Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
Глава шестая
Уверившись, что на кузнеца можно положиться, Аллахверди перекинул хурджин через плечо, отпер ворота и, пройдя через кривые тесные улочки, направился в Гёрус. Добрался до каземата, что расположен был на отшибе. И видит: власти живую стену вокруг каземата возвели. Казак к казаку, солдат к солдату, И птица не пролетит. Выходит, начальство зангезурское что-то учуяло, пронюхало… Понимало, что, хоть Хаджар в темнице, а Наби с удалым отрядом на воле. И тут гляди в оба. Рано ли, поздно ли, – жди заварухи! И тогда – кто кого. Либо Наби вызволит жену-подругу, ускачет, ищи-свищи, либо костьми ляжет вот у этих каменных стен. И потому шли донесения о Наби, как об очень опасном враге – от зангезурского начальника к гянджинскому генерал-губернатору, оттуда – в Тифлис, к кавказскому наместнику, а из Тифлиса – в Петербург, его императорскому величеству. И для вящей убедительности, число его вооруженных сторонников росло от донесения к донесению. Дескать, если не пресечь действия «кавказского Пугачева», то, чего доброго, поднимется весь Кавказ и империю потрясет невероятная смута. И потому посылались в эти края рота за ротой. Гёрус превращался в крепость. Отсюда в горы шли казачьи отряды, солдаты в серых шинелях. Перекрывали недоступные даже для джейранов проходы, блокировали горные тропы. Взоры всех сейчас были прикованы к гёрусскому каземату, все об этом думали, – и враги, и друзья, и та, и эта сторона. Аллахверди, давно уже всем сердцем преданный гачагам, отдавал себе отчет, какими жертвами чревата эта борьба не на живот, а на смерть. Он знал, на что идет. Знал и то, что, случись с Хаджар беда, каким это будет великим укором для него. Чего доброго, и в отряде дела разладятся. А врагу того и надо, выждет момент, передавит, перетопчет, перевешает; и сообщникам не поздоровится. И огласит дороги – от зангезурских гор до сибирской тайги звон кандалов. То-то будет веселье для господ-беков, ханов, есаулов, старост, лабазников и купцов. Алачики[9]9
9 Алачик – крестьянское жилище на летних становьях.
[Закрыть] подпалят, хибары порушат, голь, батраки кровавыми слезами изойдут. Если подумать, дело ведь вовсе не в одной Хаджар.
Аллахверди придирчиво проверяли на заставах и кордонах.
Однако в хурджине ничего подозрительного – хлеб да сыр. Отпускали.
Так и добрался до каземата.
Добраться – добрался, а как попасть туда? Казаки и солдаты строго следили за надзирателями и охранниками, следили за посетителями, навещавшими узников, кто таков, какого поля ягода.
Аллахверди, зная все это, держался как ни в чем не бывало, подошел к железным воротам, огляделся и вошел в сторожевую будку. Старший охранник смерил пришельца взглядом с ног до головы, будто не знаком.
– Чего тебе?
– Передачу принес.
– Кому?
– Лейсану Наджаф-оглы.
– Что-то ты зачастил к нему…
– Такой уж он уродился, обжора. Ему хоть целый хурджин еды принеси слопает в один присест.
– Тюрьма – не богадельня! – хрипло отрезал охранник. – Мы их сюда не на откорм взяли!
Аллахверди покашлял, в кармане бумажкой похрустел.
– Так как же мне быть, начальник?
– Съестное не возьмем. Обойдутся похлебкой. – Охранник надулся, захорохорился. – Поделом им, крамольникам, пусть подыхают. Ишь, против царя-батюшки вздумали пойти! Нет, чтоб сидеть тихо-смирно, молиться… И большинство, глядишь, басурмане, разбойники с большой дороги, головорезы. Грабят, измываются, вот есаула прикончили, привязали к конскому хвосту и волокли по горам.
Аллахверди положил широкую ладонь на плечо пузатого охранника.
– Ты-то цел-невредим…
– А мне чего бояться – в руках винтовка…
– И кругом сабли казацкие.
