Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Глава восьмидесятая

Поблагодарил атаман проводников, велел своим людям угостить их, накормить бараньей «сойютма», напоить ключевой водой, дать передохнуть с дороги.

И еще Наби дал понять своим людям: не спешить отпускать проводников.

Неспроста давал он такой наказ, всякое ведь случалось. Говорят, осторожность венчает отвагу. Наби знал, что враг хитер, бывало, что попадались на вражью уловку. Вот и Хаджар им удалось схватить.

Проводники – их было Двое – молодые, простодушные крестьянские парни, внушали полное доверие. Но как бы то ни было, Наби хотел их испытать. Могло случиться и так, что у проводников была иная цель. Может, их подослали под видом проводников с целью втереться в доверие к гачагам, узнать их расположение, намерения. Так бывало, и предания сохранили урок потомкам о плешивом Хамзе, втершемся в доверие к великодушному Кёроглу, совершил предательство – похитил его крылатого скакуна…

Гачаг Наби повел своих грузинских гостей к скалам, смыкавшимся верхами, и орлы продолжали парить над ними.

Гачаг Наби, понаблюдав за полетом гордых птиц, обернулся с улыбкой.

– Ваша "Орлица" и до нас долетела…

Гоги улыбнулся в ответ:

– Ведь ее гнездо – здесь…

– Но там, на вашей земле, родилась ее сестра. Спасибо, брат.

– А долетела наша "Орлица" до сестры своей?..

– Да. Из кузницы дядюшки Томаса твоя "Орлица" попала в руки надзирателя Карапета, тот передал ее Хаджар…

– Это ваши люди?

– Наши, брат.

– И что – Хаджар?

– Передала другому узнику, Лейсану. Теперь твоя "Орлица" по камерам летает, закрытые двери отпирает.

– А если обнаружат? Могут ведь к Хаджар снова придраться… Гачаг Наби вздохнул, покачал головой.

– Не могут, брат… Не тронут ее!

– Потому мы ее и назвали – Орлицей! – вступила в разговор Тамара, окидывая взором вечные снега на вершинах, спадающие вниз водопады, клокотавшую на дне ущелья реку, и зеленые пояса лесов по ту сторону.

– Славно у вас получилось. – Наби бережно извлек из-за пазухи завернутую в платок фотооткрытку. – Так ее нарисовали, точно видели воочию.

– Да, Наби, – сказал Гоги, – мы видели… ее сердцем своим… Мы слышали, что в здешних краях ее сравнивают со львицей, "Диши аслан"… Так, вы говорите?

– Славно, – сказал благодарный Наби. – Понимаю… Ладно, в бою не все пуля решает… Пуля разит, а кисть воскрешает… Гоги улыбнулся:

– Мы знаем, шариат запрещает изображать человека. Ну, и как правоверные моллы на этот портрет смотрят?

– Они в мечетях за падишаха молятся…

– Значит, Наби за эмансипацию? – спросила Тамара, не сразу сообразив, что это ученое слово незнакомо Наби. – То есть я хочу сказать, Гачаг Наби – против чадры?

– Хаджар – мой ответ вам. Если б я плясал под дудочку святош – укутал бы свою Хаджар в черное покрывало, держал бы взаперти.

– По-моему, – Тамара покачала головой, – Хаджар-ханум трудно было бы держать взаперти…

– Это верно… Не только дома – и в каземате.

– Выходит, наш друг Наби ничуть не ревнует свою прекрасную Орлицу?простодушно полюбопытствовала молодая грузинка. – Нисколько?

– По правде, – смутился вожак гачагов, – ревную… – Наби с улыбкой добавил: И горжусь…

 
– Пусть тебя окликают: ай Гачаг Наби,
Чья Хаджар посмелей, чей смельчак Наби,
 

– пропел Гоги…

– Вот-вот… Разве в этих словах не слышится ревность? – подхватила Тамара, и запнулась, перехватив укоризненный взгляд своего друга, не очень, мол, уместно такие сейчас разговоры заводить… Наби, продолжая думать о своем, затаенном и тревожном, не придавал значения, насколько приятны или неприятны ему затрагиваемые деликатные темы. Очевидно, его молодая собеседница еще смутно представляла степень опасности, грозившей всем. Впрочем, быть может, в ней говорила обычная беспечность молодости, еще не омраченная суровыми испытаниями… Так думал Гачаг Наби, продолжая наблюдать за окрестностями.

– В песне не ревность сказалась, – мягко возразил он, – скорее, похвала отваге Хаджар.

