Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Глава двадцать первая

Кузнец Томас, ловко избавившись от слежки, обошел весь Гёрус, где знал каждый закоулок, порасспросил, разузнал у знакомых людей подробности о положении дел в каземате, сопоставил, где истина, а где выдумка, намотал на ус. Как ни крепки и высоки тюремные стены, а правды не утаишь. Удивился старый кузнец, что вот оно, железо, где сгодилось, вот как обернулось, что и оно, родимое, в арестантских руках грозно заговорило, загремело, голос подняло за правду-матушку.

Он-то, Томас, знал, что железо, хоть какое-никакое, а всегда сгодится, на снасть, на всякое рабочее, мастеровое орудие… Хлеб растить, поля пахать, без него не обойдешься… Траву косить, скирды возводить, чтобы перезимовать и скотину до весны продержать, концы с концами свести, – опять же, железо. Верно, что из него и всякое смертоубийственное оружие мастерят, друг другу на пагубу. Но все ж, кому-кому, а Томасу, сызмала перенимающему кузнечную науку у отца, Тевоса, железо – это польза и благодать. В умелых, сноровистых руках оно и есть орудие – орудие труда. И служить бы ему во веки веков добру и благодати. И зачем железу быть цепями – оковами на руках, кандалами; зачем ему рты затыкать, волю душить, замками и воротами казематы всякие ограждать! Нет же, во благо должно идти железо! А где еще не служило – пусть впредь послужит, чтобы люди по-людски и жили, добра наживали, с нуждой и голодом покончили!

И то, что в каземате кандалы-оковы загремели, – так они гремели – говорили точь в точь о том, что у Томаса на сердце наболело. Кто волю людям нес? Кто заступником им стал? Конечно же, Гачаг Наби и Гачаг Хаджар, их удальцы-молодцы, ополчившиеся против мироедов и насильников! И те, кто помогал им, укрывал их, кормил, чем бог послал!

И гордился Томас, что всем сердцем он на стороне Гачага Наби. И воодушевлялся тем, что оно, сердце, вторит ропоту и бунту в каземате. Он-то видел, что ни Наби, ни Хаджар никто другой из гачагов не печется о своем, никакой себе выгоды-поживы не ждет. Слышал он о большой награде, объявленной за поимку, выдачу Наби, – сулили даже возвести в бекское сословие, землей, поместьем наделить. И Наби знал об этом. А вот никто не позарился на жирный куш, никто не пошел на подлость и на предательство. С голоду умрут, а подачки подлой не примут. Кремень-люди и помогать им – тоже ведь храбрость. Подвести их под удар, выдать их – подлость. Выдай, положим, он, Томас, офицеру тому тайну, заикнись о затее гачагов, – потекло бы золото из царской казны ему в руки, и бросай, скажут, Томас, свою кузню, самое малое – будь старостой своего села Каравинч и цепочку золотую на груди носи… Шагай-расхаживай по селу, грудь колесом, нос кверху, полы голубой чохи развеваются, ходи, как пуп земли, подмигивай молодицам розовощеким, крути себе ус, пальцем о палец не ударь, все равно, глядишь, на месте твоей развалюхи – хоромы в два, а то и в три этажа, крытые красной жестью, с петухом расписным… Словом, катайся себе, как сыр в масле, живи припеваючи. Не месил и не пек, а в руках – колобок, ешь, надувайся, вширь раздавайся! Чего проще, – продать – раз плюнуть!

Тогда, как говорится, и власть в руке, и сласть в кулаке! Нет, тогда бы железо по-другому зазвенело-заговорило. Тогда бы оно сказало:

– Ты, сын Тевоса, Томас, насквозь труха, иуда, каких свет не видел, ты предал кунака, с которым хлеб-соль делил, ты предал друга за тридцать сребреников. Грош цена твоей золотой цепочке старосты, кресту, врученному от имени царя-батюшки, твоей чохе льняной, расшитой! И этой твоей папахе, спеси твоей петушиной!

