Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Глава тридцать седьмая
Аллахверди позвал к себе племянника Мохсуна, шустрого, глазастого и сметливого подростка, у которого еле пушок пробился над верхней губой. Он не раз служил «посыльным», доставал га-чагам чурек и прочую крестьянскую снедь.
– Что слышно от Наби? Где они расположились?
– Ума не приложу я. Как ты в Гёрус ушел, я к ним припасы понес, всю нашу округу облазил, а их как ветром сдуло. Хатун-хала подтвердила слова Мохсуна.
– Как же быть теперь? – встревожился Аллахверди. – Где их найти? Ты вот что, дружок… Сходи-ка еще раз… Обойди Кы-зылдаш, Чалдаш, Седловину, Земляничную поляну, Гала-бурун, Кяпаз… Присмотрись, приглядись, может, и заметишь что… Если Наби не дал о себе знать, – стало быть, надо самим доискиваться. А то ведь связь прервется – тогда все прахом пойдет, Хаджар не удастся вызволить, а то и войска набредут на след.
После коротких сборов Мохсун отправился в неблизкий и нелегкий путь: Вышел за село, пробрался через лес, перелески, миновал и Гулдур-ялы, поднялся на Кызыл-гая, а дальше его путь лежал через долину к подножью Кяпаза… Но никаких следов гачагов он не обнаружил.
Вернулся на третий день, усталый, разбитый, еле ноги держат, и – ни с чем.
"Должно быть, Наби ушел с отрядом подальше от села, а то ведь этому Кивичу недолго и заложить наших… – думал Аллахверди. – Но куда наши ушли? В какие края?"
Аллахверди понимал и то, что Наби, если и перебрался куда, то не слишком далеко, – ведь Хаджар в каземате, и Наби будет держаться где-то в окрестностях. Он, Наби, попытается вырвать ее из неволи! Любой ценой, во что бы то ни стало!
Аллахверди рассуждал верно. Наби и впрямь ушел не очень далеко, подался на эйлаги Салварты, за Гёрусом. Там и ждал возвращения Аллахверди. Он знал, что Аллахверди рано или поздно доберется к нему, и если уж застрял где-то, то должно быть тому причина – помеха особая. Какая – узнать бы! А без этого ринуться напрямую, наугад, на врага – пустое дело. Как ни грызла его мстительная ярость, а приходилось терпеть, ждать, прикидываться, чтобы не угодить в беду. Ждать Аллахверди – какие вести принесет из города, как Хаджар, что собираются предпринять власти?
Расположившийся лагерем на крутых подступах Салварты, Наби прождал с гачагами три дня. На четвертый, к вечеру, они вдалеке увидели устало бредущего путника с хурджином, перекинутым через плечо, в мохнатой папахе, с палкой в руке. Приблизился. Это он, Аллахверди, Наби шутя вскинул "айналы".
– Вот пальну в тебя, клянусь аллахом! Будешь знать!
– За что же?
– Столько ждать заставил. Все глаза проглядел.
– А как же быть, если Наби изволил уйти из лесов сангярских к Салварты?
– Что бы ни было, а знаю: Гахраман-оглы должен нас в, два счета найти!
– Наш Мохсун всю округу облазил!
– Может, Кивич тебе мешал?
– Я ему зарубку на память оставил.
– Какую-такую зарубку?
– Ухо малость поцарапал…
– А не побежит сукин сын доносить?
– Нет! – уверенно отозвался Аллахверди. – Кивич туда вовек не сунется.
– Как знать…
– Говорю же: проучил. – Аллахверди снял хурджин с плеча, опустил на валун, а кизиловую палку сбоку приставил, откинул полу чохи, поправил чуть съехавший набок кинжал. – Я ему, гаду, шею намылил, не как ты, Наби – постращал и пощадил. Я с такими крут! Если что – в куски изорву.
