Текст книги "Карта на коже (ЛП)"

Автор книги: Стивен Лоухед

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА 8, в которой Вильгельмина доказывает свою храбрость

В 1606 году Прага представлялась любому путешественнику сказочным городом с мощными стенами, с высокими башнями на каждом углу, с огромными воротами, обитыми железом, за которыми змеились кривые улочки, тесно уставленные крошечными домиками. Отвесы крутых черепичных крыш домов свисали почти до земли. К замку вел разводной мост. Зеленые и желтые знамена свисали с зубчатых стен, позолоченные ангелы следили за городом с высоких церковных шпилей, а на холме в самом центре города сверкал белоснежным фасадом величественный дворец. Для Вильгельмины это выглядело фоном истории братьев Гримм об избалованном принце и самоотверженном нищем. В детстве Мина очень дорожила этой книгой и неизменно восхищалась легким ужасом, исходившим от этих старинных историй.

– Похоже на сон, – выдохнула она, когда цель их путешествия предстала во всей красе.

Город вырос перед ними без предупреждения. Открытая, холмистая местность слабо намекала на то, что за следующим холмом будет то же самое. Возле дороги располагались несколько ферм, два-три крошечных поселения, – а затем, стоило им подняться на очередную вершину холма, – все разом изменилось: впереди оказались величественные городские стены; флаги полоскались на ветру. Полноводная река охватывала город с юго-востока, пойма была застроена какими-то лачугами. Энгелберту это не понравилось. Он сразу предположил, что по весне пойму будет затапливать.

– Им лучше знать, – фыркнул он. А вот стены и укрепленные городские ворота он одобрил.

– Городу нужны крепкие стены, – с видом знатока заявил он.

Стояла прохладная погода. Кое-где на траве и ветках деревьев поблескивал иней. Путешествуя по сельской местности, большую часть дороги они провели в одиночестве, но чем ближе приближались к воротам, тем оживленнее становилось движение. Энгелберт слез с облучка и повел мулов в поводу, присоединившись к медленно движущемуся потоку повозок, экипажей, запряженных лошадьми, и ручных тележек – их катили лудильщики, сапожники, ткачи, плотники и другой мастеровой люд. Попалась даже одна повозка, запряженная козами. Множество людей тащили на спинах узлы: дрова, солому, какие-то веревки, большие вязанки сена для домашних животных.

Распахнутые ворота без затруднений позволили им войти в город. Вильгельмина жадно впитывала незнакомые звуки – гогот гусей, лай собак и откуда-то, откуда она не могла видеть, жалобное блеяние овец – и запахи! Насколько она поняла, Прага пропахла сыром и, по какой-то страной причине – яблоками. Почему это так, она не могла сказать, но среди резких запахов скисшего молока и гнилых яблок она безошибочно уловила витавший над всем запах выгребной ямы. Последнее ее совсем не удивило, поскольку по сточным канавам мощеных улиц текли сплошные нечистоты, а на тротуарах валялись кучи мусора.

Энгелберт вел фургон к просторной центральной площади, отмеченной четырьмя огромными зданиями: казармами, ратушей, гильдией и громадным готическим собором. Множество других самых разнокалиберных построек теснились между большими зданиями, никакого единого стиля не было – высокие кирпичные дома соседствовали с приземистыми фахверками {Фахверк – каркасная конструкция, типичная для крестьянской архитектуры многих стран Центральной и Северной Европы. Другое название: «прусская стена».}, рядом с тщательно оштукатуренными фасадами могла притулиться жалкая хижина – все это создавало диковинный и слегка безумный пейзаж.

На площади толклось множество людей. Они попали в базарный день: торговцы и покупатели торговались, приценивались, продавцы зазывали народ из-под хлипких навесов; разносчики сновали в толпе, на бегу расхваливая свой товар; собаки азартно облаивали носящихся детей; в толпе то и дело попадались странствующие жонглеры, танцоры и люди на ходулях.

У Вильгельмины захватило дух. А тут еще Этцель объявил:

– Здесь у меня будет пекарня!

– Ну, почему бы и нет? – только и смогла ответить она.

– Ja! – С энтузиазмом воскликнул он и просиял своим херувимским лицом. – Почему бы и нет?

