Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

Глава десятая

Хаджар с бьющимся сердцем внимала песне, доносившейся из-за стен каземата.

 
Я в темнице своей глаз сомкнуть не могу,
На ногах кандалы, разомкнуть не могу,
Враг силен, одолеть и согнуть не могу.
Ты на помощь ко мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
Жарко мне в каземате, болит голова,
Долго ль петь мне о скорби и боли слова,
Песнь мою повторяет людская молва.
Ты на помощь ко мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
 

Как ни бесили тюремное начальство эти слова, слагавшиеся как бы от имени Хаджар, для нее самой они были животворными, и, слушая их, она чувствовала, как прибывают силы.

А следом неслись слова, вложенные народом в уста Наби. Бывало, внимая им, он поглядывал на своего верного Бозата, навострившего уши. И снова песня устремлялась к Гёрусу, проникала во мрак застенка.

 
Мой Бозат, конь мой верный, в бою начеку.
Смотрит соколом зорким, хорош на скаку.
Мне привычны винтовка и меч на боку!
Мчись, Бозат, передышки не зная, – беда!
В заточеньи моя дорогая, беда!
Губернатор, начальник! – строчй, доноси.
Только милости ты с Наби не проси.
Мчись, Бозат, до Хаджар ты меня донеси,
Мчись, Бозат, передышки не зная, – беда!
В заточеньи моя дорогая, беда!
 

Да, никаким властям, никакой силе не дано было удержать эту песню, вырвать ей язык, зажать рот поющим! И вот что было самой большой опасностью: эти гошма, эти крылатые мелодии призывали народ к восстанию, к борьбе! Крепла песня борьбы, ширилась и росла, и горы отзывались ей. И творил ее народ, и множество ашыгов брали саз и вели сказ. Что за наваждение? И небо, и земля вторят песне! И где первоисток, где ключ этой песни, где он затаился? Что предпринять? Как поразить крамолу огнем и мечом?! И не эта ли крамола всполошила власть – от Петербурга до Зангезура – как говорится, загнала ей блоху за шиворот, головешку – в постель!..

Особый предмет повсеместной тревоги властей составляли отзвуки движения Наби – Хаджар, громом прокатившиеся в кавказских горах, донесшиеся и до многих российских краев, по сути, это был глас народный, клич народный, вольные волны народного моря, потрясенного повстанческим движением. Будь иначе, каким образом горстка отважных борцов могла противостоять отборным частям регулярной армии, конному ополчению беков и ханов, со всех сторон теснивших и преследовавших смельчаков?! Как мог отряд Наби – Хаджар с боями прорубаться сквозь засады и заслоны! И как могла молва о поимке и заточении Хаджар, переходя из уст в уста, превратиться в легенду?

И как бы ни усердствовал капитан, получивший инструкции от самого царя, тайно доносивший батюшке-государю о крамольных песнях, как бы ни успокаивал агент императора кичливыми заверениями, – тщетно! Нельзя было заковать эти горы в цепи, заткнуть рот народу и заставить его вечно жить в оковах.

И уж никакими оскорблениями, презрительными прозвищами вроде "кара пишик" нельзя было удушить крамолу.

В ту пору офицер, не обнаруживая истинной цели своего назначения, советовал перевести Хаджар из гёрусского каземата в Гянджу, в губернскую тюрьму, однако уездный начальник урезонил советчика:

– Не спешите, любезный Николай Николаевич, не вмешивайтесь в наши дела. Оставляя Хаджар в "русской тюрьме мы преследуем цель: утихомирить Наби, завлечь в ловушку и взять в заложники с тем, чтобы раз и навсегда покончить с этой напастью. А отдай мы Хаджар отсюда, Наби распалится еще больше, всех поднимет на ноги, и не только тут, в Зангезуре, а в Нахичевани, и, может, по всей кавказской округе. И поведет против наших войск. Что тогда? Крови-то сколько прольется! Ну, перебьем кавказскую чернь – черт с ней, но ведь жаль, если наша кровь обагрит кавказские горы!

– Господин полковник, похоже, что вы, надев мундир уездного начальника, поддались страхам! – Офицер, заручившийся царским благословением, не мог унять своей спеси.

– В каком смысле понимать вас? – побагровел бородатый полковник.

– В том смысле, что я не стал бы думать о возможных жертвах. Пусть даже ценой крови своих казаков, пусть даже в ходе боев она обагрит эти горы, но, нисколько не затягивая эту канитель, я завершил бы ее разгромом гачагов.