Да, думал Томас, плевое было б дело, – без труда вынуть золотую рыбку из пруда, и вдруг, одним разом, выбиться из грязи в князи. А какой ценой?

А на сердце-то каково будет? Спокойно ли? Куда уж спокойно – душа в пятках… Продажный – и есть продажный, знает, что купил, что продал. Знает, небось, как же не знать, не терзаться страхом, что он хуже во сто крат и торгаша, и вора последнего, и хлеб его замешен на крови, и поперек горла ему станет! Как ни красуйся, ни пыжься на миру, а все нутро – стужа лютая, нет ни сна, ни покоя!

Нет, Томас и близко не подпускал такие черные мысли, не мог он ни за какие золотые горы запятнать свои крепкие, натруженные руки праведной кровью, кровью тех, кто бился за волю и долю!

Как бы он ни оставался в стороне, а все ж ощущал свою причастность к узникам каземата, видел себя в их строю, среди тех, кто заставил гневно заговорить железо. Томас гордился своим честным ремеслом. Открещиваться от честного хлеба, зариться на легкую поживу – не про него! Этого быть не могло, для него – нет! Среди зангезурского люда, среди настоящих мужчин – быть не могло! Честь и доброе имя!

Вот, гляди, за доблесть и честь как превознесли люди женщину – Хаджар, дочь Ханали, выше гор снеговых поднялась слава ее! – гордо вздымалась широкая грудь кузнеца, наливаясь упоением отваги, предчувствием выбранного опасного пути.

Вот, думал кузнец, горы-то какие высокие! И туманы, и бураны, а все нипочем, ничего, пробилась Хаджар, взошла на самую высокую вершину, туда воспарила, где солнечное сияние без конца и края! И стоит она, залитая сиянием, непомраченная, незапятнанная героиня наша Хаджар ханум! И платок на голове ее в тысячу раз дороже, чем папахи тысячи иных продажных мужчин! И этот платок она, львица, может носить везде и всюду с честью! А у продажного мужчины, – бывает, папаха сползет, покатится под ноги, а головы-то на плечах не видать, одна шишка торчит, вроде голыша!

Продажный – у него и папаха на голове не держится!

Шаг за шагом, дума за думой – кузнец Томас и добрался до своего дома. Аллахверди, забывшийся в каморке чутким, сторожким сном, тут же вскочил.

Томас, не торопясь, описал ему все гёрусские свои приключения, выложил подробности и сведения. И добавил:

– И я с тобой пойду, кум!

– Куда?

– В горы, к Наби!

– Да ты что? Наби и меня-то самого не хочет взять к себе, здесь, говорит, оставайся.

– Тогда я сам и потопаю. Уговорю!

– Нет, Наби ни за что не согласится, чтобы ты оставил кузню без хозяина и примкнул к гачагам.

– Это почему же, кум? – обиделся Томас.

– Наби тебе скажет: пусть наш кум остается там, в народе – и опора и подмога. – Аллахверди сообразил, что кузнец может заподозрить недоверие к себе, и потому пояснил:– Нам и тут свои люди нужны, кум! А без такого тыла, глядишь, власть волком подкрадется, врасплох застанет, загрызет! Нам свой человек здесь может и нужнее, чем там, в горах. Он-то, Наби, на такую поддержку и опирается, потому и цел-невредим выходит изо всех передряг.

Кузнец раздосадованно и сокрушенно покачал головой:

– Выходит, не хочешь ты меня взять с собой в горы.

– Да, пока – не беру.

– Может, кум, я иной веры – потому и сердце не лежит.

Аллахверди рассердился:

– Я с тобой, Томас, хлеб-соль делил! И потому от тебя никакого подвоха не жду!

– Тогда в чем же дело, кум любезный?

– Я же сказал: здесь, в кузне, Томас нужнее! Отсюда рукой подать до Гёруса, под носом у войск царских, пристава, солдат, казаков!

