Текст книги "Эволюция (ЛП)"

Автор книги: Стивен М. Бакстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 52 страниц)

– Это точно.

Снежок нерешительно спросил:

– А что будет после этого? Я имею в виду, когда мы станем старше. Не такими сильными.

– Не думаю, что это обещает быть проблемой, – лаконично сказал Бокоход. – Вызовом будет твой выбор: как ты захочешь жить. Чтобы убедиться, что у тебя под контролем хотя бы это.

– Когда ты увидишь всё, что хотел увидеть.

– Да когда угодно, – он улыбнулся. – Возможно, в Париже останется несколько окон, которые можно будет выбить. Бренди тысячелетней выдержки, чтобы выпить. Я бы им насладился.

– Но, – осторожно сказал Снежок, – не будет никого, кому можно об этом рассказать.

– Мы всегда это знали, – резко сказал Бокоход. – С того самого момента, когда выкарабкались из Ямы в ту древнюю дубраву. Это было очевидно даже тогда.

– Возможно, тебе, – сказал Снежок.

Бокоход потёр висок, где от удара Боннера вскочила здоровая шишка.

– Это работает мой большой мозг. Генерируя одно бесполезное заключение за другим. И всё это ничего не меняет, вообще ничего. Послушай. Давай, договоримся. Мы выберем место встречи. Мы будем стремиться увидеться, каждый год. У нас может и не получиться делать это всякий раз, но ты всегда сможешь оставить мне какое-то сообщение.

Они выбрали место – Стоунхендж, на возвышенности равнины Солсбери, который по-прежнему оставался точным – и время, летнее солнцестояние, которое легко было отследить, обладая дисциплинированностью в учёте времени, которую привил им Ахмед. Это была хорошая идея. Так или иначе, даже сейчас Снежка успокаивала мысль о том, что у его будущего появится хоть какая-то структура.

Когда они закончили есть, их окутывала темнота. Холодно не было, но Снежок достал для себя одеяло, грубо сотканное из коры, обернул его вокруг плеч.

– Слышь, Бок? А он был прав?

– Кто?

– Боннер. Ты пользовал Луну?

– Он был чертовски сильно прав. Я её пользовал.

– Ты долбаная тёмная лошадка. Я бы никогда не узнал. Почему ты?

– Атавистические позывы, дружище. Думаю, она реагировала на мой мозг умнее среднего.

Снежок поразмышлял над этим.

– Тогда выходит, что наши большие мозги хороши для одной вещи.

– О, да. Они всегда были хороши для этого. Вероятно, именно для этого они и подходили в первую очередь. Всё остальное – хренотень.

– Ты долбаная тёмная лошадка.

IV

Снежок следовал за людьми-обезьянами.

Он жил не так, как жили они. Он пользовался своими западнями, чтобы ловить дичь размером со свиней и мелких оленей, и использовал ножи, костры и навесы для укрытия и разделки дичи. Но он ходил там же, где ходили они.

Они бродили по невероятно обширной территории, по большим лесам, которые покрывали южную Англию, по лесам, которые скрывали руины городов и соборов, дворцов и парков. Он беспокоился, если терял из виду Уину, и вновь успокаивался, когда находил её вновь. Постепенно он научился узнавать всех индивидуумов в небольшой группе – он дал им такие имена, как Дедуля, Шкет и Док – и он сопереживал их жизням, их триумфам и трагедиям, словно смотрел небольшую мыльную оперу.

Они боялись крыс – больших крыс, крысоволков, которые, очевидно, охотились стаями. Он это быстро понял.

Он спрашивал себя, каким он должен был выглядеть в их глазах. Несомненно, они были осведомлены о его присутствии, но он не пересекался с ними и не претендовал на пищу, которую они собирали. Поэтому они позволили ему существовать, не замечая его. Он был похож на призрака, думал он, – на призрака из ускользающего прошлого, преследующего этих новых людей.

Через несколько месяцев, когда долгое-долгое лето этих поздних времён, наконец, завершилось, они вышли на берег. Снежок подумал, что оказался где-то на берегу Суссекса, на южном побережье Британии.

Мохнатые понемногу кормились на краю леса, как обычно, не обращая внимания на Снежка.

Снежок бродил по пляжу. Лес дорастал прямо до берега, как будто это был тропический остров Робинзона Крузо, а вовсе не Англия. Он нашёл местечко, чтобы присесть, глядя на разбивающиеся об берег волны.

