Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
Глава семьдесят третья
Министры все еще стояли навытяжку.
Опустив руки в карманы мундира, самодержец прохаживался по кабинету, время от времени приостанавливаясь у необъятной карты, думая свою державную тяжкую думу.
Наконец, он сел за свой стол, украшенный двуглавым орлом, взял письмо кавказского наместника, сложил вчетверо и придавил сверху увесистым пресс-папье с мраморной колодкой.
Затем снова взялся за репродукцию – открытку с изображением "Орлицы", ухватив ее за края, и обратился к военному министру:
– Каковы ваши предложения на сей предмет?
– Вы – о бунтарке, ваше императорское величество?
– О ней… и обо всем Кавказе.
– Полагаю, Кавказ нужно приструнить.
– То есть?
– Огнем выжечь.
– Эмоции! Блажь! Я о деле спрашиваю. Так что предпримем?
– Надо сбить с них спесь.
– Каким образом?
– Штыками… пушками… Предлагаю объявить на Кавказе военное положение.
– Какая выгода?
– Тогда никакой "Орлице" неповадно будет летать. Кого прижмем, кого сошлем. А на их места – переселенцев из пустыни, из молокан.
– А если и молоканские мужики начнут мутить воду? Они-то, бестии, и армию не жалуют, и с церковью не в ладах. Споются с крамольниками туземными, что тогда?
– Проучим…
– Стало быть, всю империю превратить в театр военных действий?
– Иного выхода не видится, ваше величество.
Царь смерил министра холодным колючим взглядом, сжал руку в кулак. Военный министр сообразил, что хватил через край, и смешался. Кому-кому, а ему, человеку действия, негоже было давать волю чувствам, пренебрегая трезвым расчетом. В самом деле, как так можно рубить сплеча – целый край – под прицел, всех – на мушку?.. Министр явно переусердствовал в своем подобострастном желании угодить царю. И теперь, чего доброго, можно и регалий не досчитаться.
Военачальник, чувствуя сухоту во рту, робко попросил:
– Можно ли выпить воды, ваше величество?
Царь усмехнулся:
– Выпейте. Может, остудите свой пыл.
Министр трясущимися руками налил воды из графина, выпил.
Царь обратился к другому министру:
– Вы в ответе за внутреннее положение в отечестве нашем согласно вверенным вам обязанностям и полномочиям.
– Так точно, ваше величество.
– Кто – кроме вас?
– Полагаю… Гм… жандармерия… полиция… согласно законоположению…
– А кто главнее, кто над ними поставлен?
– Мы, ваше императорское величество.
– Не мыкай! Скажи: "Я"– так-то вернее. Ну, слушаю тебя: что ты предлагаешь? С чего бы начал?
– С Кавказа… Я разделяю… в известном смысле мнение его превосходительства. – Он кивком показал на военного министра. – Нужно мобилизовать жандармерию… полицию…
Царь выслушал предложение со скучающей миной…
– Ас "Орлицей" как быть?
– Перевести в другой каземат. Полагаю… можно бы… в крепость Шушу…
– Почему именно?
– Ближайшая и надежная…
– Там это может быть на руку и гачагам – не преминут побег устроить. Как тогда?
– Тогда – в губернский каземат, в Елизаветполь.
– Еще?
– В Тифлис. В Метехский замок.
– Думаю, это худший вариант – если учесть, что сии фотохудожества имеют местом своего происхождения именно этот город. Полагаю – лучше бы эту "диковинку" доставить сюда и упечь в Петропавловскую крепость – к террористам и социалистам! Там можно ее и нашим светским дамам на лицезрение выставить…
– Ежели так угодно…
– Но эта пересылка чревата не меньшей опасностью. Кавказские разбойники могут перехватить ее по дороге…
– Усилим конвой, ваше величество. А в случае посягательства – бой…
– А что думает об этом наш министр иностранных дел? Что-то ты все отмалчиваешься, граф…
– По моему разумению, местопребывание узницы – дело разрешимое. Но надо поглубже копать… И в этом, ваше величество, вы преподали нам урок прозорливости. Я имею в виду – истину, которую вы изволили выразить мудрым изречением.
