Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 1)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
Глава сорок шестая
Император пребывал в пасмурном, угрюмом расположении духа.
Зима донимала лютыми морозами и метелями. Скованная льдом, отсвечивающая мутным зеркалом Нева, наглухо закрытые окна и ворота, тяжелые гроздья сосулек, свешивающиеся с карнизов и водостоков, студеный ветер с залива, взметавший снежную порошу и громоздивший сугробы, замерзшие у подворотен, занесенные снегом экипажи, – все это удручающе действовало на царя и усугубляло его и без того скверное настроение.
А тут еще и жалобы иностранных посольств на нехватку дров и угля для растопки, – доходящие слухи о ропоте убогой черни… А еще "подземные толчки" по всей империи, эти строптивые окраины, этот разброд в обществе, это обнаглевшее мужичье, у которого после отмены крепостничества развязались руки и язык, эта Лапотная, бородатая голь, хлынувшая в города в поисках хлеба и работы, – все это радости не доставляло.
Голь, ютившаяся в подвалах и на чердаках барских домов, грезила чрезмерными надеждами. А ну как тронется лед? Земля воспрянет… и перестанут мозолить нам глаза барские шубы и меха… Может, и царь-батюшка, что разъезжает с казачьей охраной, на нас глянет краешком глаза и разжалобится? Снизойдет до нашего брата? И из нас, худородных, может, кое-кому удастся выбиться в люди? Держи карман пошире… Ишь чего захотели, молочных рек с кисельными берегами…
Вышло не так, как мечталось обитателям трущоб. И не так, как хотелось царю, – не было желанного покоя. Пришла весна – сырая, дождливая – все в жизни оставалось по-прежнему, лето с белыми ночами настало, но и оно не радовало царский взор, и черные тучи, нависшие над дворцом, не рассеивались. А при дворе все так же продолжались светские сплетни, сиятельные дамы шушукались, жужжали по темным углам, камергеры и камер-лакеи все так же косились и следили друг за другом, советники и министры волочились за чужими женами и флиртовали на балах и маскарадах. Сиятельные графини и княжны щеголяли французским на раутах и приемах, перемывали косточки высочайшей – фамилии и, конечно же, императрице, обсуждая на все лады ее ненасытные вожделения, амурные дела, приплетая к были небыль, приписывая ей то интрижку с молодым светским львом, то связь с каким-нибудь тайным советником, то пикантный адюльтер с неким камердинером. Хотя эти разговоры и шли в отдалении от императорских' ушей, хотя все приближенные ко двору ходили перед самодержцем, что называется, тише воды, ниже травы, а все же эти сплетни просачивались сквозь толстые дворцовые стены и долетали до высочайшего слуха. Но он благоразумно не показывал виду, не преступал грань внешних приличий. Он вел себя как ни в чем не бывало, храня невозмутимое достоинство. Никто не смеет наговаривать на императрицу, – "жена Цезаря – вне подозрений"! Мог ли государь вести себя иным образом? В противном случае надлежало бы не только вырвать злые языки, но даже и тех, кто в мыслях допускал подобные подозрения, стереть со всем родом-племенем в порошок, смешать с землей, сжить со свету!
Императрица также стремилась вести себя на балах с подобающей властной внушительностью. Казалось, ее напускное величие не знает предела. Она умела пускать пыль в глаза августейшему мужу и представать воплощенной добродетелью. Но слухи, проникавшие к нему, в конце концов заронили зерно сомнения, и оно, делая свое дьявольское дело, прорастало изнутри в императорском сердце. Но мог ли царь ему поддаться? Как мог он, облаченный державной властью, божественной волей, один из могущественных владык мира, главнокомандующий миллионной регулярной армии, – как мог он поддаться этим сатанинским наущениям?.. Нет, Его императорское величество должен выглядеть на миру выше всех этих подозрений, и сердце его должно быть наглухо закрыто для колебаний.
Но как ни заталкивал вглубь он зловещую тень, как ни прятал шило в мешке, как ни противился мучительной догадке, – он не мог отмахнуться от нее.
… У каждой головы – своя боль. Боль императорской головы была нескончаема и велика, как сама империя.