Этцель подвел фургон к углу площади. Там располагались коновязи и каменное корыто с водой. Он привязал мулов и напоил их.

– Приехали! – радостно возвестил он. – Начинаем новую жизнь.

Он так легко и естественно собирался ее начать, что и Вильгельмина невольно согласилась с его утверждением. Впрочем, других вариантов у нее все равно не оставалось.

Она не забывала о странности своего положения, но внутренне уже готовилась принять ситуацию, в которой оказалась. Порой она мысленно одергивала себя, напоминая, что происходящее никак нельзя считать нормальным. Но она всегда легко отвлекалась, и теперь это ей помогло. Как ни странно, она испытывала все большее любопытство к своему потустороннему приключению. Каскад событий ошеломил ее. А старинная Прага просто покорила.

Энгелберт тоже с любопытством озирался по сторонам. Наконец он повернулся к ней.

– Хочу кое о чем попросить вас, фройляйн, – сказал он неожиданно серьезным голосом.

– Давай, – осторожно сказала она.

– Не могли бы вы присмотреть за Гертрудой и Брунгильдой, пока меня не будет?

Мина растерянно оглянулась.

Он указал на мулов.

– Ой! Да, конечно.

– Я далеко не пойду, – попытался он ее успокоить.

– Не волнуйтесь. Я побуду здесь.

Он повернулся и тут же растворился в бурлящем людском водовороте. Мина уселась на его место и продолжила впитывать окружающие звуки и запахи, пытаясь хотя бы приблизительно представить себя в этом месте. Прага, думала она, на тридцатом году правления императора Рудольфа Второго – ведь так Этцель говорил? Что она знает о семнадцатом веке? Маловато. Впрочем, неважно. Кажется, Шекспир жил в 1600-х годах? Или это была королева Елизавета? Она не помнила.

Если бы она хоть раз в жизни мельком подумала о жизни в Богемии семнадцатого века – а она совершенно точно этого не делала, – наверное, ей представился бы мир суеверий и тяжкой жизни, где неприлично богатые и могущественные аристократы угнетают жалкую массу бедняков, где чумазые крестьяне живут довольно неприглядной и короткой жизнью. Но вот же вокруг нее люди: да, чумазые и низкорослые, но на вид вполне довольные. Да и атмосфера на Староместской площади вполне дружелюбная. Многие улыбаются, приветствуют друг друга, обнимаются даже. Похоже, народ все больше состоятельный. Мужчины в плащах, бриджах тускло-коричневых или тускло-зеленых цветов; женщины – в корсажах и пышных юбках, но никто не выглядит несчастным и обездоленным.

Разумеется, Вильгельмину больше интересовали дамы. Она отметила, что здесь в моде длинные волосы. Их укладывают в причудливые прически или заплетают в косы. Почти все в разных головных уборах; встречаются шляпки с кружевной отделкой; изобилуют простые полотняные чепцы и шарфики. Юбки довольно простые, зато шали – каких только нет! С бахромой, с кисточками, вязаные или тканые, но все очень яркие: малиновые, желтые, синие и зеленые, в любых сочетаниях. Причем шали носили и мужчины. Дети, коих бесчисленное количество, одеждой точно воспроизводили взрослых.

От созерцания рыночной толпы ее отвлекли часы на башне ратуши. Они громко пробили два раза. Только тогда Вильгельмина сообразила, что давно уже сидит тут, а Этцеля все нет. Куда он мог подеваться?

Словно в ответ на свои мысли, она услышала, как ее зовут. Этцель, нагруженный кучей пакетов, с трудом прокладывал дорогу среди торговцев и покупателей, а за ним вилась стайка маленьких оборванцев.

– Фройляйн Вильгельмина! – крикнул он, подойдя к фургону. – Нам повезло!

Он начал передавать ей пакеты, девушка принимала их и рассовывала в фургоне за сидением. Дети оглушительно орали на языке, которого Мина совсем не понимала. Господи, на каком же языке говорили в Праге? На чешском? На словацком?

– Здесь на площади только одна маленькая пекарня, – Говорил Этцель. – Посмотри, вот это для тебя.

