Текст книги "Лисы (ЛП)"

Автор книги: Суки Флит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Наконец все готово, и он начинает спускаться по лестнице на вечеринку.

Мики делает паузу, чтобы перевести дыхание, и целует мою грудь.

– Сначала все принимают Доминика за девушку. Разглядывают его, улыбаются, гадая, кто же она. Бенджамин, естественно, знает ответ, однако молчит, потому что не хочет его выдавать. Пока Доминик приближается к подножию лестницы, люди начинают его узнавать, и в зале воцаряется гробовое молчание. Его мать, увидев его, лишается чувств. Впрочем, она всегда была королевой драмы. Когда к Доминику начинает пробираться отец, он вдруг понимает, с какой силой его скоро возненавидят. И пусть он думает, что готов, но то отвращение и те слова, когда его отец перед толпой ошарашенных зрителей пожелал, чтобы это омерзительное существо, его сын, никогда не появлялся на свет – вот, что в один момент разрывает Доминиково сердце.

Последние слова Мики произносит на едином дыхании, и я обнимаю его так крепко, что на руках у него, наверное, останутся синяки.

– Доминик словно разлетается на куски. Он кричит, и к нему спешит Бенджамин, Доминик видит, он там. Они с Бенджамином очень близки, они присматривают друг за другом. Но какие-то люди ловят Бенджамина и не пускают к нему. Никто не приходит к Доминику на помощь. Все пялятся на него. И тогда он делает единственную вещь, которая приходит ему на ум. Он снимает платье. Прямо посреди вечеринки он раздевается и голым уходит наверх.

– Он разносит вдребезги свою комнату. Никто не приходит. Он разносит и комнату Бенджамина, а потом лежит у него на кровати и плачет. Опять никто не приходит. Доминик понимает, что пора выбираться оттуда, иначе он просто взорвется. Он знает, что через несколько дней Бенджамин вместе с оркестром уезжает на гастроли в Европу. Билеты и паспорт лежат на тумбочке возле кровати – Бенджамин очень этого ждет. Доминику так больно, что он сомневается, есть ли у него еще сердце. Он берет билеты, паспорт Бенджамина и то немногое ценное, что получается найти в его комнате, и засовывает все это в рюкзак. Затем возвращается в свою комнату, забирает свой портфель с косметикой и немного вещей и уходит. Просто выходит через заднюю дверь.

– В доме к тому времени стоит тишина. Он никого не встречает. Никто не пытается остановить его. Он доезжает на ночном автобусе до аэропорта и, доплатив, меняет билет в Париж на билет в Лондон. И Доминик исчезает.

Грудь Мики сотрясается от рыданий.

– Я еще никому это не рассказывал. Хотел рассказать Джеку, но просто не смог.

– Бедный, – шепчу я, сворачиваясь вокруг него. Я не хочу, чтобы Доминику было так больно. Я хочу забрать его боль. Всю до капли.

Пусть лучше болит у меня.

В своем сумасшедшем мозгу я знаю – правда, знаю, – что Доминик это Мики, но поскольку он говорит о себе в третьем лице, я тоже думаю о Доминике, как о другом человеке. Может, потому-то Мики и отбрасывает того себя – чтобы ему стало легче. Может, людям приходится так поступать, чтобы пережить все случившееся с ними плохое.

Пока он всхлипывает, я обнимаю его и надеюсь, что делаю правильно, ведь если нет, я понятия не имею, как ему помочь и что еще сделать.

***

Так мы и засыпаем. Когда я просыпаюсь, за окошком еще темнота. Время словно потерялось в окружающем нас пространстве.

Мики целует меня легким, как перышко, поцелуем.

– Скажи, если будет слишком, – шепчет он.

На этот раз мы все делаем медленнее. В темноте ощущения странные… словно, все что здесь есть и когда-либо будет, – это прикосновения теплой кожи и шепот.

Мне нравится его член – и когда он мягкий и маленький, и когда он торчит из его тела твердым прутом. Мне нравится то, что Мики никак не может перестать его трогать, и то, как он, постанывая, все трогает мой. Мне нравится секс. Не думаю, что мне хочется большего. Большее кажется слишком пугающим.

