Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
Глава сорок вторая
Тайный агент охранного отделения Дато, он же Сандро, не принадлежал к числу бездумных служак, не видящих дальше своего носа. Он знал Тифлис, как свои пять пальцев. Он знал и то, что ежемесячно жалование из казны канцелярии главноуправляющего выделяется ему отнюдь не для того, чтобы он прожигал жизнь в кутежах и винных погребках, не просыхая ни днем, ни ночью. Дато-Сандро знал, что, нравится ему или нет – он находится в железных тисках власти. И уж если он надел эту лямку, то обязан, хоть душа из тела вон, тащить ее, рыскать, добывать сведения, необходимые его патронам. А не доставишь – пеняй на себя. Охранное отделение не прощало ослушников. Вздумаешь уйти – сотрут в порошок, и прах развеют по ветру, и все будет шито-крыто, словно и не жил на свете некий Дато, известный в служебных доверенных кругах под именем Сандро.
И наплевать его высокопревосходительству, что некая Медея останется вдовой и осиротеют дети. Если сыщик подвел, провалил дело, то кто может поручиться, что он не вел двойную игру, не попался на удочку к другим, тем самым изменив своему тайному служебному долгу. А изменника никак нельзя отпускать с миром на все четыре стороны! И Дато-Сандро понимал, что угрозы главноуправляющего не пустые слова, сказанные в пылу раздражения, для острастки. Либо он, Дато-Сандро, должен найти авторов крамольного портрета, выяснить происхождение этого "художества", либо распроститься с казенными харчами, службой, а может статься, и с жизнью… Одно из двух, третьего не дано. Нет сомнения: что после аудиенции у наместника к нему, по указанию полковника, приставили "хвоста", что следовал за ним неотступной тенью!
Мол, возьмите под надзор этого прохвоста Сандро, не приведи бог, если он вдруг улизнет, исчезнет с глаз долой, – его превосходительство с нас шкуру сдерет!
Дато-Сандро, как никогда прежде ощутивший всю гнетущую тяжесть своей незавидной службы, принятой ради корыстной жажды казенных золотых, побрел по пыльным и душным улочкам летнего Тифлиса, обходя глухие улочки и духаны, подстегивая знакомых гуляк и вертопрахов, которых он подрядил в помощники щедрыми угощениями.
– Будь спокоен, Дато, сделаем все, что в наших силах и что не в наших силах, – заверяли они "работодателя", предвкушая очередную пирушку. Дато, не очень доверяя этим клятвенным обещаниям, вновь и вновь вдалбливал подопечным, мол, любую чертову дыру обшарьте, в лепешку разбейтесь, а пронюхайте, найдите этого "штукатура-бедокура", не найдете – голову с вашего Дато снимут, к праотцам его отправят!
– Тогда, пока головы у нас на плечах, давай смотаемся отсюда, генацвале, в Кахетию! – предложил один из гуляк. Дато кивнул на угол, где торчали "хвосты".
– Моя голова уже в закладе!
У подручных Дато, заметивших подозрительные фигуры, вытянулись лица:
– И за тобой слежка? Откуда они приперлись?
– Все оттуда же, – ответил Дато, прикидываясь, что не замечает агентов, и движением глаз приглашая собеседников вести себя так же. – И донесут туда же.
Подручные с ног сбились, обходя тифлисские закоулки, погребки. И сам Дато вымотался.
Удалось узнать только то, что репродукции "Орлицы" наводнили и базары, даже мальчишки – продавцы газет продавали портреты в придачу с газетами заинтересованным дамам, которые, вложив покупку в сумочки, не отказывали себе в удовольствии привлечь внимание светских компаний к этой "романтичной" женщине-абреку, лихо сидящей в седле, с буркой, развевающейся на ветру, подобно орлиным крыльям.
И господа любопытствовали, действительно ли эта татарка так смахивает на грузинскую красавицу, или она обязана своим совершенством кисти художника! Ни дать ни взять, княжна!
– Да… – вздыхал Дато-Сандро с возрастающей тревогой. – Задали мне задачу… Петлю занесли над головой – и не отвертишься.
И за что, за какие грехи он должен расхлебывать эту кашу! Надо же было так случиться, чтобы именно он подвернулся под горячую руку, а другие сыщики как в воду канули, сукины сыны, да еще к нему и "хвост" привязали! За что все громы и молнии на его голову обрушились, за что имперская десница должна ударить именно его!
