Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
Глава восемнадцатая
Уже смеркалось, когда Томас, покинувший кривыее, каменистые и ухабистые улочки селa Каравинч, попетляв по горной дороге, достиг города Гёрус. И кому было какое дело до замызганного, испачканного угольной пылью и копотью кузнеца в городской толпе?!
Да и в самом Гёрусе таких кузнецов – хоть отбавляй! Ведь никто без кузнеца не обходится – кому лемеха починить, кому коня подковать, кому топор сработать. Возьмет кузнец поковку, раскалит в пылающем горниле докрасна, добела, и мнет, словно тесто, на наковальне, молотом ловко орудует, глядишь, топор и секач сработал, серп, косу выковал, – так и кормило ремесло зангезурского мастерового, оно было и хлебом, и чаем с сахаром, и одеждой. Без кузнеца никак не обойтись зангезурцам, жизни нет без него. А еще и коня подковать, и круторогим волам-быкам во время молотьбы копыта шипами подбивать – этому же ремеслу цены нет!
Гачаг Наби чтил кузнецов за дельность, знал, что можно на них положиться! Кого-кого, а кузнеца ни одного на веку своем словом не обидел. Самый досточтимый человек, уважаемый аксакал в Зангезуре – это и был кузнец! О Наби – Хаджар чаще всего вели разговоры в кузнях, где сходились батраки и прочая беднота. Сходились со всех окрестных сел – кому что пожать, кому чего раздобыть для хозяйства. Молот стучит, наковальня звенит, и под этот гул и звон разговоры завязываются, разгораются. Сам Томас, слушая рассказы о Наби Хаджар, работал увлеченнее, руки новой силой наливались. Уважал Томас людей Гачага Наби. А теперь вот выпала ему задача – узнать о положении достославной Хаджар, проникнуть в каземат. Томас и не представлял себе, каково там сейчас. Думал, гробовая тишина стоит, стоит пикнуть кому против власти, возроптать язык отрежут. И не думал не гадал Томас, какое столпотворение в каземате царит, как люди взъярились из-за обиды, нанесенной врагом славной Хаджар, как кандалы поразорвали, как оковами загремели, о воле и доле, о Хаджар запели песни крамольные!
Подошел к стенам каземата Томас, замедлил шаги. И услышал звон цепей, напряг слух, и определил, что это, должно быть, не обычный лязг кандалов на ногах при ходьбе и движении, нет, это были размеренные, дружные, яростные удары железа – это был ропот!
Ему ли, кузнецу, не знать язык железа, не разбираться, что к чему?! Он-то знал, когда и как звучит железо.
И сказал себе тогда Томас: "Что-то произошло! Неспроста этот шум! Или узников – должно быть, многих, решили куда-то сослать, или… с Хаджар стряслась беда какая, и потому взъярились-взволновались узники-товарищи?"
Конечно же, не так здесь гремело, звенело железо, не так как в кузне и в звоне-громе его слышался клич: "Восстань! Круши!" И душа Томаса огнем занялась, и кровь взыграла, почище, чем у горна раскаленного…
С горной гряды Салварты, со стороны айлагов Уч-тепе дул зябкий горный ветер. И люди сновали вокруг в теплой одежде – кто в плотной чохе, кто в пальто, кто в тулупе…
И тут, как предания говорят, произошла удивительная встреча.
Чувствуя на себе взгляды бдительной охраны, – офицер из казаков, уже заметивший, как Томас замедлил шаг, подходил к нему, – кузнец остановился, перекрестился и простодушно выпалил: "Здрасте!" Офицер – это был, конечно, Кудейкин – смерил его подозрительным взглядом. Потом, на мгновение, взгляд его стал бесстрастно-спокойным. "Какой же, право, гачаг из этого пентюха… Устал я. Везде мерещится всякая чертовщина… Впрочем, надо смотреть в оба…" Офицер, все еще не сводя с него цепкого взгляда, ощупывая глазами папаху, архалук, чарыхи, ноги, обмотанные тряпьем, выждал время, последовал за кузнецом на расстоянии… Пройдя через весь город, он увидел, как простолюдин завернул в кузницу. Офицер прислушался: пришелец громко заговорил с хозяином о железе, угле и прочих обыденных делах.