Косые взгляды императрицы красноречиво говорили о том, что француженка-гувернантка, пользовавшаяся симпатией царя, вовсе не вызывает ее восторгов. В ней, в государыне, сказывались и кровные, пронемецкие пристрастия. Она не жаловала французоманию и ратовала за ведущую миссию немецкого духа в цивилизованном и просвещенном мире. Наверное, и этим объяснялась ее неприязнь к мадам, обучавшей ее детей. Она доходила в своем предубеждении до того, что не хотела и слышать о достоинствах французских нравов. Что же касается царя, то, как в восточной легенде, душа джинна находилась в бутылке, так и душа государя находилась в цепких холеных пальцах государыни. Ее колючие, уничтожающие взоры были хуже смерти для него, грозного вседержателя. Во всяком случае, так в народе говорили. И прибавляли, что императрица могла бы в два счета развенчать и сокрушить всесильного мужа, обломить, как лучину, не то что в семейном кругу, но и перед всем миром! Мол, потому-то неустрашимый государь страшился приступов гнева императрицы, как черт ладана.
Подумать только – в то время как весь мир опасался его самодержавной власти, его гнева, его крутой и жестокой силы, его могущественных армий, он сам опасался императрицы. Дело житейское…
И потому императрица, прекрасно чувствовавшая эту опасливость, крепко держала его в руках, его, первого жандарма мира.
Супруги остерегались предавать свои отношения огласке. Но, увы, тайные свары в высочайшей семье не могли ускользнуть от недреманного ока третьего отделения. Итак, помимо государыни, было еще одно лицо, которого он остерегался, – шеф охранки, человек, от которого он хотел избавиться и искал подходящего случая. Государь мог бы разделаться с несокрушимым генералом, но мог ли он управиться с этой женщиной – хрупкотелой, длинношеей, увенчанной пышной короной пепельно-серых волос. Мог ли он, готовый растерзать неугодного генерала, пальцем тронуть могущественную царицу? В народе считали – не мог! Боже упаси! Что тогда будет: шум, крики, истерика, врачи и свои, и из посольств сбегутся, так и будет лежать она в шоке, пока не натешится его позором, а очнется – и того хуже! Царь представил ее, закатывающей глаза, горько рыдающей, как бы говорящей всем своим видом, как ей тяжко в этой золотой клетке, ей, великомученице, невинной жертве бессердечного мужа. Это был бы ужасный скандал, не подобающий императору, правящему такой державой! Значит, надо терпеть, остерегаться; он так и вел себя, в отличие от вздорной и не церемонящейся с ним государыни: как ни изворачивался он, как ни старался избежать сцен, это не всегда удавалось.
И терпя поражение "в тылу", он изводился, и это раздражение сказывалось в обращении с приближенными.
Вот и теперь, в один из утренних часов, увидев императора, она задержала его в дверях.
– Не знаю, отчего ваши российские камергеры не могут откреститься от старомодных привычек?
В ее тоне государь уловил накипевшую злость. Он застыл в напряженной позе, окидывая взглядом покои, где они оказались в уединении, и, наконец, выдавил из себя с сухой официальностью:
– О каких старомодных привычках вы изволите говорить?
Ее лицо пошло пятнами. Прошелестела, подобрав шлейф, до двери и бесцеремонно открыла ее. Впрочем, это устраивало и государя – так-то спокойнее. Если и собирается излить желчь, так пусть, только бы тет-а-тет…
Далее народные рассказчики передают этот разговор примерно так.
Императрица сверкнула гневными очами:
– Я о том, что никак вы не хотите заставить придержать язык этих обожаемых вами французов!
Государь попытался перевести разговор в иное русло.
– Что вам эти французы? Можно ли оспаривать то, что Франция стоит в авангарде европейской культуры?
– Ого! Ваше императорское величество, стало быть, является апостолом франкомании?
Государь, не сдержавшись, парировал:
– А может, это вы – германофил?
– Я родила России наследника престола! Завтрашнего императора!
– Куда вы клоните?
– К тому, что я кровно связана с судьбами империи. Да, я причастна к возвышению славы и чести империи. И я желаю, чтобы мой сын правил счастливо и спокойно.
Глава сорок седьмая
Государя больно уязвило это «мой сын». У него потемнело в глазах, и он готов был отшвырнуть эту надменную, чужую женщину от двери, и уйти прочь. Но он задушил в себе гнев при мысли о неизбежной истерике и скандале.