– Ну да, а как же, а знаешь, зачем их прислали? – охранник покачал головой. Жирные щеки затряслись. – Это все из-за этой вашей Хаджар. Говорят, скоро здесь такая каша заварится, не приведи господь…
– Да ну?
Покосился охранник в окно – рядом никого. А к деньгам от Аллахверди привык уже… И потому сбавил тон.
– Я-то что? Служу – башкой дорожу.
– Ну, тогда вот тебе за службу – пятерку.
– Какую службу?
– Хурджин передашь Лейсану. Охранник опасливо огляделся по сторонам.
– Это можно.
– Мне надо с ним и повидаться.
– Это еще зачем?
– Жена у него при смерти.
– Ну и пусть, – охранник, явно смягчившийся при упоминании о деньгах, потеребил усы. – Ничего с ней не случится.
– Я поклялся ей принести верную весть – тоска ее извела. Погляжу, как он тут – поправился, отощал или как…
– Не положено.
– Почему же, начальник?
– А ты не видишь, что кругом творится?
– Ты-то сам себе хозяин!
– Как сказать! Насквозь видят, с потрохами. Вчера вот хорунжий во все камеры заглянул, у Хаджар долго топтался.
– Ну и что он нашел?
– Ничего, вроде. Только вышел злой, головой качал: "Ну и дикари эти кавказцы!"
– Тебе бы тоже в такой час постоять за честь!
– Какую-такую еще честь?
– За честь земли, честь народную.
– Больше болтай! Зря что ли я здесь служу?
– Кому же ты служишь?
– Его императорскому величеству.
– И еще?
– Еще… ну, и на жизнь зарабатывать надо.
– Сколько тебе надо, начальник?
– Червонец.
Аллахверди достал из-за пазухи золотой червонец и вложил в руку охраннику, и тот сразу же упрятал монету в щель между половицами. Самодовольно погладил усы.
– Так, стало быть, у Лейсана жена при смерти?
– Да, начальник. Уж не жилица на этом свете. Охранник понимающе ухмыльнулся.
– А окажись оно не так?
– Клянусь головой падишаха, чей образ над тобой висит, правду тебе говорю.
– Ну, коли ты так божишься-клянешься, не соврешь. А соврешь – шкуру сдеру, в Сибирь упеку, – охранник опасливо зырк-нул вокруг глазами, шутя прихлопнул мохнатую папаху на голове Аллахверди, довольный червонцем, и стал нарочито громко ругаться. – Все вы одним миром мазаны! Все вы разбойники с большой дороги!..
Глава седьмая
Аллахверди прошел через ворота в тюремный двор. Теперь проще. Внутренняя охрана мигом смекнула, что на этом посетителе можно поживиться. Глаза завидущие, руки загребущие. Аллахверди умаслил их серебряной деньгой и смог втолковать, чтобы Лейсана вывели в коридор, выходивший окнами во двор и скрытый от надзора наружной стражи.
Тут можно было перекинуться словом.
Встретились, поговорили вполголоса. Аллахверди, доставая припасы из хурджина, объяснил Лейсану, что в семье у него порядок, жена жива-здорова. И, главное, все взялись за вызволение Хаджар, да и самому Лейсану недолго тут томиться, а что касается поручения Хаджар, то пусть она знает: все вещи приготовили и в урочный час будут они в условленном месте.
– А где аманат?
– У надежного человека.
– Как бы не подвели… Если с Хаджар что случится, нам, носящим папаху, одно наказанье – смерть.
– Не тревожься… Мы ведь для того и подстроили твой арест.
– Чтоб я в каземате зажил припеваючи, прохлаждался, – невесело сказал Лейсан.
– Ничего, брат! За одного битого двух небитых дают.
Он-то знал, на что идет. Гачаги ухитрились впутать в эту историю Лейсана, чтоб у них в каземате был посредник для вызволения Хаджар.
Лейсан, к чести его, не возроптал, напротив, возгордился, что может сгодиться в таком важном деле. Посидит месяц-другой в каземате, а выйдет героем-мучеником, всю жизнь будет расписывать свои подвиги, да еще приплетет вдобавок и выставит, глядишь, себя героем почище Наби, ни дать ни взять, с Кёроглу сравняется.