Офицер полагал, что Томас не заметил за собой слежки. Но кузнец, в народе говорят, смекнул с первого же взгляда, что это, вероятно, тот самый есаул, о котором ему говорил Аллахверди, – тенью волочился за ним! Как бы то ни было, надо замести следы, от греха подальше. Оплошаешь чуть, и тебя, глядишь, этот лиходей попутает, чего доброго нагрянет в село, обыск устроит в доме, Аллахверди застанут врасплох. И аманат, не дай бог, обнаружат. Тогда – пиши пропало. На допрос поведут, на слове поймают, и – какой– никакой, а сообщник, дело пришьют, в Сибирь упекут, хватит, мол, у горна, теперь на морозе погрейся…
Кузнец-то знал, чем грозит малейшая связь с повстанцами, чем это пахнет. Тут никаких послаблений не жди. Подсобил Наби – стало быть, и ты против императора, против господ всяких и их воинства пошел, тогда – крышка тебе и семье твоей.
Томас, войдя в кузню и перекинувшись словом с гёрусским кузнецом, взялся помогать ему, ухватил молот и давай ковать.
Капитан хотел было войти в кузню и арестовать этого увальня в чохе, что ошивался возле каземата, – всыпать бы ему горячих, намять бы бока да и бросить в тюремную конюшню, в навоз, а там, глядишь, и разговорится. "А ну, выкладывай, чего возле каземата ошивался! Чего уши развесил?"
Худо бы пришлось тогда Томасу. И не только ему – дело бы провалилось, и вышло бы, что он медвежью услугу друзьям оказал. Томас чувствовал, что есаул затаился где-то неподалеку. Ему даже пришло на ум, что может статься, сыщик догадывается обо всей их затее, знает, что и вчерашний "гость" и он, Томас, одного поля ягоды…
Офицер – сквозь гром и стук – не мог, понятное дело, расслышать, о чем переговаривался Томас с гёрусским кузнецом, – не отставляя молота, он прошел за кузнечные меха, выскользнул на задворки, в сад. Офицер хватился поздно. Вломился в кузню.
– Куда он подевался?
– Кто?
– Будто не знаешь! Напарник твой!
– Ушел, ваше благородие.
– Куда?
– Не могу знать.
– Кто он таков?
– По правде, я и сам не понял.
– Да ведь только что с тобой был, молотом стучал!
– Так точно, ваше благородие. Стучал.
– Как же ты его не знаешь?
– Говорил, железа ему надо.
– А куда смылся? Кузнец пожал плечами.
– В чем вы его подозреваете, господин офицер?
– У каземата ошивался. Ногу волочил. – Да он же – хромой.
– Хромой – говоришь?
– Ну да.
– Что-то, не верится…
– Господин офицер в сумерках не разобрался. А я – у огня – заметил…
Тот кусая локти ушел ни с чем. Томас, притаившийся в саду, выждал и вернулся к кузнецу. От своего друга – его звали Оган – услышал о происшедшем в каземате. Огана же посвятил в эти новости надзиратель того же каземата Карапет, доводившийся каравинчскому гостю двоюродным братом – сыном дяди по отцу. Днем заглянул перекусить в кузню, выпил чарку, которой угостил его кузнец, и доверительно сообщил о неслыханном волнении среди арестантов. Кузнец, конечно, стал выпытывать подробности.
– Вот так да! Неужели из-за того, что офицер нашу Хаджар обозвал? Поклянись, что не врешь!
– Клянусь твоей жизнью, взбунтовались!
– Весь каземат, говоришь?!
– Провались Карапет на месте, если вру. Весь каземат! На дыбы поднялся! Огнем занялся, что твой горн, да во сто крат жарче!
– Мусульмане-то?
– И армяне! И среди солдат русских недовольство.
– А чьих больше в каземате?
– Да чьих хочешь, битком набито.
– Что так?
– За "здорово живешь".
– Ты толком скажи…
– Если толком… – Карапет выпил еще чарку крепкой тутовки, и вскоре язык у него развязался. – Это как посмотреть – кого и за что… На бумаге пишут разное. А если в корень посмотреть – все одно: из-за Гачага Наби и Хаджар!
– Не пойму я что-то тебя, Карапет.