– Однако… – продолжала она и запнулась.
– Что же – "однако"?
– Наследник может успешно служить трону и отечеству, ежели его родитель сможет водворить порядок и покой в государстве. То есть… – она била в самую больную точку, – я слышала, что не только подданные из числа мужчин, но даже и женщины ополчились против трона, следуя примеру "Орлеанской девы"! Вот вам и французские "моды"!
– Кто, например?
– Вы лучше меня знаете. Эта кавказская татарка! Отвлечемся ненадолго, дорогой читатель! Рассказчик понимает, что такой разговор, равно как ряд предыдущих и последующих, скорее всего, никогда не происходил. Нам, однако, важно, что так говорили в народе, видя в царе первого противника Наби и Хаджар… Вернемся теперь в царские покой и послушаем.
– Так вот вы о ком… О Хаджар-ханум!
– Да, об этой самой особе! Должно быть, это титул: "ханум", которого она удостоилась за антиправительственные деяния.
– Она – под стражей.
– А муж?
– Он сам объявится и придет с повинной, следом за ней. В тишине раздался саркастический хохот.
– Ха-ха, придет! – царица стиснула пальцы, сплошь унизанные драгоценными каменьями. – Придет, бросит оружие, каюсь, мол, казните или помилуйте!
– Да, непременно, – убеждал царь, не желая идти на попятный. – Гачаг Наби падет ниц.
– Откуда такая уверенность?
– По кавказским обычаям, мужу не подобает оставлять жену в заточении ни под каким видом!
– Это почему же?!
– Это пятнает мужскую честь! – с пафосом произнес император, принимая горделивую позу, поскольку речь зашла о столь высоких рыцарских добродетелях.
Но – говорят в народе – на императрицу, видевшую его насквозь, эта демонстрация не произвела никакого впечатления. Государь, однако, как истинный рыцарь, чинно взял ее под руку и препроводил в соседние покои, более располагающие к беседе, усадил в мягкое кресло и сел напротив. – Любопытно, не так ли?
– Уж не опасается ли самодержец своей вотчины? – не удержалась императрица от иронического выпада. Но, ощущая некоторый перевес, государь ударился в полемику:
– Ни Кавказ… – воздел он руку. – Ни шляхта… ни Туркестан не страшны моим штыкам!
– Ну, поговорим хоть однажды спокойно! – вкрадчиво и интимно понизила голос государыня.
– Наша восточная политика – вот что это! – уловив примирительное настроение и ощущая свое мужское превосходство, изрек воспрявший духом царь, забыв о тайном своем смятении и жестикулируя железной десницей, он стал посвящать жену в политические нюансы:
– Мы должны, хотя бы внешне, соблюдать неприкосновенность магометанских нравов! Иначе ведь как мы можем двинуться на османских турок, имея в рядах регулярных войск части из числа вооруженных кавказских татар?..
Я полагаю государь, крепости всегда нужно брать силой! – сказала императрица со значением.
Глава сорок восьмая
Хотя укоры императрицы и задели государя за живое, но они невольно помогли также рассеять некоторые страхи. Ведь, бывает, что и испуг можно «отпугнуть». Клин клином вышибают. Неожиданное преображение государя пошатнуло позиции императрицы, если и не обезоружило, то, по крайней мере, остудило ее воинственный пыл. Она испугалась мысли, что при нынешней подозрительности и страхах, в случае покушения на августейшую персону, государь, чего доброго, не остановится и перед тем, чтобы обвинить ее в соучастии.
Государь же уразумел, что, уступая и отступая, не спастись от ца-рицыных деспотических капризов! Видно, и не стоило доныне, страшась светских слухов и сплетен, уклоняться и увертываться. Надлежало противостоять, дать отпор! Твердость – вот удел мужчины.
И потому государь в душе был доволен собой, тем, что не стал уклоняться, как бывало, от объяснения, на которое вызвала его сама царица.
И потому государь вообразил себя привычно расхаживающим перед державными владениями, изображенными на карте, и решил, что так он будет лучше выглядеть.
– Изволь пройти со мной в гостиную, чтобы завершить наш разговор.