Томас, однако, считавший это все отговорками, выпрямился во весь свой великанский рост, как на присяге:

– Тогда передай от меня Наби, чтобы он отныне, с этой вот самой минуты числил меня в своем отряде! Передай ему, что я, Томас, сын Тевоса, готов лечь костьми ради спасения Хаджар из неволи!

– Передам, кум, все передам!

Томас взял лом, прислоненный к углу.

– Вот лом, гляди! Клянусь святой верой, братья – иноверцы мои, такой подкоп я в каземат подведу, что не одну Хаджар, а хоть всех узников через него на волю отправляй!

– Я так и скажу Наби!

– Мы тоже не лыком шиты, Аллахверди. – Томас, вставший во весь рост, словно заполнил собой комнатушку. – У нас тоже на голове – папаха! Скажи Наби, что с сегодняшнего дня я здесь, в кузне, тайком для них и оружие стану ковать. Порох у солдат за тутовку раздобуду.

– А может, сразу так: за тутовку – дай винтовку?

– И то – можно, кум! – выпятил грудь Томас. – Ведь и в каземате наш племянник, надзиратель Карапет, не даром хлеб ест! Если ружье надо – беру на себя!

– По правде, я про винтовку, про ружье – к слову сказал, у гачагов в этом особой нужды нет.

– Откуда ж у них?

– Как откуда, – у тех же солдат, казаков и прочих убитых не сосчитать. Столько набито по разным потайным пещерам – арсенал.

– Вон оно как! – кузнец даже крякнул от удовольствия.

– А придется когда туго – Наби и чабанов под ружье скликает, и на врага ведет!

– Клянусь тебе, из нашего Гачага Наби – такой боевой подишах бы вышел, равных в мире не будет! – простодушно проговорил Томас. – Ведь и для падишахства, и для боя голова нужна, и еще какая!

– Верно! А Хаджар еще толковее, кум.

– Да, орлице летать и летать! Какой бы мужской крови ни стоило – а надо ее вызволить!

– Клянусь тебе, из нашего Гачага Наби – такой боевой пади-самой капли отдам!

– А если на Зангезур, на весь Кавказ посмотреть – сотни тысяч вызовутся!

– Вот какая у Наби вдохновительница! Она-то ему и силу дала: до вершин подняла, куда и птице не долететь! И отвагу Кёроглу вселила в сердце его! Томас сжал руки в кулаки. – Хаджар-то, Хаджар подняла до солнца славу Наби! Томас вдруг осекся и не удержался от чистосердечного признания:– По правде, кум, зависть меня берет. Отчего, думаю, и моей Хамансур не быть бы отвагой-доблестью подстать дочери Ханали?!

– И я своей Хатун говорю: мол, и ты должна стать храброй, чтобы сравняться с Хаджар.

– Ну нет, клянусь, равной Хаджар нет и не сыщется на всем белом свете! Томас взял своей железной лапищей друга за руку, такую же крепкую, узловатую, привычную к серпу и плугу, к тяжкому труду. – Нам бы сообща принести обет – ив мечети, и в церкви – зарок в том, чтобы вместе биться против мучителей. А будем врозь – нас царевы слуги сомнут и раздавят по отдельности. Потому и посуди: если уж биться, так какая между нами разница?

– Ну, да ладно, дел на нас на всех хватит! – сказал Аллах-верди. – Хаджар вызволить надо – это первое. Она всей нашей округи гордость, орлица Кавказа!

– Вот-вот, стало быть, мы все заодно – русский ли, кавказский ли! Как и узники – и мусульмане, и армяне, и грузины – друг за друга стоят! То-то власть хвост поджала!

Глава двадцать вторая

Сменялись дни и ночи, и поедом ела печаль Наби, он все казнился, как же так могло случиться, что в перестрелке около Уч-тепе Хаджар оплошала, увлеклась и не отступила в положенный срок по знаку, как же она позволила врагу окружить себя и взять в плен!