Мики сплевывает в ладонь и растирает мой член, потом говорит, чтобы я толкался им между его сжатыми бедрами. Он говорит, что оно похоже на секс, только настоящий секс теснее, приятнее. И в этот момент я срываюсь, от чего и Мики срывается тоже.

Я и не предполагал, что чужой оргазм может вызвать твой собственный. Что когда тебя хотят и при мысли о тебе начинают кончать, то это стимулирует лучше, чем твоя собственная рука.

И после со мной вновь не происходит никаких неприятностей, вроде описаться на него, так что все хорошо.

Пока я рассказываю ему об этом своем беспокойстве, Мики не произносит ни слова. Быть может, потому что я открываю ему частичку своего прошлого – совсем как недавно приоткрыл свое прошлое он, – и ему не хочется перебивать и нарушать ход истории. Но это, в общем-то, не история, просто несколько слов. Я заверяю его, что это было очень давно, что я теперь я понимаю, когда со мной притворяются, и что не притворяться намного лучше. Хоть я и сомневался, что Мики перестал притворяться, когда он мне об этом сказал.

– Мне не нравится думать о том, что люди плохо с тобой обращаются, – говорит он спустя какое-то время.

Я пожимаю плечами.

– Все нормально.

– Нет, не нормально. – Он касается моего лица. – Совсем не нормально. Если бы при тебе так поступили с кем-то другим, ты бы не посчитал это нормальным. То, что речь идет о тебе, ничего не меняет.

Меняет, думаю я, ведь это моя жизнь.

***

На следующее утро Мики снова уходит. На этот раз он оставляет мне рисунок с довольно точным и артистичным изображением члена – моего члена? я не уверен, распознавать их не так просто, как лица – и коротенькую записку о том, что он ушел отнести костюмы и раздобыть немного газа для плитки, поскольку его остатки мы вчера истратили на воду для ванны, и что он очень скоро вернется.

Я убираю записку себе под подушку – туда, где уже лежит первая, – и забираюсь обратно под покрывала. Я устал, пусть моя нора и залита утренним солнцем. Наверное, то, что я могу с ним заснуть, имеет очень большое значение, но ночью мы делали и много других вещей, которые не были сном.

***

Пока я пью чай и высматриваю через окошко лис, возвращается Мики. Нагруженный магазинными пакетами – там газ и еда, тюбик чего-то с надписью «смазка» и презервативы. Я случайно беру один красно-оранжевый квадратик в руки, приняв его за какой-то экзотический чай – из тех, что продаются в коробках, где каждый чайный мешочек упакован в свой собственный отдельный пакетик, – и роняю его, когда осознаю, что внутри.

Мне приходится напомнить себе, что мы уже занимались сексом. Я возбуждаюсь от одной только мысли об этом, но презервативы… я даже не знаю.

– Просто на всякий случай, – пожимает плечами Мики.

Мне любопытно, что еще он принес, и я просматриваю остальные покупки. Там хлеб, ветчина и какие-то листья, запечатанные в пакет.

– Подумал, что можно было бы сделать сэндвичи, – объясняет он с какой-то натужной небрежностью, словно пытаясь относиться легко к чему-то, что вызывает у него совершенно противоположные чувства.

Я умираю от голода, а Мики при мне точно не ел, так что, когда это было в последний раз, я не знаю. С сэндвичами он придумал отлично. Кивнув, я разрываю пакет с хлебом с таким рвением, что куски разлетаются по полу. Но зато это смешит Мики.

Мы кипятим воду для ванны и делаем пару впечатляющих сэндвичей, которые выглядят в миллион раз лучше моих обычных консервов. И совсем как в тот день с равиоли, Мики не притрагивается к еде, пока я не предлагаю ему сесть рядом со мной, чтобы обнять его. Только тогда он начинает есть.

***

Через пару часов моя нора наполнена паром и густым, головокружительным ароматом роз.

– Кажется, я перенесся на небеса, – мягко бормочет Мики.

Мы в ванне, Мики лежит на мне, спина прижата к моей груди, и я должен с ним согласиться. Это блаженство – быть так близко к нему в теплой воде и чувствовать, как его сердцебиение, перекликаясь с моим, дрожью проносится сквозь мое тело.