– Что-то не припомню я подобных изречений.
– Вы как-то заметили, что иной раз целесообразно загребать жар чужими руками.
– Вот вы о чем… – царь хотел было спросить, по какому случаю он изволил высказываться таким образом, но решил не опровергать свое "авторство", приписанное ему лукавым "талейраном". Тот, видя произведенное благоприятное впечатление, продолжал: – Государь, вы неизменно внушаете нам мысль о политической гибкости, о необходимости привлечь провинциальных дворян, имущих людей на свою сторону, поставить их в свое услужение. Начать хотя бы с Зангезурского уезда.
– То есть?..
– То есть – заменить нашего либерального уездного начальника кем-нибудь из верных трону именитых татар.
– Весьма резонно…
Воодушевленный благосклонной реакцией государя, министр увлекся:
– Почему бы нам не распространить подсказанный и предписанный вами подход и на другие государственные дела? Необходимость такого подхода ясна, как божий день. Стало быть, незачем ломиться в открытые ворота. Нет нужды то и дело прибегать к военной силе и нести неоправданные потери. Сегодня из пушек по горам пальнем – а завтра они пуще прежнего обозлятся.
Граф был в ударе, говорил рассчитанными округленными фразами, при случае апеллируя к августейшей воле и не оставляя у царя ни тени сомнения в своей верноподданнической любви. Царь усмехнулся:
– Да ты и впрямь наш "талейран"!
– Я только следую вашим наставлениям, государь.
Царь смерил коллег графа красноречиво укоризненным взглядом и спустил холеную длань на худое, острое плечо, выпирающее из-под сюртука.
– Горазд, вижу, горазд. А вы, голубчики, только и знаете: "ату-ату". Память у вас отшибло и мозги набекрень.
– Если б мы достаточно прилежно руководствовались вашими установлениями, если б прилагали их, как должно, на практике – тогда, несомненно, и дела наши обстояли бы куда лучше.
– Да уж, если бы да кабы… – Царь обратил лесть в укор, хлопнув рукой министра по другому плечу. – Если бы да кабы… Министр, польщенный царской фамильярностью, поправил галстук и застыл в чинной позе, покосившись на сконфуженных коллег. Однако, он и сам, оказавшийся поречистее и пооборотистее других на аудиенции, кое-как отстоявший честь министерского мундира перед его величеством, еще не мог знать с полной уверенностью, насколько прочно царское благорасположение к нему, каково истинное мнение государя о нем и произведенное впечатление. Между тем, тайные сомнения министра-графа в расположении царя не были лишены оснований…
Чрезмерно усердные ссылки на высочайшую волю возбудили у царя подозрение в лукавой неискренности заверений и излияний велеречивого и вертлявого "Талейрана".
Царь прошел к карте и, махнув рукой, дал понять, что аудиенция окончена.
"Умеет, однако, втирать очки… Этакий плут… – думал он о графе. – Такого и не сразу раскусишь, себе на уме. Может и свинью подложить… Ишь, как заливается… Хитер, однако, хитер… Но и то ладно: пусть себе витийствует",царь отмахивался от сомнений в верности министра, рассудив, что дипломатические задачи, достигнутые с помощью министра, так или иначе связываются с высочайшей волей его императорского величества. Но хитрость и изворотливость министра иностранных дел, будь они корыстно искажены влиянием дворцовых интриг или иностранных козней, могли бы обернуться для государя злом… Чрезмерная оборотистость настораживала самодержца…
Он вызвал статс-секретаря и оповестил его о предстоящем назначении, вернув для передачи на хранение почту, и, к немалому удивлению вошедшего, вложил открытку – репродукцию портрета в верхний карман френча.
"Зачем… же государю это с собой носить? Может, показать решил… любопытной мадам своей… Так ведь ненароком и потерять может… Уронит – и все. А в нечистые руки чего доброго, – беда. Еще и размножат… Забавы ради… или с умыслом… Иностранные лазутчики раздобудут, за кордон перешлют, растрезвонят, напечатают… Хлопот не оберешься…"
Глава семьдесят четвертая
Дато, не видя и не зная, что делается там, у властей, какие распоряжения и команды там отдают, мог все же приблизительно представить их ожесточенность и спешность…
Он преисполнился хладнокровной трезвой решимости.