Но вышло именно так. Так, видно, сулила судьба Дато, которого превратили в Сандро. Дато, ощущавший на своей шее свинцовое ярмо сыскной работы, осознавал, что сила, поднявшая "Орлицу Кавказа", уже воспарила на недосягаемую высоту, унеслась далеко-далеко, по необъятным просторам империи. И эти крылья дает ей невидимая, праведная и сплоченная сила. Разве смел он, Дато-Сандро, высказать это перед главноуправляющим, разве тот стал бы прислушиваться?
В таком случае, что оставалось предпринять? Выявить портретиста, распространителя, причастных к этой затее и тех, кто, возможно, сознательно направляет их. И выяснить, кто эти христиане, которые, молясь за здравие Его императорского величества, столь превозносят эту враждебную империи "татарку"? Что их побуждает к этой странной приязни? К тому, что они уездные события раздувают на весь Кавказ?
' Движение гачагов, дух сочувствия гнездился в глубине, был подобен искре в стоге сена. Или горящей головне, брошенной в пороховую бочку…
Для наместника важнейшим долгом было проводить бдительную и хитроумную политику кнута и пряника, натравливая народы и племена друг на друга.
Это все подсказывал ему верноподданнический инстинкт, интуиция монархиста, что въелась в его плоть и кровь.
Тем более, у него были веские основания для беспокойства, основания, изложенные в письме уездного начальника.
И потому портрет Хаджар представал уже не как невинное упражнение кисти, а как опасный символический образ!
Не может же быть, чтобы и сам художник не осознавал рискованности выбора такой "натуры"! Конечно же, решившийся на такой дерзкий шаг человек не мог не представлять всех пагубных для него последствий. Ведь и распространители портрета не могли не знать о политической репутации сего "персонажа".
Да, в незавидном положении оказался главноуправляющий, долго пришлось ему ломать голову, морща и потирая многодумное чело!
Сколько же усилий надо приложить, чтобы заставить отстоять всякую "муть", обуздать взбаламученный поток и направить в русло, отвечающее интересам империи.
Не совладаешь с искоркой, попавшей в стог, подует ветер, возгорится пожар!
И испепелит все дотла.
И все потонет в чаду и дыму, и вознесется черной тучей в небо.
В таких размышлениях и чувствах было написано и послание на высочайшее имя о сложном положении на Кавказе, к которому он счел необходимым присовокупить красноречивый портрет "Орлицы Кавказа". И, с другой стороны, осознавая неслучайность появления этого "опасного" портрета, он приказал поинтересоваться историей его появления штатному агенту охранного отделения Дато-Сандро.
Главноуправляющий знал свое дело.
Знал свое дело и Дато.
И оба испытывали тайное смятение и страх. Главноуправляющий опасался потерять высочайшее доверие, навлечь августейший гнев и попасть в опалу, лишиться всех внушительных чинов и положений. И быть выброшенным за борт, как гнилой орех.
Подобный трепет испытывал и елизаветпольский генерал-губернатор, и иже с ними.
Да, страшившие других испытывали не меньший страх. И этот магический страх, при внимательном рассмотрении, довлел надо всеми и каждым по всей империи. Но до каких пор?! До каких пор можно было управлять такой державой, держать подданных в повиновении – страхом? И если страх – бесспорный залог послушания, то ведь и не должно бы вроде вспыхнуть движение гачагов в глухом уезде, взбудоражившее Кавказ, лишившее благопристойных господ покоя и сна!
Вот вам и страх, вездесущий, мертвящий страх! И больше всего этот страх грыз сейчас и терзал Дато-Сандро.
Он продолжал рыскать, вынюхивать, но нигде не мог напасть на след.
Времени, отпущенного на выполнение приказа, оставалось все меньше и меньше.
Глава сорок третья
Не было мира и покоя во всей необъятной империи. И окраины, и центральные губернии переживали кризисные потрясения.
Власть предпринимала тщетные усилия по пресечению и предупреждению этих грозных "толчков", ужесточая давление и гонения. Как ни силился император казаться незыблемым и гордым столпом, не было в высочайшей душе покоя и уверенности. Да, царь-батюшка внушал впечатление силы и могущества в кругу дворян, на приемах, среди министров и сиятельных вельмож. Да, его приближенным казалось, что бразды правления в надежных руках. Да, иностранным визитерам и дипломатам виделся властитель, умеющий хранить официальную невозмутимость, принимать "божественную" позу вершителя мировых судеб. Бесчисленные сиятельные льстецы твердили о высочайшей мудрости: о воле, решимости и дипломатическом даре, снискавших империи невиданные победы, о могуществе, с которым не мог сравниться ни один другой правитель, ни короли, ни шахи, ни канцлеры.
Император, не сходя с недоступных высот надменности и гордости, в душе тешился панегириками.
