Текст книги "Лисы (ЛП)"

Автор книги: Суки Флит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Осторожно, стараясь больше не наступать на осколки плитки, я огибаю бассейн и, опустившись на пол возле Майло, тоже свешиваю ноги за край. Пока он щурится на меня, я протягиваю ему пакет, который держу в руках. Его глаза загораются при виде картонки с его любимым козьим мясом в соусе карри. Оно, должно быть, уже остыло, но я знаю, что Майло понравится все равно.

– Как ты заработал на этот пир? – Он открывает картонку и предлагает мне попробовать первым. Я осторожно выбираю округлый кусочек козлиного мяса.

Козлятина на вкус ничего, хоть и жесткая. Свою порцию плантанов с карри я умял по дороге домой.

– Починил у Дианы кассу, – с полным ртом отвечаю я.

Диана управляет афро-карибским ресторанчиком на другом берегу реки. Она милая. Иногда, если на улице дождь, или снег, или просто слишком уж холодно, выносит стаканчики с чаем и остатки обедов к подземному переходу возле реки, где всегда шатается много бездомных. Когда у нее барахлит электроника, я всегда стараюсь помочь.

Пока Майло ест, я болтаю ногами, сидя с ним рядом. Я знаю, он понимает, что так я благодарю его за вчера – за то, что он не позволил мне барахтаться в своем горе и заставил выбраться из норы. Еще я знаю, что обсуждать это мы никогда больше не будем.

Закончив, Майло похлопывает меня по спине.

– Ты хороший парень. Делаешь всякие глупые ошибки порой, но с кем не бывает… У тебя все наладится. Верь мне.

Бо́льшую часть времени Майло вот такой, как сейчас – мудрец с обилием полезных советов. Но иногда в голове у него творятся страшные вещи. Может, поэтому он столь многое понимает. Я доверяю ему. Он настоящий и даже не пытается делать вид, что у него все нормально. То, что он пережил, когда прямо при нем его друг подорвался на мине, сломало его навсегда.

И все же я не решаюсь поверить его словам.

***

Остаток дня я провожу, закутавшись в покрывала в норе.

Несмотря на весь ужас, случившийся в последнее время, несмотря на то, что я постоянно заставляю себя думать о Дашиэле – он словно синяк, на который я непрестанно давлю, словно ранка, которой я не даю зажить – но сегодня я чувствую себя не так плохо, как раньше. Ощущение, словно я падаю в пропасть, прошло. На свете есть еще вещи, которые приносят мне радость, и вещи, от которых мое сердце начинает биться быстрее… улыбка Мики и фотография без мейкапа, которую я нашел в его телефоне. Там он, позируя, стоит напротив зеркала в комнате, похожей на гостиничный номер. Смотрит в камеру, выставив телефон прямо перед собой – без улыбки, но с таким искренним выражением на лице, что мне почему-то начинает казаться, что, если как следует всмотреться в его глаза, то можно заглянуть ему в душу. Я еще никогда и близко не испытывал подобного чувства – как сейчас, когда смотрю на его фотографию.

И я так рад, что нашел ее.

Пусть мне в голову и закрадывается мысль, что это пугающе-странно – испытывать желание смотреть на него целый день, будто я извращенец, который забрался к кому-то в квартиру, чтобы полистать чужие фотоальбомы. Но ведь он о том никогда не узнает, верно? Надо придумать способ, как сохранить этот снимок…

Вот так и вышло, что я сломал телефон Мики.

Не нарочно. Черт. Конечно же, я не хотел. Это последнее, что мне хотелось бы сделать.

Я смотрю на телефон у себя в руке. Задняя сторона такая горячая, словно внутри что-то поджарилось. Второй рукой прикрываю рот. Как бы мне хотелось отмотать назад то, что я сейчас сделал. Черт.

Обычно я не такой конченный идиот. Проклятье. Где была моя голова?

Трясущимися руками я сбрасываю со спины покрывало и поднимаюсь на ноги. Меня одновременно и морозит, и лихорадит, пока я беспокойно расхаживаю между туалетной кабинкой и раковиной, перешагивая через разбросанные по кафелю пола телефоны и батареи.

Что я сделал?