– Да, Аллахверди, ловко вы на мне выезжаете! – Лейсан покуда решил напомнить, как ему тут трудно приходится.
– Чья это затея, а?
– А чья, по-твоему?
– Наби не пойдет на такое.
– А кто, если не он?
– Поклянись моей жизнью!
– Ну вот еще, стану я клясться твоей жизнью.
– Тогда пусть знает народ, что Лейсан готов за Наби жизнь положить!
– Эй ты, язык прикуси! – раздался хриплый окрик проходящего мимо надзирателя.
Оглянулись, а по коридору шествует дородный офицер, пшеничные усы, шашка на боку, нагайка за голенищем сапога. Надзиратели вокруг увиваются.
– Вернуть всех в камеры!
– Этот вот – не арестант, ваше благородие!
– Оба "черные коты", разбойники.
– Один – да, а другой посетитель, мирянин.
– Два сапога – пара! – Офицер подошел к Аллахверди и, ухватив его за плечо, тряхнул.
– Когда ты был здесь в последний раз?
– Дней десять тому назад, начальник.
– Не десять, а четыре!
– Ну, пусть четыре! Разве нельзя дустагу[10]10
10 Дустаг – узник.
[Закрыть] хлеб носить? – Аллахверди показал на Лейсана, выделявшегося среди других своей относительно опрятной одеждой. – Сам видишь, он – из благородного рода.
– Вижу, так и прет из него благородство… Вылитый… князь. Ха-ха…
– Не смейся, начальник. А то Лейсан-бек может в Петербург падишаху пожаловаться на тебя.
– Пожаловаться?!
– Да. Напишет, что казачий офицер смеется над кавказским князем.
– Пусть хоть самому богу пишет. Какой он князь! А ты живо убирайся отсюда. – Есаул пихнул его в спину. Аллахверди подхватил порожний хурджин. Хотел было и есаулу в карман впихнуть червонец из суммы, которой его снабдил Наби, но, видя гонор офицера, раздумал. "Может, из новоприбывших на Кавказ, еще не научился красть. А если научился – и того хуже, чего доброго, кликнет казаков, отведут в укромный уголок и не отпустят, пока не обдерут до нитки, не выпотрошат… Тогда кусай локти, да поздно. Отдадут на растерзание следователю, и все пойдет насмарку, дело провалится, и позора не оберешься".
И потому Аллахверди бочком-бочком, тише воды, ниже травы, поспешил скорее стушеваться, шмыг в ворота и с глаз долой, скрылся в густых зарослях, обступивших стены каземата, долго продирался, прежде чем остановился перевести дух. И рад был, что дело так обернулось.
Глава восьмая
Капитан Кудейкин обходил камеры, двор, коридоры каземата, остановился у дверей камеры Хаджар, велел отпереть, заглянул внутрь. И хорошо, что Хаджар по топоту, по руготне в коридоре уже догадалась, что к чему, и мигом легла на нары, укрывшись с головой серым облезлым одеялом.
– Эй, разбойница! – рявкнул есаул. Хаджар не отозвалась, прикинувшись спящей.
– Эй кара пишик![11]11
11 Кара пишик – букв. черная кошка: здесь – презрительное обращение.
[Закрыть]-заорал офицер.
Хаджар не выдержала, вскочила на ноги.
Капитан смерил ее взглядом: лицо женщины пылало гневом, – Самая что ни на есть цыганка, – сказал он. – Насмотрелся на таких – в Бессарабии!
Хаджар решительно шагнула вперед.
Сызмала она слыла отчаянной задирой, не боялась и с гадюкой столкнуться, схватить кизиловый прут, преградить змее путь, размозжить голову. Как мать и отец ни пытались вразумить ее, предостеречь от рискованных затей, да уж такой она, видно, уродилась, куролесила с мальчишками по округе.
Как раз в ту пору отец Наби, старый Ало-киши стал "подъезжать" к ее отцу:
– Слушай, Ханали, твоей бы озорнице мальчиком родиться!
– Эх, Ало, я эту самую озорницу на сотню сыновей не променяю!
– Но все же, как ни верти, дочь дочерью, а сын – сыном.