Но когда тайная радость переходила в чрезмерное умиление, он превозмогал и подавлял ее в себе и метал громы-молнии, сотрясая дворцовые своды.
В такую пору мало кто осмелился бы предстать высочайшему взору. И те, которым надлежало явиться на прием, случалось, сказывались больными.
Но и это не спасало: император дотошно допытывался у врачей степени серьезности и причины внезапного недуга. А те отнюдь не всегда сообщали истину, искажая ее из корыстных интересов, личной приязни или нерасположения.
– Ваше императорское величество, – докладывал, допустим, придворный эскулап, – господин министр имярек, верно, недомогает от несварения желудка. Но, право, это не столь серьезный повод, и при некотором усилии можно вполне, так сказать, и на ногах стоять!..
– Что ж господин министр не встает? – усмехался император, – Что ж он на лебяжьей перине бока отлеживает?!
– Должно быть, господин министр печется о своем здоровье.
– Кто же не печется о здоровье, сударь? – недовольно возражал царь.
– Вы, государь, только вы и не печетесь, – ловко выкручивался льстец.
– Мы не можем нежиться в лебяжьих пухах, как кисейные барышни, в грозный для империи час.
Эскулап, дрожавший за свое тепленькое местечко, тянувший служебную лямку и державший нос по ветру, благоразумно сникал перед августейшим взором.
– Увы, это так, ваше императорское величество, – подобострастно сокрушался лекарь, – увы, немало у нас сиятельных ленивцев, недостойных ваших милостей.
– Таких бы иглами колоть!
– Мы и колем, государь.
– Не той иглой, значит, колете, – царь напускал на себя свирепый вид. – Этих высокопоставленных притвор, не радеющих о деле, так бы уколоть, чтобы и с места не вставали! К чертям бы их отправить…
– Смею заметить, государь… – запинался эскулап, не зная, как понимать эту гневную тираду. За неукоснительное повеление? И решил заручиться высочайшей поддержкой на случай возможных неприятностей со стороны Третьего отделения. Но не будет ли противоречить такое… гм… иглоукалывание внушаемому вашим императорским величеством милосердию?
– Высшее милосердие – карать тех, кому наплевать на отстаивание интересов отечества, оплаченных православной кровью нашего воинства!
Император при этом красноречиво окидывал взором карту державы, висевшую на стене зала и грозно повышал тон.
Эскулап, цепенея, пятясь и запинаясь, вопрошал:
– Быть может… ваше величество… вы недовольны тем, как ваш покорный слуга исполняет свой долг?
– Да, сударь, недоволен. В известном смысле…
– Понимаю… Я не пожалею сил и проявлю наивозможное усердие… чтобы исполнить долг перед вами…
– И более всего – перед отечеством! – Императорская длань легла на карту.
– Вы… вы для отечества – господь бог! – лебезил врач.
– Ах, полноте, – устало отмахнулся царь. – Бог… там…
– Вы на земле и царь и бог.
– Кстати, кажется, у нас захворал кое-кто в Третьем отделении. Его-то и придется врачевать…
– Ваше имя…
– Не смею больше задерживать.
Таким дошел до нас этот разговор в народных пересказах. А дальше – говорят в народе – и того круче было.
Глава сорок четвертая
Придворный доктор хорошо, до жути хорошо уразумел высочайшую подсказку.
Подумать только… замахнуться на самого шефа третьего отделения, перед которым весь двор трепетал, который, небось, и всю подноготную Его императорского величества хранил в досье. От этого всеведущего и всевидящего недреманного ока! Придворный врач боялся пуще огня генерала, который, казалось, видел все насквозь, чья зловещая тень довлела над дворцом! И по сути сам он, врач, находился под негласным надзором охранки! Человек, в котором, казалось бы, император души не чаял, который в глазах двора был первейшей опорой высочайшей особы, на деле оказывался его врагом! Кому же можно верить? Чего после этого ожидать? Каким бы колоссом ни выглядела империя, а изнутри ее точил червь, там и сям шла тайная грызня.
И тут сколько ни молись за батюшку царя, что проку! Не батюшкой он был для страны, а первым жандармом империи! Сколько он ни твердил про отечество про "матушку-Россию", – он оставался самодержцем – душителем всех инакомыслящих, вольнодумцев, бунтарей, заклятым и кровавым их врагом!
И что мог сделать придворный лекаришка! Ведь генерал охранки, на чью жизнь готовилось покушение, мог и сам отправить врача к праотцам, "подстроив" ловушку! Такова была "царственная" натура царя – его руки были обагрены кровью, пролитой явно, именем закона, и пролитой тайно…
Царственный корабль плыл в море невинной крови. И кто знает, когда и как отомстится эта праведная кровь, когда и как канет ненавистный корабль самовластья в пучину! Но кормчие знали одно – так и должно плыть, топить в крови всякую ересь и бунт!
