Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Рагимов Сулейман
Орлица Кавказа (Книга 1)

Глава первая

Во второй половине минувшего столетия объявились в горах Кавказа народные заступники Наби и его подруга-соратница Хаджар, уроженцы невеликого села Моллу на берегу бурной реки Хакар-чай, сбегавшей со снеговых вершин Зангезура к Араксу… И вскоре молва о них прокатилась окрест, и они, как некогда легендарный Кёроглу, сплотили вокруг себя множество удальцов.

Прокатилась молва – и эхом громовым отозвалась в горах Кавказа. То тут, то там сшибались вездесущие повстанцы с карательными отрядами, громили царское воинство, а после исчезали бесследно, как вода в песок. И от этой напасти взъярились начальники с золотыми эполетами, пышноусое офицерье, сотники и есаулы, ханы и беки, и старосты, и всякие разные господа. А беднота повсюду горой за Наби и Хаджар стояла, чем могла отряду помогала, песни о героях слагала. Взволновался народ, как море, забурлил. А отряд Наби крепнул из боя в бой, сил набирался. И все чаще сам карал карателей. Неимущим, кому нечем было уплатить налоги, расписки выдавали, избавляя от всех долгов. Случалось, и землей, у помещиков отнятой наделяли, обмеривая надел винтовкой-айналы[1]1
  1 Айналы – так в народе называли винтовку с оптическим прицелом.


[Закрыть]. Конечно, при таких делах властям – от самого царя до сельского старосты покоя не было. «Когда вся эта' напасть кончится?» – сокрушенно вздыхал в Гёрусе зангезурский уездный начальник, не смыкая глаз по ночам. По слухам, пришла к нему депеша от царя, мол, либо немедля ты мне отправишь голову Гачага[2]2
  2 Гачаг – беглый; абрек, человек вне закона; повстанец.


[Закрыть] Наби, либо поплатишься своей головой. И тогда начальник созвал на совет офицеров, ханов, беков, всех людишек, верных царю, день-деньской они судили-рядили, как быть, и пришли наконец к такому решению: ежели не удастся изловить Гачага Наби или он сам не сдастся по доброй воле, нужно устроить засаду на жену его и сподвижницу Хаджар, схватить ее и бросить в гёрусский каземат, – тогда-то Наби не останется ничего другого, как самому сдаться властям, чтоб ее вызволить из неволи. А не явится – тогда Хаджар отправят этапом в Сибирь, и впредь вовеки не ходить Наби с гордо поднятой головой, не глядеть людям прямо в глаза. Все станут презирать его: мол, стыд и позор Наби, оставил жену на произвол судьбы, под солдатским надзором в Сибири, а сам в горах прохлаждается, и в ус себе не дует!

И вправду, случилось так, что однажды, после кровавой стычки у горы Хусдуп, Хаджар оказалась отрезанной от Наби, во вражеском кольце, и была схвачена. Привели ее в Гёрус и бросили в камеру каземата. Начальник ликовал: капкан захлопнулся, и он на радостях телеграфировал в Петербург, мол, сподвижница кавказского злодея уже за решеткой, и, бог даст, вскоре взору его императорского величества предстанет сам Гачаг Наби, или же его буйная головушка в бархатном мешке…

Зангезурский начальник ликовал, а Наби места себе не находил: как вызволить Хаджар?

Томился в гёрусском каземате и один из его друзей – Лейсан Наджаф-оглы. Другой помощник, Аллахверди, чье сочувствие Наби еще не было обнаружено, время от времени по поручению Наби носил передачи Лейсану в тюрьму, часть доходила и до Хаджар; кроме того, пытался Аллахверди вызнать, как скоро Хаджар собираются препроводить в сибирскую ссылку. Как-то Аллахверди вернулся из Гёруса мрачный, тучей смотрит, нашел Наби и с досадой сказал ему:

– Чего ты мешкаешь, Наби? Чего погоды у моря ждешь?

– Я все голову ломаю: как вызволить Хаджар, дочь Ханали…

– Больше ждать нельзя! Десять дней уже прошло… Чего доброго, упекут в Сибирь – тогда нам тут, в Зангезуре, лучше и не показываться!