Наби нетерпеливо перебил, думая о главном:
– Ладно, не гомонись. Ты лучше выкладывай – что Хаджар, как Хаджар?
– Держат. Сидит.
– Сибирью не пахнет?
– Пока, вроде, не собираются.
Аллахверди поведал обо всех своих приключениях, о казачьем офицере, увязавшемся за ним, о том, что разузнал через Томаса, и еще о том, что, по приказу сверху, – то ли царь, то. ли наместник распорядился – в Гёрус подкрепление шлют. Аллахверди сообщил и о том, что в народе о гачагах думают-говорят.
Наби и горд, и рад, но главное: Хаджар.
– Зачем же войска шлют, как думаешь?
– Известное дело, чтобы с войском твоим воевать, – проговорил Аллахверди с улыбкой.
– Ну, и сколько у Наби "войск"?
– По слухам, тыщ десять. Наби усмехнулся в усы.
– А где, любопытно, эта десятитысячная рать?
– У страха глаза велики! – повеселел Аллахверди, хорошо знавший, что гачагов-то наберется не более сотни. И гордо добавил: – Видать, властям в Зангезуре каждый камень гачагом кажется!
Наби посерьезнел:
– А вот сколько их, солдат, казаков с бекским-ханским ополчением?
– Счету им нет! Говорят, и пушек больше сотни приволокли.
– Ну и ну! Ив кого будут палить из этой артиллерии? – подивился Наби этим опасливым небылицам, потешился, нахохотался до слез. – Уж не думают ли они, что мое гачагское воинство по всем губерниям растянулось – от Зангезура и до Ширвана, от Карабаха до Миля и Мугани!..
– Мало того, сказывают, мол, за Наби весь Кавказ стоит, – не без гордости добавил Аллахверди. – И мусульмане, и христиане… армяне и грузины, лезгины и чеченцы, и осетины… И потому падишах, мол, торопит войска, чтобы по Кавказу шарахнуть из пушек, и с той, и с этой стороны!
Такой вот разговор получился, вперемежку быль и небылица. Аллахверди выкладывает, что видел и слышал, а где и распишет, разузорит, посмакует.
– Еще я слышал, что вестовые так и снуют, туда-сюда, от Фитильборга до Кавказа. Среди всего прочего, говорят, что нарочный от уездного начальника с пакетом в Гянджу помчался… Ясное дело, о каземате… о бунте губернатору доложили.
– Постой-постой… Какой еще бунт?
– Из-за Хаджар…
– Может, ее обидели? Задели? Говори!
– Да нет же… кто посмеет ее тронуть!
Наби уже не отстанет, взбеленился, будто ранили, занозили его.
– От них всего можно ожидать! – задыхался Наби. – В камере-одиночке, стены, охрана, шито-крыто…
– Никакой гад не посмеет тронуть Хаджар!
– А зачем же тогда – бунт?
– Говорят, один новоприбывший сукин сын в погонах, что-то сказал ей.
– Что именно?
– Да ты не кипятись… язык без костей… вот и сорвалось словечко…
– Какое словечко? Говори! – Наби душил гнев, грудь вздыбилась, рука, стиснувшая винтовку, дрожит.
– Не даром говорят же мечом ранят – заживет, а словом – нет.
– Вот из-за той самой раны и взбунтовался каземат. Цепи разорвали, загремели, лупят по стенам, по решеткам.
– Что ж получается, – горячо проговорил Наби. – Они там по рукам, по ногам связанные взбунтовались, а мы, вооруженные гачаги, ни черта не можем сделать. Выходит, узники во сто крат смелей нашего брата?
– Так-то оно так… – осторожно подтвердил Аллахверди, желая понемногу охладить гнев уязвленного друга. Потому, разматывая нить разговора, перекинул внимание на утешительные и ободряющие сообщения. – Через кузнеца Томаса узнал я: они там, в тюрьме, все как один возроптали. Даже, знаешь, песни запели.
– Какие еще песни?