Придворный врач, вернувшийся домой после высочайшей натаски, сидел с убитым видом, как приговоренный к смерти. Одно из двух – либо он по негласному повелению "обезвредит" шефа охранки, либо тот разделается с ним! В итоге получается, что оба они, и генерал, и придворный врач – отправятся к чертям. Они и еще многие и многие…
Не было мира и покоя – ни там, в зангезурекой вотчине, – ни здесь, во дворце.
Самодержца, ощущавшего шаткость устоев, зыбкость основы, на которой он возвышался, снедали сомнения и подозрительность, тайные страхи и тревоги.
Предавался ли он утехам наедине с ветреной и жеманной царицей или нет, заводил ли роман с фавориткой, наставляющей рога своему благоверному, государь не мог доверяться до конца никому даже в этих куртуазных забавах. Одна-единствен-ная державная страсть владела им и тешила его. И это упоение властью захлестывало, обуревало его сердце. И он крушил врагов империи, разил покушавшихся на ее устои, не щадя и титулованных недругов.
Только кровью можно было упрочить их, по глубокому убеждению императора.
Но, увы, несмотря на немыслимый произвол и насилие, эти устои продолжали расшатываться и сотрясаться.
"Подземные толчки" продолжались, порождая неверие и унылые мысли о будущности империи, которые посещали и статс-секретаря Его императорского величества. Обозревая исходящие-выходящие бумаги, реляции, депеши, представляя их государю, он испытывал тягостное чувство.
Вот и сейчас, перебирая почту, он наткнулся на пакет, запечатанный сургучом, из Польши. Должно быть, опять безотрадные, неприятные для государя вести, думал статс-секретарь. Мало было им восстания, и теперь не уймутся. "Повременим, – решил он. – Сейчас никак нельзя, государь не в духе". Пакет был заперт в сейфе. За ним последовали донесения с финской стороны, из азиатских краев, и еще бог весть откуда. А как быть с этим пухлым пакетом из канцелярии главноуправляющего на Кавказе, который только что привез фельдъегерь? "Отложить? Но доколе?"
Ему виделась реакция государя.
Вот августейший взор скользнул по пакетам, положенным на массивный стол с гнутыми ножками и гербом.
– Что это за бумаги, генерал?
– Почта, государь!
– Заладили: "Его императорскому величеству"!
– Так точно, государь. – Ну, положим… А сами-то о чем думают, господа?
– Должно быть, им нужна высочайшая воля и споспешест-вование… Не исключено, что и военная помощь.
– Штыки – для охраны границ и расширения наших владений! – Государь вновь обратился к карте. – Вот здесь – Манчь-журия! – Государевы сапоги следовали со скрипом дальше. – Вот здесь – Персии надо утереть нос!
Статс-секретарь не смел поднять глаз под прищуром колючих царских очей.
– Ну-с, как же? Или мнишь, что я не видел на твоей этажерке пухлые томики персидских рифмоплетов?
– Позвольте объяснить, государь, – статс-секретарь пытался увернуться от неожиданного натиска.
– Не позволю! – загремел царский глас, сотрясая стены. – Пусть о нас говорят, что хотят!
Статс-секретарю стало дурно. Государь возносился в его глазах все выше и выше, расплывался, заслонял собой весь зал, всю карту, весь мир.
Глава сорок пятая
В народе тогда говорили, что стареющий статс-секретарь все больше тяготился своей службой и подумывал об отставке. Однако разве посмел бы он заикнуться об этом государю? Скорее всего, государь поднял бы его на смех, уничтожил бы иронией. «Как?! – спросил бы он. – Отставка? Или тебе уже не мил царский хлеб? Или в тягость государево доверие? На покой захотелось? Удрать от службы и прохлаждаться на генеральском довольствии? Шалишь, ваше сиятельство».
"Я уже стар годами… и не могу подобающим образом…"
"Это уж решать мне".
"Помилуйте, государь… И здоровье у меня…"
"Придет черед – проводим тебя честь по чести…"
"Покорнейше благодарю…"
"Уразумел?"
"Так точно, государь".
И представляющий этот вероятный диалог, не видящий в себе силы возражать, тянувший лямку с привычным, заученным "так точно, государь, совершенно верно", дряхлеющий генерал не мог никак избежать августейших попреков. День минует на другой грянет гром.
Встав раньше обычного после маятной, проведенной в тягостных думах ночи, даже не удосужившись справиться о самочувствии занемогшей супруги, статс-секретарь покатил во дворец.