С искорками в кончиках пальцев я убираю с его лба влажную прядку волос.

Мики склоняет голову набок.

– Поцелуй меня, – шепчет он, закрывая глаза, и содрогается, когда я провожу по его губам языком.

Мой член возбужден. Мики вытянул его себе между ног, чтобы наша плоть была рядом. Когда пару минут назад он трогал нас вместе, я так возбудился, что чуть было не кончил, поэтому теперь он не трогает нас, а держит меня за руки и лишь иногда приподнимает бедра, чтобы ощутить, как мы скользим друг против друга. Он хочет растягивать удовольствие до тех пор, пока нам обоим не захочется кончить так сильно, что мы больше не сможем думать о чем-то еще.

Я не уверен, как это можно классифицировать – как секс, интимность или что-то еще. Я только знаю, что это лучше всего на свете.

Если б я знал, что именно упускаю – чего на самом деле жаждет та глубоко запрятанная внутри меня боль – и позволил бы себе думать о том, чтобы быть с кем-то, как о чем-то возможном, то вряд ли я бы так хорошо справился с последними несколькими годами. Потому что подобная близость, подобная любовь к человеку кажется мне теперь чем-то основным и необходимым, как необходимость есть и дышать.

Какое-то время мы просто целуемся и ничего больше, но Мики заводится очень легко, и стоит мне начать целовать его куда-то помимо рта, тереться носом о его шею и проводить по ней языком, как он выкручивает наши сплетенные пальцы, словно ему становится очень трудно не отпустить мои руки.

Я сосредотачиваюсь на том, чтобы заставить его потерять самоконтроль. То, как он, запрокинув голову, задыхается, пока я ласкаю языком и посасываю чувствительную кожу под его ухом, по-настоящему опьяняет. Высвободив здоровую руку, я крепко обнимаю его за талию. Потом приподнимаю бедра и трусь о него, и он отвечает мне самыми лучшими сексуальными звуками: коротким ворчанием и тонкими всхлипами, которые не должны звучать так прекрасно, однако звучат.

– Мы можем потрахаться, – стонет он. – Мне ужасно хочется почувствовать тебя внутри себя.

Но я качаю головой и притягиваю его поближе. Я пока не готов. Мне интересно, смогу ли я довести его до оргазма только членом и бедрами. Чтобы не трогать себя, он хватается за края ванны, и, пока мы с ним друг о друга тремся, наши сердца сходят с ума. Но нет, кончить так мы не можем, все только становится совсем напряженным, и мы балансируем на краю, так что, когда Мики сдается и зажимает нас в кулаке, мы выстреливаем одновременно. И ощущения, как Микин член пульсирует рядом с моим, хватает, чтобы мой оргазм все длился и длился.

***

Еще одно открытие: от секса можно устать.

После ванны мы на весь день засыпаем. Время от времени мое сознание регистрирует шум за пределами нашего маленького пузыря – вроде шагов или пения Майло, – однако ничто не оказывается достаточно большим или острым, чтобы прорваться к нам. Плечо побаливает, но мне слишком хорошо для того, чтобы захотеть сдвинуться с места, и я не обращаю внимания.

Глава 46

Крышка на небе

– Можно мне поохотиться на акул вместе с тобой? – спрашивает Мики, наблюдая из гнезда за тем, как я натягиваю штаны.

Стоит мне кивнуть, как он с энтузиазмом вскакивает и одевается.

У меня в норе холодно и темно, и я знаю, что на улице будет еще темнее и холоднее. Я съедаю еще немного хлеба с чем-то безвкусным, похожим на томатную пасту из банки, потому что всю ветчину мы уже съели.

Мики от хлеба отказывается, но я – на случай, если он передумает – заворачиваю несколько кусочков в пакет и убираю в карман. Пусть он и не желает прислушиваться к своему телу, я знаю: он голоден. У него урчало в животе, пока он спал.

***

Как только мы доходим до конца темной тупиковой дороги, Мики выкрикивает мое имя и срывается с места.