– Ну что ж… – она решительно поднялась.
Вместе прошли в просторную и роскошную гостиную. Стены зала украшали картины, изображающие исторические баталии и пейзажи. Император мягко ходил по паркету. Наконец он подступил к государыне, выжидающе застывшей у мягкого кресла. Царь смерил ее укоризненным взором.
– Быть может, вам не терпится увидеть час, когда ваш сын унаследует престол? Та пожала плечами.
– Но ведь ему еще надлежит многому научиться для того, чтобы воссесть на трон! – Государь повысил голос со страстью уязвленного самодержца, отнюдь не желавшего уступать бразды правления. – Наследник должен пройти основательную военную выучку! Поднатореть в политике…
– Что же он унаследует от вас? – Государыня была иронически спокойна. Что! Эту необъятную больную империю?
– Я вас не понимаю… – царь пробарабанил пальцами по столу. – Что вам угодно?
– Для начала – извольте приказать, чтобы привезли сюда сию строптивую татарку! – Императрица направилась к дверям, стуча каблуками. Остановилась на пороге. – Более того, я думаю, вот у Петра Великого был арап, – почему бы и мне не обзавестись туземкой-камеристкой?
Государь криво усмехнулся.
– То-то будет разговоров! И впрямь – ужели столь ослабла империя наша, что какую-то разбойницу под конвоем, с шумом препровождают из богом забытой глуши в Петербург. Мало того: еще в камеристки определяют!
Царица лукаво улыбнулась.
– Ну, а все же – почему бы этой, как ее? – Хаджар не пожаловать сюда? Познакомились бы с ней, – не унималась государыня. – Привели бы ко двору – мы бы и поглядели, что это за чудо-юдо? Татарка ли, гадалка ли бессарабская?..
– Ее можно переправить сюда лишь вместе с мужем – после его поимки, разумеется.
– Как понять это?
– Политика, государыня, политика! – Царь сел в кресло, чувствуя усталость в ногах. – И еще мусульмане… Коран… – Он запнулся. – Будьте уверены, мне в точности известно, что происходит в тех краях. Есть люди, которые докладывают мне об этом неукоснительно.
По-своему оценив примирительный тон супруга, императрица с победительным видом прошествовала по гостиной, поравнялась с креслом, где сидел вымотанный препирательством государь, и картинно опустилась в кресло напротив.
– Ну и что там узрели эти люди?
– Они не сидят сложа руки.
– А что они думают касательно применения силы? Царь вздохнул.
– Следует помнить, что подданные обязаны почитать императора как бога. Считать его воплощением божественного милосердия и справедливости… И потому никто не должен знать о царской осведомленности в вынужденных жестокостях, чинимых на окраинах… буде царь знал бы-он покарал бы виновных… Так-то…
Глава сорок девятая
Дато-Сандро метался, как затравленный, не зная, что предпринять, как выкрутиться. Его подручные, почуявшие, что у покровителя дела неладны, как в воду канули, за ним самим волочились неотступно подозрительные тени. Но, по сути, главноуправляющий питал уверенность, что Дато-Сандро, этот стреляный воробей, знавший все ходы и выходы, вынюхает-таки автора злополучного портрета и тех, кто множит его. Тем самым, наместник исполнит частично серьезную и ответственную задачу, возложенную на него государем. И уж если этот узелок окажется Дато-Сандро не по зубам, вряд ли кто другой его развяжет.
Да, Дато-Сандро и впрямь был лихой, проворный человек, в сыскных делах огонь. Как говорится, брось под жернова – невредимым выйдет. Он имел широкие связи с преступным миром. И если в Тифлисе у кого что пропадет – тут же к Дато, одна надежда на него. Взяли его на службу несколькими годами раньше, по ходатайству именитого человека, близкого к правительственным кругам, причем после основательной приглядки и проверки. Однако, по сути, за эти годы Дато-Сандро, помимо толики мелких услуг, не сообщил в канцелярию ничего сногсшибательного, что имело бы "государственную значимость". Такую услугу он мог оказать сейчас, в связи с шумихой вокруг "Орлицы Кавказа", тем самым доказать свою преданность патронам и отработать царские золотые империалы, которых он истратил немало.