– Да что тут понимать, Оган-джан, – кто гачагу хлеба подаст, кто – патроны доставит, кто поможет уйти от преследований, а кто о гачагах песни распевает…
Кузнец встревожился:
– Если за это, то всех нас, выходит, пересажать надо!
– Почему же – нас?
– А потому, что я и сам песни пою о Наби-Хаджар, – тогда и работа спорится.
– Куда уж, поешь. Мурлычешь, наверное, под нос, поди разбери.
– Ну да, мурлычешь! Еще как пою – во всю глотку.
– То-то и оно… – без видимой связи продолжал Карапет. – Народ ее в обиду не даст…
Карапет не мог утаить своего сочувствия гачагам и их предводительнице. Тутовка развязала ему язык. Он выболтал и про то, как казачий офицер разделался с самим начальником каземата. Поговаривают, этот тип над всем уездом присматривать прислан.
– Откуда ж он взялся?
– Ясное дело, из Фитильборга[20]20
20 Искаженное «Петербург».
[Закрыть].
– То-то и куражится.
– А как же… – подхватил Карапет, продолжая выкладывать все подробности тюремных событий. И в заключение, приложив руку к губам, понизил голос: Тс-с-с… Я не говорил – ты не слышал!
И, выйдя из кузни, пошатываясь, поплелся под гору, безотчетно и бессвязно напевая что-то под нос, должно быть, из песен о Наби-Хаджар…
Глава девятнадцатая
Пакет с пространным донесением Белобородова, написанный четким убористым почерком, уже был в пути, не одну лошадь загнал нарочный, мчась по каменистым и пыльным дорогам. По его приезде в Елизаветполь оказалось, что днем раньше генерал-губернатор отбыл в Тифлис по вызову его высокопревосходительства.
Начальник губернской канцелярии, рассмотрев пакет с печатями, решил спешно переправить его вдогонку за генерал-губернатором. Белобородовское послание продолжало путь и было вручено елизаветпольскому генерал-губернатору уже в канцелярии главноуправляющего. При виде "сургучных" печатей, грифа "совершенно секретно" недоброе предчувствие закралось генералу в душу: "Что у них там в Зангезуре еще стряслось?" Губернатор еще не распечатал пакет, а уж на сердце кошки скребут. И как на грех главноуправляющий спешно собрал губернаторов как раз для того, чтобы обсудить вопрос о положении на Кавказе.
"Как теперь быть?" – колебался губернатор. Распечатать и прочесть здесь же, немедля, или отложить напоследок? Он покосился на пакет с нескрываемой досадой: конечно же, добра не жди. Опять, должно, Сергей Александрович расписывает тамошние неурядицы.
Нет, надо немедля, сейчас же, прочесть, невтерпеж было ждать губернатору. Трясущимися руками содрал сургучные печати, рванул пакет с краю. Ишь, расписался, сколько листов! Пробежал глазами, перескакивая через строки. Потом, нацепив очки, углубился в чтение. Вот оно что, в каземате бунт… Достав черный карандаш, он жирно подчеркнул строки о "недопустимом поведении офицера казачьих войск, оскорбившего узницу". Генерал-губернатор решил было оставить письмо при себе, не оглашая перед начальством. Вернется, мол, в Елизаветполь и примет надлежащие меры. Вызовет уездного начальника и этого прыткого Быстроходова из Зангезура, устроит им, так сказать, очную ставку, выслушает, а потом вправит им мозги как следует и отправит восвояси. Нечего на весь Кавказ трезвонить о бунте в каземате, из мухи слона делать, выносить сор из губернской избы перед всем честным народом, наместником и сослуживцами. Но шила в мешке не утаишь… Этим "шилом" был Гачаг Наби, куда его упрячешь, как утаишь! О движении этом знали не только в уезде – по всему Кавказу эхо катилось! Да и во многих других краях империи.
Генерал-губернатор читал, опустив плешивую голову. Нет, решил он, умалчивать о случившемся бессмысленно и недостойно.
И вот, когда их вновь принял главнокомандующий в роскошном, искрящемся хрусталем и зеркалами, зале канцелярии, елизаветпольский генерал-губернатор поднялся с места и предложил вниманию его высокопревосходительства тайное послание. Тот тут же прочел письмо, под напряженными, любопытствующими взорами присутствующих, и со стороны казалось, что реденькие волосы на голове его высокопревосходительства встают дыбом. Взгляд его зацепился за подчеркнутые губернаторским карандашом строки.