– О вас – о тебе и Хаджар! – гордо приосанился Аллахверди. – Те, что из уст в уста переходят! Говорят, даже кое-кто из солдат подхватил, подпевал.
– Ты мне зубы не заговаривай, – перебил Наби, готовый сейчас же рвануться в бой. – Какое слово тот гад сказал?
– Ну, сказал… неважно, какое…
– Важно!
– "Кара пишик" – вот что сказал. Не горячись…
– Ждать нельзя! Надо напасть на каземат!
– Людей погубишь, Наби!
– Лучше погибнуть, чем жить в бесчестии!
– Не ты ли твердил: "Сумей – убей, а сам уцелей, живой – снова в бой"?
– Грош цена жизни такой.
– С умом надо действовать, Наби, с толком.
– Ладно! Соберем гачагов, совет будем держать. Десять – на дозор остальные ко мне.
– Вот это дело! – одобрил Аллахверди. – Ум хорошо, а два лучше.
– Тут поболее выйдет.
– Ну, пусть, – улыбнулся Аллахверди. – Я хочу, чтоб Хаджар вырвалась из неволи и всех вас живыми-невредимыми застала.
– Слышал, сказано, в бою малому – малый урок, большому – большой, – уже успокаиваясь, совладав с собой, проговорил вожак. – Пусть из пушек палят, – мы и под картечью пробьемся и дело сделаем.
– Пока давай дело исподволь делать! – веско сказал Аллахверди, призывая друга к терпению. – Падишаху русскому немудрено – одного солдата подстрелят другого выставит, сотню перебьют – новую пришлет, а вот наш Гачаг Наби кем себя заменит?.
– Хаджар и заменит.
– Я знаю: она дюжины джигитов стоит. Но, по совести говоря, не приведи аллах, чтоб и "львица" без друга-супруга осталась. – Аллахверди, кое-как урезонивший своего друга, добавил:
– Не зря говорят: "Терпенье – Друг, оружие героя, коль выбито из рук оружие другого".
Гачаг Наби проворчал, сжимая винтовку:
– Кровь-то у тебя здесь, в Салварты, поостыла – на холодке, все Поговорками сыплешь, все слова да слова… – Гачаг Наби подозвал стоявшего поодаль брата Мехти, который, похоже, тоже рвался в бой, особенно после тех новостей, которые услышал.
Глава тридцать восьмая
Мысли главноуправляющего, помимо забот о ликивидации гачагского отряда, занимали и доходившие до него слухи и сведения о сочувствии и поддержке отряду в низах, о песнях в честь гачагов, о странной и недопустимой солидарности среди мусульманского и христианского населения, которая оборачивалась против интересов империи.
Как ни раздражался главноуправляющий, когда, к примеру, распекал губернаторов, но и в критические моменты он умел взять себя в руки, собраться с мыслями и действовать хладнокровно. И он решился написать письмо царю, как об этом говорят в народе…
Перед ним лежал проект донесения Его императорскому величеству, составленный полковником Игнатьевым. Обмакнув перо в чернила, он стал вносить поправки, подчеркивая сложность положения и особо выделив опасность, которой чревато движение Гачага Наби для умонастроений местного кавказского населения, склонного, по его мнению, к непослушанию и воинственности. И потому, дескать, надо держать Кавказ в ежовых рукавицах, под неусыпным вниманием и давлением, дабы строптивость и своеволие не стали дурным примером для остальных…
Кавказские "туземцы", как выражался главноуправляющий, привержены к дикой, необузданной жизни в горах, промышляют охотой, набегами, разбоем, они все еще не могут проникнуться должной приязнью к государственным установлениям, законоположениям и цивилизованной организации. Им бы мчаться в седле, действовать, как заблагорассудится! Это их врожденная страсть, это их стихия. Очевидно, влиянию этой стихии подвержены не только лица мужского пола, но даже и женщины, о чем свидетельствует пример вышеупомянутой Хаджар Ханали кызы.