Служебное рвение Дато оценивалось его превосходительством главноуправляющим вполне трезво: последний приходил к заключению, что пресловутый сыщик попросту втирает очки, – оплачивают его услуги золотом, а толку ни на грош. Ни одного разоблачения, поимки опасного преступника при его содействии. Что ж тогда этот нахлебник – так и будет жить в свое удовольствие? Каким образом этого Дато-Сандро предоставили самому себе, не спрашивали с него? Вспомнилось, что инспектору сыска, выговаривавшему Дато за бездеятельность, тот отвечал, дескать, не может же он возводить напраслину на порядочных сограждан и представлять в канцелярию ложные сведения… чернить достойных подданных, выдавать верных людей за врагов – несправедливо и оскорбительно для населения! И так можно нажить действительных врагов кавказским властям и его императорскому величеству, что явилось бы преступлением перед законом и грехом перед христианским долгом.
Так разглагольствовал Дато-Сандро, чтобы отвести подозрения и укоры.
В сущности, Дато-Сандро, вынужденный служить за царские рубли, начал тяготиться своим положением и в душе питал тайную неприязнь ко всей самодержавной машине. Что касается "Орлицы Кавказа", то он осознавал, что вовлечен в грязную погоню за хорошими смелыми людьми…
После оскорбительных внушений главноуправляющего Дато начал трезветь мыслью, думать о том, какой путь ему избрать, как себя повести. В мучительных раздумьях он спрашивал себя: "Скажи, Дато, положа руку на сердце, на чьей же ты стороне – его величества царя, его превосходительства наместника, или той "Орлицы", что томится в каменной клетке?"
И голос, исходящий из сердца, отзывался:
– "Ты – за "Орлицу", Дато, Гачаг Хаджар пострадала за правое дело".
Он-то хорошо знал, что отряд Гачага Наби – это вовсе не орава грабителей с большой дороги. Они смелые люди, ринувшиеся в бой против царя, наместника, губернаторов и всех прочих, против беков и князей, восставшие против произвола и насилия, они бесстрашные абреки, доблестные мужи – "важи"! Иначе ведь кто бы посмел выступить против такой империи, кто бы другой смог скрестить оружие с властью? Они – "важи". А ты кто, Дато-Сандро? Что же, так и будешь всю жизнь, "покручивая лихие усы, рыскать по углам, шляться по духанам? Доносить, предавать своих, душить в себе совесть и ропот, пересчитывать тридцать сребреников? Жить, подставляя других под удар? Обрекать их на Сибирь, рушить очаги, сиротить детей? Выуживать из потоков горячей крови золотые империалы, за доносительство, пресмыкательство в угоду самодержавной сволочи? А не похож ли ты, Дато-Сандро, на заплывшего жиром черного буйвола, что ворочается в луже слез и крови, отфыркиваясь, тупо поводя мордой по сторонам? Что ж, Дато-Сандро, так и будешь купаться в кровавой купели, так и будешь бесстыже тешиться на пирушках и нагуливать жир?..
Дато-Сандро, поначалу смотревший на ремесло сыщика и соглядатая, как на легкое и занятное дельце, теперь начинал осознавать все страшное уродство этой службы. Его посещали неведомые раньше мысли и сомнения. Выходит, куда лучше было батрачить, пасти отару, служить в лакеях в Тифлисе, или где еще, воду разносить, или вкалывать грузчиком-амбалом на вокзале, или улицы подметать! Все эти тяжелые занятия имели одно преимущество перед сыщицкой работой чистую совесть, честный хлеб!
Вышестоящие, должно быть, терпели его, до поры до времени не раскусив, что кроется за его странной безалаберностью. Но теперь, если не на этой, так на другой операции, чаша их терпения переполнится. И они припрут его к стенке, призовут к ответу: "Где сведения? С чем пришел? Ах, не нашел, не уследил, не вынюхал? Тогда получай!" Всыплют ему по первое число, взгреют и – в подвал.
Ну, положим, неудачу с "Орлицей" простят – так за другую осечку шкуру сдерут! Теперь ему ни шагу без "хвоста" и ступить не дадут, жалованье ему боком выйдет! Сдерут шкуру, как пить дать, сдерут! Даже с сановных-чиновных холеную шкуру спускали, что уж говорить о таких, как он, мелких сошках!