Потом, подняв глаза, обвел помрачневшим тяжелым взглядом губернаторов в блистающих позументами мундирах, увешанных крестами, орденами и медалями.
– Господа! – начал он, и в голосе его угадывался сдерживаемый гнев. Господа! Каждому из вас доверена огромная область нашего отечества. – Он выпрямился в кресле. – Вам следует помнить о заповеди, выражающейся в древнем изречении, должно быть, известном вам: "Разделяй и властвуй!" Властвовать – не ворон считать! Не благодушествовать и рты разевать, до тех пор, пока у вас под самым носом, в каземате, бунт учинят, смуту посеют! И не действовать с тупой прямолинейностью, забыв о гибкости, пуская в ход брань и нагайку при каждом случае!
Главноуправляющий выдержал паузу, – часть присутствующих, оцепенев на месте, уставилась на него, другие недоуменно и растерянно косились на елизаветпольского генерал-губернатора. Наместник швырнул врученное ему послание на стол:
– Вот, ознакомьтесь все с этой реляцией… – и поднялся. Сунув руки в карманы брюк с генеральскими лампасами, он последовал в смежную комнату, бросив на ходу: – прочтите от точки до точки! Вы удостоены всевозможных почестей и наград не для того, чтобы созерцать и попустительствовать смуте, но для того, чтобы крепить и возвышать державу. Вы, достопочтенные господа генералы! – и главнокомандующий в сердцах хлопнул дверью.
Губернаторы, съежившись под градом обрушившейся на них брани и передавая листы из рук в руки, прочли длинное письмо, поглядывая на елизаветпольского начальника – кто сочувственно, кто снисходительно-иронически, а кто с нескрываемой досадой и раздражением. И все бы хотели дружно призвать незадачливого сослуживца к ответу: как же так, ваше превосходительство, как вы могли допустить такое, милостивый государь, да мы бы этих смутьянов в бараний рог, и тому подобное, – но мысль о том, где они находятся, сдерживала их и заставляла умерить свой пыл. Подумать только, бунт в каземате! Мало "красных петухов" гуляло по усадьбам, мало всяких крамольников и разбойников на больших дорогах, а тут еще и в каземате! Чего доброго и в другие губернии перекинется! Слыхано ли, кандалы разорвали, песни о "татарском" разбойнике Наби распевают!
Судили-рядили, каждый со своей колокольни, и все сходились на одном: оплошал елизаветпольский генерал-губернатор.
А тот сидел, потупясь, опустив голову.
О том думал, как распоясался казачий офицер, как мог уездный начальник позволить тому разворошить осиное гнездо?
Кто, в конце концов, кому подчиняется – губернатор офицерью, или войска официальной власти? А если губернатор – то их благородия пусть изволят считаться с его людьми, с уездным начальством, не зарываться и не лезть, куда не следует. Однако, зарываются и лезут, и, может быть, неспроста.
Особенно не по себе генералам стало, когда из письма зангезурского узнали они о дерзких набегах и расправах Наби – губернаторов дрожь охватила. И более, чем Наби, похоже, дразнила их любопытство и повергала в тревогу молва о кавказской горянке Хаджар, воодушевлявшей повстанцев даже в стенах каземата.
Конечно, кое-кто из них слыхал о песнях в честь Наби и Хаджар, переходивший из уст в уста, в печенках губернаторских сидели эти песни… А вдруг и в их губернии перекинется крамола? Очевидно, одними штыками тут не обойтись, нужна иная тактика, иной маневр и образ действий. Только нагайкой и кнутом, военными демаршами окраины империи не удержать в повиновении.
Губернаторы ломали голову, снедаемые противоречивыми мыслями, сомнениями и страхами, а массивная дверь из орехового дерева открылась, и вновь появился нахохлившийся, побагровевший главноуправляющий, и медленно выйдя на середину зала, остановился.
– Ну-с, господа, прочли?
– Так точно, ваше превосходительство!
– Я хотел' бы услышать ваше суждение о беспорядках в гёрусском каземате.