– Ханали, отцы наши говаривали, лев ли, львица ли – все одно: львы. Так ты не очень-то задавайся, что у тебя одного Наби сорвиголова.
– А что? Как погляжу – наш-то растет удальцом вроде Кёр-оглу!
– А может, и наша вырастет Арабзанги[12]12
12 Арабзанги – Мифическая женщина-витязь; героиня восточных сказаний.
[Закрыть].
– Да какой же из девчонки герой? В лучшем случае – выйдет подруга нашему удальцу!
– Погоди! – Ханали не унимался, бахвалился. – Вот, вырастет моя Хаджар, опояшется мечом моим, нагонит страху на наших удальцов мовлинских, тогда ты поймешь, что сама Арабзанги перед нашей Хаджар – дитя!
– Ты так превозносишь свою дочь, думаю, может, породниться с беками возмечтал?
– Ну, ты загнул, Ало! Нет уж, как ни верти, кто мне ровня – тот и родня.
– Я ли тебе не ровня? – подхватил Ало. – И чоха у нас схожа, и папаха, и чарыхи[13]13
13 Чарых – крестьянская обувь из сыромятной кожи.
[Закрыть]. И кинжал на боку…
– Да я разве перечу! – Ханали смягчился. – По мне родство с тобой всемеро выше шахского!
Ало, видя, что разговор клеится, решил не упускать момента:
– Тогда, может, насчет Хаджар сговоримся?
– Не-ет, это уж она сама… как решит.
– Как так, девушка – и сама?
– Ну да, пусть сама и выберет парня по себе. А то ведь нельзя с, бухты-барахты в невесты рядить такую норовистую – с парнями, видишь, наравне джигитует: не отстает.
– Может, все-таки, загодя пометим ее колечком обручальным, серебряным?
– Похоже, что не выгорит дело.
– Почему ж?
– Опасаюсь, – пробормотал Ханали. – Эта девушка сперва должна сама признать Наби! Не то, чего доброго, она нам житья не даст, в постель гадюк напустит, с нее станется!
– Ты все на шутку сворачиваешь, а дело затягивается!
– Всерьез говорю!
– Тогда чего ты про гадюк плетешь?
– Я-то ее нрав знаю… Говорю, чтоб ты, Ало, знал наперед, что невестушка твоя желанная не из тех, что гостя разувает, ноги ему моет!
– А на кой мне такая – разувать, ноги мыть! – Ало важно приосанился. – Нам нужна справная – славная, благонравная!
– Ну, а если найдет коса на камень, если распря случится, тогда тебе одно остается – беги из Мовлу без оглядки, хоть до самого Цицианского уезда, до села Дорабес!
Поглядывая со стороны на Ало и Ханали, которые то незлобиво препирались, а то, набычившись, спорили1 и не хотели уступать друг другу, Хаджар почувствовала, что неспроста старики по-молодому горячатся, и догадывалась, в чем дело.
Жили они душа в душу, хлеб поровну, горе пополам, жизнь одна – по горам, по долам! И если за дело какое возьмутся, так уж с толком, основательно. Хаджар во всей округе никого из парней не замечала, только вот Наби огневзорый ей приглянулся, при нем она и язык свой острый в ход не пускала. Глядишь, прядь с лица откинет, платок на голове поправит – и молчит…
И Наби при ней таял, смущался, терялся. Разговоры шли не только между взрослыми, уже и молодые с той и этой стороны перешептывались. Глядишь, обе семьи дружат, водой не разольешь, на эйлаге стан разбили рядом, помогают друг другу, делятся чем бог послал, и еда, и беда, – все вместе. И матери сблизились – Гезел и Баллы, и они предчувствовали зарождающийся союз молодых. Чувствовали, что быть им в родстве, и их дети потянутся друг к другу, потянутся, и соединят судьбы.
А бывало – становился суровым Ханали, словно бы и не хотел этого союза. То ли дочь проверял, то ли себя. Тогда летом, уезжая на эйлаги, располагались семьями по-разному, то рядом, то врозь. Ханали, бывало, перебирался после Ало, и, под предлогом неудачного выбора места соседом, располагался где-нибудь поодаль.