В нем сейчас столько жизни.

Я трушу за ним, прижав больную руку к груди в попытке сделать так, чтобы плечо не болело при каждом толчке.

Мики бежит вслед за ветром, золотистые волосы развеваются за спиной, но уже через минуту он поворачивает и бежит обратно ко мне.

Мне нравится то, что на нем надеты почти все мои вещи – все мои свитера, один под другим, кроме того, что на мне.

– Извини, я забыл, что с плечом тебе больно бегать, – говорит он, задыхаясь, и переходит на шаг рядом со мной. – Иногда мне хочется просто бежать и бежать вперед… как можно быстрей.

Я улыбаюсь. Я понимаю, о чем он. И да, если б у меня не болело плечо, я бы побежал вместе с ним.

***

Мы медленно шагаем в сторону города, идем близко друг к другу, наши руки крепко переплетены в кармане моего свитера с капюшоном.

Снег растаял, и слякоть на земле кое-где превратилась в лед. Мики раз или два подскальзывается, пока, любопытничая, засматривается в окна домов, где не задернуты занавески, а я ловлю его и наслаждаюсь тем, как он льнет ко мне, его сердце быстро колотится от испуга.

Когда мы добираемся до реки, мое внимание привлекают огни, которые ярко, как звезды, мерцают в черной воде. Мы останавливаемся и глядим на них – меня они так завораживают, что я почти растворяюсь во тьме. Ко мне прислоняется Мики, и я дышу его теплом, его запахом и гадаю, какие мысли сейчас у него в голове. Еще я размышляю о Дитере. О том, ненавидит ли он меня так же сильно, как раньше. Не то чтобы это имело значение. На свете всегда останутся люди, которые, несмотря ни на что, будут тебя ненавидеть. Какой смысл тратить энергию на беспокойство о них?

Около набережной Мики замечает ребят, с которыми он раньше работал, однако говорить не перестает. А у меня, пока я иду с опущенной головой, проносятся в памяти застывшие изображения – вот Мики жмется вместе с ними на остановке, ждет на морозе кого-то, кто будет прикасаться к нему так, как ему не хотелось бы.

– Не возвращайся больше туда, – внезапно молю его я. Мне неприятно навязывать Мики свои желания и тревоги, но когда я представляю его на улицах, у меня перехватывает дыхание, словно от повторяющихся ударов в живот.

Мики крепко стискивает мою ладонь.

– Не вернусь. Честное слово. Не знаю, как я буду зарабатывать деньги, но туда я больше никогда не вернусь.

– Я присмотрю за тобой.

Внезапно он без предупреждения затягивает меня в дверной проем магазина и целует. Мы даже не в тени – уличный фонарь метрах в четырех светит на нас, точно луч. Но Мики, кажется, все равно. И мне в это мгновение тоже.

– Мы оба будем присматривать друг за другом. Хорошо? – шепчет он, еще касаясь меня губами. – Мы придумаем план. Найдем работу; может, снимем квартиру – с отдельной ванной и горячей водой, чтобы принимать ванну в любое время, когда только захочется. Где-нибудь в теплом месте, чтобы во сне у тебя не смерзались ресницы, а твоему бойфренду не приходилось сосать твои пальцы, чтоб их согреть.

Я весь каменею. Мики наверняка это чувствует, но молчит и продолжает молчать, когда я мягко вытягиваю из дверного проема, и мы снова начинаем идти.

Как мне ему объяснить, что не может быть никакого плана? Что я не могу стать кем-то большим, чем есть? Все, что я предлагаю, как на ладони: я буду оберегать его от опасностей у себя в норе, кормить, когда он голоден, любить так, словно он самое бесценное сокровище на планете. Ничего больше я дать ему не могу. Почему я не задумывался об этом? Я чувствую себя таким глупым.

Я не хочу на себя сердиться и не хочу, чтобы подобные мысли крутились у меня в голове и портили секунды, которые я провожу вместе с Мики, потому что для меня важна каждая секунда, проведенная с ним. И я в качестве наказания заставляю себя грустить, думая о Дашиэле и всем том, что он никогда не увидит.