– Где, каким образом, извольте объяснить?

– Да на всем Кавказе!

– И как бы вы этого добились?

– Будь я на вашем месте, я бы наглухо перекрыл границы с сопредельными мусульманскими странами – Ираном и Турцией – и обрушил бы артиллерию на все подозреваемые села и районы. Предал бы их огню, сравнял бы с землей.

– Стало быть, вы вольно или невольно вновь раздули бы в недрах империи пугачевский пожар – собственными руками раздули бы и разнесли по всей округе!

– Полагаю, ваши опасения о том, что разбойничий мусульманский бунт может перерасти в "пугачевское" движение, напрасны!

Начальник уезда, возмущенный наглым тоном и непомерным самомнением офицера, с трудом сдерживал себя, пытаясь закончить спор миром и отвязаться от назойливого, как овод, Николая Николаевича. Откровенно говоря, начальник уезда с самого начала испытывал неприязнь к этому заносчивому и вздорному человеку.

– Да, – продолжал он, – одной спички довольно, чтоб стог вспыхнул. Одного неосторожного движения. И ветер разнесет пожар повсюду. Огонь умножится огнем.

– Чего мы добьемся, осторожничая и выжидая?

– Говорят, на ловца и зверь бежит. Надо только умеючи расставить капкан! Без уловки, без политики нам не разделаться с отрядом Наби! – Полковник подрагивающей рукой поглаживал свою окладистую бороду.

– А на что годятся, позвольте спросить, все эти местные горлопаны, беки, и ханы, на которых вы, так сказать, опираетесь? – вскинулся осведомитель, сидевший в кресле, и начальник уезда, вынужденный стерпеть и этот выпад, заерзал.

– Беки, ханы бессильны.

– А не кажется ли вам, что сии господа под эгидой "национальных свобод" подливают масла в огонь смуты?

– Пока что не видно, чтобы кто-нибудь из местных высоких сословий примкнул к гачагам.

– Стало быть, у Наби в отряде нет ни одного бека, хана, моллы?

– Будьте уверены.

– Выходит, это движение неимущей черни?

– Да.

– Как же тогда именовать его, ваша светлость?

– Ну, если угодно, движение закавказских безземельных крестьян.

– Иными словами?

– Иными?.. Гм… движением, посягающим на власть и, при случае, ставящим целью захватить ее на местах в свои руки.

– Так как же все-таки нам быть? – сбавил тон Николай Николаевич, очевидно, вспомнив о воинском чине и княжеском происхождении своего собеседника. Он сплел пальцы и картинно скрестил руки на груди. – Как нам быть?

– Действовать не теряя ни минуты! – отвечал начальник. – Повторяю, мы должны не раздувать огонь, а заманить Наби сюда, схватить и посадить под стражу, как Хаджар, и обезглавить движение!

– А если заявится новый главарь?

– Пока что не видно другого героя на эту роль! Нет на Кавказе столь же популярного.

– Итак, вы хотите отделить голову от тела?

– Да. Это будет умно.

– Значит, целесообразно Хаджар оставить здесь?

– Уверен.

И тут Николай Николаевич чуть ли не вздрогнул, представив ' на миг разгневанное лицо царя и выпалил:

– Может быть, независимо от нашего чина и сословного положения, сыновний долг, воинский долг перед Отечеством требует от нас иного образа действий?

– Мы вас нисколько не ограничиваем в угодных вам действиях– в пределах уезда! – Полковник смерил иронически-испытующим взглядом самоуверенного собеседника.

– Вы могли бы помочь нам и с другой стороны. – Полковник пустил пробный шар. – Полагаю, вы могли бы надзирать за делами в Зангезуре… в интересах Отечества…

– Надзирать? За кем?

– За нами!

– Позвольте… – Николай Николаевич встал, похолодев от страха и кляня себя за то, что, видимо, выдал себя, однако, пытаясь сохранить невозмутимый вид:

– Откуда у вас столь неуместные подозрения, господин полковник?

– Какие подозрения, помилуйте… – отозвался тот. – Я хочу только сказать, что вы, с вашей завидной любознательностью, можете держать в поле зрения все наши действия и распоряжения заодно с нашими скромными соображениями…

Николай Николаевич заколебался было, но решил, – будь что будет, – взять высокомерный тон, вспомнив о своей ответственности за порядок в этом краю. Он "приубавил пару": – Я сам, сколь ни мал мой чин, всегда готов умереть за это.