– Верно, Аллахверди, – вздохнул горестно Наби. – Я еще кое-кого в Гёрус посылал… К каземату не подступиться: кругом казаки, солдаты!

– Что думаешь делать, Ало-оглы?

– Собрать людей – и на приступ!

– А сколько крови прольется – подумал?

– Да хоть по колено!

Почесал Аллахверди в затылке.

– Может, стоит узнать, что сама Хаджар думает?

– Как?

– Через Лейсана. Хаджар-то сметливая, может, что и посоветует!

Наутро после этого разговора, происходившего в лесу, на теневом склоне горы, Аллахверди перекинул через плечо хурджин с едой для узников – хлеб домашний с маслом и соленым сыром – и отправился в путь-дорогу. Добрался до Гёруса, походил-побродил, подошел к знакомому стражнику.

Сунул ему в руку хрустящую пятирублевку, заполучил разрешение на свидание с Лейсаном и, оставшись с ним с глазу на глаз, передал наказ Наби. А Лейсан, взяв хурджин и ублажив еще трешкой пышноусого ключника, уговорил того отпереть дверь в камеру Хаджар и, под предлогом передачи, шепнул ей о намерении Наби. Откинула Хаджар черные смоляные пряди с лица и сказала, как отрезала:

– Никакого побега!

– Почему?

– Как же это можно – ради меня кровь проливать, детей сиротить?

– Но иного выхода нет.

– Передайте Наби, что Хаджар не нужна такая подмога. Либо сама я вырвусь из этого кольца, либо руки на себя наложу!

– Не подобают славной Хаджар такие речи! Хаджар гордо выпрямилась:

– Пусть перешлет мне Наби одежду: точь-в-точь такую же, как его собственная, и такую же винтовку, как у него, и кинжал такой же!

– Сюда, в каземат?

– Да, ночью, под стеной у граба пусть и положат.

– А Наби?

– Пусть ждет меня с отрядом в урочный час на перевале.

– Не пойму… – покачал головой Лейсан.

– После поймешь, – и Хаджар подала знак охраннику, стоявшему в стороне; тот подошел, сокрушенно качая головой; Хаджар достала из хурджина съестное. Охранник, нарочито громко захлопнул дверь – чтобы все слышали, и запер ее на замок.

Вздохнул с невольным восхищением: "Хоть женщина, а, гляди, львица. Не каждый мужчина ей чета… Весь каземат диву дается… Будто и не узница, а царица какая… Не в тюрьме, а на троне сидит…"

Глава вторая

Аллахверди Карахан-оглы с порожним хурджином на плече, не обращая внимания на косые взгляды караульных, направился в Гёрус. Опять покрутился возле лавок и лабазов, понакупал сахарных голов. И, не мешкая, двинулся в обратный путь. Переночевал по дороге в селе, и на второй день к вечеру добрался домой. Наутро встал чуть свет и двинулся в сторону горы Кяпаз. Гачаг Наби стоял на самом гребне горы, опершись подбородком о винтовку-айналы. И думал он невеселую думу о Хаджар. Страшился, что угонят ее ночью, тайком, в Сибирь, а потом – хоть реки крови пролей, хоть всех стражников перебей, а все одно, Хаджар уже не вернуть…

Где же выход? Выход один – вызволить Хаджар! Как можно скорее! Иначе белый свет предстанет черным мраком! Тесно было на этом приволье ему, душно было! И таким застал его Аллахверди, – тучей смотрит Наби. Поднял голову:

– С чем пришел? Какие вести?

– Хаджар в каземате.

– А ты видел ее? Своими глазами?

– Где же стороннему человеку ее увидеть?! Лейсан мне сказал.

– А не врет? Он-то малость брехун.

– Как бы ни брехал, а душой не покривит.

– И что он сказал?

– Свиделся с Хаджар, все передал ей, к тебе от нее просьба: одежду просит прислать точь-в-точь как твою.

– Пошутить решила?

– Нет. У нее другое на уме. Нахмурился Наби.

– А как ей эту самую одежду передать – в камеру?