– Вот именно, – с готовностью согласился Гоги. – Причем тут ревность? Похвала любимой – окрыляет любимого. – Гоги уловил затаенную тонкую струнку. Орел и орлица – чета друг другу.

Гачаг Наби отозвался, пряча улыбку в усы:

– Что ж вы про "орла" забыли?..

– Твоя правда! За нами долг!

– Нет, друзья, – посуровел Наби. – Пусть "Орлица" парит одна! Мужчина боится – плохо. Женщина пугается – не стыдно. Зачем девушке трусливый жених? А пугливая девушка еще больше нравится. Как овечка…

– А сам Гачаг выбрал какую, – лукаво возразила Тамара.

– Гачаг – другое дело… Гачагу овечка не нужна. Гачагу "гачаг" нужен, храбрая Хаджар…

– А красота?

– И красота…

– А ты выбрал себе какую?

Гоги сверкнул глазами на Тамару: опять, мол, за свое.

– Не я выбрал-сердце, – смущенно отвечал Гачаг Наби.

Наби думал о них, об этих молодых красивых людях, которые могли бы, наверное, благополучно жить трудом своим и хлебом своим, но избрали стезю, не сулящую им никаких благ, чреватую, быть может, смертельным риском. Они проделали столь долгий и трудный путь. Зачем? Они не могли не знать, что путь к гачагам – не увеселительная прогулка, а бесповоротный и опасный выбор. Значит, их вело не праздное любопытство, а вера в правоту этого пути.

Гоги, едва вступивший в свое двадцатипятилетие, и Тамара, которая была на четыре года моложе, горячо любили друг друга. Они еще не успели обвенчаться откладывая это до лучшей, спокойной поры. Их магически притягивала к себе отважная горстка гачагов, Наби и Хаджар, ставшие живой легендой. Но в них не менее жажды борьбы говорила незаглушенная, неистребимая художническая страсть. Эти чувства для них слились воедино. Они хотели воочию увидеть героя, окруженного романтическим орелом в их глазах. Как он ведет себя в минуту опасности, как переживает разлуку с любимой соратницей и подругой? Первая встреча убедила их в огромном самообладании вожака гачагов, который даже в тяжкую пору ничем не выказывал смятения, держался приветливо, даже позволял себе шутить. Он был человек гор. Он чувствовал себя здесь как дома.

Его быстрый, зоркий взгляд, порой омрачавшийся суровой думой, теплел и становился мягким при виде этого необъятного приволья: серебристые ленты рек с пенящимся у порогов перекатами, эти клокочущие родники, эти очажные дымы, взмывавшие из сбегавших по склонам жилищ, эти дальние селения и голубовато-сизая гряда окрестных гор…

Продолжая взбираться по крутизне к громаде скал, образовавших естественную твердыню, молодые гости, переводя дух и невольно любуясь простором, возобновляли разговор.

Воспользовавшись очередной передышкой, Гоги спросил:

– А как ваши моллы смотрят на то, что вы против царя поднялись?

– Известно, как. Всех нас в вероотступники записали!

– Выходит, и вы для своих – еретики, как мы.

– Выходит, так.

– У нас одна вера, Гачаг. – Тамара откинула с лица буйную прядь черных волос.

Гачаг Наби оглянулся: хороша! Смутился, надвинул папаху. Защемило сердце. Хаджар вспомнилась, привиделась: укоризненно глядит. Подумалось Гачагу: облачить бы эту грузинскую красавицу в "доспехи" моей Хаджар, похожи станут, как две сестры.

Потом перевел взгляд на Гоги: пара что надо, любо-дорого смотреть, хорошие дети у них родятся…

Остановились передохнуть.

Вспомнила молодая пара о далеком спасителе Дато. Рассказали о нем Гачагу Наби, он посветлел лицом. Потом нахмурился, помолчал.

– Придумаем что-нибудь…

Гоги покачал головой.

– Боюсь, что ничего уже не выйдет. Туда, к нему не подступишься.

– Почему? – Наби не хотел верить в невозможность невозможного. – Если человек вас спас, на службу плюнул, на семью даже не посмотрел, это герой. Надо спасать! Мой долг – спасать!

Гоги почесал щетину на подбородке.

– Сперва – Хаджар! А Дато… если он еще жив… если пулю в лоб не пустили… – В голосе Гоги прозвучала горечь. – Или нашего друга сейчас пытает его превосходительство…

– И до него доберемся.

– Если Дато еще жив… – продолжал со вздохом Гоги.