Перед его глазами вставал бесстрашный пример, казавшийся прежде недосягаемым, непостижимым и сказочным, а теперь приблизившийся, протянувший ему подбадривающую руку: Гачаг Хаджар! Гачаг Хаджар!
Он ощущал рядом с собой их незримое воодушевляющее присутствие. Он видел их здесь, в темном погребе, в подземелье, и мысленно обращался к ним:
"– Это вы, друзья?
– Да, Дато. Мы поспешили к тебе.
– Как вы узнали, что я в беде?
– Как в сказке: заглянули в волшебное зеркало… – улыбаются гачаги.
– А жандармы… посты… солдаты?
– А мы невидимками обернулись…"
Дато рассмеялся от души. И своды погреба гулко отозвались эхом…
"– Почему Хаджар молчит? Может, ранили?
– Ранили, Дато… словом ранили…
– Они крадут у нас имена, Наби!
– … И дают" нам оскорбительные клички.
– Мы не отречемся от имени своего!
– Верно! Дато – это Дато. Наби – это Наби.
– А Хаджар – "Орлица"! Пусть враги знают. Наперекор этому двуглавому… петуху! "Орлица"– так мы величаем ее!
– Кто же дал ей такое имя?
– Мой соплеменник… ваши друзья… – гордо думает и грезит Дато, словно и не помнящий о грозящей, гибельной опасности. И ему видится смущенная хвалой Хаджар, и чудится улыбка Наби.
– Ты хвали ее, да не перехвали.
– Хаджар – драгоценный венец твой. Хаджар – краса и гордость наших гор…"
Хаджар, кажется, качает головой, зарделась, глаза лучистые звездами мерцают, и Дато ищет взглядом их светящуюся глубину, нет это не звезды, это мерцающая в кувшине-квери хмельная влага, и он хочет зачерпнуть из квери вино, и провозгласить здравицу…
И длится еще это блаженное наваждение, похожее на сон, где нет опасности, нет оцепивших погреб жандармов, сыщиков, солдат, где только он, Дато, легендарный герой…
И он поднимает чашу с вином и пьет.
"За тебя, Гачаг Наби! За твою Хаджар, смельчак Наби!"
И вдруг видения преобразились, сверкнули глаза Хаджар, выпрямилась она, стала рядом с Наби: "Пора, Наби! – рванулась к лесенке, ведущей к выходу. Наби удерживает: – Путь перекрыт, Хаджар.
– Прорвусь!
– Там их тьма-тьмущая… Птице не пролететь…
– Не беда!..
– Сам наместник командует… с биноклем…
– У него бинокль – у меня "айналы"…"
Дато отшвырнул осушенный рог.
Рог ударился о деревянный настил, загремел.
Те, снаружи навострили уши: что это Дато шумит?
Дато ощущал за собой неодолимую силу. Ему казалось, что Наби и Хаджар смотрят на него.
Пусть Наби далеко в горах, пусть Хаджар в каземате, но их взоры проникают сквозь скалы, стены, решетки, штыки, перелетают через вершины, через воды Куры…
Гачаги видят его.
И не только они. Кажется Дато: весь Тифлис высыпал на улицы и площади, толпы усеяли склоны, до самой Мтацминды, и среди них – гордая Медея, взявшая детей на руки. И в глазах ее нет обычной усталой и печальной укоризны, нет, она может теперь гордиться своим Дато, она любит его, жалеет его, и в глазах ее слезы: "Не бойся, мой Дато! Я знаю, что ты не мог иначе… Прости меня… Я хотела видеть тебя человеком… Я хотела, чтобы детям твоим не пришлось краснеть и стыдиться за отца своего…"
Удивительные картины представали в его воображении. Они были отчетливы и подробны, как явь.
Он представлял, как молва летит из уст в уста, через дворы, заборы, улочки Тифлиса, и ему виделись орлы, реющие над Мтацминдой – горой Шейх Санана, как называли ее жители-мусульмане, и эти орлы наводят на мысль о легендарной "Орлице".