Полковник убедился окончательно в подлинной миссии сего "обычного" офицера. И потому ответил обезоруживающе осторожно:

– Верно. Каждый мыслящий военачальник, как и вы, должен считать себя солдатом Отечества.

– А вам не кажется, что вы допускаете неуместную иронию?

– С чего вы взяли?

– Я не военачальник. Я всего-навсего казачий офицер.

– Во всяком случае, в будущих возможных военных действиях в Зангезуре против гачагов вы вполне можете взять на себя командование.

Капитан смекнул, что начальник уезда умышленно преувеличивает его возможности, намекая на чрезвычайные полномочия и заставляя раскрыть карты.

Он попытался выправить положение, убеждая начальника уезда в том, что не собирается посягать на его права и вмешиваться в его дела:

– По-моему, вы, господин полковник, человек вполне надежный. Его превосходительство, наместник Кавказа, вас прекрасно рекомендовал.

– Меня? Меня разве что гянджинский генерал-губернатор знает…

– Вы – на хорошем счету, – не сдавался капитан. – Кроме того, к вам благоволит и сам министр внутренних дел. Что касается меня, сами посудите, какая дистанция, сколько ступеней отделяют меня от вас!

Сергей Александрович смерил собеседника насмешливым взглядом.

– Должно быть, при всех моих, известных вам связях, за вами все-таки не угнаться. И вы, мой друг, уведомили высшие власти о происходящих в уезде событиях, не так ли?

– В интересах империи такие уведомления не только допустимы, но и необходимы! – заметил спесивый служака. Он вменял в вину полковнику пассивность и нерешительность в отношении движения Наби – Хаджар. И, покинув кабинет, вернувшись к себе, сразу взялся за перо и стал выводить на бумаге то, что услышал, узнал и уразумел.

И следом за новыми песнями, сложенными в честь Наби и Хаджар, отправил секретной почтой депешу в Петербург на высочайшее имя.

Глава одиннадцатая

Говорят, земля слухом полнится.

Весть о том, что офицер оскорбил Хаджар презрительным словом "кара пишик", каким-то образом дошла до арестантов. Это сообщил надзиратель Карапет, втайне сочувствующий гачагам, и, при случае, передававший узнице кое-какие припасы. Среди узников возникли возмущение и ропот. Оскорбительное обращение с единственной узницей, женщиной, томившейся в одиночке, вызвало взрыв их негодования. В гёрусском каземате никогда не было узницы-женщины. В здешних краях, в народе, это считалось позором и срамом – допустить, чтобы женщину увели чужие люди, а тем более, заточили в неволю.

Правда, зангезурские мусульманки испокон веку не знали, что такое чадра. Большинство из них, что называется сызмальства, росли в седле, судили-рядили, вершили дела на равной ноге с аксакалами, умудренные опытом почитались за наставниц. И то, что Хаджар, выросшая на такой почве, стала отважной воительницей, сражалась плечом к плечу с Гачагом Наби, преисполняло гордостью сердца зангезурских женщин. Они гордились своей землячкой – "львицей". Все наслышались о ее выдержке, отваге в бою, о том, как она разит врагов. Все знали, что бьет она их из ружья без промаха, ей в волосок попасть – раз плюнуть, а ее молодецкий клич птицу на лету собьет. Взметнется в седло, помчалась, глядишь, бурка взвилась, точно два крыла выросли за спиной, буйные черные пряди вихрь подхватил. Ни дать ни взять, орлица, невиданная, несказанная. Многие из гёрусских узников видывали ее в деле – какой она стрелок, какая наездница. И теперь они согласились бы скорее на смерть пойти, чем стерпеть обиду, нанесенную беззащитной-безоружной Хаджар.

Презрительная кличка, адресованная ей, как бы касалась всех жен и дочерей узников, задевала достоинство всех зангезурских женщин. Надо же так обнаглеть, так распоясаться, чтобы куражиться и за стенами каземата, и тут глумиться! Схватить посетителя с передачей и выставить вон! Соваться в камеру к женщине и оскорбить ее! Поедом ела, грызла узников ярость. Ропот рос, гремели цепи, все громче и громче, и грохот их разносился по каземату, эхом отзывался в горах.

Железный звон волнами плыл, – выплывал на волю, терзал слух надзирателей, охранников, солдат и казаков, оцепивших каземат.

И Николай Николаевич, слушая оглушительный красноречивый звон, хмурился и мрачнел, свирепо накручивая кончики усов на палец.