– Не в камеру, – под оградой, у граба просит оставить.

– Когда?

– В первую же безлунную ночь. Посмотрел Наби вокруг задумчиво.

– Никак, на подкоп решилась?

– Похоже, так, – Аллахверди поднял голову. – Говорит, не хочу, мол, чтоб ради меня кровь друзей пролилась.

– Узнаю Хаджар! – Наби посветлел лицом; перекинул винтовку за плечо. – Что еще она просила?

– Винтовку – айналы…

– Еще?

– Еще – чтоб ты, Наби, с отрядом в урочную ночь ждал ее на перевале.

– Отряд Хаджар – так было бы вернее нам зваться.

– Наби, негоже мужчине свою жену хвалить.

– Жену? Скажи – львицу. Не будь ее – мы бы, может, разлетелись кто куда, как осенние листья.

– Оно-то верно. – Аллахверди вдруг умолк, поднеся палец к губам: песня доносилась от подножья Кяпаза.

Душно в каземате – я уснуть не могу. В кандалы заковали – никуда не сбегу. Ты на выручку мне поспеши, Наби! Ты темницу мою сокруши, Наби!

– Слышишь, Наби?

– Слышу, Аллахверди!..

– Что говорит наш народ?

– Сокруши каземат, говорит!

– А Хаджар?

– Отомсти за народ, говорит.

– Как ты думаешь, – удастся ей выбраться?

– Надо исполнить ее волю. Уж такая она: тиха – краса, взъярится – гроза…

Аллахверди вновь пожурил друга:

– Пристало ли Наби так возносить свою благоверную?

– Не я – народ ее славит, брат. "Ай Гачаг Наби, чья Хаджар смелей, чем смельчак Наби…"

Прошло несколько дней. Гачаги исполнили все, как просила Хаджар. В Гёрусе, под самым носом у зангезурского начальника, заказали портному сшить короткополую, с газырями, серую чоху[3]3
  3 Чоха – верхняя одежда.


[Закрыть], стеганый архалук, шаровары.

Сапожник пару кожаных башмаков сработал. Шапошник папаху сшил меховую. Добавили к гачагскому одеянию и золоченый пояс, – и это в пору, когда для бедняцких свадеб приходилось перекраивать то, что осталось с дедовских времен.

Собрал Наби все это в узелок, приторочил к седлу, сел на серого коня и с дюжиной удальцов прискакал в селение Айин, к Аллахвер-ди.

– А где винтовка?

– Вот тебе и айналы! – Наби положил поверх узелка винтовку, полный патронташ и кинжал…

Глава третья

Аллахверди не стал ложиться спать – всю ночь готовился в опасную дорогу в Гёрус. Как с такой ношей отвести от себя подозрение властей? «Ну, положим, одежду спрячу в большой хурд-жин. А винтовку куда? Не полено, не посох…»Долго голову ломал и завернул винтовку в кусок ткани. И опять неладно. "Нет, заметят… Скажут, что, мол, за пестрая штуковина такая… Недаром говорят, осторожность – мудрость игита[4]4
  4 Игит – храбрец, смельчак.


[Закрыть]…" И решил Аллахверди сложить все в мешок, засыпать углем и повезти в Гёрус, вроде бы к тамошним кузнецам.

Навьючил он на коня пару мешков, а хурджин и ружье между ними приладил, и сверху старой попоной прикрыл. Жена Аллахверди, Хатун, обычно ровная, рассудительная, тут всполошилась:

– Аллахверди, видать, ты своей рукой свой же дом решил порушить? Уж больно расхрабрился.

– Если друг в беде…

– Слишком ты разошелся, – Хатун дала волю накипевшей досаде. – То у тебя жандармы ночуют, то с гачагами якшаешься.

– Наби – не чужой. Свой человек.

– Свой – так пусть у своего очага и греется, а нашего не гасит.

– Не погаснет очаг, если светит верному другу.

– Растопчут его…

– Подадимся в горы – и там распалим свой огонь…

– Значит, за гачагами увяжемся.

– Кто насквозь промок – тому зачем воды бояться.