Тифлис – от мала до велика, стар и млад – жил думой о героях, воодушевлялся их примером, молва о них шумела в духанах и лачугах, усадьбах и особняках…
– Ай, да Дато! – дивились люди. – Был сыщик, и вдруг – абрек! Надо же! Да он, видать, с самого начала и был абреком! А к ним позатесался с умыслом! Под самым носом у наместника орудовал, всю их подноготную узнал! Кто знает, еще чего отколол бы! Может, в доверие втерся, чтобы потом до самого императора добраться. Подстеречь – и кокнуть в укромном уголке!
Другие могли досадливо отмахнуться: брехня, мол, это все, Дато как был кутилой, так и остался, куда ему в герои лезть, только и знал, что по кабакам шляться, в казино деньги продувать.
Видно, мало ему было казенных харчей, вот и снюхался, наверное, с каким-нибудь подпольным мошенником, чтобы нажиться на фотографиях, открытках или фальшивых монетах. Может, и контрабанду возил морем… Разжился, денег куры не клюют, вот и сорил направо-налево.
И пошли бы чесать языками: дескать, то-то и власти всполошились, смекнули, что в обороте денег больше отпущенных из казны, и напали на след, оказывается, видишь ли, этот Дато фальшивые ассигнации печатал, по Куре до Каспия на лодках сплавлял, или, опять же, на арбе до железной дороги мешками перевозили, а там, тайным путем по глухим городкам… а золото им в карман рекой текло…
Иные рады бы навыдумывать и похлеще, мол, фальшивые ассигнации и монеты за границу контрабандой вывозили, золото из казны имперской – псу под хвост… Вот, дескать, и прижали молодчиков, живыми схватят, выпытают, что да как, и под петлю… Да, с царем шутки плохи.
Но ведь найдутся и такие, которые все истолкуют, все поймут, как есть. И действительно, уже среди споров и кривотолков проглядывала правда.
И у этой правды были убежденные приверженцы, доказывавшие, что вся эта история связана с "Орлицей" что, как по всей империи, так и здесь, закипает волна ропота и гнева против "царя-батюшки", против его прихвостней. Даром, что ли, бомбу швырнули в царя – и где? – в самом Петербурге! В самой России были и есть отчаянные смельчаки! И теперь есть такие сорвиголовы, которые непрочь "угостить" царя свинцом. Вот и наш Дато заодно с ними… У нас тут абреки, и у них – в Петербурге – свои "абреки".
Рассуждавшие таким образом тоже не могли обойтись без вымысла. По слухам, говорили они, Дато, переодевшись пастухом убогим, с палкой кизиловой в руке, хаживал в горы, к самому Наби похаживал, совет держал, как сообща служивых бить. Даже, вместе через Араке переплыли, мироедов таможних потрепали, а Дато прозвище дали – Гюрджи-оглы, что означает "Сын грузина"… Кто, как не Дато, мог тут, в Тифлисе, о гачагах молву пустить, кто, как не он, мог еще открытки с "Орлицей" сработать… Дато, видать, и есть наш главный абрек, и никто ему не указ, чихать ему на власть. Иначе зачем было двинуть такую силу против него? Куру с обоих берегов оцепить? По тифлисским улицам носиться, посты расставлять чуть ли не на каждом углу?..
А над Тифлисом, и вправду, парили орлы, кружили…
Главноуправляющий в невеселых размышлениях взглянув в окно, заметил высоко в небе величавых птиц – и нахмурился – принесла нелегкая…
"Пальнуть бы по ним, хоть из пушки" – подумал в сердцах его превосходительство.
Увы, это было бы нелепостью.
Видел орлов и Дато сквозь проем на крыше погребка. Видел – и радовался их вольному полету, воодушевлялся надеждой.
Они господствовали в небе.
Они вольно реяли над удивляющимся городом, гордые обитатели кавказского неба, крылатые небожители, ангелы свободы!