– Какая наглость! Вроде мы им нипочем. Здесь, в государевой тюрьме, позволять себе такие дикие выходки! И не соображать, что поднимать голову в тюрьме, чинить беспорядки – это так просто с рук не сойдет! – ярился он. – Да мы вас в бараний рог согнем! Все спалим, под пушки – и сметем! Коли надо, и горы своротим, с землей сровняем! И никому тогда не упрятаться! Леса вырубим под корень – в прятки с нами не будут играть. С империей шутки плохи! – офицер стискивал кулаки, охваченный неописуемым гневом. – Ну и музыку закатили! На кандалах! А песня все та же – разбойничья. Ишь, разошлись…

Николай Николаевич подождал, послушал кандальную "музыку" и снова продолжал брюзжать – бранить себя.

– Ах, голь проклятая! Да вы благословляйте судьбу, что мы такие милосердные, а то бы вам всыпали по первое число! И вас, басурманов, и православных не пощадили бы, если кто вам подпевает!

Подходя к воротам каземата, он обнажил шашку и во всю глотку заорал на начальника тюрьмы, вышедшего навстречу:

– Немедленно прекратить этот шум!

– Позвольте заметить, что вы сами и всполошили их.

– Всполошил или нет – мое дело! Я требую – прекратить это безобразие! Пре-кра-тить! Прекратить этот кандальный скандал! Заткните им глотки!

– А мы, господин капитан, согласно распорядку, подчиняемся не вам, а начальнику уезда.

– Я приказываю! Прекратить этот шум! Пусть в каземате воцарится тишина, кладбищенская тишина! – орал царский "посланник". – Уж мы найдем управу на злоумышленников, на строптивцев! Мы заткнем им рты.

Начальнику тюрьмы этот горлопан надоел.

– Это было бы самоуправством. Это… беззаконие.

– Закон, закон! – у Николая Николаевича, казалось, глаза выскочат из орбит. – Что вы мне законом тычете! Для вас закон, что дышло, куда повернул туда и вышло!

– А для вас? – парировал начальник тюрьмы. – Вы-то с какой стати всю тюрьму всколыхнули?

– Я просто назвал разбойницу своим именем! – Они продолжали препираться в тесном кабинете начальника тюрьмы. Распаренный, взмыленный есаул отирал платком' лицо и шею. – "Кара пишик", – "Черная кошка" – он заколыхался от смеха. – Ну, пусть не черная, а белая! Что вы, как мыши, перепугались! Или вы боитесь мести Наби? То-то и хвост поджали, а?

– Вы не смеете оскорблять! Мы – при исполнении служебных обязанностей, – не выдержал начальник.

– Ах, так! Да вам надо всыпать еще, сукины сыны! – С этими словами капитан схватил начальника за грудки, потряс что было силы. – Вам дали государственный мундир, жалованье, чтоб вы служили отечеству, а не разбойницу выгораживали! Начальник, резко отстранив есаула, выпятил грудь:

– Служим, как подобает!

– Оно и видно! Во-он, ваша служба – каземат вверх дном перевернули!

– Тут уж ничего не попишешь: заключенные есть заключенные. Дальше их некуда девать.

– Есть куда!

– Куда же, позвольте спросить?

– В расход! К стенке! Да я могу и сам, собственноручно, если угодно! Вот в этом дворе!

– За такое… За такое начальство по голове не погладит!

– Ты так думаешь, усатый кот?

Начальник тюрьмы побледнел. Слышал он разное о капитане Кудейкине и потому держал до поры язык за зубами. Но такого оскорбления старый служака вынести не мог. Он посмотрел обидчику в лицо и медленно, сквозь зубы, процедил:

– Ты сам и есть… кот… а еще вернее, скот…

– Я?! – взревел тот, взбешенный неслыханной дерзостью, кинулся к начальнику каземата, сорвал с него погоны и швырнул под ноги. Все произошло в мгновение ока, и капитан, уже выскочив за порог, орал казакам:

– Окружить каземат! Арестовать начальника! Немедленно сообщить полковнику! Пусть сам немедленно пожалует сюда, полюбуется на этот… вертеп!

Звон цепей, доносившийся из камер, нарастал, и вдруг, перекрывая железный лязг, взвилась песнь, и среди хриплых, надсадных голосов выделялся высокий фальцет Лейсана.