***

Оказывается, что у Мики талант вычислять акул. Очевидно – как и у Дашиэля, – тоже благодаря опыту. И эта мысль терзает меня, пока мы бродим по парку.

Кукольника мы не встречаем, но я записываю несколько автомобильных номеров, а Мики добавляет небольшое, похожее на рассказ, описание того, почему клиент был похож на акулу, и как выглядел то, кто с ним уехал. Еще он набрасывает их маленькие портреты.

Около часа ночи мы оба остаемся без сил. Спасаясь от ветра, мы садимся на корточки под раскидистым деревом. Снег на земле превратился в бурую корку, грязную и холодную.

– Тут недалеко есть ночное кафе. Может, сходим туда и попьем чаю? – спрашивает Мики.

Он как-то сказал мне, что американцы не пьют столько чая, как мы, но постепенно он его полюбил.

– У меня нет денег, – отвечаю я, уставившись в землю.

Мики делает пару глубоких вдохов. Я знаю, его одолевают какие-то мысли – он начинает дышать так, когда его что-то тревожит. Не знаю почему, но во мне поселяется дурное предчувствие.

– Чем ты занимался раньше… – Он нерешительно закусывает губу. – До того, как начал охотиться на акул?

– Чинил вещи. Проводил время с Дашиэлем, – отвечаю я глухо. Что еще?

– Данни, когда я сказал, что хочу быть с тобой и устроить вместе с тобой дом, я говорил искренне, – произносит он ни с того, ни с сего. – Если для тебя это слишком рано и страшно, то, пожалуйста, так и скажи. Я боюсь, и с тобой мне кажется, что все хорошо, что я в безопасности, но я хочу сделать это не потому. Я хочу то, что у нас есть, навсегда.

Он смотрит на меня таким взглядом… словно протягивает мне свое сердце, и я одним неверным движением могу его уничтожить. Уязвимый – вот нужное слово. Он не боится быть со мной уязвимым.

Я трясу головой. Рано или не рано, я хочу, чтобы он был со мной. Невыносимо даже думать о том, что все может быть по-другому.

– Я уже даже не помню, какой была моя жизнь без тебя. Ты даришь мне ощущение, словно все на свете возможно, – шепчет он.

Во мне распространяется какое-то колючее ощущение – не знаю, хорошее или плохое. Каким образом я дарю ему ощущение, будто все на свете возможно? Потому что с моей точки зрения у возможностей существует явный предел, вроде предела видимости – часть звезд на небе будто закрыта крышкой, и их не разглядеть, как ни пытайся. Так какой смысл стремиться к чему-то, что всегда будет вне досягаемости?

Что важнее всего, дом у меня уже есть. И я хочу, чтобы Мики знал: если его выгонят из квартиры, то мой дом может стать и его домом тоже. Но мне страшно предлагать ему жить у себя. Этот шаг кажется ужасно серьезным.

– Ты можешь жить у меня в норе, – говорю я неуверенно.

– Спасибо, – шепчет он и тянется к моей руке. – Но что ты думаешь насчет чего-нибудь более постоянного?

Я хмурюсь.

– Что ты имеешь в виду?

– Такое место, куда никто не заявится и не выселит нас.

– Я живу там уже целый год, и власти ничего не заметили.

– А если заметят? – не сдается он, и мне хочется, чтобы он перестал.

– Поселюсь еще где-нибудь. – Я пожимаю плечом. Я знаю, с бассейном мне повезло, и переезжать мне не хочется, но в Лондоне тысячи заброшенных зданий – среди них наверняка найдется такое, где тоже есть работающий туалет и вода.

– Данни… – Мики касается моей руки, и я непроизвольно отдергиваю ее.

Я знаю, о чем он спрашивает. Я, может, и глупый, но не настолько. Однако обсуждать эту тему я не хочу. Ему мало меня одного. Я знаю, что мало. И это причиняет мне боль.

Быть может, я должен стыдиться своей неорганизованной жизни и того, что ничем большим я быть не могу.

– Я не связываюсь с деньгами, работами и всем таким прочим! – выпаливаю я – громче, чем когда бы то ни было. Все эти вещи – выше моих сил.