Попытался перенести фотографии с телефона Мики на жесткий диск одного из других моих сотовых. Клавиатура у него была сломана так, что не починить, но я решил, что жесткий диск еще можно использовать, как хранилище. Я соединил их через свой древний дерьмовый компьютер, в котором не осталось ни памяти, ни свободного места на диске – даже для временных файлов. Поначалу все шло нормально, файлы, вроде, копировались, но секунд через двадцать телефон Мики издал тонкий писк, моментально нагрелся и выключился. Без предупреждения, без ничего. И не включился больше. Сгорел.

Черт. Черт. Черт.

Я не ломаю чужие телефоны! Я вообще ничего не ломаю. Никогда. Я чиню – я починщик.

Я не знаю, что делать.

Мои руки еще дрожат, пока я, сидя на корточках, запихиваю все свои инструменты, все детали от телефонов и батареи обратно в рюкзак. Затем я достаю из кармана блокнот и сворачиваюсь клубком в своем гнезде из шерстяных покрывал.

Чтобы остановить вихрь мыслей, кружащихся в голове, я записываю свои варианты.

Сбежать. Поселиться у моря. В пещере. Неприступной все время, когда не надо выходить за едой.

Прямо сейчас мне сильней всего хочется сделать именно это. Но – из-за Дашиэля – я не могу.

Соврать. Не ходить в кафе. Прикинуться, что мы не знакомы. Больше никогда с ним не разговаривать.

Пригрозить ему пистолетом. Или ножом. Заставить пообещать помалкивать о нашей сделке.

Записывая этот вариант, я хохочу – такой он нелепый.

Сказать правду. От начала и до конца. Признаться о фотографиях.

Не знаю, зачем я это пишу, потому что этого не случится.

Сказать правду. Не всю. Не упоминать фотографии. В качестве извинения достать ему другой телефон.

Рядом я составляю еще один список с возможными реакциями Мики.

Взбесится. Поколотит меня.

Взбесится. Возненавидит меня.

Забьет. Встанет и молча уйдет.

Потребует починить его сотовый, что невозможно. Как бы мне того ни хотелось.

Наставит на меня пистолет. Или нож.

Последний вариант я записываю просто потому, что он снова меня смешит. Мики не из тех, кто способен угрожать людям оружием.

Я в этом не сомневаюсь, пусть мы и едва знакомы.

Составление списков успокаивает меня, помогает увидеть вещи более четко, хоть с их помощью и ничего уже не исправишь. Списки не починят телефон Мики, а описания с отметками времени не изловят убийцу Дашиэля. Я кладу блокнот на пол и, завернувшись в свои покрывала, ложусь на спину.

Я не жду, что засну, но все-таки засыпаю.

В моих снах – пустота.

Глава 6

Если б только сегодня нам удалось заснуть

Когда я просыпаюсь, уже темно, но по ощущению еще рано. Чтобы узнать время, я тянусь за своим телефоном, но потом понимаю, что отдал его Мики, и с упавшим сердцем вспоминаю, что я наделал. Я сломал его телефон. Крепко зажмурившись, я перекатываюсь на спину. Каким-то образом мне надо раздобыть ему новый сотовый. Причем приличный, как был, а не какой-то там. И надежный тоже. Работать на улицах – это опасно.

Я не хочу представлять его там. Не хочу слишком привязываться к нему. Какой в этом смысл?

Мики не Дашиэль. Он мне не друг. Мы почти не знакомы. Однако остановить поток мыслей, связанных с ним, не выходит. Никаких причин без конца вспоминать о нем нет. Я чинил телефоны людям и раньше. Но в Мики есть нечто такое… нечто, отчего я надеюсь, что он в безопасности и тепле. Мне не нравится думать о том, как он ярко сверкает на темных улицах. Мне больно представлять его там.

Я хмурю брови. Будь рядом Дашиэль, я бы, наверное, вообще не думал о Мики. Дашиэль был моим другом. Я любил его.

Но с Дашиэлем мое сердце никогда не начинало биться быстрее.

Наверное, я просто до жалкого одинок. Наверное, мне всего-навсего нужен друг. Но друга у меня больше нет.

***

Несколько часов я лежу, глядя на темнеющие за окном небеса. Выходить до одиннадцати нет смысла. Самое оживленное время на улицах – до полуночи, но акулы, которых я ищу, появляются позже, и потому бродить там сейчас – только морозить кости.