Ало, уже привыкший к таким переменам в отношениях, не выказывал недовольства. Более того, думал он, так-то оно поспокойнее.
Но чем дальше друг от друга располагались семьи, тем ближе становились сердца молодых, тем больше тянулись они друг к другу.
Молва о Наби, о его смелости, его молодеческой удали, отчаянной храбрости пленили Хаджар. И где б ни носило Наби – по горам, по долам, один-единственный был он для Хаджар, и всегда она была с ним, сердцем и душой. И, быть может, испокон веков не было любви беззаветней и преданней.
Иначе откуда у Наби брались бы силы, чтобы проявлять чудеса храбрости! Заняла бы Хаджар такое место в его многотрудной жизни?
И как бы у Хаджар хватило духу дать отповедь казачьему офицеру, оскорбившему ее. "Я молю судьбу, чтобы мы с тобой встретились лицом к лицу на поле брани". И от этих слов безоружной узницы самоуверенного есаула оторопь взяла.
Глава девятая
Капитан совал нос во все дела каземата, вмешивался, кстати ли, некстати ли, никому от него спасу нет, от надзирателя до самого начальника. По сути, сей «господин офицер» был не кем иным, как «недреманным оком», отправленным в Зангезур по тайному распоряжению высших властей. И это «око» присматривало за всем, и даже за самим начальником уезда Сергеем Александровичем Белоборо-довым. И тот никак не мог уяснить, откуда, с какой стати взялось это наглое, всевидящее «око». Кто его послал сюда, в эту дыру, в эту глушь?
А дело было нехитрое: Николай Николаевич – так звали капитана – был на особом счету у царя, доказал не раз свою верноподданность при охране августейшей персоны.
Вот потому, говорят, в народных преданиях, и отправил его царь в Зангезур – выяснить, каким образом некий гачаг, "татарин", сеет смуту там, на Кавказе. Каким образом сей смутьян ускользает живым-невредимым из окружения, как ему удается водить за нос регулярные войска, местное ополчение, сколоченное беками и ханами? Какая тут кроется загадка? И почему такая молва о Наби – Хаджар идет, песни о них сочиняют, сказы сказывают.
Да вот, они бумаги эти, перед самим императором, в сафьяновой папке, сам затребовал, и теперь, перелистывая дело, он пробегает взглядом по строкам донесений. А там и хулительные стишки приводятся.
Читает император, покусывая желтый ус, листает дело, страница за страницей, давится злостью: «Гм… Этот черный „татарин“ в Пугачевы метит… Кавказский Пугачев»! Он готов уже изорвать в клочья эти листы, бросить в камин, но, опомнившись, прерывает чтение, поднимает взгляд. И снова читает… "Сей смутьян, оказывается, не только в Зангезуре разбойничает, и в Турцию, гляди, подался, и в Дагестан хаживал… Ах, он еще ухитрился со своими разбойниками в Астрахань уплыть… Ну и ну… И в воде не тонет, и в огне не горит… Заколдованный, что ли? Да, тут уж не до шуток… Смутой пахнет!
Это уже угроза империи!.. И разбойничьи его песни кровью пахнут…"
Я стою нерушимой твердыней – горой,
Я за бедных и сирых, народный герой,
И пускай к вам доносится песня порой:
Свою силушку взял у народа Наби!
Доля – счастье его – вот забота Наби!
Царский взор скользит по бумаге… Императору неприятно, он не хочет читать дальше. А дальше – и того хуже…
Непокорны вихры у Наби-удальца,
Он поклялся сражаться с Хаджар до конца,
Ханов-беков разят, не скрывая лица,
Говорят, равных нету в отваге Наби,
Метко бьет из ружья, знает всякий, Наби.
Он с шестнадцати лет наш заступник-гачаг,
Стал грозой для врага, как покинул очаг,
Среди всех смельчаков самый первый смельчак,
И гроза для султанов и ханов, Наби,
И пощады не ждет от тиранов, Наби!
– Выходит, сей отрок с шестнадцати лет разбойничает? – Царь поднял голову, обращаясь к офицеру, стоявшему перед ним.
– Так ведь, Николай Николаевич?