– Для меня? – Вильгельмина округлила глаза от неожиданности. – А что там?

– Открой и посмотри.

Она развернула сверток и обнаружила несколько маленьких глазированных пирожных с орехами и крошечными семечками.

– О, медовые пирожные! – проворковала она. – Очень мило с твоей стороны.

Он просиял. Похоже, оба не заметили, как перешли на «ты». Взяв еще один сверток, Этцель вручил его ближайшему и самому высокому из окружавших его оборванцев. – Вот, возьми. Поделись со своими братьями и сестрами, – твердо приказал он по-немецки, и дети, похоже, его поняли.

Подросток развернул сверток и раздал маленькие белые галеты своим шумным товарищам, подпрыгивавшим на месте – настолько им не терпелось получить угощение. Очень быстро в свертке ничего не осталось, и Этцель жестом отпустил свою свиту, наказав напоследок, чтобы росли хорошими мальчиками и девочками, посещали мессу, слушались родителей и приходили завтра.

– Вкусные! – воскликнула Мина, стряхивая пыль с еще одного слова своей бабушки. Она протянула ему одно из пирожных.

– Рад, что тебе нравится, – сказал он, откусывая кусочек. – Это хорошее место, – заметил он, задумчиво жуя. – Мне здесь нравится.

– И что мы теперь будем делать?

– Подыщем место для моей пекарни.

– Прямо сейчас?

– Почему нет? Это хороший день.

– Ладно, – согласилась она. – С чего начнем?

– А мы уже начали.

Оставив мулов и фургон под присмотром слуг, Энгелберт и Вильгельмина обошли площадь. Множество лавок образовывали своеобразный торговый центр Праги. Они поговорили со многими владельцами лавок. Да, Старая площадь была лучшей в городе. Да, вести дела в таком престижном месте довольно дорого. Нет, никаких пустых лавок нет, и пустых помещений тоже. «Хозяин дерет за аренду сколько хочет, – жаловался мясник, работавший в лавке размером чуть больше фургона. – Но и при таких ценах свободных мест нет».

Так говорили все, с кем им удалось пообщаться. В конце концов пришлось признать, что даже если бы нашлось подходящее помещение, средств Энгелберта не хватило бы для того, чтобы начать дело.

– Все очень дорого. Я начинаю думать, что совершил ошибку, отправившись сюда, – признал он.

– Даже не думай! – воскликнула Мина. – Город большой, а мы осмотрели только одно место.

– Но это лучшее место. – Он вздохнул. – Все так говорят.

– Ну и что? Найдутся другие, ничуть не хуже. Надо искать.

Энгелберт согласился, и они начали прочесывать окрестные переулки. Лавки здесь были победнее, то, чем они торговали, казалось сомнительного качества, как, впрочем, и люди, посещавшие торговые точки нижнего рынка. Помещения, как правило, выглядели ветхими, фасады нуждались в ремонте; везде лежали горы мусора; слонялись какие-то подозрительные дамы, и время от времени Мина замечала крыс.

Унылые улицы угнетали Энглберта, его надежды таяли с каждым очередным переулком, который они осматривали. Он все чаще тяжело вздыхал. Но здешние улочки предлагали то, чего так не хватало респектабельной процветающей площади: дешевые места, и много. Каждая третья или четвертая лавка оказывалась пустой, возле дверей висели объявления о продаже, а те, которые еще действовали, скорее цеплялись за существование, чем процветали.

– Хватит, – сказал обескураженный пекарь. – Я видел достаточно. Давай возвращаться.

Мине стало жаль своего опечаленного спутника, да и ее собственные перспективы выглядели довольно сумрачно. Она дружески хлопнула его по плечу, и они направились в сторону площади. Пробираясь по переулкам, нашли улицу, которую раньше не заметили. На полпути дорогу им преградила лошадь, запряженная в телегу. В телеге мужчина укладывал жалкие пожитки, воздвигая из них неустойчивую пирамиду. Время от времени в дверях лавки появлялась женщина и передавала мужчине очередной узел. Мужчина хмуро пристраивал его к остальным.

– Похоже, они съезжают, – предположила Мина.

– Я их понимаю, – вздохнул Энгелберт.