Значит, Дато-Сандро попал в западню, кинулся в бездну, со дня поступления в агенты, как только вложил в карман билет тайного осведомителя. Теперь – или выплыви, выкарабкайся на берег, или задыхайся, тони.
Думал он об этом, и мороз пробегал по коже. И везде, со всех сторон "хвосты". Хоть и не высовывайся, но ведь и так было ясно. Тяжко, жутко Сандро. Уж лучше эти мерзкие тени пошли бы в открытую, напали бы, схватили бы, повели в сыск, не смог, не справился, не нашел – так пустите пулю в лоб, черт побери!
Уж лучше так, – разом прикончить, чтобы не мучился, не терзался, чтобы не грызла совесть, чтобы не плелись бы за ним эти ужасные тени!
– В какую же грязь ты влип, Дато, когда обернулся в Сандро! Кровью отольются тебе вино, и кутежи, и сребреники иудины с царской печатью! В какую же грязь я угодил – казнился Дато, готовый в отчаянии в Куру прыгнуть. Пронюхают такое приставленные к нему "ищейки"!
Со всех бы сторон накинулись, затравили:
– Признавайся! Признавайся!
– Кошки на сердце скребут!
– Рыльце в пушку, значит!
– Говори! Правду говори! Дато-Сандро попытался бы отделаться:
– Да просто так, ребята, загрустил я.
– Шалишь, братец.
– Отца вспомнил,, долю сиротскую…
– Отец-то когда помер?
– Я еще в пеленках был…
– Ха-ха! Да у него и кости-то истлели, – а ты – хватился!
– Вам, что ли, тошно не бывает?
– Еще чего? – загоготали бы "ищейки".
Такие уж теперь времена… И насупиться нельзя, и поглядеть косо. И не дай бог – тоска на душе, уж неважно – почему?
Чего он тоскует? Подозрительно – скажут.
Хоть об стенку головой бейся! – и то, наверно, не дадут, за каждым шагом следят. Ну, а если и совершил бы что-нибудь похожее – тогда уж совсем пиши пропало! Тогда уж Сандро выдал бы себя с головой! Тогда бы ищейки, откормленные на казенных харчах, заматеревшие, поднаторевшие, привязанные друг к дружке одной целью, одним миром мазанные, вцепились бы в Сандро и приволокли бы пред очи его превосходительства. И опять учинили бы допрос:
– А ну-ка, Сандро, признавайся, отчего головой об стенку бился?
– А потому, что голова у меня ни к черту не годится! Дурь выбивал.
– Какую же дурь?
– А ту, что не могу выполнить повеление вашего превосходительства, не могу докопаться, вывести на чистую воду этого окаянного портретиста, смутьянов этих, и сдать в ваши руки, заслужить крест и нацепить на грудь!
– Теперь-то, похоже, ты образумился и говоришь верные слова…
– Я всегда говорил правду…
– Нет, Сандро, нас не проведешь. Выкладывай начистоту, где собака зарыта?
Да, воображал Сандро такую вот или похожую картину и получалось одно, что хоть локти кусай, хоть головой об стенку бейся, хоть в лепешку разбейся, а найди, – из-под земли достань тех, кто вздумал намазюкать эту "Орлицу", раскрасил-расписал, в икону превратил и пустил в оборот! Один – так один, сообщники есть – так и их вынь да положь. Орава – так ораву, сотня – и сотню на расправу. Сотню очагов погаси, детей осироти, и за это все – крест на грудь, да и крест – не носи на виду, на свою беду, а под пазуху спрячь, а то и держи в сундуке, – никто не должен знать, скажут ему, за какие-такие доблести ты этой милости царской удостоился? Никто не должен знать, даже твоя благоверная Медея… И тогда Дато-Сандро спросит:
– Но почему, ваше превосходительство?
– Я же сказал: никто не должен знать о твоей службе! – повысит голос главноуправляющий, – никто не должен и подозревать, кто ты есть.
– А если – раскусит?
– Тогда из вас не получится сыщика по кличке Сандро.
– А кто же получится? – продолжал он воображаемый диалог с главноуправляющим, осознавая все нагляднее тот заколдованный круг, в котором он метался, трепыхался, пытаясь вырваться из него и отвести неминуемую угрозу, нависшую над его жизнью, над семьей, над пятью детьми – мал-мала меньше.
