бы приставы, урядники у твоих дверей торчали! Кивич на пушку берет, чтобы как-то выкрутиться, но Аллахверди не думает его отпускать.
– Это ты со страху молчишь, а то бы давно бежал.
– А кого мне бояться?
– А хоть бы меня!
– Тебя? Что ты мне сделаешь?
– Кишки тебе выпущу и коленки обвяжу, чтоб не тряслись. Вот этим вот кинжалом…
– И у нас под чохой, на поясе – не пусто, – точеный-правленный! – Кивич было потянулся к кинжалу, но Аллахверди, опередив его, вырвал свой из ножен и приставил к торчащему, как утиный клюв, кадыку. Ткнул легонько, кровь закапала на выпяченную грудь Кивича и он, побелевший как мел, понял, что тут и до беды недолго.
– Ты брось такие шутки шутить! – выговорил он трясущимися губами.
– Какие тут шутки?! – Аллахверди покосился на закрытую дверь хлева и процедил сквозь зубы: – Вон она, кровь твоя – и то черная!
Тут дверь хлева распахнулась от удара, вошла Хатун-хала, услышавшая, должно быть, возбужденный разговор. Прикрикнула на мужа:
– Не проливай кровь в своем доме, киши![25]25
25 Киши – обращение к мужчине.
[Закрыть]
– Коли этому выродку не заткнуть глотку – не уймется. – С этими словами Аллахверди резким взмахом кинжала отсек кусочек уха у Кивича – с ноготок и сунул ему в руки. – Вон! Ступай! И помни о словах Наби!
Хатун-хала обомлела. Кивич, дико зыркнув по сторонам, сообразил, что дело худо: Аллахверди вне себя и готов на все – может и ухо целиком оттяпать, а то и самого на куски изрубить и волкодавам на съедение бросить… Если бы не Хатун-хала кто знает, как бы еще дело обернулось, то-то и Кивич, с кровоточащим ухом, поспешил смыться. Задыхаясь от злобы, он хотел было вот так, с исцарапанным горлом и подрезанным ухом помчаться в околоток к приставу, найти его, выложить ему все, сказать, что ему житья не дают, что Аллахверди, сын Гахрамана, неспроста зачастил в Гёрус под видом продажи угля, что тут какая-то крамола, что он, Аллахверди, вроде связного между узниками каземата и гачагами!.. А снует он, видать, потому, что надумали они каким-то путем подстроить побег Хаджар!..
Но, поостыв, поразмыслив, Кивич решил, что тогда уж не снести ему головы, как ни крути, ни верти, не спасти шкуру. Не забегая домой, подался, крадучись, в лес, на склон, поросший дубняком и грабами, пусть уж ни жена, ни другие селяне не видят такого срама, – оторвал кусок исподней рубашки, перевязал голову, – прикрыв злополучное ноющее ухо. И причину придумал: мол, с волком схватился на безлюдии, задушил, мол, хищника и скинул в ущелье, да вот, видите, самому тоже досталось…