– Мы ждем распоряжений вашего высокопревосходительства, – подобострастно выпалил кто-то из губернаторов.
– Аркадий Филиппович, – главноуправляющий остановил иронический взгляд на елизаветпольском генерал-губернаторе, – может быть, вы изволите поделиться с нами?
– Смею заверить ваше высокопревосходительство, что знай я досконально, как развязать этот "гордиев узел", то и письма не стал бы показывать вам…
– Гордиев узел?! – голос главноуправляющего, холеной рукой, затянутой в перчатку, накрывшего исписанную стопу листов, взвился. – И это называется управлять губернией! Уездом?! Это – развал!
Елизаветпольский генерал-губернатор, вытянувшийся в струнку перед начальником, опустил голову.
– Вы вправе наказать меня, ваше высокопревосходительство.
– Успеется! Возмущен не только я… – царский наместник обвел колючим взглядом остолбеневших губернских начальников. – Государь выражал недовольство положением дел на Кавказе и нашим образом действий! – наместник воздел очи к портрету самодержавца в золоченой раме. – Изволите знать, почему? Потому, что уже столько лет мы не можем справиться с разбойником Наби!
И дальше стал отчитывать генералов, как мальчишек, ругать их последними словами – так народная молва говорит.
– Ваше высокопревосходительство… – выдавил из себя в воцарившейся тишине елизаветпольский страж империи, облизнув сухие губы. – Я совершенно виноват перед вами. – Губернатор втайне надеялся смягчить признанием разгневанного начальника и хоть как-то отвести угрозу, нависшую над его головой.
– Вы виноваты перед всей империей!
– Так точно, ваше превосходительство!
Наместник, морщась от раздражения и досады, отрезал:
– Д главноуправляющий, жду от вас всех решительного четкого ответа! губернаторы продолжали стоять у кресел. – Вы вот извольте мне ответить, на руку ли нам было оскорблять кавказскую женщину, почитаемую среди местного населения?
Губернаторы продолжали хранить молчание, опасаясь сказать что-то невпопад.
– По-моему, такое по меньшей мере неумно, господа!
И только теперь, воодушевленные тоном и позицией его высокопревосходительства, губернаторы встрепенулись, ожили и в дружном подобострастии заговорили, косясь на елизаветпольского коллегу, стоявшего с убитым видом.
Каждый из них на свой лад сказал примерно так:
– Конечно же, вы правы, ваше высокопревосходительство!
Глава двадцатая
Излив свое раздражение и досаду, наместник немного отошел; достав носовой платок, отер пот со взопревшего лица, затем грузно опустился в кресло.
– Не грех поучиться у бакинского генерал-губернатора, – продолжал он. – Не все, конечно, у него достойно подражания, но кое-чему стоит поучиться.
Дородный бакинский генерал-губернатор заерзал в кресле, польщенный начальственной похвалой. Взгляд его скользнул по съежившемуся елизаветпольскому гостю, благоговейно устремился к августейшему образу в золоченой раме, минуя фигуру главнокомандующего. Тот не без некоторого неудовольствия заметил губернаторский взгляд, столь бесстрастно обошедший его персону.
– Может, изволит высказаться наш бакинский генерал-губернатор? А, господин Пудовкин?
– Покорнейше благодарю, ваше высокопревосходительство, – польщенно отозвался Пудовкин. – Но, право, мне нечего добавить к тому, что вы сказали. Мясистые губернаторские щеки налились краской.
– Ну, скажем, начнем с этих самых… белорубашечников… – Наместник сопроводил слова непринужденно приглашающим жестом. – Как у мусульман шиитского толка вершится обряд самоистязания? Посвятите нас в бакинские подробности.
– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. Господам известно, что раз в году, в день "ашура", мужчины-шииты, в белых длинных рубахах в поминовение убиенных имамов устраивают ритуальное шествие, надсекают себе головы мечами, кинжалами, заливаясь кровью…
Наместник удовлетворенно заколыхался в кресле, обведя взглядом губернаторские головы, лысины, плеши, мундиры, кресты, медали, удостоверяясь, что эти властные, именитые> родовитые люди сейчас являли дружное подобострастное внимание.
– Худо или нет, что наши иноверцы занимаются подобным "кровопусканием"?