– Тогда – увольняйте меня, – мысленно обращался он к покровителю.
– Нет, Сандро, – следовал ответ, – согласно высочайшему предписанию, чиновники сыска обязаны оставаться до конца верными избранному поприщу! Звенели грозные нотки в голосе, и Дато-Сандро виделся тычущий в него указующий перст. – Тот, кто изменил нашему делу, отступился – должен сгинуть бесследно!
– Но… помилуйте… ваше превосходительство… Жена этого не переживет…
– А вдруг и переживет?
– Но я обожаю детей… Я должен их вырастить!..
– Сколько их?
– Пятеро… ждем шестого… Я видите ли, женился рано…
– Представь – ты награжден крестом… И твое чадо, из бахвальства ребячьего болтает… ну, своему сверстнику…
– Но что вам от детских россказней?
– А у детей, между прочим, есть старшие… родители…
– Так точно, ваше превосходительство, у детей есть родители… Дато-Сандро представил себя озадаченно почесывающим затылок…
– Вот, видишь… Коли служба тайная, то и крест – под замком…
– Но до каких пор?
– Как преставишься, – так и представишься… – почудился усмехающийся раскатистый голос…
– И тогда все проклянут и возненавидят имя и память мою. – Обреченно вздыхал Дато-Сандро, представляя вероятный ход воображаемой аудиенции, пытаясь в безысходном одиночестве предугадать доводы главноуправляющего, и не дрогнуть, когда действительно предстанет перед ним.
– Тогда я упаду в глазах собственной семьи, детей, в глазах прекрасной моей Медеи…
– Дети твои и жена твоя могут вечно гордиться заслугами твоими перед империей!
– Они заклеймят меня позором!
– Отчего же?
– Они назовут меня продажным. Они скажут: мой крест куплен ценой могильных крестов!
– Сандро будет похоронен за казенный счет и зачислен в памятный реестр его императорского величества.
– Мне даже не дадут исповедаться святому отцу…
На воображаемом хмуром бородатом лице проступала усмешка.
– Святой отец споет отходную, а мы помолимся за упокой души твоей! И возрадуется она, уходя в мир иной. И ты ощутишь неземное блаженство! Шутка ли – с крестом на груди да под вечный крест… В казенном почетном гробу…
– Изволите смеяться! Это не честь, а проклятие мне! – воодушевлялся Дато мнимым ропотом, и голос его наливался силой. – Увольте от такой милости! Дайте мне спокойно дожить век и лечь в грубо сколоченный простой гроб! Дайте мне без почестей ваших уснуть в объятиях родной грузинской земли, хоть безвестным, хоть безымянным! Дайте кануть во мрак Сандро, изменявшему своему доброму имени – Дато!
– Это никак невозможно, – слышался непреклонный голос. – Мы не можем допустить такое нелегкое погребение!
– Выходит, когда ваш сыщик подохнет, вы его и на том свете не оставите в покое?
– Да, господин Дато-Сандро, точно так.
– Что же вам надобно – от покойного?
– А пусть докладывает нам – как там, в царствии небесном?..
– Вы… глумитесь над участью моей!
– Ну что вы! Я совершенно серьезно! – продолжал голос…
– Так, значит… и на этом свете, и на том… доноси… виляй хвостом!
– Назвался груздем, то бишь – Сандро – полезай в кузов.
– Я клюнул на вашу удочку…
– А теперь?
– Теперь – плюнул…
– Взялся за гуж – не говори, что не дюж…
– Не по мне этот "гуж"…
– А тащить придется…
– Любую ношу – но не эту!
– Сыск – твой крест!
– Нет!
– Да, Сандро, да…
Терзаемый мучительными видениями воображаемого противостояния могущественному наместнику, то впадая в отчаяние, то негодуя, то кляня свою судьбу, плелся неприкаянный Дато-Сандро, поминутно останавливаясь, отирая лицо рукавом архалука. Куда?
Не в поисках ли мифического художника, сотворившего "Орлицу" и его приспешников?
Рыскал он и днем, и ночью. И за ним неотступно следовала зловещая тень… А может быть, это была его собственная тень, его совесть?