Вскоре генерал-адъютант вызвал его к царю.
Царь, кружа вокруг стола, вдруг остановился, поглядел на генерала, ткнул указательным пальцем в карту:
– Европа должна склониться ниц перед нами! – И умолк, будто ожидая, что скажет собеседник.
– И я думал об этом…
– Так кто же должен диктовать? Кто, я спрашиваю вас?
– Ответ ясен: вы, государь.
– Вот, гляди, господин статс-секретарь. У кого столь же великие владения? Вот – от Афганистана… до границ Персии… Турции и дальше…'и дальше… У кого на свете столько земли?
– Только у нас.
– Ни у кого больше. Ни у англичан, ни у французов. А вот материк – этот… Он для них. Но мы доберемся и туда. А вот сии господа из губерний в слезливых депешах клянчат у меня штыки, военную силу! И ведь не думают, а как с иноземными врагами нашими? Как с Черным морем, с проливами? А что станется с константинопольскими церквами, превращенными в мечети? Как их защитить голыми руками? Нет, сударь, силой оружия! И потому – главное условие и предпосылка успеха наших кампаний… – в чём, как полагаешь, генерал?
– Я… я совершенно…
– Я полагаю, – нетерпеливо оборвал государь застигнутого врасплох собеседника, – что сперва надо позаботиться о внутренней прочности державы! О прочном равновесии! Таком равновесии, при котором волки уживались бы с овцами! Чтобы мы не тратили расточительно военную силу на наведение внутреннего порядка, а нашли бы ей более полезное применение! Пора бы понять, что свято место пусто не бывает. Утратим сферы влияния в Персии, туда сунутся англичане, провороним арабские пустыни – турки тут как тут. А не турки, так французы или те же лорды. Понятно?
– Так точно…
– Ну вот… Потому-то и мы должны укрепить южные пределы, Кавказ, вразумить этих иноверцев, склонить их к смирению…
Государева длань с нацеленным, как штык, указующим перстом замаячила перед статс-секретарским носом.
– Не укрепив тылы, окраины, не собравшись с силами, не водворив спокойствие в империи, нам дальше не сдвинуться! Вам ясно, почему, господин генерал? – иронически спросил государь. – О чем думаете?
– Все мои думы об одном – о покорнейшем служении государю. И ни о чем более.
– Так-таки ни о чем?
– Так точно. Мой высший долг и смысл всей жизни – усердное служение.
Царь неожиданно мягко опустил руку на ссутулившиеся генеральские плечи.
Слезы умиления скатились из-под набрякших век секретаря, поползли по морщинам обрюзгшего лица.
– Покорнейше… благодарю, – выдавил он из себя.
Император между тем продолжал развивать свою мысль о необходимости мира в державе во имя дальнейших шагов на Востоке, на Черном море, Дарданеллах.
– Если мы не добьемся этих целей, – вдруг с угрюмой отрешенностью проговорил самодержец, – уж лучше тогда смерть…
– Помилуйте, государь!
– Но это все, голубчик, между нами, – император прошел к креслу и картинно скрестил руки на груди, не сводя взора с карты. – Увы, наши владетельные князья, увенчанные крестами, и осыпанные милостями наместники не вникают в суть событий. Ну, скажите на милость, как впредь я могу полагаться на кавказского главноуправляющего, вопиющего "караул!" перед горсткой тамошних карбонариев, как их там… гачаги или абреки… шут их разберет! – Император в ожесточении и досаде рухнул всей тяжестью тела в кресло и… раздался скверный деревянный треск, кресло подломилось и развалилось, и Его императорское величество тут же отпрянул, как ужаленный, сочтя этот факт отнюдь не добрым предзнаменованием… В раздражении государь отпихнул сапогом полированную развалину.
Статс-секретарь благоразумно ретировался, оставив сконфуженного самодержца в печальном уединении с обломками.
После, как рассказывают, дня три царь не тревожил статс-секретаря, точно и забыл о нем…
Поток тревожных реляций и депеш не прекращался.
Пришло новое донесение от кавказского главноуправляющего. Как же быть? Статс-секретарю становилось не по себе при воображении августейшего гнева. Нельзя же задерживать неприятные сообщения до бесконечности! И трудно гадать, какие из них могут быть отложены, а какие не терпят отлагательства. А если собраться с духом, была не была, забрать в охапку эти запечатанные сургучом "бомбы" и все разом бухнуть на императорский стол? И пусть грянет взрыв! Пусть эти вот "сургучи" разъяренная царская десница швырнет ему в лицо пусть!