И Хаджар, услышав родную песню, воспряла духом, вот уже и сама подхватила ее, взлетел звонкий женский голос в грубом хоре мужских голосов, все пронзительнее наливаясь щемящей болью, и постепенно перекрывая другие, утихающие, уступающие, и уже весь каземат внимал одной поющей.

 
Заточили меня, заковали меня,
От друзей, от любви оторвали меня,
Пусть не видят в беде и печали меня,
Ты на выручку мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
Из соседней камеры отозвался голос Лейсана:
Одеяло, солома – постель хороша!
Как начальник нагрянет – замру, не дыша.
За допросом допрос, истомилась душа.
Ты на выручку мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
Я здесь жить не могу, умереть не могу.
На замке ворота, отпереть не могу.
Злую стражу мою одолеть не могу.
Ты на выручку мне поспеши, Наби!
Каземат окружи, сокруши, Наби!
 

Казалось, каземат с узниками превратился в мятежную крепость.

Глава двенадцатая

Могучий хор, громовой хор, голос непокорной узницы поверг в замешательство и изумление даже самих казаков, ринувшихся во двор каземата по команде есаула. Тем временем уничтоженный, посрамленный начальник тюрьмы кинулся бегом в уездное управление.

Запыхавшись, он предстал перед полковником и заплетающимся языком доложил Сергею Александровичу о происходящем в каземате, о самоуправстве капитана, заварившего всю эту кашу и превратившего каземат в кипящий котел.

Полковник немедленно вышел из канцелярии, сбежал по ступенькам и сел в поджидавший внизу фаэтон, позабыв о "разжалованном" начальнике каземата, и вскоре в сопровождении конного конвоя подъехал к воротам каземата, клокотавшего, как вулкан… Шум, крики, песни… Полковник и подошедший казачий офицер встретились взглядами.

– В чем дело?

– Виновен тот, кто попустительствует крамольникам. Стало быть, вы.

– А может, вы?

– Моя совесть чиста. Я верный солдат…

– Ах, полноте! Мы тоже не ворон считаем.

Капитан подозрительно уставился на полковника и изрек:

– Этот ропот – следствие вашего либеральничанья!

– Ну нет! – вскипел полковник. – Сие чрезвычайное положение – итог вашего самоуправства! И рукоприкладства! Кудейкин подступил к Сергею Александровичу.

– Я не стану расшаркиваться перед преступниками, рассыпаться в любезностях перед врагами!

– Вы нанесли им оскорбление!

– Это смотря кому…

– Всему здешнему народу! – полковник показал рукой на каземат. – Слышите?

– Я бы вообще не стал церемониться с ними. К стенке их – и точка!

– Вы в своем уме? Такая расправа была бы неслыханным… прегрешением перед императором! Да что бы тогда мы выгадали?

– Успокоили бы этих разбойников навсегда. – Глаза казачьего офицера налились кровью. – Тогда, – взревел он, – тогда и другие зарубили бы себе на носу, что никаким разбойникам спуску и пощады не будет!

Сергей Александрович пытался говорить как можно спокойнее:

– Тогда мы уничтожили бы сотню врагов, а нажили бы тысячи и тысячи – весь Кавказ.

– У страха глаза велики!

– Поймите – полковник пытался утихомирить зарвавшегося выскочку. – Поймите же, что никоим образом нельзя узников без суда и следствия ссылать в Сибирь, лишать жизни!

– А если происходит мятеж в каземате, – распалялся Николай Николаевич, чувствуя уступчивую терпеливость начальника уезда, – если песни разбойницы превращают чуть ли не в знамя?

– Осознаете ли вы, любезный, – процедил полковник, – всю пагубность оскорбительного обращения с этой узницей, чье имя переходит из уст 6 уста – на всем Кавказе?

– Во всем виноват ваш славный начальник тюрьмы. Он боится Наби! Потому и виляет хвостом перед арестантами! Да, да! За свою шкуру дрожит…

– Ну, я-то за свою голову не боюсь.

– Тогда чего же вы опасаетесь, при таком превосходстве в силах?

Препирательство длилось долго с переменным успехом сторон – один наскакивал, стращал, другой – г отбивался, урезонивал, вразумлял, так они и оставались за закрытыми дверьми, отложив обход бурлящего каземата. Оба покинули кабинет во флигеле с недовольной миной, и так, нахохлившись, не глядя друг на друга, уселись бок-о-бок в фаэтоне и покатили обратно в канцелярию. По настоянию капитана после краткого совещания, было решено затребовать отправки в Гёрус дополнительного подкрепления для пресечения беспорядков.