Мое сердце – покрытая шрамами, растрескавшаяся штуковина – спотыкается само об себя.

– Извини, – произносит он тихо.

Меня пугает нотка обреченности в его голосе. Я боюсь, что он понял обо мне нечто такое, чего не понимал раньше – это как если найти компьютер, который выглядит так, словно делает все нужные вещи, но стоит начать им пользоваться, и становится ясно, что все полезные функции у него отсутствуют.

– Ты выживаешь и спасаешь мир, я понимаю.

Когда я поднимаю лицо, то целая галактика нежности в его глазах говорит мне о том, что он не издевается надо мной.

Но ужасное ощущение, что существует нечто – и очень большое, – что я не могу ему дать, все равно не проходит.

– Данни, послушай меня. Нам много чего надо выяснить, но единственное, чего я хочу, – это быть с тобой. Вот. Все остальное стоит на втором месте, и я согласен на любой компромисс. Помни об этом. Если мы должны жить, как лисы, значит так мы и будем жить. Лишь бы мне быть с тобой.

Я провожу ладонью по льду, разрешая холоду вонзить в меня свои зубы. В душе я все равно не понимаю его. Я не понимаю, почему он хочет стольким пожертвовать. Я знаю, что означают его слова: он готов от многого отказаться. Но ради чего? Ради меня? Он прав, выживать я умею. Но и только. У меня ничего больше нет. Ни внешности, на которую приятно смотреть, ни… ни… ничего.

Подняв лицо, я понимаю, что Мики, похоже, опять прочел мои мысли, потому что в его глазах стоят слезы, и секунду назад их там еще не было.

Меньше всего я хочу, чтоб он плакал. Я придвигаюсь поближе и обнимаю его, пусть мое плечо и всячески протестует. Наверное, из-за холода.

Повозив по глазам рукавом, он печально мне улыбается.

– Я не хотел тебя обижать. Я вовсе не упрекаю тебя за то, как и чем ты живешь. Просто, когда я сел на тот самолет, у меня не было плана, и все пошло плохо. Прямо совсем-совсем плохо. А теперь… я чувствую, что мне нужен хоть какой-нибудь, пусть самый крошечный план. Видимо, для безопасности.

– Я хочу, чтобы тебе было безопасно со мной.

– Я знаю. Знаю. И мне безопасно.

Дрожа, он поднимается на ноги. Сейчас, наверное, уже полвторого, и мы оба из-за того, что не двигались, закоченели. Микины пальцы холодные, как лед на земле. Несмотря на все мои свитера, его сильно трясет. После всех наших блужданий у него не осталось энергии, чтобы себя согревать.

Я достаю из кармана пакетик с хлебом, но он снова отказывается.

– Я хочу купить тебе чашку чаю и посидеть немного в кафе, – произносит он. – Так я согреюсь.

Я киваю. Наверное, это неплохая идея.

Кафе совсем рядом. Там ни души. Только седая женщина, которая сидит за стойкой и читает потрепанный журнал. Мики просит ее заварить две чашки чаю, а я тем временем сажусь у окна и достаю свой блокнот.

– Что пишешь? Еще про акул? – спрашивает он и, поставив на стол две дымящиеся кружки, садится.

– Письмо тебе. – Отложив ручку, я высыпаю в свою кружку пару пакетиков сахара.

Так тяжело привыкнуть к невозможности спрятаться за волосами.

– Правда? Какое письмо? – Он хмурится, прихлебывая горячий чай, но продолжает смотреть на меня.

Я пожимаю плечами.

Я хочу кое-что объяснить ему, и писать мне проще, чем говорить.

Я надеюсь, что, прочитав письмо, он поймет, почему я его написал. Там изложено нечто большее, чем сокровенные мысли, и мне немного тревожно. Я говорю себе, что большую часть времени Мики и так их угадывает, так что чем оно отличается, если он прочтет их в виде текста?

Перечитав письмо, я понимаю, что оно становится все длинней и длинней. Мики уже допил свою чашку чая, а мой, должно быть, давно остыл.

Я пододвигаю блокнот к нему.