Где-то глубоко в недрах здания Майло снятся его дурные сны. Его стоны немного похожи на завывание ветра в огромном, пустом бассейне. Но они грустнее. Намного, намного грустнее. Иногда он что-то кричит, но слова всегда звучат словно на чужом языке.

Дети, которые болтаются в парке, поговаривают, будто здесь живут приведения. Думаю, я был бы не прочь повстречаться с парочкой призраков. В мертвецах ничего страшного нет. Живые – вот, кто на самом деле творит ужасные вещи.

***

Сегодня ночью я сторонюсь реки. Боюсь столкнуться с Дитером или Мики – что я скажу, если они спросят о телефоне? – и потому, пересекая одну черную улицу за другой, направляюсь к паркам. После полуночи муниципальные советы отключают на второстепенных улицах свет, и освещенными остаются только главные магистрали.

Льет дождь, и когда я добираюсь до парка, мое лицо уже онемело от холода, а одежда пропиталась водой. Вместе с ночным ливнем ко мне липнет и темнота, из которой он соткан.

Пристроившись под каменной аркой над черным ходом многоквартирного дома, я оглядываю парк через дорогу и улицу, потом достаю свой блокнот, замотанный от сырости в целлофан.

Под одним из ветвистых деревьев напротив сидят две девчонки. Жмутся друг к другу, блестящие юбки натянуты до колен. По тротуару слоняется мальчик – голова опущена, вид такой, словно ему безразлично, что он вымок до нитки. Одет он иначе, чем те, кто собирается у реки. Не блестит. Одежда чересчур велика ему, будто он выудил из мешка с пожертвованными вещами первое, что попалось под руку. Даже отсюда мне видно, как обувь так и норовит соскользнуть с его ног.

Мои глаза неотрывно следят за ним, пока он бродит туда-сюда.

Чем дольше я за ним наблюдаю, тем сильнее ощущение, что ему и впрямь все вокруг безразлично.

Здесь не притормаживают машины. Нет прохожих. И нет акул.

***

– Эй. Ты же друг Дашиэля, верно?

Вздрогнув от неожиданности, я стукаюсь головой о дверь позади себя.

Слева стоит девчонка с полупрозрачным зонтиком. Я не заметил, как она подошла.

Морщась от боли в затылке, я смотрю на мокрую землю. Заворачиваю блокнот в целлофан.

– Извини… Я не хотела тебя испугать, – говорит она.

Я узнаю́ ее, но на всякий случай бросаю вверх быстрый взгляд.

Донна.

– Ничего. – Я наворачиваю вокруг блокнота все новые, новые и новые слои целлофана – это занятие я могу растянуть надолго. И чего ей от меня надо…

– Дашиэль говорил, ты не очень-то разговорчивый. Вот. Это тебе. – Она протягивает мне бумажный пакет в жирных пятнах.

Спрятав блокнот в карман, я беру пакет в руки. Он горячий. Я еще даже не подумал и не посмотрел, что внутри, а во рту у меня уже скапливается слюна. Пахнет корнуэльской булочкой или чем-то таким же вкусным. Я поднимаю взгляд. Сглатываю с сердцем, застрявшим в горле.

– Спасибо. – Иногда слова становятся для меня словно инопланетными существами, но не забыть поблагодарить – это важно.

– Ты так долго стоишь тут, что весь промок. Тебе сегодня есть где заночевать?

Я киваю.

– Там сухо? – В ее голосе беспокойство.

Я, правда, не понимаю, почему она обо мне беспокоится.

– Да.

– Хорошо. – Ее дыхание замерзает в воздухе, пока она говорит и, греясь, притоптывает на месте.

Сам я уже забросил попытки согреться.

Пальто Донны еле прикрывает ее короткое платье. Молния на пальто разошлась. Молнии я чинить не умею. Но мне хотелось бы научиться. Я хочу научиться чинить абсолютно все.

Аромат свежей булки сводит меня с ума. Может, Донна не будет против, если я начну есть прямо сейчас? Хотя вряд ли ей понравится смотреть, как я ем. И заставлять ее мне неловко.