Эти врожденные свойства, подогретые подстрекательством вольнодумцев, приводят к вооруженным покушениям и выступлениям против власти. Случаен ли бунт, поднятый в каземате? – Наместник, корпевший над каждым словом, прервал писание, задумался. – Отнюдь нет! Хотя и косвенно вина за допущение подобных эксцессов ложится на меня лично, но корни зла гнездятся в психологии и нравах местного простонародья, превозносящего разбойницу… Среди таковых, к великому сожалению, обнаруживаются и лица христианского вероисповедания.
Мы, – продолжало перо его высокопревосходительства, – далеки от мысли заглаживать и утаивать меру своей вины и почитаем долгом своим искреннее ее признание…
…Достойно сожаления, что фоторепродукции оной "Орлицы Кавказа" имеют хождение среди тифлисской публики. И это не может не заставить усомниться в верноподданнических чувствах местной христианской публики…
Далее его превосходительство доводил до высочайшего сведения случаи помощи и поддержки гачагов со стороны этих иноверцев; "утечки" патронов из казенных арсеналов, которые нерадивые солдаты обменивают на горячительные напитки у местных "винокуров", о прямом соучастии немусульман в действиях гачагов.
Наместник сделал далее пространную извинительную оговорку, дескать, очевидно, что вышеизложенным сообщением мы рискуем вызвать неудовольствие и раздражение Его императорского величества, обремененного державными делами и предприятиями. Однако, продолжал наместник, преданность долгу и отечеству обязывает нас не замалчивать ничего. Полагаю, лучше заблаговременно оповестить вас, чем каяться после.
Затем следовали пространные и горькие сетования на бездеятельность и несостоятельность местного начальника охранного отделения. Наместнику пришлось немало потрудиться: где перечеркнуть, где добавить, где убавить, где "поперчить" иронией. В заключение он покорнейше испрашивал высочайшего распоряжения о переводе генерала из охранного отделения в иное место, где нашлось бы богатое поле деятельности для искупления вины… Взамен генерала же наместник ходатайствовал назначить преданного и искушенного в делах полковника Игнатьева с возведением последнего в генеральский чин…
Глава тридцать девятая
Послание императору, после долгих усилий, обрело, по мнению наместника, надлежащую форму. Он переписал все набело, подписался и Поставил печать. Поразмыслив, он решил переписать собственноручно и реляцию Белобородова о бунте в гёрусском каземате, и, приложив к своему манускрипту, запечатал в пакет, который затем был заперт в сейфе. Не забыл он присовокупить к этим бумагам и фотокопию «Орлицы Кавказа». Пакет получился пухлый, увесистый. Одно дело сделано. Остается с трепетом и замиранием сердца ждать, думать-гадать, в каком расположении духа застанут эти сообщения высочайшую особу, как воспримет Его императорское величество происходящее здесь.
Взгляд наместника упал на многочисленные черновые листы, исчерканные вдоль и поперек. Охваченный тайным смятением, он сгреб все в ворох, не сразу нашел спички, подошел к камину, чиркнул и бросил туда подожженные бумаги, а вдогонку-весь коробок, пусть сгорит скорее. Но дымоход был, как видно, забит, и возникший дым ушел не в трубу, а пополз по кабинету.
Очевидно, едкий запах его проник и за ореховую дверь, где встревожил застывшего там в нерешительности полковника Игнатьева, который, увы, смог найти лишь одного из сыщиков охранного отделения. Игнатьев осторожно приоткрыл створку дверей и, заглянув в кабинет, застал его превосходительство за возней у камина. Затем он решился переступить порог и выдавил из себя, запинаясь:
– Ваше… вые… превосходительство!
Наместник, не оборачиваясь, распахнул окно и бросил через плечо:
– Поди сюда! Тот подошел.
– Ваше превосходительство, согласно вашему приказу, я предпринял все возможное, но отыскался лишь один агент.