Гачаг Наби заметил, как приуныли друзья, подавленные предчувствием неизбежной беды и утраты. И тревога их разбередила его собственную рану.

– Что делать, брат! – сказал он дрогнувшим голосом. – Если успеем… А нет… мертвого не воскресить… Немало и моих друзей полегло здесь, в горах… Хоть мир переверни вверх дном – не вернешь уже их… – Голос гачага налился отчаянной, надрывной силой. – Кто пал в бою, как игит – останется в памяти людей и в дастанах. У нас в народе говорят: "Игит падет – имя останется, а вол падет – шкура!", – Наби поправил винтовку-айналы на плече, приложил руку к ножнам кинжала. – Биться надо – вот что! За честь, за правду! Я знаю… врагов много, очень много… конца не видно… Может быть, и я не доживу… и меня пуля настигнет… Но после нас придут люди, и будут бороться, и после них придут… И черный день уйдет и настанет белый день. И тогда вспомнят о нас, брат!

Молодые спутники, слушая гачага, воспряли духом, его слова были простые, твердые как эти скалы, ясные и высокие, как это небо. Гоги и Тамаре предстал орел, паривший в этом небе…

Какая отвага и какая вера! Спокойная, простая и мудрая вера! Такого человека нельзя не любить, нельзя не восхищаться, не заряжаться его силой.

И горы гордились им, и люди любили его.

Гачаг Наби поклялся в душе отплатить за любовь грузинским игитам, тем, чье сочувствие было смелостью, дружба – подвигом, любовь – геройством.

Поклялся честью своей.

Поклялся оружием своим.

Поклялся конем своим – крылатым Бозатом, не раз выручавшим его в беде!

Глава восемьдесят первая

Путь, приведший бывших студентов в Зангезур, начинался далеко отсюда, на берегах северной русской реки, закованной в гранит. Начинался он со студенческих ожесточенных и страстных споров о справедливом миропорядке, о «звезде пленительного счастья», о декабристах, петрашевцах, народовольцах… Путь этот начинался за чаепитиями, в старом петербургском доме, принадлежавшем опальной княжеской фамилии, которая не однажды вызывала монаршее неудовольствие и гнев. Молодые студенты из Грузии, решившие посвятить себя «служению музам», здесь, в Петербурге, невольно оказались в кипящем водовороте «брожения умов».

На одной из студенческих вечеринок они сошлись с Людмилой и ее другом Андреем, которые учились в университете, на филологическом. Людмила Семенова была внучкой опального князя, окончившего свои дни в далекой ссылке. Дом остался за старой сердобольной княгиней, жившей воспоминаниями о бурной неласковой судьбе, порой ворчавшей на молодых за вольнодумную блажь, "втемяшившуюся" в их горячие головы, что, однако, не мешало ей с сочувственным интересом относиться к их литературным увлечениям.

Споря до хрипоты, мечтая о путях сокрушения деспотии, молодые "вольтерьянцы", как их окрестила старая хозяйка, подчас доходили до полного сумбура и разлада в мнениях. В их распаленных тирадах то и дело мелькали слова: "пропаганда", "террор", "программа", и подобные "опасные штуки".

Но при всех наивных и пылких крайностях, их объединяла совершенно бескорыстная, страстная искренная жажда помочь больной стране и, будь в их силах, всему роду человеческому избавиться от ненавистных пут всемирной тирании.

Их маленький кружок сходился в необходимости совместной борьбы. Здесь тон задавал Андрей не в пример друзьям-кавказцам, хладнокровный и сдержанный, впрочем, хладнокровие не исключало застенчивое нежное чувство, которое он питал к Людмиле.

В доме у Пелагеи Прокофьевны сохранилась старинная библиотека, которой хозяйка разрешала пользоваться, с условием не передавать в третьи руки, – среди этих книг можно было найти немало любопытных и поучительных.

Друзья зачитывались поэтами-декабристами, восторгались вольнодумными пушкинскими стихами, особенно, посланиями Одоевскому и Чаадаеву.

Они чувствовали зреющие в недрах общества, в гуще народа, в среде просвещенной и честной России силы, сотрясающие устои империи.

Они искали точку приложения в этой борьбе, разворачивающейся тайно и явно, в подпольных союзах и в открытых выступлениях.

"Что делать?" – этот вопрос вставал перед ними со всей неумолимой неотложностью.

"Бороться". Но как, какими силами и средствами?.. Борьба шла где-то рядом, вокруг, по всей стране, ее вели люди настоящего действия.

Что могли сделать они, горстка студентов, ведущих горячие, но, в общем-то отвлеченные споры?