– Слушай, если когда-нибудь захочешь поговорить… или просто… то я здесь почти каждую ночь. Или тут, или возле реки… Мне тоже его не хватает.

Я отваживаюсь посмотреть ей в лицо.

Она красится не так сильно, как остальные – да и выглядит постарше большинства прочих девчонок, – но все равно ее губы алее алого, а глаза подведены черным и, кажется, чуточку голубым. Ее темные волосы подстрижены по-мальчишески коротко, но на мальчика она не похожа. Донна напоминает мне Лайзу Минелли на постере «Кабаре», который я как-то видел в окне закрытого магазина у «Ватерлоо».

Налетает ветер, отправляя жестянки с бумажками кружить спиралями по тротуару. Донна, ежась, заталкивает руки в рукава своего пальто. Она выглядит уставшей и замерзшей. Если она живет там, где я думаю, то, чтобы дойти до дома, ей предстоит прилично пройтись.

– Ну, тогда пока? – говорит она.

Я киваю. Смотрю ей вслед, потом перевожу взгляд за дорогу. Девчонки, которые были под деревом, тоже ушли.

Мальчик теперь сидит, положив голову на колени. Он устал. Той усталостью, что обосновывается в каждой мышце твоего тела, в каждом глотке морозного воздуха ночи. Мне знакома такая усталость. Я знаю, каково это. Когда ты настолько устал от всего, что у тебя остается ровно одно желание: чтобы все это прекратилось. Я смотрю на него и думаю, вдруг кто-то раньше с теми же мыслями смотрел на меня.

Потом я поднимаю глаза. Волоски у меня на шее встают дыбом – как если бы мимо меня пролетела какая-то неведомая, невидимая сила.

По направлению к мальчику идет человек в темном пальто.

От одного его вида мой позвоночник прошивает разрядом дрожи. Я чую опасность, хоть и не могу понять, почему.

Конечно, он может быть всего лишь случайным прохожим или рабочим, возвращающимся домой. Даже если он плавающий на этом участке клиент, то мальчик наверняка ради того сюда и пришел – чтобы кого-нибудь подцепить. По крайней мере такое впечатление он производил весь последний час.

Наверное, всему виной одиночество. Это оно заставляет меня делать по-настоящему безумные вещи. Иного объяснения у меня нет.

Кусая на ходу булку, я перебегаю дорогу. Булка еще горячая и такая вкусная, что на мгновение я забываю о том, как сильно замерз. Чтобы она осталась теплой, я складываю пакет в несколько раз. Машин на дорогах в этот час почти нет, изредка проносятся мимо только такси да превышающие скорость спортивные автомобили.

С каждым шагом мое дурное предчувствие крепнет. Непонятно с чего, ведь сказать точно, что на уме у этого человека, нельзя. И все же я боюсь, что это акула. Походка у него осторожная и размеренная, и пусть из-за дождя на ресницах мокрый асфальт у меня под ногами искрит, а все вокруг стало нечетким, мне чудится, что человек улыбается.

Наконец я оказываюсь на другой стороне. Мальчик склоняет голову набок, но смотрит не на мужчину, который идет к нему, а на меня. Он выглядит настороженным, но это правильно и нормально – если тебе совсем на все наплевать, то долго ты на улице не протянешь.

Я отбрасываю волосы назад. Заставляю себя удерживать его взгляд на несколько секунд дольше, чем обычно с кем бы то ни было, – чтобы создалось впечатление, что мы как-то связаны, или любое другое, какое угодно, лишь бы вынудить того человека не подходить. Для меня непривычно и странно так долго смотреть кому-то в глаза. Мне это не нравится.

Приблизившись, я вижу, что глаза у мальчика светлые. Может, зеленые или голубые. Он не прячет их за мейкапом, а кожа у него чистая и свежая, как вода. Он выглядит маленьким. По-настоящему маленьким.

Не отводя от мальчика глаз, я тоже опускаюсь на тротуар. Но не рядом, а в паре шагов, чтобы не испугать.

Человек уже в нескольких метрах. Когда он пропускает шаг, у меня не остается сомнений, что он собирается подойти. Я не смотрю на него. Притворяюсь, будто бы его не заметил, будто не составляю наспех его описание в голове, которое мне, пока оно не забылось, надо вскорости записать.