– А остальные? Сквозь землю, что ли, провалились?
– Не могу знать, ваше превосходительство.
– А охранное отделение? Они-то должны знать.
– И они… гм… Не имеют точных сведений. Наместник стукнул кулаком по столу.
– Найти всех! Хоть из-под земли!
– Слушаюсь!.. – Полковник осмелился на шутливый тон, желая как-то смягчить досаду главноуправляющего, часто моргавшего от едкого дыма: – Они, должно быть, чихирем[26]26
26 Чихирь (искаженное «чахыр») – вино.
[Закрыть] балуются. А кувшин грузинский – море разливное.
– Не паясничать, полковник!
– Слушаюсь…
– Сейчас не время зубоскалить.
– Так точно, ваше превосходительство.
– Кавказу требуется "кровопускание". Здесь не до шуток. Изволь немедленно, непременно найти и привести ко мне" остальных! – Наместник поперхнулся, закашлялся, багровея. – А я послушаю, что они думают об этих художествах грузинских! Допросим, докопаемся, что это – работа одиночки, или тут руку приложило некое тайное общество? Если так, то любопытно узнать, кто является его членами? Посмотрим, почему эти грузинские господа бесчинствуют? Тут некий злой умысел, полковник. Организация!
– С них станется, – пролепетал полковник, потупив голову, переминаясь с ноги на ногу. – Вполне возможно… Наместник, покусывая кончик усов, повысил голос:
– Введи этого…
– Слушаюсь.
Игнатьев ретировался и вскоре втолкнул в кабинет черноволосого усача в штатской одежде!
– Как зовут? – спросил наместник.
– Дато, ваше превосходительство, – напирая на гласные, проговорил вошедший.
– Кличка?
– Сандро… Вы сами, если помните, предложили мне эту кличку.
– Так, так… Ну, садись.
– Я обязан стоять из покорнейшего почтения к вашему превосходительству.
– Гм… покорнейше, значит, почитаешь?
– Так точно, ваше превосходительство. Можете не сомневаться. Иначе разве взялся бы я за такое трудное дело? Наместник смерил его ироническим взглядом.
– Но ты очень плохо выполняешь свою миссию.
– Возможно… но…
– Если ты другого мнения, то как ты объяснишь вот это? Наместник открыл – сейф, извлек из пакета портрет Хаджар и бросил на стол. Дато изумленно уставился на портрет.
– Не понимаю…
– Поймешь!
Главноуправляющий швырнул портрет в лицо шпику. Дато побледнел. Он дрожал от негодования. – Такое обращение оскорбительно, вашество!
– Смею! Коли не достойны доверия, смею! Даю тебе срок… Через сутки найди автора вот этого художества, живописца, фотографа, кто он там, где бы ни был – найти, узнать и доложить!
Иначе…
– Понял, – быстро сказал Дато.
Но наместник все договаривал до конца.
– Иначе… пеняй на себя. И выбирай! Либо крест на шею, либо пулю в лоб!
Глава сороковая
Гачаг Наби не делал разницы между своими соратниками и родным братом Мехти, никак и ничем не выказывал родственного предпочтения. И никому из гачагов не пожелал бы даже царапинку получить в бою! Как ни крут и ни беспощаден был он к врагу, а знал цену другу, соратнику, который вышел из гущи народной, как и он. Хотел щадить их достоинство и самолюбие. Никогда он не заносился перед ними, не позволял себе ни малейшего высокомерия в обращении. Он хорошо знал: один в поле не воин. Знал он, что сила и отвага на сплочении держится, на преданности и верности народных заступников. И сила неодолимая всех – в народе, в доблестных сынах народа, таких, как гёрусские узники-бунтари. Он считал, что в долгу перед ними. И он видел, как переживают, как рвутся в бой гачаги после ареста Хаджар.
И, внимая наказу Хаджар, переданному из каземата, Наби обязан был вдвойне беречь всех, и себя, и брата, избежать кровопролития! И оградить от возможных бед многих других помощников – друзей по всей округе.