– Так точно, ваше величество! Император встал.
– Опасный враг.
– Надо полагать, ваше величество!
– Надо полагать, – с ироническим нажимом продолжал раздраженный император, подступая к офицеру.
– И еще, полагаю, что немалую роль в сей поэтизации разбойника играет его вдохновительница и сообщница по имени Хаджар. Хаджар! – император с досадой подошел к столу и поворошил бумаги. – Офицер, командируемый в Зангезур, обязан смотреть в оба, знать все досконально и информировать нас обо всем.
– Покорнейше благодарю, ваше величество. – И Николай Николаевич вытянулся в струнку. – Готов исполнить любой приказ, как верный солдат.
– Солдат империи!
– Так точно.
– Запомни: самое трудное – держать в беспрекословном повиновении всех подданных империи. Труднейшее – беречь ее как зеницу ока от внутренних врагов, смуты, крамолы! Труднейшее – не упустить вот такого "татарского" разбойника". И – не допустить такого вот крамольного одописания, образчики которого нам представлены. Надо мечом пресечь дорогу этим песням, подстрекающим чернь к бунту. Заткнуть рты, выжечь каленым железом эти слова из памяти толпы! Зарубить на корню вообще сочинительство на "татарских" наречиях!
– Вы совершенно правы, ваше величество.
Император терпеливо вразумлял своего верноподданного, посылаемого в очаг крамолы на Кавказе, каким считался Зангезур. Он хотел, чтобы офицер-осведомитель до конца уразумел свою миссию "недреманного ока", зоркого и всевидящего.
– Иноверцы особенно опасны ныне в условиях Кавказа, опасны умением сеять смуту в горах, привлекать сообщников и сторонников! – Царский перст указующе замаячил перед вытаращенными глазами. – Они льют воду на мельницу наших приграничных врагов на окраинах и поощряют их к набегам.
– Будьте уверены, ваше величество! – с апломбом проговорил офицер. – С божьей милостью мы в скором времени разгромим мусульманских разбойников в их собственном логове!
– Совершенно верно, ваше величество! – офицер таял, польщенный откровенностью батюшки-царя в державных вопросах, видя в этом знак августейшего расположения к собственной персоне. Ведь царь вряд ли стал бы откровенничать с иными из своих генералов и министров. Царь мог бы и с ним исчерпать аудиенцию односложными "да-да", "нет-нет". А вот гляди, ведет разговор. Могла ли быть более великая честь и счастье?! Царь продолжал, словно обращаясь не единственно к нему, а ко всему воинству, опоре и стражу империи:
– Что значит – гибкая политика? – говорил император вслух. – Это значит, что надо по возможности разобщать и ссорить главарей разбойных отрядов. А сию "кавказскую амазонку", то бишь Хаджар, надо схватить, заковать и доставить сюда. И я не премину представить ее на лицезрение европейским послам, дабы они удостоверились в том, с какими дикими племенами и народностями нам приходится иметь дело.
– Дальше, полагаю, этапом, в Сибирь…
– Вы бы довольствовались таким наказанием?
– Я представляю дело так: Гачаг Наби, посягнувший на незыблемые основы державы, заслуживает виселицы. А Хаджар – на каторгу!
– Гм… Вы делаете успехи, – покровительственно заметил царь-батюшка напыжившемуся офицеру. – Восточная политика империи требует от нас именно таких разборчивых действий. Почему мы, преисполненные решимости казнить разбойника, должны отправить его сообщницу-жену, представляющую не меньшую опасность, не на эшафот, а в Сибирь? Потому что наша "исламская политика" обязывает нас считаться с установлениями пророка Магомеда, проводить различие между узницей и узником, проявлять снисхождение к женщине! Вот так-то, братец, прочувственно, с видом отеческой заботы проговорил император, кладя августейшую десницу на позолоченную спинку кресла. – На Востоке, по исламскому вероучению, существует пропасть между положением полов! Издревле на Кавказе властвует обычай особого отношения к женщине. Мне известно, что там у них женский платок, как парламентерский флаг, брошенный между ссорящимися, способен остановить обнаженные кинжалы, опустить нацеленные ружья, предотвратить кровопролитие!