Человек снова начинает идти. Минует нас, и я, повернув голову, смотрю ему вслед. Может, он просто рыба. Может быть…

До сих пор я охотился только на тех акул, о которых рассказывал Дашиэль, но, быть может, на сей раз я впервые приметил свою.

Взгляд мальчика следует за моим, и происходит странная вещь – когда он видит, что человек уходит, его пробирает дрожь. Совсем как меня – тоже так, словно преодолеть ее он не может.

Я делаю большой глоток воздуха и сразу, закашлявшись, выдыхаю – такой он холодный.

Мальчик снова опускает голову между коленей, словно притворяясь, что меня рядом нет.

Положив бумажный пакет на колени, я достаю блокнот, чтобы набросать описание этой акулы (или же не акулы). Закончив и спрятав блокнот, я оглядываюсь, не вполне понимая, что следует делать дальше. Обычно я не подхожу к людям – незачем. Что мне сделать? Встать и уйти?

Я открываю пакет и откусываю еще кусок булки. Мальчик поворачивает голову, смотрит на меня из-под рук. Взгляд приклеен к еде. Он голоден.

Не успев даже подумать, я разламываю булку напополам и протягиваю половину в пакете ему.

На его лице появляется смесь самых разных эмоций. Больше всего, как мне кажется, замешательства. Быть может, его смущает мое лицо, хотя ни отвращения, ни ужаса или шока, ни малейшего любопытства, как некоторые и особенно дети, он не выказывает. Против любопытства я больше не возражаю. В любопытстве нет злости, это просто реакция на разнообразие мира, где живут разные люди, и в том числе – такие, как я. А может, он догадался, что я не клиент, и гадает теперь, что мне надо. Не знаю.

Он пожевывает губу, потом протягивает руку к пакету. Хмуря брови, долго смотрит на булку. С его рукава на дорогу срываются капли воды. Я бросаю взгляд на свой промокший рукав.

– Остынет, – говорю я вполголоса. Показываю, чтоб он ел, потом за один присест проглатываю остатки своей половины.

Я наблюдаю за капельками дождя, стекающими с кончиков моих пальцев, пока мальчик, урча и постанывая, уминает свою половину булки. Что занимает секунды три.

Я помню, как был голодным настолько, что проглатывал еду не жуя, целиком. Я помню, как мне было настолько холодно, что мое тело, потеряв способность дрожать, могло только болеть. Я помню ощущение безразличия ко всему. Я помню эту усталость.

Я помню, как мальчик с поблескивающими тенями на веках сел на ступеньки рядом со мной и молчал, пока я не посмотрел на него. Дашиэль. Я помню, как он протянул мне руку, а я не взял ее, но, не в силах сопротивляться внезапному притяжению, все равно пошел за ним следом, потому что он был полон света и не шел, а словно танцевал, не касаясь земли.

Мальчик вытирает мокрым рукавом рот. Что-то произносит – не на английском. В ответ я пожимаю плечами. Я не знаю, на каком языке он говорит. Это неважно.

У меня рождается еще одна безумная мысль.

Убедившись, что никто за нами не наблюдает, я показываю на арку через дорогу. Пусть узкие ступеньки под нею мокрые и холодные, но там, по крайней мере, можно спрятаться от дождя, и от проходящих мимо людей, и от порывов ветра, обдувающего нас, точно мы призраки.

Поднявшись на ноги, я жестом зову его за собой, хоть в глубине души и не жду, что он согласится. Ему, наверное, нужно быть здесь; ему, наверное, нужны деньги. В конце концов, он пришел сюда, чтоб его кто-нибудь снял.

Меня переполняет легкость и счастье, когда он встает и начинает идти за мной.

Странно, наверное, но мне просто хочется немного посидеть с ним. Акулы, на которых я должен охотиться, подождут. В это мгновение блуждать по улицам и заниматься их поисками кажется менее важным, чем быть рядом с этим усталым и голодным ребенком.

Немного превращается в много. Он и правда еще ребенок. На улице жуткая ночь, и идти ему, судя по всему, некуда.

Мы сидим бок о бок, руки сложены на коленях. Я смотрю на дождь, слишком окоченелый, чтобы дрожать. Мне иногда нравится дождь – но не сегодня.