Конечно, было бы куда легче на душе, попадись он сам вместо Хаджар в руки врага.

Мужчина есть мужчина – бывает, и в каземат угодит, и в Сибирь упекут, но не позволит он, чтобы праздные пересуды его честь марали, чтобы худая молва роняла бы его в глазах людей. Мужчина – попал в окружение или нет, бросили за решетку, сослали на каторгу, пошел на смерть или ушел от смерти – что с того?! Если уж взялся за оружие, пошел войной против властей в такой империи, которой ни края, ни конца нет, то иной участи и ожидать не может. Как говорится, кувшин если где и разобьется, то у воды. Мужчина, который с властью воюет, должен биться до последнего. Пан или пропал! И если в тюрьму угодит никто слова худого не скажет о жене его, причастной к имени игита. А вот если славная жена попала в каземат, тогда кривотолков и напраслины не оберешься. И то, что сейчас Наби оставался на воле, цел-невредим, в горах Зангезура, вместе со своими удальцами, а Хаджар томилась во вражьих силках, – давило Наби тяжелее горы свинцовой!.. Ведь в Зангезуре, да и по всему Кавказу у Наби не только друзей-товарищей, но и недругов было немало! И эти недруги чесали языки, возводили всякую напраслину на заточенную Хаджар: "Уж если Гачаг Наби слывет таким удальцом-молодцом, за честь свою умеет постоять, что ж он свою благоверную оставил на произвол судьбы, в темнице, одну-одинешеньку? Разве ж он, сын Ало, не знает, что жена молодая – мужнина честь? Разве не думает, что эта честь под кованые казенные сапоги брошена? Разве ему, муженьку, невдомек, что в камере-одиночке, при допросе-дознании, не один сукин сын может позариться на такую красавицу, черную козочку? Да пусть хоть и львица-тигрица, что ни говори, а в лихой час баба есть баба, мужик есть мужик…"

Они, герои на словах, ходили, заломив папахи, распинаясь о мужской чести и гордости; неся всякую чушь. "Как Наби ни досадил, ни насолил нам, – вещали они, – а все ж, честь нашу мужскую задевает то, что мусульманка, зангезурка в каземат брошена. В камере-одиночке, под надзором солдатни…" Потом и похлеще шло, с усмешкой: "Лучше бы сын Ало пустил себе пулю в лоб из айналы, чем глаза людям мозолить, в папахе ходить-хорохориться…" Надо ж, не унимались злопыхатели: "У самого чести ни на грош, а нас учит, как жить! В грудь себя бьет, мол, я да я, хозяин гор, пуп земли! Я, мол, сын Ало! Эй! Я власти не по зубам, нынче здесь, завтра там, то в Иран, то в Туран, и горы – мой орлиный стан!.. Я да я…"; "Да, ты и есть, и где же твоя честь? Ты, Наби, жену в тюрьме оставил, себя ославил, врага позабавил, точно в парное молоко муху бросил… Позор на нашу голову! На весь Кавказ позор! Был бы я Хаджар муж! Тихий-смирный – сиди себе дома, хозяйствуй, как сыр в масле катайся, горя не знай! А то мыкайся по горам, по долам, с места на место, из края в край! Мало ли что– кое-какие златоусты о Хаджар песни насочинили, Наби до небес вознесли! Грош им цена… Сколько веревочке ни виться, а конец будет!"

И хоть не слышал Гачаг Наби сам этой хулы господской, холопской, и хоть никто не смел передать Наби эту несусветную брехню, но Наби обо всем этом и сам догадывался, сердцем чуял, понимал, если уж не уберег Хаджар, не вырвал из неволи, то это беда хуже смерти.

"Нет, нельзя оставлять на поругание честь свою!"