Они остановились возле телеги.

– Доброго дня, господин. Здоровья вам! – Энгелберт не мог пройти мимо, не поздоровавшись.

Мужчина оторвался от своего занятия и хмыкнул в ответ. В дверях возникла женщина со свернутым ковриком. Мина обратилась к ней.

– Добрый день, госпожа. Переезжаете?

– А-а, немцы… – Женщина окинула Мину пренебрежительным взглядом и ответила на местном языке. – Ты ослепла, девочка?

Неприязненный ответ заставил Мину отступить на шаг, но в то же время сделал более решительной.

– Просто мы ищем место, чтобы открыть пекарню.

– Можете это забирать, – сказала ей женщина, – только подождите, пока мы уедем. На удачу рассчитываете? Зря.

– Эй, Иванка, не хами, – сказал мужчина в телеге, вытирая лицо грязной тряпкой. – Они же не виноваты. – Женщина презрительно глянула на него, повернулась, и не говоря ни слова, ушла внутрь. Обращаясь к Вильгельмине, он сказал: – Хозяин там, внутри. Поговори с ним, добрая женщина, все узнаешь.

Даже не оглянувшись на Энгелберта, Мина нагнулась и шагнула внутрь помещения. Лавка была почти пуста, если не считать пары ковров и нескольких деревянных ящиков. Бледный человек с аккуратно подстриженной козлиной бородкой стоял у деревянного прилавка и что-то записывал гусиным пером в маленькой книжечке. Как и многие другие виденные ей мужчины, он был одет в длинный черный плащ и белую рубашку со странным накрахмаленным воротничком; голову украшала большая шляпа из зеленого шелка с белым пером.

– Да? – неприязненно спросил он, не поднимая глаз. – Что вы хотите?

Вильгельмина попыталась сформулировать фразу, и подумала, а поймет ли он ее по-немецки?

– Так что? – поторопил ее хозяин (видимо, это был именно он). – Говори, парень. Я очень занят.

– Господин, вы хозяин дома? – спросила Мина

– Разумеется, – он мельком взглянул на нее. – Кем еще мне быть?

– Да почем я знаю? – проворчала Мина. – Эта лавка сдается?

– Ну? А тебе зачем? Снять хочешь?

– Да, – выпалила Мина.

– Шестьдесят гульдинеров.

– Извините?

– Шестьдесят гульдинеров на шесть месяцев. – Он вернулся к своей записной книжке. – Уходи. С отцом вернешься.

– Пятьдесят, – сказала Мина, – за год.

– Я же сказал: уходи. Ты не понимаешь, о чем говоришь. Убирайся из моей лавки и не возвращайся.

– Вильгельмина, – позвал Энгелберт от двери. – Пойдем. Что ты там делаешь?

С неохотой она присоединилась к баварцу на улице.

– Он хочет шестьдесят гульдинеров, – сказала она ему, – на шесть месяцев.

– Это уж слишком, – сказал Энгелберт. – Для такого места, – он сморщил нос, – это слишком.

– Вот и я так думаю. – Она нахмурилась. – Что такое гульдинер?

Этцель бросил на нее любопытный взгляд.

– А что, там, откуда ты родом, не знают про гульдинеры?

– У нас есть похожие, – сообщила она. – Просто называются по-другому. Так сколько это?

Он задрал полу плаща, покопался и вытащил небольшой кожаный мешочек. Залез пальцами внутрь. Выудил монету.

– Смотри, вот грош. Стоит шесть крейцеров.

– Поняла, – ответила Мина, повторяя про себя формулу: один грош равен шести крейцерам.

– Десять грошей составляют гульденгрошен, или, как мы говорим, гульдинер. – Он снова порылся в мешочке и вытащил большую серебряную монету. – Вот гульдинер – это приличные деньги.

Мина кивнула.

– Десять грошей – один гульдинер. Понятно. А еще какие есть?

– Есть новые монеты, называются – талер. Стоят двадцать четыре гроша. Но их мало.

– Значит, талеры еще лучше, – заметила Мина. Она выхватила серебряный гульдинер из руки Энглберта.

Женщина снова появилась с еще одним свернутым ковриком под мышкой.