– Хоть эта женщина и выступает против законов, участвуя в возмутительных разбойных действиях, мы должны, ваше величество, почитать вашу волю высочайшим для себя законом!
– Да, эту женщину можно упечь в ссылку и сгноить в Сибири за ее преступные деяния, но подводить ее под петлю, или под дуло на виду у всего мусульманского Востока не свидетельствовало бы о мудрости и разумности. К тому ж об этой восточной "амазонке" сложены такие прочувствованные, душещипательные вирши, такие дифирамбы… – царь прошел за массивное бюро, полистал наскоро бумаги в папке, пробегая глазами свои резолюции и пометки, и нашел отрывок:
У Наби, говорят, голубые глаза.
Наш Наби для врага – наказанье, гроза,
Все его называют – Гачаг Наби,
Чья Хаджар посмелей, чем смельчак Наби!
…Да, да, друзья, в народе до сих пор уверены, что именно так эта аудиенция и происходила…
Император поднял голову, перевел дух с выражением иронического восхищения: "Каково!" и уставился на казачьего офицера, то бишь, тайного осведомителя, который весь обратился в слух и всем видом показывал готовность умереть во имя царя-батюшки. И, в счастливом сознании этой готовности, с известной толикой верноподданической фамильярности, подступил и оперся о державный стол с резным изображением львиных лап. И эта фамильярность отнюдь не вызвала неудовольствия царя, а, напротив, пришлась ему по душе. Немало таких "недреманных очей" разослал царь по империи, и его осведомительская сеть проявляла немалое усердие. Доносчик на доносчике сидел и доносчиком погонял! Они следовали за всеми и даже друг за другом неотступными тенями. Так и подобало, согласно исконному династическому разумению, так и следовало, без этого не сомкнуть было глаз в царских опочивальнях. "Око" над "оком". И вот еще одно "зангезурское".
Запинаясь, под покровительственным царским взглядом, офицер проговорил:
– Ваше величество, очевидно, молва преднамеренно превозносит разбойницу Хаджар.
– Да, сударь, седоглавый Кавказ хочет противопоставить эту новоявленную мятежную орлицу нашему двуглавому орлу!
Холеная императорская длань, сжатая в кулак, обрушилась на папку. Царь резко поднялся.
– Будьте решительны! Не раскисайте, как иные наши сердобольные князья-начальники, в душе оплакивающие декабристов. Не развешивайте уши перед стихоплетами, напичканными декабристской блажью. Не распускайте нюни! Уступать инородцам, веками владычествовавшими над нами, в пору слабости нашей страны, расколотой междоусобицами – значит предать Отечество!
– Так точно, ваше величество!
– Мы вовсе неспроста столь раздвинули границы империи… – царь подошел к карте империи, жестом подозвав собеседника. – Мы должны разить врагов вдали от родных земель.
– Клянусь: либо сложу голову в горах Кавказа во славу вашего величества, либо исполню со всей решительностью вашу высочайшую волю и возложенную на меня миссию!
– Могу тебя заверить: по исполнении моего повеления, когда "татарский Пугачев" со своей амазонкой в железной клети будет доставлен сюда, в Петербург, собственноручно прикреплю к твоему мундиру высочайшую награду!
Вот такой донесли до нас эту сцену предания. И еще говорится в этих преданиях о том, что как ни боролась самодержавная власть против распространения песен о Га чаге Наби, как ни грозили сочинителям и исполнителям вырвать им язык, голову снести, не так-то просто было задушить голос народа. Эти песни кипели и бурлили, как зангезурские родники, разливались ручьями, гремели водопадами, оглашая округу, доносились до Гёрура, проникая даже в каземат, вдохновляя и окрыляя сердца соратников Наби и Хаджар, повергая в смятение их врагов, порождая смуту в рядах войск. Эти песни, исполнявшиеся под звуки саза, бесили императорское "око"– Николая Николаевича. Но что делать, если даже император сам не волен был искоренить, уничтожить эти песни, заставить народ замолчать! Как же быть? Разве можно зашить в дело, упрятать в папку могучее громовое эхо, порожденное народным ропотом и гневом?