Набожные старики вздыхали: знать, прогневался господь бог на рабов божьих, небесных вестников послал…
Пристальный взгляд различил бы две противоборствующие стороны в империи. На виду – регулярные императорские полки, воинство главноуправляющего, жандармы, полиция, ищейки…
А в недрах, в глубине – угнетенные и обездоленные люди, порабощенные народы, отважные бунтари. Верно, что самовластье пока было куда сильнее, в тысячу раз сильнее… Но если ряды низов, разрозненные дружины борцов еще не могли обозначить единый сплоченный фронт, то это сплочение угадывалось в будущем.
И если силы царя неотвратимо шли к еще невидимому печальному закату, то вторые, подспудные силы упорно продвигались к медленно встающей солнечной заре завтрашнего дня… И на еще сумрачном, подернутом тучами горизонте уже пробивались первые лучи этой желанной и долгожданной зари…
И отважные вольнодумцы, подвижники и тираноборцы всем сердцем верили, что власть тьмы не может длиться вечно на свете:
Товарищ, верь!
Взойдет она,
Звезда пленительного счастья!
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Они жили пророческим предчувствием, что начало двадцатого столетия сулит «неслыханные перемены, невиданные мятежи». И в итоге будет нанесен сокрушительный удар по власти тьмы, царившей на протяжении долгих веков!
Дато был одним из тех, оступавшихся, заблудшихся, но совестливых граждан империи, которых предгрозье заставило выпрямиться и прозреть.
Он предпочел ошейнику сатрапа стезю борца. В руке его был только пистолет, но за ним стояли незримые полки.
Он ждал часа.
Приказ главноуправляющего: "Взять живым!"
Прозвучала команда.
Голубые мундиры, серые шинели двинулись вперед. Что могли поделать сочувствовавшие Дато? Все попытки помочь были обречены.
Не было у них оружия, не было ничего, кроме гнева и ненависти к этой прогнившей власти.
Глава семьдесят пятая
Дато дрался как лев.
Узкое окно превратилось в бойницу.
Он уложил выстрелами пару сыщиков в гороховых пальто. Котелки покатились по склону горы. Двинулись цепью жандармы. И их настигли меткие пули. Один из них, раненый, взвыл от боли. Другой уполз за валун, волоча раздробленную ногу. Вскоре из-за кустов тамариска показалась круглая фуражка без козырька: жандарм.
В подземелье – тихо. Дато нажал на курок. Щелкнуло. И все. Пули израсходованы.
Метнулся к дальнему углу – оттуда лестница круто спускалась к обрыву над Курой.
Но в щель разглядел: штыки.
Он был в капкане.
– Эй, шкура, сдавайся! – взвился где-то близко гнусавый крик.
– Сдавайся, Сандро! Все выходите! Кто добровольно сложит оружие – тому именем его императорского величества будет смягчено наказание! Кто будет упорствовать – пусть пеняет на себя. Пощады не будет! Даем минуту на размышление! Не образумитесь:– ваш "бастион" сровняем с землей!
Ну что ж… Выйти? Сдаться на милость победителя? Как бы не так! Он выйдет, но не как побежденный…
Держись, Дато! Выше голову! – Казалось, его голос множился, отзываясь эхом, и теперь он слушал ' хор голосов, и это были голоса Наби и Хаджар, это были голоса Гоги и Тамары…
Крышку погреба подняли – внутрь хлынул свет. Хриплый крик:
– Эй, кто там! Выходи!
Жандармы увидели коренастого плечистого человека с лихорадочно горящими глазами.
Навалились.
Кинулись связывать руки, Дато рванулся, раскидал нападавших.
Пришлось изрядно потрудиться жандармам, прежде чем им удалось справиться с бывшим сотрудником канцелярии его превосходительства…
Наконец, связанного, его повели, под усиленным конвоем, по узким кривым улочкам глухой окраины, под сочувствующими, печальными, изумленными взглядами жителей, наблюдавших за этой сценой, затем втолкнули в карету, на запятках стали жандармы, и в сопровождении конных казаков карета прогромыхала по булыжным мостовым, проехала по мосту над Курой, и вскоре остановилась перед двухэтажным зданием канцелярии, расположенной рядом с церковью и гимназией.