Губернаторы – каждый себе на уме, – уловили по тону, куда клонит его высокопревосходительство и ответили вперебой:
– Не худо…
– Хорошо бы им всем принять шиитство…
– То-то потешатся…
Бакинский губернатор, видя поощрительное отношение к жестокому обряду, напыжился. Пудовкин умел напускать на себя сочувственный вид, строить горестную мину, скрестив руки на груди, когда подданные – шииты вершили обряд поминовения убиенных имамов, оплакивая их в безутешном горе и исступленно истязая себя. Губернатор настолько преуспел в своем лицемерном сочувствии, что простодушная толпа могла бы, кажется, предположить его обращение в шиитскую веру…
– Господа, я всячески поощряю обряд, – сказал он. – Более того, из своих средств я вношу вспомоществование в пользу "белорубашечников", велю обносить их, по обычаю, сладким напитком – шербетом!
– Слышите, – шербетом угощает шиитов! – В тоне наместника уже сквозила ирония. Он не хотел слишком выделять бакинского подопечного перед остальными, пусть даже в пику елизаветпольскому генерал-губернатору. – Да-с, господа, шербетом! Ну, и когда шииты ваши, вооруженные этими опасными штуками, пускаются шествовать по улицам – как тогда, князь?
– По моему распоряжению, для сохранения порядка и пущей торжественности, выставляются конные пикеты.
– Ну и как шииты относятся к усердию нашего губернатора?
– Все шииты, смею заверить вас, изъявляют искреннюю признательность! Это предмет их религиозной гордости!
Наместник неспроста завел разговор об этой сложной материи, преследуя цель – довести до сознания присутствующих мысль о том, какую неожиданную службу может сослужить рознь между суннитами и шиитами на Кавказе. Он хотел внушить губернаторам не только мысль о расколе и разжигании межнациональной розни, но и о целесообразности использовать сектантские распри.
– Почему же они гордятся вашим участием? Сделайте милость, растолкуйте…
Пудовкин приосанился:
– Они рассуждают так: дескать, глядите, сколь почитаема наша шиитская вера в отличие от суннитской, что сам генерал-губернатор выказывает к нам расположение, и казачье воинство выставляет для охранения, и шербет с нами пьет, и печаль нашу разделяет!
Наместник не мог удержаться от смеха. Остальные неуверенно хихикнули.
– Как же так, губернатор – и вдруг слезу пускать по убиенным имамам?
– Так точно, ваше высокопревосходительство. Если интересы дела требуют…Тут уж все дружно прыснули, расхохотались, заколыхались в креслах.
Один лишь елизаветпольский генерал-губернатор, сидевший, как на иголках, оставался серьезен. Главноуправляющий заметно оживился и добавил со смехом:
– Господа, Пудовкин готов, похоже, заодно с басурманами и за кинжал взяться, кромсать себя почем зря! Грохнул смех.
– Если понадобится… в интересах отечества, – стараясь перекрыть зычные голоса, проговорил Пудовкин, запоздало сообразив, что выказываемое им усердие склоняется в комическую крайность. Наместник неожиданно изменил тон, встал и сказал сурово и властно:
– Отечество не станет требовать от своих генералов опускаться до уровня диких туземцев!
Все губернаторы поднялись с мест, вслед за главнокомандующим. Тот продолжал тем же металлическим голосом:
– Надо смотреть на подданных с высоты вверенной власти! А не якшаться с ними! Истинное усердие в чувстве меры! – Главнокомандующий повернул беседу к весьма серьезной и щекотливой теме. – Что шииты истязают себя, бьют себя цепями…
– До синяков, – вставил Пудовкин.
– До синяков, до крови – так пусть и хлещут! Пусть кромсают свои обритые черепа! – главнокомандующий покачал воздетым указательным пальцем в воздухе. Это-то, господа, предпочтительнее, нежели бунт в каземате, как о том нам доносят из Зангезура! – потирая руки, наместник стал прохаживаться по залу, и губернаторские головы поворачивались за ним.
– Лучше им бить себя цепями, нежели рвать оковы и горланить крамольные песни!