– Ну и сколько? – спросила она, проходя мимо. В ответ на озадаченный взгляд Мины она мотнула головой в сторону двери лавки и объяснила: – Этот, там, внутри, сколько он потребовал?

– Шестьдесят гульдинеров, – ответил Этцель.

– У-у, скряга, – усмехнулась женщина, передавая ковер мужу в фургоне. – Мы заплатили ему тридцать за весь год.

– И долго… – Мина задумалась, выстраивая фразу. – Долго вы арендовали эту лавку?

– Четыре года, – ответила женщина, – и за все это время не было ни одного хорошего дня. Пусть дьявол заберет его вместе с его лавкой. Глаза бы мои никогда больше их не видели.

– Перестань, Иванка, – попросил мужчина. – Свое дело терять нелегко.

– И куда же вы сейчас пойдете? – спросил Этцель.

– В Пресбург, – ответил мужчина. – У моей жены там сестра живет. Попробуем купить новую лавку.

– А чем вы торговали? – поинтересовалась Мина.

– Свечами, – ответил мужчина. – Я свечи делаю.

– У нас лучшие свечи в городе, – с гордостью сообщила его жена. – Ну, раз им не нужны свечи, пусть в темноте ковыряются. – Она плюнула на порог.

– Злится, – пояснил мужчина.

Вильгельмина поблагодарила пару за помощь и вернулась в магазин.

– Пятьдесят гульдинеров на год. Больше вам все равно никто не даст, – заявила она.

Человек в зеленой шляпе отложил книгу и встал.

– Я же от тебя избавился? Разве нет?

– Нет, – Мина выпятила подбородок, – я не собираюсь уходить, пока не получу разумный ответ.

– Шестьдесят гульдинеров – разумная цена, – ответил домовладелец.

– Нет, не разумная. Бывшие съемщики платили тридцать в год.

– Времена меняются.

– Согласна, – ответила Мина. – Поэтому мы и предлагаем пятьдесят.

Человек в черном пальто с треском захлопнул свою маленькую книжку.

– Ладно. Пятьдесят. Заметано.

Энгелберт в дверях открыл было рот, собираясь возразить.

– Не так быстро, – сказала Вильгельмина. – Эту комнату нужно будет покрасить – и снаружи тоже.

Хозяин нахмурился. Его глаза сузились.

– Ты, девица, – презрительно прошипел он. – Ты как со мной разговариваешь?

– Пятьдесят гульдинеров, – напомнила Вильгельмина.

– Хорошо. Что еще?

– Да, да, – сказала она, – хорошо, что спросили. Нам понадобится печь.

– Какая еще печь? – Похоже, он не понял, о чем идет речь.

– У нас будет пекарня, – сказала она ему. – Нам нужна печь.

– Большая, – с надеждой вставил Энгелберт, – с четырьмя полками.

Хозяин взъерошил бороду и взялся за голову, словно подозревал, что говорит с сумасшедшими, только еще не до конца уверен.

– Нет, – замотал он головой. – Это уж чересчур.

– Хорошо, – ответила Мина. – Идем, Этцель, там возле площади я видела лавку получше. Ее как раз сдают, и хозяин обрадовался, когда узнал про пекарню. – Ухватив Энгелберта за руку, она направилась к двери.

– Подождите, – окликнул хозяин.

Мина повернулась, внутренне улыбаясь.

– Если делать печь, мне понадобится оплата за год. – Он постучал по раскрытой ладони.

– Да есть у нас деньги, – отмахнулась Вильгельмина, даже не подумав спросить, так ли это на самом деле. – Если, конечно, комнаты наверху пригодны для жилья. Нам же мебель нужна, кровати там, стулья… Ну, всякие простые вещи.

– Есть там все, – хозяин махнул рукой в сторону лестницы в задней части лавки.

Быстрый осмотр четырех комнат на втором этаже убедил Мину в правоте хозяина. В двух комнатах стояли кровати, еще в одной – стол с четырьмя стульями, а в последней – еще два стула и большой сундук.

– Годится, – сказала Мина, вернувшись на первый этаж. – Пара новых ковриков, и все в порядке.

– А за чей счет? – спросил хозяин.