– А я вот боюсь. О спасении души думать надо, в Кербелу паломничество совершить, а не с гачагами мыкаться по горам, по долам.

– А Хаджар? – сурово вскинулся высоченный, плечистый Аллахверди. – А Хаджар как же?

– Ничего ей не сделается, Хаджар. Уж такой она уродилась. Мать у нее, должно, с волчьим сердцем была[5]5
  5 Иносказание, выражающее отчаянную храбрость.


[Закрыть].

– Не с волчьим сердцем, а львиным.

– Ну, пусть… Только не всем дано быть Хаджар.

– Вот я и говорю: за таких можно и костьми лечь.

– То-то тебе не терпится буйную голову сложить, – сказала Хатун с досадой.

– В дружбе так – лучше убиться, чем отступиться. Самое скверное – друга в беде оставить!

Дрогнула Хатун, слезы в глаза, в голосе боль:

– Ну, уж если дело до того дойдет, и я в Кербелу не отправлюсь, с тобой останусь.

– У Наби – Хаджар, у меня – ты!

– Двум смертям не бывать, а одной – не миновать… Одна у нас жизнь, одна смерть. Хоть Мовлу внизу, а наш Айин – наверху, в горах!..

Глава четвертая

Хаджар, заполучив через Лейсана инструмент в «посылке» Аллахверди, стала потихоньку, по ночам разрывать земляной пол камеры, а извлеченную землю прятала по углам, укладывала и утрамбовывала до невероятной гладкости. Не могла же она сидеть сложа руки и дожидаться, когда ее в оковах и кандалах, под лязг и звон цепей, под казачьим конвоем погонят в Сибирь… Побег! Во что бы то ни стало! Здесь не удастся – сбежит из сибирской глуши. О том, чтобы руки на себя наложить, как она недавно сгоряча сказала Лейсану, и мыслей не было. Вырваться, выжить, бороться! Ей и самой было стыдно те слова вспоминать. Корила себя, казнилась и всю злость и силу вкладывала в подкоп, за который принялась. Работала ловко, дерзко, хладнокровно. Все напряглось– и мысль, и руки. И, втягиваясь в работу, крепла духом. Нельзя терять голову, нельзя. Она знала, что человеку, который пошел против самого всесильного царя, человеку, который сражается с царским воинством, мало быть сильным и храбрым, надо действовать с умом, расчетливо и трезво. Все взвесить, все предусмотреть. Иначе и самый разудалый удалец в пропасть угодит, пропадет зазря. А перед народом, перед округой, перед ашыгами, слагающими сказ под певучий саз не в пропасть падать, а грудью с врагом биться, кишки ему выпустить надобно. И уж коли назвался гачагом, бей недруга в горах, сражайся до последнего, даже в темнице. Иначе станут ли о тебе песни слагать?

Хаджар продолжала умело и проворно делать подкоп. И постепенно избавлялась от безысходности, от тоски одиночества, чем дальше копала, тем больше сил становилось. Вроде, не она одна крушила-кромсала пол каземата, а с друзьями вместе. И разве эта сила, этот дух не сильнее охранников, караульных, казаков, солдат, глядящих в оба, стоящих начеку вокруг тюрьмы? И как Хаджар ощущала вражье кольцо, так и чувствовала опору за этим кольцом, да и в самих стенах, рядом был Лейсан Наджаф-оглы, и их добровольный связной – Аллахверди, и сотни, тысячи других… И хоть невелик был числом отряд Наби – Хаджар, но был велик силой, на которую он опирался, неодолимой силой, имя которой – народ.

Хаджар, ощущая рядом эту силу, тем не менее, не хотела обязывать себя перед нею, – она хотела завоевать волю сама, не то еще пойдут толки: мол, ее спасли, похитили из тюрьмы, отбили у стражи; могли приписать подкоп заслугам мужчин-узников, которые вроде бы вызволили ее, беспомощную, беззащитную… Нет, не такая уж она беспомощная! Сама оплошала, попалась, – сама и хотела выпутаться, собственными силами. Чтобы доказать всем, и прежде всего Наби, что у нее не заемная слава. Гачаг Наби сам по себе, но и Гачаг Хаджар – не промах! И еще: чтобы помнил Наби, что она ему не только подруга сердечная, но и соратница. И ни в чем она ему не уступит – в лихой скачке, в стрельбе на скаку, в рубке, и не хуже него умеет врагов разить, темницы крушить, богатеев потрошить, не отстанет в этом от Наби, и не хочет отставать.