– Так точно, ваше превосходительство! – поддакнул Пудовкин. Он с прежним самодовольством смерил взглядом елизаветпольского губернатора. Выказывая верноподданический пыл, он даже ухитрился сделать шаг к главнокомандующему и коснуться его локтя со словами – "Разделяй и властвуй". – Я так понимаю суть дела, ваше высокопревосходительство. Так наставляет нас его императорское величество.
– Итак предписываем мы – вам, господа! – отвечал наместник, отстраняя руку бакинского губернатора. Он вновь воцарился в своем кресле, и все расселись по местам. Изложив мнение о целесообразности и выгоде для империи разобщения и разжигания розни среди инородцев-мусульман, он пространно говорил и об использовании кавказских христиан в этом деле. – Надо повсеместно укреплять церковь! Надо основательно встряхнуть наших святых отцов, чтобы они пускали в дело евангелие в проповеди религиозной нетерпимости к иноверцам! Вдалбливали пастве в голову мысль о непримиримости с исламом!
– Весьма тонко и резонно изволите заметить, ваше высокопревосходительство! – вставил один из губернаторов, до сих пор хранивший молчание. – Церковь против мечети! Евангелие против Корана!
– Вот именно, господа, – подхватил главнокомандующий, убеждаясь во впечатлении, произведенном своей инструкцией. – Не только силой надобно действовать, но и умением! А то ведь дров наломать недолго – оскорбить кавказскую женщину, предводительницу, обозвать ее, и дать нашим врагам в руки козырь! Не годится так, господа!
– Так точно, ваше высокопревосходительство! – раздались голоса.
– А что – годится? – риторически спросил главнокомандующий. – Как подобает действовать? Если не удается подавить движение Гачага Наби силой, надобно его подорвать изнутри, обезглавить! – Он снова встал из кресла, прошелся по залу, жестом повелев губернаторам, порывающимся подняться с мест: "сидите". Его высокопревосходительство собирался подытожить свое затянувшееся наставление, преисполненный сознания собственной мудрости и проницательности.
– Что можно предпринять, чтобы пресечь присоединение людей из грузин, армян к гачагам?.. Сунниты-шииты, христиане-мусульмане!.. Используйте их рознь! Но – с умом! Создавайте впечатление, что все они для нас равны. Кто бы ни был, шиит ли, суннит ли, про-персидски настроен или про-турецки, все равно, – дескать, вот вам свобода вероисповедания и свобода совести, мы не вмешиваемся! И ничего не навязываем грубой силой! Мы, империя, ничуть не принижаем закон правоверных перед православными! Более того, при случае, можно и польстить… В меру, разумеется…
– Совершенно верно! – встрепенулся в кресле один из губернаторов с сонным отечным лицом, не меняющим дремотного выражения. Судя по всему, этот губернатор еще не оправился от недавнего возлияния. Главнокомандующий, сверкнув на похмельного подопечного глазами, продолжал раздраженным тоном:
– Так-то, достопочтенные господа! Его императорское величество, удостоивший нас высочайшего доверия, внушает нам, что в нашей воле и власти расширять владения империи, осененной двуглавым орлом и победоносными знаменами! В нашей воле уберечь и отстоять завоеванные территории, держать в узде и в повиновении иноверцев и инородцев на окраинах державы!
Наместник прошелся по кабинету.
– Я излагаю волю его императорского величества! – раздраженно уточнил он вслух, стараясь придать голосу грозную внушительность, и его недовольство относилось к нерасторопности и нерадивости всех губернаторов, за исключением, очевидно, одного – бакинского. – Да, господа, его императорское величество не погладит нас по головке за то, что там-сям дает о себе знать дух крамолы и печальной памяти декабристов, посягнувших некогда на трон и понесших заслуженную кару; он не допустит, чтобы вы неблагодарно относились к высочайшему доверию. – Главнокомандующий обратил лицо к елизаветпольскому губернатору, и голос его перешел в хриплый крик:– Его императорское величество не допустит, чтобы генерал-губернатор Елизаветполя пускал правление губернией на самотек! Вы не изволили даже наведаться в Занге-зурский уезд, где Гачаг Наби по горам, по долам скачет, а его сподвижница в каземате верховодит бунтарями! Вы предпочитаете сидеть в губернаторском кресле, но долго в нем вы таким образом не усидите…