Вильгельмина посмотрела на Энгелберта, и тот вытащил свой кожаный кошель. Повернувшись спиной к остальным, он начал отсчитывать монеты, шевеля губами, а потом протянул деньги хозяину.

– Не так быстро, – Мина перехватила его руку. – Половину мы заплатим вам сейчас, а половину, когда подпишем бумаги.

– Бумаги? – недоумевал хозяин. – Какие еще бумаги?

– Юридические документы, – решительно произнесла Мина. – Аренда, или как вы это называете. Я хочу, чтобы в бумагах было написано, что мы платим за год, и в эту плату входит печь и новая краска – как договаривались. Но в письменном виде.

– Хватит моего слова, – хозяин фыркнул. – Спросите любого, вам скажут, что Якуб Арностови – честный человек. Я никогда не подписывал никаких юридических документов!

– Времена меняются, – ехидно ответила Вильгельмина.

ГЛАВА 9, в которой жестоко разбиваются хрупкие надежды

– Ты чудо, Вильгельмина, – выдохнул Этцель. Его поразила деловая хватка и твердость в переговорах. Большой пухлый мужчина покачал головой. – Как тебе это удалось?

– А что я такого сделала? – спросила она, искренне озадаченная его изумлением.

– Ну, как же! Ты просто подавила герра Арностови своей волей. Никогда не видел ничего подобного. В конце концов, он же владелец.

– А, это, – отмахнулась Мина. – Помнишь, я говорила тебе, что живу в Лондоне. Так что имела дела с домовладельцами почти всю жизнь.

– Я бы ни за что не осмелился так с ним говорить. Это было, – он вздохнул с восхищением, – wunderbar[9]9
  Чудесно (нем.)


[Закрыть].

– А-а, подумаешь! – Однако похвала пришлась ей по сердцу. – Ты бы видел, как я справляюсь с агентом по аренде в Клэптоне.

– У тебя хорошая голова для бизнеса, Мина. – Я думаю, нам будет хорошо вместе.

– Надеюсь, Этцель.

– Давай так. – Он потер пухлые руки. – Ты оставайся здесь и жди возвращения господина Арностови. Я приведу фургон, вот тогда и начнем новую жизнь.

Он поспешил вниз по улице к конюшням, а Вильгельмина постояла на пороге, решая, в какой цвет покрасить стены. Белый, конечно, он всегда годится для пекарни; с белым цветом место будет выглядеть чистым и здоровым, как хлеб. Заодно на улице станет посветлее.

А, может быть, синий? Темно-синий. Такой королевский синий с золотой отделкой. Это будет смотреться шикарно и профессионально. Она окинула улицу взглядом. Нет… белый все-таки лучше, заметнее, а для них сейчас это главное. Хорошая белая эмаль и вывеска – тут у всех лавок есть вывески – а на ней – красивый только что испеченный хлеб.

Только нужно какое-то название. Может, Этцель придумает…

Когда Этцель вернулся, Мина спросила:

– Как называлась лавка твоего отца?

– «Пекарня Стиффлбим и сыновья». По-моему, хорошее название.

– Ну, неплохое, – с сомнением согласилась Мина. – Только здесь люди не знают ни твоего отца, ни тебя. Нужно другое название – такое, которое люди легко запомнят. – Она задумалась на мгновение. – А что у тебя получается лучше всего?

На широком добродушном лице отразилась задумчивость.

– У меня хорошо получаются рождественские кексы, – гордо сообщил он. – Самые лучшие в Мюнхене – так люди говорят.

– Отлично! Когда наступит Рождество, мы позаботимся о том, чтобы все услышали об особых Рождественских кексах от Стиффлбима. Но давай еще подумаем. Это дело серьезное.

Этцель глубоко задумался. После долгой паузы он нерешительно сказал:

– А почему бы не зазвать просто «Пекарня Стиффлбима»?

– Ну, можно, конечно, только… давай все-таки еще подумаем. Надо разгрузить фургон и привести это место в порядок. У меня такое ощущение, что скоро с нами обязательно что-нибудь произойдет.