И потому орудовала она своей маленькой лопаткой уверенно, упорно, и сердце ее окрылялось надеждой.

А в мыслях она была уже на воле, парила орлицей, взлетала на самые-самые высокие вершины Кавказа и оттуда взирала на легендарную гору Каф… окидывала взором весь мир. Много людей было вокруг, но сердцем она видела только одного-единственного – Наби. И видела она своего Наби на Бозате, и Бозат летел и взмывал к ней, на высокую-высокую вершину…

Железные когти орлицы вгрызались в землю.

Глава пятая

Аллахверди вел коня на поводу по горной дороге, – пахло душистым чебрецом. Поднявшись до села Мовлу, затерявшегося в дубраве на горном склоне, перевалил через гребень по извилистой тропе, прошел мост, перекинутый через бурный Баргюшад, и вышел на государственный тракт, по которому сновали конные казаки и пешие солдаты. Никому из них не приходило в голову, что прячет скромный крестьянин в мешках, набитых углем. И не удивительно: уголь – обычный груз, который в Гёрус всегда возили. Уголь был нужен и кузнецам, и лудильщикам, и чайханщикам, и трактирщикам, шел нарасхват, за ценой не стояли, а взамен торговцы покупали в здешних лавках провизию, сахар, чай. Аллахверди направился сперва, как и задумал, в село Кара-виндж, расположенное неподалеку от города, и добрался до кузницы Томаса, верного человека, близкого Наби.

– Надо же, уголь! Как ты догадался, кум, что уголь у меня на исходе? Слово за слово, и стал кузнец сетовать на то, что угольщики нынче все норовят в Гёрус податься, хоть за бесценок, но там товар сбывают. Накупят разного барахлишка, напихают в хурджины и – домой. Невдомек им, что и в селе Каравиндж и кузница есть, и лавки, и базар… Не думают, что здесь можно подороже продать и подешевле купить, – сахар ли, чай ли, обувку ли… А хочешь, пожалуйста, будь гостем, ешь задарма, картошки напечем, яичек сварим, хоть мы и христиане, кяфиры по-вашему… А потом садись на коня, пой себе сейгях[6]6
  6 Сейгях – вид классической народной мелодии – мугама.


[Закрыть], езжай, куда хочешь…

Понял Аллахверди, что кузнец Томас совсем не прочь, чтоб такие заезды с углем продолжались. Но откуда было хозяину знать, что гость не был отроду ни угольщиком, ни торговцем. Аллахверди сеял-пахал, скотину держал, тем и жил. Поняв, куда гнет кузнец, он сказал, что уголь привез не продавать, а в дар, говоря по-местному "пешкеш".

– Душа моя, какой-такой пешкеш? – Томас выпучил глаза, окинув взглядом закопченные стены кузницы. – Видишь вот это горнило, кум, – я в него железо кладу, а достаю золото. Дюжину детишек вот этот молот кормит. И нет у меня нужды такой, чтобы уголь задарма брать. Ей-богу, или бери деньги, или придется тебе уголь в Гёрус везти!

– Ладно, кум, только сперва выслушай гостя.

Но кузнец все качал головой, сокрушаясь.

– Не дело, друг, в кумовстве такой пешкеш закатывать. Кум кумом, а счет счетом. А то, глядишь, у вас мусульманский бек сегодня другому коня подарил, а завтра ссору затеял, за винтовку взялся.

– А как ваши господа хорошие?

– У господ – счет копейка в копейку.

Так, за разговором, препираясь, гость с хозяином разъвьючили коня, сняли мешки и оттащили в угол.

Томас, положа руку на сердце, клялся, что задарма этот уголь не возьмет и мешки не опорожнит.