Если просидеть так всю ночь, то я, скорее всего, заболею. Кто угодно бы заболел. Мне ненавистна мысль о том, сколько ночей этот ребенок пробыл на улице. Одну, две, так много, что и не вспомнить?

Я не сразу улавливаю, что происходит, но он то и дело ерзает, передвигает по чуть-чуть бедра и ноги, и в итоге оказывается совсем рядом со мной. Я притворяюсь, будто не замечаю. Мои конечности отяжелели от какого-то странного напряжения – словно я статуя. Я не помню, чтобы у кого-нибудь возникало желание приблизиться ко мне настолько вплотную. Я даже не помню, доводилось ли мне обнимать Дашиэля. Может, всего один раз, в самом начале.

Когда голова мальчика задевает мое плечо, мне приходится приказать себе продолжать дышать. Я не привык к человеческим прикосновениям. Несмотря на слои мокрой одежды – его пальто и мой свитер, – я чувствую исходящее от него тепло. Несмотря на холодную ночь, он еще такой теплый.

Теплый, трясущийся и, что главнее всего, живой. Не использованный каким-нибудь жутким типом в подворотне или на автостоянке. Не съеденный одной из акул. Он здесь. Со мной. Совершеннейший незнакомец.

Но отчего-то мы уже не чужие. Мы – две испуганные души, столкнувшиеся во тьме. Под влиянием какого-то неясного импульса я пробую найти его руку. Неуклюже цепляюсь пальцами за его рукав, и как только он понимает, что я пытаюсь сделать, то достает свою руку и торопливо, сам, вталкивает ее в мою. Замерзшие пальцы стискивают замерзшие пальцы.

Мое горло сдавливается, словно я полон слез, но я даже не знаю, о чем хочу плакать.

Я смотрю в ночь на дождь и облегченно вздыхаю, когда он наконец утихает.

***

Часы на старой церкви отбивают четыре – гулким, похожим на стук сердца боем.

Лондон вокруг замер между ночью и днем, точно желтый на светофоре.

Наступил переходный час. Время, когда работающие ночью еще не ушли со смены, а работающие днем еще не начали посыпаться. Я давно не встречал этот час на улице. Летом, когда небо озаряет рассвет, наступает странное, пронизанное светом затишье, и Лондон на минуту или две превращается в город призраков. Дашиэль рассказывал, как однажды летом в четыре утра застал на одном из мостов съемочную бригаду. Они снимали кино, в котором Лондон опустел после зомби-апокалипсиса. Я уже не помню, как назывался тот фильм.

Эта янтарно-желтая тишина была моим любимым временем суток – пока я не очутился здесь без шансов уйти. Подозреваю, что мальчик рядом со мной ее ненавидит.

Его дыхание стало медленным и глубоким, голова тяжело лежит на моем затекшем плече – он спит. Стоит, наверное, разбудить его, чтобы пойти к Диане.

Несколько часов назад я бы просто нарисовал ему карту. Но сейчас я ощущаю ответственность за него – такую же теплую и тяжелую, как его привалившееся к моему боку тело, и такую же запутанную, как наши переплетенные вместе пальцы.

Прошлым летом Диана рассказывала мне, как увидела у магазина на Оксфорд-стрит какого-то мальчика, который лежал, свернувшись, на тротуаре. Люди чуть ли не наступали на него – либо не замечали, либо им было плевать. Она увела его к себе в ресторан и позвонила в соцслужбу. Нашла ему безопасное место. Я не знаю, как сделать это самостоятельно. Лучшее, что я могу сделать – отвести этого ребенка к ней.

Я мягко расплетаю наши холодные пальцы и касаюсь его плеча. Он спит, и спит крепко. Я даже немного тронут тем, что он почувствовал себя в такой безопасности, что сумел заснуть. А может, у него просто кончились силы. Сам я еще ни одному человеку не доверял настолько, чтобы заснуть рядом с ним. Не то чтобы рядом хоть когда-нибудь кто-то был. Я видел Дашиэля только на улицах, в бассейне – никогда.

Как можно осторожнее я сталкиваю его голову со своего плеча.