С этой мыслью Наби поднял отряд с Кызыл-гая, провел через крутые скалы над пропастью Адовой и двинулся в сторону Цициановского уезда, в горы окрест Гёруса. И видели удальцы: огнем горят глаза вожака. Едет-скачет, айналы выхватит, руки чешутся, что ли, поигрывает винтовкой, крутит, стискивает, чего доброго, сгоряча, с отчаяния в себя пулю пустит. А пройдет немного времени глядишь, поник, думу думает. И так говорил себе самому Наби: "Не надо никогда терять голову. К черту их, вражьи сплетни, пересуды, совесть-то чиста у меня, не замарать! Чего я терзаюсь! Хаджар себя в обиду не даст, умрет, а не позволит бесчестить красу и имя свое! Пусть только кто из этих усатых сволочей мне в лицо скажет худое – язык им отрежу!" – так думал Наби, судил-рядил, распаляя себя против ненавистных брехунов, против закрадывающихся в душу черных сомнений, и мысленно ругал всех воображаемых недругов. "Ах вы, сукины сыны! Это ваши жены блудят с холопами вашими! Это ваши госпожи-хозяйки с офицерьем, солдатней шашни заводят! (потому вы ни во что человеческое и не верите!)" И так вот, облегчая душу, обрушиваясь на врагов, защищая Хаджар от мыслимой и немыслимой хулы, которой враги могли бы пытаться запятнать ее, и вновь превознося ее чистое имя до небес, Гачаг Наби с гордостью и безоглядной верой возглашал: "Дочь Ханали Хаджар – святая гор Зангезура! Отвага и беда рядом идут! За отвагу она поплатилась! Хаджар – первая из первых игитов! А кто игита честит – тот себя порочит. И сколько в мире ни есть непотребства, весь грех и позор – ваши, господа в расшитом галунами тряпье, в мундирах с крестами!" И рассуждая так, оберегая непоколебимую веру в подругу свою, Наби снова силы обретал, словно становился все выше и выше, горой вздымался.

Да пусть не каземат гёрусский, а самая что ни на есть недоступная твердыня в мире, и пусть войск вокруг – видимо-невидимо, пусть сойдутся все витязи мира, – и пальцем не посмеют тронуть Хаджар. Ни волоса с головы ее не упадет!

Истосковавшийся по милой подруге, Наби впадал в сладостные грезы. И Хаджар представала его взору во всей красе своей, и он веселел. "Вот она, Хаджар, краса моя, гроза моя, взглядом поведет – сердце вынет, душа в пятки, а что тут говорить о всяком враге-супостате, руки коротки, кишка тонка!

Нет, нет, и близко к сердцу подпускать нельзя! Хаджар – мой венец, честь и слава моя. Что хула? В ветреный день пыль к скале не пристанет… В метель ни пятнышка на чистом снегу не увидишь… Мы и живем – в метельные дни, ночуем и днюем, живем – воюем! Иначе чего бы ради нам в горах голодать-холодать? Ради чести и воли скитаемся, вдали от очагов родимых с властью сшибаемся! Чтобы власти досадить, самодуров осадить!" – Сверкали глаза у Гачага Наби, щурились зорко и остро, и он ощущал в себе седую мудрость аксакалов и силу неизбывную, и думы устремлялись все дальше и дальше. – "Не ради ли светлого дня во тьме кромешной воюем? С черной ночью воюем – ради света белого! И Хаджар с нами пошла – поглядеть хоть краешком глаза, какая она светлая доля? И как мы тучи черные разгоним, и солнце добудем? Не ради прихоти и славы, не ради песенной молвы мы в горы подались! И если надо – алой кровью отмоем черный мир, добела отмоем! Доживем до белого дня!" Гачаг Наби поднял руку с дула винтовки, о которую опирался, и смахнул пальцем жаркую слезу, набежавшую на глаза. Гачаг Мехти – его брат родной – давно уже посматривавший на него, удивился. Подошел:

– Наби, что с тобой? Непохоже на тебя?..