Главноуправляющему было доложено о поимке "опасного преступника".
– В арестантскую! Сам допрошу!
Слуги царя были довольны.
Но по глухим тифлисским улочкам, по укром, ным уголкам города уже летела весть о Дато.
Орлы в тифлисском небе продолжали описывать круги, поднимались все выше и выше, и закатные лучи солнца обагряли их могучие крылья.
Глава семьдесят шестая
Смеркалось. На улицах зажгли газовые фонари.
Наместник допоздна задержался в канцелярии.
Устав от волнений дня, он опустился в кресло и обхватил ладонями отяжелевшую голову. Его не покидало ощущение чрезмерности усилий, предпринятых в отношении слежки и поимки подозрительного агента.
Он мысленно соотносил соразмерность предпринятых шагов с требованиями момента.
"Не переусердствовали ли мы? Не перегнули ли палку?" Немигающий холодный взор императора с портрета словно усугублял его сомнения: "Из пушки по воробьям стреляете?" – как бы укорял царь.
"Но этот Сандро – отнюдь не безобидная птаха… И еще эти орлы в небе! Что за чертовщина! Точно сговорились – орлы в небе – "Орлица" в горах, и под носом у нас – открытки…
Черт знает что! Может, и вправду их кто-то запустил в небо. Все глазели… Поди пойми этого Сандро – на сколько далеко он метил. Ну, что мы узнаем?.. Может, и террористы завербовали… С них станется… Мало нам было караказовской бомбы… Воюют же! Вот эти гачаги – не густо у них народу, а попробуй – схвати! Нет, ваше императорское величество, я не должен делать слона из мухи… Но из капли – море… Из потока – потоп… Глядишь, нахлынет, нагрянет… Так – испокон веков. История учит, – покушений, посягательств на трон было предостаточно, от римских рабов до петербургских террористов… Все норовят престол расшатать. Знаем мы эту ересь, самочинство, анархию! Гачаги, абреки – и еще этот Сандро! К ногтю их надо, ваше величество!" – Наместник ощущая себя полномочным выразителем высочайшей воли, готов был, казалось, взять гусиное перо и подписаться под этими словами… "Посягающим на закон словом и делом пощады не будет! Никакого снисхождения!"
Вошли служители и зажгли свечи. Процедура заняла изрядное время.
Наместник велел вызвать к себе генерала и, вернувшись к столу, вновь погрузился в раздумья.
Взгляд его вновь остановился на высвеченном царском портрете, скользнул по редеющим волосам, нафабренным, лихо закрученным кверху усам, мундиру его величества. Наместник как бы держал ответ перед царем, вновь перебирая факты своей деятельности. Да, он одобрял позицию бакинского генерал-губернатора в отношении верующих мусульман, лицемерное "сочувствие" религиозным страстям. Но, главное, надо свою российскую ересь пресечь, террористов, анархистов, там, в центре, надо и в своей российской "избе" порядок навести! – Наместник, осведомленный о северных новостях, о тамошних покушениях и передрягах, сокрушался от сознания того, насколько пагубны эти события для престижа власти здесь, на окраине. Сжимая сплетенные пальцы, он горько сетовал в душе: "Как бы эта крамола не расползлась, не разъела империю. Вот что опасно! Кавказский ропот – эхо северных громов. Там аукнулось – здесь откликнется. От Сенатской площади идет, от тайных обществ, комитетов, народовольцев! Черт бы их побрал! Здешнюю крамолу без наших отечественных, русских дел и представить нельзя!"
Главноуправляющий настолько увлекся своими заочными перевоплощениями, что уже, казалось, ощущал себя на высочайшей аудиенции в Петербурге.
И ему виделся самодержец, недовольный, грозный, выговаривавший ему, и он, главноуправляющий, стоял с повинной головой. Неприятное видение сменялось реальностью, вновь переносившей его из петербургских далей в южный чертог, где он, главноуправляющий, чувствовал себя полновластным хозяином.
Он намеревался радеть на этой державной стезе до конца дней своих, служа империи, и отойти в мир иной под гром пушек.