Они наивно и пылко мечтали о своем часе, рассчитывая присоединиться к вооруженному восстанию, независимо от того, где оно произойдет. И, при всей наивности своего желания, они начинали понимать, что бомбы, покушения, террор не способны привести к коренному переустройству.

Андрей, ссылаясь на пример французской коммуны, мечтал о сокрушении "российских бастилий".

– Верно, – подхватывал, зажигаясь, Гоги, – Наше место – на баррикадах!

– А где они, твои баррикады? – вздыхала Людмила.

– Будут! Обязательно будут! И тогда… "Темницы рухнут и свобода вас примет радостно у входа…"

– "… И братья меч вам отдадут", – договаривал Андрей, мягко улыбаясь и все понимали, что желаемое от действительного отделяет еще огромная дистанция…

– По-моему, теперь слово за Кавказом! – убежденно продолжал Гоги, ничуть не смущаясь от дружеского подтрунивания. – Шейха Шамиля вспомните, сколько лет бился с царем!

– Верно… Но трон стоит…

– Свалится! Вот увидите!

– Ясно одно, – заключал Андрей, – буря назревает. Здесь Гоги прав. И мы должны искать связи с теми, кто плывет навстречу буре… Где бы она ни разразилась…

– Правильно! Народы разные, а враг у нас один. И здесь, и на Кавказе… Кстати, друзья, вы знаете, что у нас появилась "Орлеанская дева"?

– Эх, Гоги, ты без шуток не можешь, – пожурила Людмила.

– Я – серьезно. Слышали про гачагов?

– Нет…

– Ну, это как абреки, только абрек обычно – одиночка, а у гачагов дружина. Так вот, в горах Зангезурского уезда, Эриванской губернии, у самой границы – гачаги властям житья не дают. И среди них – женщина, крестьянская дочь… Хаджар…

– Откуда это тебе известно? – недоверчиво щурила голубые глаза Людмила.

– Гоги все знает, – усмехался грузинский друг. – Вы только представьте себе: мусульманка сбросила чадру и взялась за оружие! Против царя восстала. Ну, чем не Жанна Д'Арк? Я же сказал вам: слово теперь за Кавказом…

– И правда, Гоги. – Скептически настроенная Людмила мечтательно вздыхала. Ваш Кавказ – в сущности, загадка…

– Загадка – не то слово, – с гордостью возражал Гоги. – Волшебный край! Недаром же Пушкин, Лермонтов и сколько еще поэтов были очарованы им.

И Гоги принимался декламировать с воодушевлением:

 
Хотя я судьбой на заре моих дней,
О нежные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз;
Как сладкую песню отчизны моей,
Люблю я Кавказ…
 

У Гоги недостатка в примерах не было.

– А как наша "христианка"? – Людмила переводила испытующий взгляд на Тамару. – Как ты смотришь на движение гачагов?

– Как я – так и она, – опережал ответ неуемный Гоги.

– Я?.. Мое место там, где Гоги, – вспыхивала Тамара и смущенно добавляла: Честно говоря, я не представляю, как я могу стрелять… убивать…

– Ясно… – разочарованно вздыхала Людмила. – Ты – против кровопролития…

– Не знаю. Я сама себя еще не знаю… Но я считаю – надо помогать всем, кто борется за правое дело.

– Помогать – но как? – не отставала решительная Людмила.

– Всем… Всем, чем можно.

– С оружием в руках?

– Если придется…

Андрей укоризненно косился на подругу. Но Людмилу не так-то просто было унять:

– А за помощь – могут и подстрелить…

– "Суждены нам благие порывы", – грустно вздыхал Гоги.

– Ты говорил вот о кавказской женщине… И у нас были воительницы… Против Наполеона сражались… – И Людмила рассказала о храбрых русских женщинах, о декабристских женах.

… Вскоре Гоги с Тамарой пришлось расстаться и с друзьями, и с Петербургом; их исключили из академии без права поступления в другие учебные заведения. Наверное, донес кто-то об их горячих речах.

Глава восемьдесят вторая

В доме старой княгини остались кавказские этюды, которые Гоги подарил петербургским друзьям.

Андрей и Людмила любовались акварельными пейзажами, портретами, зарисовками, из которых представал далекий край, первозданная стихия диких гор, ущелья, где "мчится Арагва в тенистых брегах", мужские и женские образы, гордые, сильные люди… На этих, еще быть может, несовершенных созданиях лежала печать дарования и истинного вдохновения, и друзья сокрушались при мысли о прерванной стезе, которая обещала рождение двух незаурядных художников.