Он зачерпнул горсть песка. Тот был мелким и золотистым, и легко просыпался у него между пальцами. Но он видел, что в нём были чёрные зёрна и ещё немного частиц оранжевого, зелёного и синего цвета. Многоцветный материал должен быть пластиком. А чёрный материал напоминал сажу – сажу из Рабаула, вулкана-убийцы, или от пожаров, которые охватили весь мир, когда всё превратилось в дерьмо.

Всё ушло, думал он с удивлением. Действительно, ушло. Песок был своего рода доказательством. Лунные камни, соборы и футбольные стадионы, библиотеки и музеи, картины, шоссе, города и хибары, Шекспир и Моцарт, Эйнштейн, Будда, Мухаммед и Иисус, львы, слоны, лошади и гориллы, и весь остальной зверинец, охваченный вымиранием – всё стёрлось в прах, рассеялось и упало на землю, смешавшись в этом закопчённом песке, который он сеял сквозь пальцы.

Мохнатые уходили. Ему были видны их стройные очертания, тихо скользящие в глубину леса.

Он встал, стряхнул песок с ладоней, поправил узел на спине, и отправился за ними.

ГЛАВА 18
Крысиное царство
Восточная Африка. Примерно 30 миллионов лет после настоящего времени

I

Астероид некогда назывался Эрос.

У Эроса была собственная география в миниатюре. Его грунт был покрыт ударными кратерами, разбросанным щебнем и обломками, и ещё странными водоёмами, полными мельчайшей голубоватой пыли, которую заряжал электричеством неустанный солнечный свет. В длину он был примерно втрое больше, чем в ширину, и напоминал остров Манхэттен, заброшенный в космос.

Эрос был таким же древним, как Хвост Дьявола. Как и чиксулубская комета, он был реликтом эпохи формирования самой Солнечной системы. Но, в отличие от кометы, астероид устойчиво включился во вращение внутренней части системы – фактически, внутри орбиты Юпитера. В ранние эпохи происходило массовое разрушение, когда молодые астероиды, следуя по своим неровным орбитам, беспомощно разбивались друг об друга. Многие из них были раздроблены в облака пыли, брошены в огромную утробу Юпитера или в переполненные и опасные внутренние области системы. Уцелевшие сильно поредевшим роем следовали по правильным орбитам вокруг разгорающегося Солнца.

Но даже сейчас призрачный щипок гравитации заставлял орбиты астероидов резонировать, словно задетые струны.

Она неохотно выбралась на дневной свет.

У неё был ещё один дурной сон. Её голова была словно в тумане, руки и ноги не гнулись. Сквозь грубую крышу своего гнезда на верхушке дерева она видела шелестящую зелень полога леса над собой и клочки ясного голубого тропического неба. Как и лоток гнезда под её телом, крыша была всего лишь переплетённой массой прутьев, листьев и тонких веточек, торопливо построенной в последний час перед наступлением темноты, и скоро эта постройка будет покинута.

Она лежала на спине, положив правую руку под голову, а ноги были подогнуты к животу. Её голое тело было покрыто тонкой золотистой шерстью. В свои пятнадцать лет она была в самом расцвете сил. Растяжки на её животе и маленьком соски указывали на то, что она уже рожала. Её глаза, ещё слипающиеся от сна, были крупными, чёрными и бдительными: знак постепенной переадаптации к ночному образу жизни. Над ними невысокий лоб переходил в маленькую, аккуратную черепную коробку, и его скромные очертания были замаскированы шевелюрой курчавых тёмных волос.

Часть её никогда не спала крепким сном, независимо от того, насколько хорошо она строила свои гнёзда. В её сны всегда врывалась огромная пустота под ней, в которую она могла бы упасть. Поскольку верхушки деревьев были единственным безопасным местом для жизни её сородичей, пустота не имела смысла, но она всё равно была. Людям всё же требовалось несколько больше времени, чтобы привыкнуть к своему возвращению на деревья.

Конечно, это не помогло, когда её единственного ребёнка поглотило это пространство под нею: его хватку за её шерсть ослабил дождь, и его маленькое тельце, кувыркаясь, полетело в зелёные глубины.

Она никогда и ни с кем не говорила об этом. В действительности же, никто и ни о чём больше не говорил. Дни бесконечных разговоров давно уже прошли, а гортань и познавательные способности говорящего народа исчезли – они были неуместны при жизни на деревьях.