Когда он спросонья моргает, я вижу на его лице панику из разряда «где я, черт побери и кто ты, черт побери, такой». Я ожидал этого, но всего за один вздох его мир восстанавливается, и он, вспомнив все, улыбается. Он симпатичный. С веснушками на лице и небольшим шрамом под носом. Ночью я не успел его разглядеть. Я улыбаюсь ему в ответ, а он запрокидывает лицо и сонно зевает, показывая ровные белые зубы и розовый язык… и, черт, ему совсем мало лет. Даже если тот человек и не был акулой, я все равно страшно рад, что мальчик не ушел вместе с ним.

***

Мое тело застыло и ноет, и мы оба так вымокли, что в отяжелевшей одежде плетемся до ресторана Дианы целую вечность.

Ресторан находится в паре улиц от набережной, в крошечном узком здании, зажатом между двумя высокими и большими домами. В окне висит небольшая желто-зеленая вывеска в виде пальмового листа.

Я заглядываю в щель почтового ящика, но внутри темно и безжизненно.

Хотя до девяти Диана не открывается, она часто приходит пораньше, чтобы подготовить продукты. Я надеялся, что она уже здесь. Я вымотан до предела и хочу скинуть с себя раздражающе холодную, сырую одежду. Мне хочется очутиться в своем теплом гнезде и заснуть.

Мальчик, верно, чувствует нечто похожее.

Через дорогу стоит старая деревянная лавка. Я жестом показываю, чтобы мальчик сел, потом достаю блокнот и записываю несколько слов. Трудно сказать, для кого я пишу эту записку – для него или для Дианы. Он наверняка отдаст ее ей, а может и нет, я не знаю. Но она, как только увидит его, должна понять, что он еще слишком маленький, чтобы жить сам по себе – вот, на что я надеюсь по-настоящему. Вложив записку ему в кулак, я показываю на ресторан.

Он хмурится, разглядывая записку.

Когда его рука начинает тянуться к моей, я отшатываюсь. Это просто рефлекс. Я сам себя испугал, я не имел в виду ничего такого. Увидев, каким стало его лицо, я начинаю ненавидеть свои рефлексы еще сильней, чем сегодняшней ночью дождь.

Нерешительно я тянусь к нему и снова касаюсь пальцами его пальцев. Он улыбается.

Мне хочется остаться с ним до прихода Дианы. Но я не могу. Мне уже больно. Почему – я не знаю, но это так.

Я не хотел с ним сближаться, но на несколько часов подпустил его к себе ближе, чем кого бы то ни было за много недель. Что было бессмысленно. Глупо. Уйти с улицы – вот и все, что ему нужно. А мне нужно вернуться в свою нору, закутаться в свои покрывала, заснуть.

Мои ноги подрагивают, когда я встаю.

– Дитрих, – произносит он тихо.

Диитрик. С ночи он не сказал ни слова, но сейчас расправляет ладонь и прикладывает ее к середине груди.

– Дитрих, – повторяет он. Говорит что-то еще, но что – я не понимаю.

Я снова сажусь. Мне надо уйти, думаю я. Я должен уйти.

Однако не ухожу.

***

На крышах яростно полыхает рассвет. Мои глаза открыты, но я сам далеко. Дитрих сидит, прислонившись ко мне – наверняка снова спит. Время от времени он ворочается и издает короткие, точно вздохи, звуки, отчего мне, вопреки всему, хочется улыбнуться.

Я думаю о Мики, и мне нравится то, как от мыслей о нем ускоряется мое сердце. Я хотел бы остановиться. Мне следует думать о нем в отвлеченных понятиях – ноги, глаза, улыбка, зубы, волосы, – а не позволять своим глупым гормонам еще больше все усложнять. Все и так сложней некуда.

Урод.

Мои глаза распахиваются.

Напротив стоят, ухмыляясь и лениво переступая с ноги на ногу, трое парней, лица почти полностью скрыты за капюшонами.

У меня екает сердце.

Должно быть, я задремал. Но со мной такого никогда еще не бывало. Нигде, кроме своего гнезда, я не сплю. Это небезопасно. Во сне ты становишься легкой добычей, и доказательство стоит прямо сейчас передо мной.

У меня в груди все сжимается, когда я вспоминаю, что не один. Я заново замечаю рядом с собой теплое тело, ощущаю до невозможности успокаивающее биение сердца внутри.