Остаток дня они потратили на уборку помещений. Вычистили все сверху донизу, пересчитали свои скудные припасы, разобрали вещи Энгелберта, прикинули, где будет печь, где прилавок, полки и дрова для печи. В общем, хлопотали по хозяйству.

По мнению Вильгельмины, место им досталось не очень удобное: ни электричества, ни водопровода; радио нет, телевидения нет, и телефона, конечно, тоже. Для тепла и света только камин, и все нужно делать своими руками и ногами. Что ни говори, по части комфорта Прага на тридцатом году правления императора Рудольфа оставляла желать лучшего.

За что бы она не взялась, куда бы не посмотрела, все напоминало ей о том, что тот мир, который она знала, к которому привыкла, сильно изменился. И потрясение от этих перемен никуда не делись. Внешне она выглядела, как человек, смирившийся с обстоятельствами, и даже некоторым образом этими обстоятельствами довольный, но на самом деле ее не оставляла мысль о том, как бы ей вернутся в свое время, в тот реальный мир, может быть, не самый лучший, но все-таки более удобный и приспособленный для жизни. Мысль эта напоминала шатающийся зуб, который язык никак не может оставить в покое. Но сколько бы она не думала о возвращении, ничего толкового в голову не приходило. Она понятия не имела, с какой стороны браться за это дело.

Зато по части хозяйства Вильгельмина решила извлечь максимум из своего положения, каким бы странным оно ни было. Она провела инвентаризацию личных помещений: деревянная кровать с матрасом и балдахином; сосновый стол – одна ножка слегка шатается; крепкий дубовый стул с прямой спинкой; большой деревянный сундук для одежды; небольшой ящик со свечами разной длины и толщины. Кровать хорошо заправлена; матрац мягкий и комковатый, набитый соломой и конским волосом. Единственное одеяло отчетливо пахло чужим человеком, спать под таким нельзя. Но после того, как она хорошенько выбила его и на день вывесила на солнце, стало намного лучше.

Мина с радостью отметила, что Энгелберт оказался прилежным работником, неизменно сохранявшим оптимизм. Может, пешеходом он был не самым лучшим, зато казался почти неутомимым. В течение следующих нескольких дней лавка стала преображаться. Появились каменщики и плотники, начала вырисовываться печь. Мина уговорила мастеров сделать простой прилавок и несколько полок в обмен на бесплатный хлеб на месяц в перспективе.

Энгелберт посчитал эти атрибуты излишними – во всяком случае, так Мина поняла по его лицу. Но она объяснила, что пекари работают и на богатых или, по крайней мере, зажиточных покровителей, а «Сарафанное радио» – лучшая реклама, и почти ничего не стоит.

– Как только люди услышат о нашем чудесном хлебе, тут на улице будет очередь стоять, – самонадеянно заявила она.

При каждом удобном случае Вильгельмина исследовала город, начав с большой Тынской церкви на площади, куда в воскресенье Энгелберт потащил ее на службу, вырвав из блаженного сна.

– Обязательно следует поблагодарить Господа за нашу удачу и спасение наших душ, – сказал он. Вильгельмина мало что понимала в происходящем, но служба ей понравилась – помпезность и пышность облачений, запахи ладана и колокола, гимны, величественная архитектур и множество священников. Впервые с момента своего перемещения она почувствовала некоторое умиротворение после службы, чем весьма порадовала Энгелберта.

В иные дни она просто бродила по городу, шла, куда хотела. Она заняла немного денег у Энгелберта и прикупила себе хорошую юбку, пару белых льняных халатов с длинными рукавами, кое-что по мелочи из одежды: красивый лиф, фартук, красную шаль, три пары толстых чулок и прочные кожаные туфли с медными пряжками и основательной подошвой. Все вещи, кроме нижнего белья, не новые, но хорошего качества. Яркие платки прекрасно скрывали слишком короткие волосы и помогали не выделяться в толпе. Теперь ее никто не принял бы за мужчину. В новом наряде она исследовала город, отыскивая пекарни на предмет промышленного шпионажа, ориентируясь исключительно по запаху. В результате она узнала много нового и полезного.