Он поднимает взгляд – словно прося подтвердить, правда ли я хочу, чтобы он это прочитал. Я киваю. Все у меня внутри начинает дрожать, и тогда я, пытаясь рассеять страх, склоняюсь над столом и читаю слова вместе с Мики.

Мики, я хочу кое о чем тебе рассказать, но у меня не получится сказать это вслух, так что я буду писать. Мне очень плохо из-за того, что я не могу делать то, что ты хочешь, вроде поселиться в квартире и устроиться на работу. Я хочу объяснить, почему, и наверное, это письмо получится беспорядочной кашей, но если я стану разбирать слова и расставлять их ровно так, как мне надо, оно займет целую вечность, поэтому я просто буду писать, как пойдет, а ты потом прочитаешь. Хорошо? Ты уже читал мои записи, так что, думаю, сможешь прочесть и это письмо.

Я одержим вещами. Моему мозгу словно необходимо постоянно на чем-нибудь концентрироваться. Я знаю об этом – не то чтобы я делаю это неосознанно – и почти всегда понимаю, когда это нормально, а когда нет. После того, как мы с тобой познакомились, я все время вспоминал о тебе, но потом понял, что это ненормально, и остановил себя. В школах, куда я ходил, мне говорили, что потому я и разбираюсь так хорошо в электронике – из-за способности концентрироваться. Но вообще мне нравится чинить вещи, потому что я обнаружил, что могу оживить что-то сломанное.

Я не разговариваю, потому что не всегда могу подобрать правильные слова, вот и говорю только самые важные вещи или то, в чем уверен. И я стесняюсь и сторонюсь людей не столько из-за своей внешности, сколько из-за их реакции на себя, которая иногда бывает плохой. Дашиэль часто говорил, что я прячусь за волосами, но ты никогда так не говоришь, и теперь ты подстриг меня, так что я уже не смогу это сделать, но мне нравится то, что ты ни разу не просил меня перестать постоянно скрываться.

Иногда мне хочется спрятаться, и я хочу, чтобы это было нормально. С тобой я разговариваю больше, чем с кем бы то ни было, даже больше, чем с Дашиэлем, потому что, когда ты рядом, мне не кажется, будто я говорю что-то не то. А если я и скажу что-то не то, то знаю, что ты не обидишься. Писать проще, потому что можно видеть слова.

Я не могу ничего планировать. Я могу только делать. В дзене есть концепция, которая называется «живи текущим моментом». Вот так я и живу. Одним днем. И я научился понимать, что, поскольку завтра и послезавтра мне надо есть, то лучше держать в норе какой-то запас еды, чтобы не приходилось выходить на ее поиски ежедневно. Я не то чтобы не знаю, что значит планировать. Нет, мне нравится ощущение вечности. Но чаще всего для меня это слишком. Мысли о деньгах и работе выбивают из колеи. Они слишком тяжелые – только так можно описать это чувство. Я не могу справляться с большим количеством информации. Например, если в магазине продается слишком много всего, то я не знаю, что правильней выбрать. Я покупаю консервы у одного парня в подземном переходе, и он же достает для меня и другое, вроде газа для плитки.

Я знаю, что именно со мною не так, но починить это невозможно.

Понять, когда надо остановиться, было непросто, и я хотел закончить письмо, однако я знал, что картина получилась неполной, и потому приписал:

Когда мне было четырнадцать, у меня был соцработник, которая сказала, что когда я вырасту, то, скорее всего, не смогу справляться с вещами, как остальные. Она сказала, что в шестнадцать меня отправят в интернат, где живут люди, которым тоже необходима помощь, и что там меня научат базовым вещам, чтобы подготовить к самостоятельной жизни. Но когда мне стало шестнадцать, то никаких интернатов уже не было. У города кончились деньги на их содержание. Меня поселили в комнату в хостеле вместе с другими ребятами моего возраста. Мой соцработник была обязана передать меня новому соцработнику, потому что хостел был за пределами ее округа, но там соцработника не оказалось, по крайней мере, я его ни разу не видел.