У неё даже не было имени. Но, возможно, какая-то её часть сохраняла глубинную память об иных, минувших днях. Пусть она будет зваться Память.

Она слышала шелест среди ярусов растительности под собой, шлепки выброшенных шкурок от плодов, летящих вниз сквозь листву, первые неуверенные подвывающие голоса самцов.

Она повернулась на живот и прижалась лицом к своей постели из прутьев. Она могла различить лишь саму колонию – тёмную висячую массу на нижних ярусах полога леса, словно в вышине среди зелени каким-то чудом оказалась деревянная подводная лодка. В разных местах вокруг колонии двигались, шевелились и препирались изящные фигурки. Начиналась обычная повседневная жизнь. И тем, кто опаздывает, ничего не достанется.

Память встала, выпрямившись, и раздвинула своё гнездо, словно птенец проклёвывался из яйца. Маленькая голова поднялась на метровую высоту её роста, и она начала оглядывать окружающий её мир.

Повсюду вокруг неё лес поднимался обширными зелёными ярусами жизни. Верхняя часть полога леса была крышей высоко над тем ярусом, в котором обитала она сама. На севере, западе и востоке, за деревьями, Память могла разглядеть голубое искрящееся мерцание. Блеск океана всегда очаровывал её. И хотя ей не было видно южного берега, интуиция совершенно верно подсказывала ей, что океан продолжался даже там, образуя огромный пояс вокруг земли: она знала, что жила на обширном острове. Но океан был ещё одной бесполезной вещью; он казался ей слишком далёким, чтобы о нём можно было беспокоиться.

Этот особенно густой участок леса рос в ущелье, глубоко прорезавшем материнскую породу. Защищённое твёрдыми каменными стенами, питаемое речками, которые бежали по дну ущелья, это было место, кишащее разнообразнейшей жизнью – хотя в разных местах зияли голые участки, расчищенные баранцовыми деревьями и их слугами – новой разновидностью жизни.

Но само ущелье имело не естественное происхождение. Оно было результатом взрывов древней материнской породы, результатом дорожного строительства у людей. Эрозия взяла всё, что ей причиталось: когда дренажные канавы и кюветы больше не обслуживались, срезанные склоны разрушились. Но, тем не менее, терпеливый геолог смог бы обнаружить в песчанике тонкую тёмную прослойку, которая медленно накапливалась на дне ущелья. Тёмная прослойка представляла собой видоизменившийся асфальт, слой, который всё ещё выходил на поверхность в разных местах вместе с фрагментами транспортных средств, которые когда-то двигались по этой дороге.

Даже сейчас от давно исчезнувших людей всё ещё оставались следы.

Тень мелькнула над листьям, шелестевшими вокруг неё, стремительная, безмолвная, отбрасываемая в лучах низко стоящего солнца. Она быстро пригнулась, ища безопасности среди листвы. Конечно, это была птица. Хищники верхней части полога леса уже начали свой день, и вряд ли стоило быть слишком заметным.

Бросив прощальный взгляд на остатки своего запачканного кусками помёта и вылезшей шерстью, запятнанного мочой гнезда, которое вскоре будет забыто, она полезла вниз.

По мере того, как тропический день вступал в свои права, люди уже рассредоточились по деревьям – гибкие и изящные существа занялись ежедневным неустанным поиском плодов, точащих кору насекомых, и воды, собирающейся в чашевидных листьях.

Память, всё ещё вялая, свесилась с ветки, глядя по сторонам.

Здесь были и самцы, и самки, некоторые из самок несли на себе цепляющихся младенцев. Кроме того, самцы уделяли значительное время демонстрациям, воплям и воинственным прыжкам туда-сюда. Это было то, что не изменилось за долгие годы: структура сообщества приматов по-прежнему была той же самой – роскошная надструктура иерархии самцов, наложенная поверх сети снисходительно терпящих её кланов самок.

На этих средних уровнях полога леса более высокие деревья прорастали сквозь кроны своих низкорослых собратьев. На этом переходном уровне, не внизу и не на самом верху, люди находились в относительной безопасности от угроз, исходящих сверху и снизу. И именно здесь, окружённые колоннами высоких стройных стволов крупных деревьев, они построили свою колонию.

Это был шар примерно десять метров в поперечнике. Его толстые стены были сделаны из прутьев и мёртвых листьев, грубо спрессованных вместе. Листья размягчили, предварительно пережевав, а затем ими законопатили дырки в постройке. Всё это аккуратно покоилось в изгибах могучих ветвей дерева, на котором колонию достраивали уже не одно поколение. И жизнь в ней кипела: тонкий ручеёк фекалий и мочи стекал с огромного ствола дерева, жидкие отходы просачивались через отверстия, которые испещряли основание колонии.