Выяснилось, что хлеб в Праге делался в основном тяжелый, плотный и темный. Его изготавливали из ржаной муки, сдобренной тмином. На вкус он был горьковатым. Кроме того, он быстро черствел; хозяйки замачивали его в молоке, иначе было не съесть уже после первого дня хранения. Городские пекари почему-то предпочитали делать огромные караваи, их потом резали на куски разного размера и продавали, как мясо, на вес.

Одна пекарня мало отличалась от другой: один и тот же черный хлеб, одни и те же цены и, как она подозревала, один и тот же скучный рецепт, используемый по всему городу, если не по всей стране. Похоже, всех это устраивало, хотя Мина не могла понять, почему. По ее мнению, хлеб был плохой. Наверное, пражские дворяне отличались долготерпением.

– Мы можем сделать лучше, – втолковывала она Энгелберту после очередной вылазки. – Мы предложим нашим клиентам кое-что новенькое, необычное – то, чего они никогда раньше не видели и не пробовали. Вот увидишь, скоро мы станем самыми успешными пекарями в городе и даже во всей стране. Все в Праге будут говорить об Этцеле Стиффлбиме.

– Ты в самом деле так думаешь? – спросил он, восхищенный ее уверенностью и энтузиазмом.

– Не удивлюсь, если уже через месяц мы станем поставщиками королевского двора.

– Что, для самого императора Рудольфа? – задохнулся Энгелберт. – Это было бы здорово!

Мина действительно задумывалась о королевской грамоте. Это была бы гарантия успеха. Имей они такую грамоту, все здравомыслящие потребители тут же помчатся к дверям пекарни, на вывеске которой будет значиться просто «Etzel’s».

Пекарня открылась ясным бодрым утром через три недели после того, как они прибыли в город. Обоих переполняли самые радужные ожидания. Однако прошла первая неделя, не вызвавшая в городе никакого интереса, за ней вторая, примерно такая же. Заходили любопытные. Самых смелых удавалось уговорить попробовать легкий, мягкий и вкусный хлеб Энгелберта. Эти храбрецы неизменно высказывали свои восторги… и всё.

– Они вернутся, – говорила Вильгельмина Этцелю. – Мы ловим рыбу. Просто нужно закинуть сеть пошире, вот и все.

Этцель растерянно чесал в затылке. Мина не сомневалась: как только станет известно о новом пекаре, пекущем хлеб по новым рецептам, от заказов отбоя не будет.

Но время шло, а хлеба Этцеля оставались нераспроданными. Поскольку третья неделя грозила пойти по пути двух предыдущих, Вильгельмина вынесла несколько хлебов на Староместскую площадь, и там начала бесплатно раздавать прохожим ломти свежеиспеченного продукта. Некоторых удавалось уговорить зайти в лавку и купить такой же хлеб для себя. Это был первый день, который принес хоть и небольшую, но прибыль.

К сожалению, первый день так и остался последним. В кассе за прилавком осталось всего несколько монет.

Вильгельмина задумалась и пришла к выводу, что проблема имеет двоякий характер. Во-первых, они пришлые. И с этим ничего не поделаешь. Пражская публика с недоверием относилась к чужеземцам. Во-вторых, расположение лавки – не самое удачное: улица не внушала доверия; солидные богобоязненные горожане здесь появлялись редко. Возможно, были и другие причины, которых Мина пока не видела, но с какой бы стороны не посмотреть – ситуация катастрофическая, первым делом из-за неудачного места.

Шли дни. Яркая осень потихоньку уступала место тусклой, холодной зиме, и уверенность Вильгельмины угасала. Каждый новый серенький день она встречала со страхом и провожала с облегчением – по крайней мере, день ушел и больше не повторится. Энгелберт старался оставаться жизнерадостным, но и его природный оптимизм таял с каждой новой неудачей. Вильгельмина с замиранием сердца наблюдала, как добрая отзывчивая душа постепенно погружается в мрачное отчаяние, как испеченный с такой любовью хлеб остается непроданным и несъеденным.

Светлые надежды, которые попутным ветром гнали их вперед, привели к столкновению с коварным скалистым берегом горькой реальности. Окончательный крах становился лишь вопросом времени, и тогда их уютная маленькая лавочка, подобно разбитому штормом кораблю, утонет без следа.