Аллахверди призывал его к спокойствию, к выдержке, – и Наби осознавал правоту друга, как ни клокотала кровь, как ни точила ярость.
А то ведь и впрямь недолго ринуться опрометчиво в бой и потерять дорогих людей, оставить их трупы на попрание врагам. Но и ждать у моря погоды нельзя. И отвага понадобится, и дерзость, и смелость, и быстрота! Пусть пробьет час, грянет бой – и кровь – удальцов в жилах взыграет, и пусть тогда трепещет царское воинство, пусть уши их оглохнут от молодецкого гика, пусть глаза их на лоб полезут, и душа в пятки уйдет! Так бы их ударить, оглушить, чтобы им невдомек было, что Гачаг Наби не ратью неисчислимой на них идет, а всего лишь горсточкой храбрецов. Пусть зангезурская земля горит у них под ногами, пусть везде им мерещится засада и месть. Пусть поверят, что Наби и в огне не горит, и в воде не тонет.
Пусть знают все, от фитильборгского царя до последнего старосты, что Наби – это гроза небесная – гром и молния, и нет грознее в мире! И что неспроста народ чтит и славит его в песнях!
А когда собрались удальцы вокруг него, обступили, и Наби захотел узнать мнение каждого, как вызволить Хаджар, – выслушать, уважить надо, а если что не так скажется – не поднимать на смех. Но и не доводить до разнобоя, неразберихи, а собрать все дельное, толковое в одно целое, направить на пользу борьбе…
Такую черту надо подбить под разноречивыми суждениями, такое решение принять, чтобы все поверили в его единственную правильность, чтобы это убеждение дошло до ума и до сердца, и выполнили эту волю от всей души! Иначе против такой силы не пойдешь! Рубить с плеча – беды не оберешься. Гачаг Наби был из тех вожаков, которые умели собрать в кулак волю многих, найти путь к их сердцу – иначе не прославился бы он в народе как зоркий и умный предводитель.
Выслушал всех Наби и утвердился в мысли: надо избрать верный путь, действовать с небывалой дотоле быстротой и отвагой, взвесить все и ударить наверняка! Оплошают гачаги-успеют враги увести Хаджар в другую тюрьму, заметут следы-ищи-свищи.
И тогда не показывайся людям на глаза, не ходи с папахой на голове, если не смог постоять – отстоять честь свою!
И тогда ходи с повинной головой.
И тогда, хочешь, не хочешь – скажи удальцам своим, все братцы, конечно, расходитесь, уносите ноги, кто как – может!
Глава сорок первая
– Ответьте-ка, удальцы-молодцы, – обратился Наби к собравшимся гачагам: – Ответьте: хватит ли людей у нас, чтобы перекрыть все проходы от Гёрусского гребня до Шушинской крепости?
– Куда там! – безнадежно дружно отозвались гачаги. – Будь нас и во сто крат больше – и то не хватило бы!
– Что же тогда делать? – Откуда силушку взять? – спросил Наби с умыслом и сам ответил:– Известно, где – у народа. У тех, кто опора и поддержка!
И дальше прикинул и сказал Наби, что надо поставить на подступах и переходах больше полтысячи ополченцев – хоть с ружьем, хоть с дубьем, хоть с вилами и топорами, – чтобы выстоять перед падишахской силой в неравном бою, не дрогнуть и не сломиться, а их самих врасплох застать и намять бока хорошенько!
Взметнул вожак десницу свою, рубанул, как мечом.
– А нет оружья – камни пусть обрушат, валуны скатывают градом на головы врагов, как только они двинутся по тракту! Надо нам занять Гёрус, каземат захватить, вызволить и Хаджар, и всех невольников, каждого из друзей наших, а не вызволим – грех и позор на нашу голову!