– Эх, Мехти… – вздохнул горестно старший брат. – Тошно, хуже некуда! Ты вот подумай, брат, сами на воле, а честь наша – за решеткой.

– Такая уж доля наша, гачагская – нынче воля, завтра – тюрьма. Сам не хуже моего знаешь.

– Знаю, Мехти. Коли мечтали бы кое-как век скоротать – иначе бы жили.

– Это уж верно. Только ни с одним жандармом не ужиться.

– Мне – с ними, или им – со мной?

– Как сказать… Может, и не стоило лезть на рожон…

– Никак, жалеешь?

– Да нет же… что моя кровь, что твоя. Моя – не краснее твоей…

– Я вот сейчас о Хаджар думал, – признался Наби. – Худо это – одна она там.

– Да, худо…

– У меня голова огнем горит, Мехти. – Наби взглянул брату в глаза. – Ты только подумай, что сейчас говорят наши враги!

– О чем же?

– Бесчестят…

– Уж не Аллахверди ли раздобыл в каземате тебе такие небылицы?

– Аллахверди – человек честный, – в голосе Наби сквозила укоризна. – Он зря языком молоть не станет. Если придется – жизнь положит, за нашу честь постоит, языки брехунам вырвет!

– Тогда чего ж ты кипятишься, ни с того, ни с сего? Вздохнул Наби тяжело:

– И сам ума не приложу, откуда, по какому дьявольскому наущению лезет в душу эта чертовщина!

Мехти встревожился: как бы червоточина не разрослась. Ведь так, чего доброго, дойдет до того, что Наби и от Хаджар отвернется, а ударит кровь в голову – беды не оберешься, может и руку на нее поднять, погубить свою святыню! Тогда – всем беда, и какая! Все это мгновенно промелькнуло в мыслях Мехти, и он повысил голос:

– Хоть Хаджар и в казамате, за семью замками, но ты-то на воле! А потому гони черные мысли, о другом думать надо.

– Я и хочу, – печально пробормотал Наби. – Только трудно мне, будто рана на груди…

Мехти понимал, как трудно брату. Сказал с улыбкой:

– Чего ж копаешься в себе, душу бередишь, в сомнениях вязнешь, как в болоте!

Наби по-детски простодушно признался:

– Тяжко мне без Хаджар, невмоготу!

Мехти окинул взглядом гёрусские горы, тучи, наползающие на небо. Потом вымолвил тихо:

– Знаю: умри я – переживешь, а с Хаджар стрясись беда – не вынесешь.

Лицо у Наби странно переменилось, вдруг помрачнело еще больше.

– Как бы ее тайком в Сибирь не угнали…

– Аллахверди что-то запаздывает. Может, это неспроста… – Теперь и Мехти сам встревожился. – Кто знает, может, и вправду… в Сибирь?

– Похоже на то… Может и самого Аллахверди схватили, а? Упекли? Или пулей настигли?

– Земля слухами полнится. Дошли бы и до нас.

– Выручать надо Хаджар. Во что бы то ни стало!

– Ты ведь говорил, что она сама задумала побег. Наби сокрушенно покачал головой:

– Она и в каземате с трона не хочет сойти.

– Ну, коли не хочет сойти, может, послушаемся ее?

– А может, тут другое, брат? – вскинулся Наби, – Может, она хочет нас, братьев, в отваге испытать?

– Тебя не узнать, Наби!

– Я и сам себя не узнаю, – Наби в сердцах вскинул анналы и трижды пальнул в небо… И тут же ожило все вокруг. В несколько минут гачаги сбежались с окрестных склонов…

… Сгрудились вокруг Наби.

Он обвел всех сверкающим взглядом.

– Вот что, ребята… Хаджар надо выручать…

– Давно пора!

– Веди нас!

– Пусть твой брат, Наби, объявит на всю округу, что мы пир горой закатим: в честь Хаджар!