Пелагея Прокофьевна, разделившая с мужем тяжкие невзгоды сибирской ссылки, похоронившая ссыльного князя там и на склоне дней вернувшаяся в покинутый очаг, разделяла восхищение внучки и ее друга. Просвещенная женщина, выросшая в атмосфере пристрастия к искусствам, видела в даровитости молодых гостей с Кавказа знак даровитости их народа. Расхожее представление о диком крае, темных, необузданных людях, насаждавшееся и официальной литературой, уже изрядно расшатанное и опрокинутое доблестным духовным примером многих сынов кавказских народов и с другой стороны, пристальными, глубокими и правдивыми свидетельствами передовой российской литературы и науки, не могло помешать Пелагее Прокофьевне составить свое непредвзятое представление о кавказцах.

Прислушиваясь к разговорам и спорам кавказских друзей Людмилы и Андрея, она убеждалась в благородном бескорыстии их молодых порывов, их мечты о временах, о том, "когда народы в великую семью соединятся".

С интересом старая княгиня узнала и об удивительном свойстве многоязыкого края, где народы, живущие по соседству, самым естественным образом, в обиходном общении постигали язык друг друга. Они приобщались к, языку соседей сызмальства, в детских играх, в будничной жизни, в общих заботах и трудах…

Людмила и Андрей, воодушевленные примером российских подвижников-собирателей, не без влияния народнических идей, всерьез увлеклись фольклором народов Востока, мечтая представить их читающей публике и споспешествовать развитию благослонного интереса к народам окраин…

Гоги и Тамара рассказали им о легендарном кавказском певце – ашыге Саят-Нова, творившем, помимо родного армянского, и на грузинском, и на "мусульманском", то есть азербайджанском языке. Им удалось раздобыть некоторые образцы творчества этого народного певца в переводе. Особенно заинтересовало их стихотворение, написанное на "мусульманском" языке и посвященное прекрасной неведомой Алагез.

 
Перейму печаль и беду твою,
Ты приди ко мне, ты плени меня…
Смоляную косу расплету твою,
Ты приди ко мне, ты плени меня!
 

Пелагея Прокофьевна светлела лицом, слушая этот «восточный мадригал» и просила прочитать что-нибудь еще…

Вскоре молодые "вольтерьянцы" удивили старую княгиню еще одним "новооткрытым" поэтом Молла Панах Вагифом, и если Саят-Нова вдохновенно воспевал "мусульманку" Алагез, то его современник Вагиф – христианскую красавицу.

Любовь и муза преступали границы веры, они простирали руки к другим народам, и это было знаменье времени, и завет истории. И этот пример возглашал загадочный далекий Кавказ устами своих поэтов, Кавказ, пленивший Пушкина и Лермонтова…

Кавказские этюды, оставшиеся в старинном петербургском доме, оживляли в красках перед взором домочадцев чарующие картины величавых вершин, воплощенные прежде и русской поэтической кистью. И кисть, и слово вторили друг другу.

 
… Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял.
И глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Бился излучистый Дарьял.
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел…
 

Водопады, вечные снега, клокочущие реки и родники, и во всем – гордый дух, передавшийся сынам и дочерям этого края… Смелые, пламенные сердца… А вот демоническая фигура всадника, лихо летящего над бездной… над миром и тщетой людской… И подпись «Мерани»…

Однажды Андрей пришел к ним радостно-возбужденный, в руках у него было письмо.

Людмила пробежала глазами строки: "Вы просили прислать образцы народной поэзии… Спешим вас обрадовать… Вот стихи о вольных гачагах, помните, я рассказывал… Их распевают в горах среди простонародья… Быть может, и сгодится вам для великих научных открытий, а более всего, для просвещения "любознательных читателей". Я, как мог, пересказал их по-русски… Жаль, что не умею рифмовать…"

– Что это вы опять штудируете, голубчики мои? – спросила старая княгина, щуря подслеповатые глаза.

– Песни кавказских татар.

– И о чем они, песни? Небось, вроде тех, что давеча читали, о любви?

– И о любви, конечно.

– А еще о чем?

– Ой, милая, рассердишься.

– А ты читай, читай, а я погляжу, сердиться или нет.

– Ну, узница попала в темницу и зовет на помощь Друга – заступника своего…

– А за что ее упекли?

– Против царя пошла…

– Ох, молодо-зелено, – сокрушенно вздохнула Пелагея Прокофьевна. – Мало было напастей на наши головы… Ну, да ладно, читай, читай, послушаю.