– Ладно, двойную цену с тебя сдеру! – весело отозвался Аллахверди. Умолк, прикидывая, как повести разговор о главном. Поглядел на сверток свой "пастушью дубину", прислоненную к стене. Томас прикусил губу. Смекнул, что тут дело вовсе не в угле. Он-то знал кое-что о связях гостя с Гачагом Наби. Да и сам, случалось, встречал-привечал гачагов, Хаджар принимал и провожал, честь по чести, выплескивая воду вослед[7]7
  7 Народный обычай, благословление отправляющемуся в дальнюю дорогу.


[Закрыть]. Аллахверди не раз убеждался, что Томас умеет держать язык за зубами.

Молчали и хозяин, и гость, а потом кузнец, покосившись на "дубину", спросил:

– Слушай, Аллахверди, что это за здоровенная дубина?

– Возьмешь – поймешь.

– А чего ради ты ее как невесту нарядил?

– Чтобы "дубина" свою красу сохранила. – С этими словами Аллахверди закрыл ворота и задвинул, засов. Оглядев через изгородь дорогу, вернулся.

– Чего ты озираешься? Ты в доме у друга.

– Да я ничего… Дело требует осторожности.

– Чего, говорю, ворота запер? – Кузнец взял "дубину", развернул обмотку, и заблистала, заиграла в отблесках огня винтовка – айналы.

– Да это ж, никак, винтовка Наби!

– Не она, но пара ей.

– Откуда у тебя она взялась? Или, неровен час, с Наби беда стряслась?

– Цел и невредим.

– Как тебя прикажешь понимать?

– Это? Аманат[8]8
  8 Аманат – ценность, доверенная на хранение.


[Закрыть].

– Аманат – свят.

– Знаю. Потому я с углем сюда явился. Кузнец отер вспотевший лоб.

– Гость, говорят, богом дарован. Но, по правде, если пронюхают, что у меня эта винтовка, лучшее – каземат, худшее – Сибирь!

– Похоже, струхнул, кузнец?

– Если голову жаль ради друга сложить, то и на плечах незачем носить.

– Что ж ты, кум, так побледнел?

– Как бы ни бледнел, за аманат будь спокоен. – Томас выпрямился. – Пропаду, а не подведу.

Аллахверди передал ему и одежду.

– Знаешь, Аллахверди, я вот как думаю: тот, кто поступится таким доверием, – последний сукин сын! – Кузнец сжал руку в кулак. – Ведь если в корень смотреть– ради кого Наби, сын Ало, в горы подался? А Хаджар в тюрьме томится? Ради нас, зангезурцев, мусульман, армян! То-то власть хвост поджала. С нами повежливее стала, уже и плетки свои не ^пускают в ход. И при женах, детях, как прежде, не изругают. К девушкам нашим теперь боятся приставать! А случится мне коня подковать – казаку ли, стражнику ли, – заплатят…

Аллахверди спросил:

– Скажи-ка, если вот сейчас казаки нагрянут, у тебя айналы обнаружат, как выкрутишься?

– У меня ж ворота заперты!

– А если оцепят?

– Коли зангезурская женщина в тюрьму угодила, то зангезурским мужчинам одно место – в бою.

– Верно, Томас, верно, – гость похлопал кузнеца по широкой спине. – Будь здоров.

И с этими словами он выглянул за дверь, проверил надежность стремянки, упиравшейся в раму чердачного проема.

– Ты что это, кум?

– Думаю, аманат надо бы понадежнее спрятать. Может, к сумеркам из Гёруса обернусь и заберу.

– А коня?

– Конь пока пусть здесь останется.

Томас проговорил, почесывая голову с уже редеющими волосами:

– Может, еще чем могу подсобить?

– Пока одно: держать аманат в целости и сохранности.

– Ну, это и бабе под силу. Я тебе о мужской помощи.

– Хранить аманат Наби – это и есть мужское дело.

– А если туго придется – можем кузницу на замок запереть и податься в горы.

– Я тоже было так подумал.

– Что ж не подался?

– Наби не велел.

– Почему ж? Разве Наби не хочет пополнения?

– Говорит, кто нам помогает, тот все равно что с нами в бой идет!