Дети задирали меня из-за того, как я выгляжу, и считали глупым, потому что мне было сложно с некоторыми вещами. Они не понимали, что меня многое выбивает из колеи. Именно потому я не мог заполнять нужные документы и иметь дело с деньгами, на которые я должен был жить. То место было адом. Я не хотел быть там, но мне больше некуда было идти, и в итоге я очутился на улице. И я знаю, многие считают, что я живу плохо, но это простая жизнь, с которой я могу справиться. Мне так лучше.

Одна за другой проходят минуты. Я смотрю, как его взгляд движется по словам на листе, и думаю, что он, наверное, перечитывает все как минимум в третий или в четвертый раз, потому что он точно читает, а не просто шокированно глядит на блокнот.

Мое сердце бьется так сильно, что я ощущаю его биение всюду, даже в пальцах на руках и ногах. Я мысленно уговариваю себя, что, в принципе, ничего нового ему не сказал. Он, наверное, и сам давно догадался, что мой мозг устроен слегка по-другому.

– Можно взять твою ручку? – говорит Мики. Его взгляд быстро взлетает ко мне на лицо.

Я передаю ему ручку, и он выводит большими буквами с завитушками – я понимаю. А потом с улыбкой, играющей на губах, прибавляет – честное слово.

Он вновь поднимает глаза, и несколько секунд я удерживаю его взгляд на себе, но у меня возникает чувство, что он глядит сквозь меня, что он думает. Когда он снова начинает писать, я наклоняюсь вперед, чтобы не пропустить ни единого слова.

Никогда не называй себя глупым только потому, что тебе сложно понимать какие-то вещи. Я хочу, чтобы отныне ты больше не использовал это слово. Свои сложности бывают у всех. Во многом – в самых важных вещах – ты умнее всех прочих. У тебя с ума сойти какое огромное сердце.

Он подталкивает блокнот через стол, но ручку сжимает покрепче. Я поднимаю взгляд на его лицо и вижу, что он, будто бы набираясь смелости для чего-то, кусает губу.

Внезапно Мики поднимается на ноги, и не успеваю я подумать, что он собирается сделать, как его ладонь крепко обхватывает мой затылок, и он, наклонившись, целует меня, прямо по-настоящему – с языком и всем прочим. У меня почти мгновенно встает, и во мне загорается страсть, вызывая желание схватить его и усадить к себе на колени.

Женщина за стойкой откладывает журнал – я слышу, как он падает на столешницу. Я знаю, она наблюдает за нами, но мне все равно. Сейчас нас, наверное, выставят вон, но я могу думать только о том, как здорово мы, должно быть, смотримся вместе для тех, кто проходит мимо во тьме – мы и наши целующиеся фигуры, обрамленные ярким окошком кафе.

На мгновение мы прижимаемся лбами, вдыхаем воздух друг друга, а потом Мики отпускает меня и садится обратно.

Тихие хлопки откуда-то со стороны стойки заставляют нас обернуться. Пожилая женщина улыбается нам.

– Не каждый день такое увидишь. Отрадно видеть, что хоть кто-то не боится не прятаться. Вот. – Прихрамывая, она подходит к нашему столику и подливает нам чаю.

– Спасибо, – говорю я, не поднимая глаз от клетчатой скатерти, а Мики головокружительно мне улыбается.

– Я никогда не делал этого на людях. В смысле, чтобы кто-то смотрел, – шепчет он, когда она уходит обратно. Его глаза еще распахнуты и распахнуты широко – так он выглядит, когда по-настоящему возбужден, – и мне хочется, чтобы мы перенеслись ко мне в нору и растворились друг в друге.

Я дотягиваюсь до его руки.

– Мне хочется поцеловаться с тобой еще раз.

– Можно пойти ко мне. Это рядом, – говорит он. Сглатывает, а я смотрю на него и представляю, что почувствую, если прижмусь к его горлу губами. – Но… сначала я хочу написать еще кое-что.

Во мне просыпается любопытство, потому что Мики не из тех, кому требуется записывать свои мысли.

Я хочу сказать тебе одну вещь, о которой мне тоже сложно говорить вслух, пишет он.

Он поднимает глаза и несколько секунд не отрывает взгляд от меня. Он словно настраивается на что-то, а я каким-то образом придаю ему смелость.