Гачаги, слушавшие вожака, затаив дыхание, поддержали: ополченцы нужны. Но как их собрать, сколотить?
Гачаг Наби решил разослать по селам, на помощь которых можно рассчитывать, своих доверенных людей – ходатаев.
С народом – за народ, против мучителей его, ханов, и беков, и холуев их, против мундиров и штыков царских!
Кровь за кровь!
Корнями уходило движение Гачага Наби в родную землю, в гущу тех, что хватался за вилы и топоры, вставал на бой за землю, за волю и долю!
Не слава прельщала Наби, не могла она вскружить ему голову, чтобы не помнил он святого родства с отчим краем, с селом Моллу, с рекой Хакери, с горами и долами этой земли! Всю силу свою он видел и черпал в силе сородичей сонародников. Вот и теперь, спеша на выручку к Хаджар, он уповал на ту силу, больше чем прежде! Против войска регулярного поднимется рать народная!
Несколько дней стоял Гачаг Наби с отрядом над крутыми и суровыми зангезурскими стремнинами. Со всей округи потайными тропами, поодиночке, по горсточке, потянулось к стану гачагов простонародье, кто с ружьем, кто с кинжалом, кто с топором, кто с серпом… Разбил их Наби на группы, приставил опытных, обстрелянных вожаков к еще не нюхавшим пороха добровольцам, расположил их по своему разумению на всем протяжении гор – от гёрусского кряжа до высокой скалистой гряды, упиравшейся в плоскую чашу Джидыр-дюзю, венчавшую Шушу. Строго-настрого наказал, ни в коем случае не высовываться, не наскакивать почем зря на почтовый тракт, не сметь нападать на проезжающие фаэтоны и арбы, ни единого выстрела по казакам и солдатам. Пусть едут и идут своей дорогой. Главное дело – внушал Наби ополченцам – глаз да глаз за дорогой – чтобы явно или тайком не препроводили Хаджар из Гёруса в другую тюрьму. Смотреть в оба, быть наготове, и ждать приказа, как действовать дальше. Пусть тогда падишахские холуи знают, что не все им сойдет с рук, что кавказцы сумеют постоять за свою честь и достоинство, что они не из тех, кто позволит глумиться над женщиной, отдаст ее на поругание. Что последует за подготовкой, как потребуется действовать дальше – всем и каждому передадут приказ Гачага Наби в нужный срок!
И еще через Аллахверди передал Гачаг Наби сельским аксаккалам, чтобы в эти дни, в эту пору как можно больше людей из околотка в Гёрус отправились, ну, скажем, под предлогом хозяйственных нужд, покупки или сбыта на базаре, пусть Гёрус заполнит беднота.
Все одобрили эти действия Гачага Наби, и, соратники и приверженцы, и не считаясь с усталостью, денно и нощно, верой и правдой выполняли его поручения и наказы.
И вот уже на всем протяжении от Гёруса до Шуши были заняты все подступы, переходы, лазейки вдоль тракта. Из низин и гор, из алачиков и глинобитных жилищ устремился в Гёрус сельский люд. Как ни преграждали им путь казачьи разъезды – идут и идут – гурты перед собой гонят, врозь и гурьбой, кто уголь, кто дрова везет, кто с хурджином на плече, с палкой в руке странником убогим плетется, дескать, за провизией и пропитанием, – попробуй уйми, удержи… "Хаджар в каземате… Хаджар надо вызволить!" – реял клич, разносился по горам по долам…
В каземате мне душно, уснуть не могу,
На ногах кандалы – ускользнуть не могу,
неслась песня по всей округе, даже в самом Гёрусе, под носом у уездного начальника ее пели, и проникла она в каземат, отозвалась эхом в камерах, воскресла в мертвой, гнетущей тишине, где недавно гремели грозно и непреклонно цепи и кандалы, услышала ее Хаджар, воспрянула духом! Но никто не мог предвидеть, чем обернется, чем кончится эта песня, это предгрозовое затишье.