Шевельнувшись, Дитрих приподнимает голову. Видит их, и я ощущаю, как он напрягается, слышу, как его дыхание становится чаще. Мне не хватает его тепла, мне хочется поймать и обнять его, пока он не успел отодвинуться, защитить его.

– У нас ничего нет, – говорю я, с трудом выдавливая из себя слова. Мое лицо опущено вниз.

Мне страшно. Я это знаю – и они это знают.

Дитрих – точно стянутая до предела пружина. Когда он прижимается ко мне – так близко, как только возможно, – я подаюсь вперед, чтобы он сместился мне за спину, и чувствую, как мой мокрый свитер стискивают его кулаки.

Средний парень передергивает плечами. Засунув руки поглубже в карманы джинсов, приподнимает бровь.

– Урод говорит, у него ничего нет, – говорит он, обернувшись к своим приятелям. – Да только он не знает, чего нам надо.

Он снова с вызовом глядит на меня. Я удерживаю его взгляд где-то секунду, потом отворачиваюсь. Впиваюсь ногтями в ладонь. Теперь он думает, будто я сдался, будто он поставил меня на колени, когда это совсем не так. Просто мне страшно. Но то, что мне страшно, не значит, что я сделаю все, что он скажет. Это не значит, что я, если придется, не стану защищать мальчика, спрятавшегося у меня за спиной. Как-то раз Майло сказал, что страх – это просто страх, и ничего больше. Он не делает тебя слабым. Если тебе страшно, это значит, что ты живой.

Я поднимаю глаза и встречаюсь со средним взглядом. На вид он младше меня… маленькая Рыбка, мечтающая превратиться в большую Рыбину. Он стремится к власти над кем-то лишь затем, чтобы доказать, что он может. Они не хотят нас грабить. И так понятно, что у нас ничего нет.

Чем дольше я смотрю на Рыбку, тем больше деталей его кожи отпечатывается у меня в голове. Меня тянет все это записать. Зафиксировать происходящее, чтобы события стали четче. Но прямо сейчас достать блокнот невозможно. И потому все размыто.

Даже если попробовать убедить себя, что парни всего и хотят, что немного нас попугать, ощущение тошноты не пройдет, а тело не перестанет дрожать от страха еще сильней, чем от холода.

Кажется, мне еще никогда не было так холодно, как сейчас.

Рыбка делает шаг вперед.

– У тебя что-то с рожей, – констатирует он. Толкает мое лицо назад, чтобы как следует рассмотреть его. Как только его ледяная рука соприкасается с моим лбом, я закрываю глаза. Я чувствую себя уравновешенным и максимально собранным. Мне страшно, но я готов.

Сзади раздается эхо шагов. Приближается кто-то еще. Пальцы Дитриха впиваются уже не только в мой свитер, но в мою кожу, и от боли у меня создается ощущение, словно я балансирую на острие ножа. Шаг, шаг, шаг… Точно обратный отсчет неведомо перед чем.

Вряд ли это мой ангел-хранитель. После всего случившегося дерьма я сомневаюсь, что он у меня есть. Но может, он есть у Дитриха? Я слышу позвякивание ключей. Рыбкина рука исчезает. Открываю глаза – он отходит назад, оглядываясь на своих приятелей, а потом они все разворачиваются и убегают, отпугнутые всего лишь каким-то типом, который, придерживая около уха сотовый, садится в свою машину.

Я оседаю на лавке и, дрожа, опускаю голову между колен.

***

Через полчаса приходит Диана. Достает ключи от двери ресторана, а потом замечает нас.

– Ох, лапочка! Бога ради, что ты забыл здесь в такую рань? – кричит она мне.

Голос у Дианы точно чан с теплым медом. Я бы мог слушать, как она говорит, дни напролет. Она родом из Тринидада. Приехала сперва в Эдинбург, потом сюда, в Лондон, и ее акцент словно вобрал в себя все лучшее из шотландского и родного.

Когда я не отвечаю, Диана, покачивая широкими бедрами, переплывает дорогу и, уперев руки в боки, останавливается напротив нас. Ярко-изумрудный цвет навернутого на ее голове тюрбана режет глаза, и я щурюсь. Она не похожа на женщину, которая могла бы называться Дианой, – это слишком обычное имя. Она похожа на африканскую королеву, правительницу целой страны.