Этот шар из выплюнутой жвачки и прутьев был самой прогрессивной постройкой, какую были способны построить послелюди на настоящий момент. Но это было проявление не ума, а инстинкта, столь же далёкого от сознательно планируемых действий, как постройка птицы-шалашника или термитник.

Память могла разглядеть маленькие лица, робко выглядывающие наружу сквозь дыры в грубо изготовленной стене колонии. Она помнила то время, когда вместе с собственным ребёнком сидела за этими сырыми, вонючими стенами. Основной целью колонии была защита самых уязвимых особей от лесных хищников: ночью неполовозрелый молодняк, старые и больные особи сбивались под защитой её стен. Но лишь самым юным младенцам и их матерям позволялось оставаться под её защитой на протяжении дня, пока остальные с риском для жизни выбирались на открытые места в поисках корма.

А когда случайные лучи солнечного света, пробившиеся сквозь полог леса, упали на колонию, стены засверкали. Среди спрессованных вместе прутьев и листьев были вставлены яркие камушки, собранные в подлеске. Попадались даже кусочки стекла. По прошествии миллионов лет выяснилось, что стекло было нестабильным: оно мутнело по мере того, как в его толще образовывались крошечные кристаллы – но, тем не менее, эти фрагменты сохранили свою форму: куски лобовых стёкол, габаритных огней и бутылок теперь собирали, чтобы украсить ими стены этой бесформенной постройки.

Это было похоже на украшение, но им не являлось. Стекло и блестящие камни были предназначены для защиты. Даже теперь хищники, охотящиеся на этих послелюдей, удерживались на расстоянии остатками зданий, блестящими камнями и сверкающим стеклом, будучи во власти глубоко укоренившихся инстинктов, которые развились во времена существования самых опасных убийц, когда-либо бродивших по Земле. Поэтому народ, к которому принадлежала Память, просто собезьянничал постройки своих предков, будучи даже не в состоянии представить себе, чему именно они подражали.

Конечно же, когда-то деревья были владениями приматов, где они могли бродить, почти не опасаясь хищничества. Мелким обезьянам и шимпанзе не были нужны крепости из листьев и прутьев. Но времена изменились.

Когда Память промедлила, на неё зашипел молодой самец. У него был причудливый белый участок шерсти на задней части тела, почти как у кролика. Она знала, о чём он думал: он подозревал, что она могла претендовать на участок коры, где он искал корм вместе с матерью и братьями. Ум у её людей был далеко не таким, как у их предков, но Память всё ещё умела догадываться об убеждениях и намерениях других особей.

Но сегодня отряд Белой Заплатки был слабее, чем прежде. С последнего раза, когда Память их видела, их старший сын пропал. Он мог уйти, чтобы отыскать какую-то другую колонию, организованную где-то в зелёных глубинах леса. Или, конечно же, он мог погибнуть. Сами члены семьи всем своим видом показывали, что они ещё беспокоились об отсутствии пропавшего сородича: они постоянно оглядывались через плечо, хотя поблизости никого не было, и оставляли место для крупного самца, который так и не пришёл. Но вскоре их воспоминания залечат душевную рану, и брат исчезнет в тумане прошлого, о котором никто не вспоминает; он будет забыт – так же, как все дети людские с того момента, когда была установлена последняя надгробная плита.

Сама же Память так никогда бы и не узнала, что случилось с другим сыном. Сейчас был не век информации. Больше никто никому ничего никогда не говорил. Всем, что она знала наверняка, было то, что она видела собственными глазами.

Тем не менее, перед Памятью открывалась прекрасная возможность. Она могла бы с успехом побороться с этой ослабленной группой за место на их дереве. Но плохой сон заставил её чувствовать себя раздражённой и тревожной. Такое настроение мучало её со времени потери её собственного ребёнка. Смерть ребёнка случилась больше года назад, но боль была настолько острой, настолько ярко отпечаталась в её похожем на калейдоскоп бесструктурном сознании, что всё было как будто вчера. Как и весь её вид, Память была существом, действующим не путём целенаправленного планирования, а повинуясь импульсу. И сегодня импульс диктовал ей не ввязываться в драку с этим сварливым народом за привилегию обладания местом на их обсиженной ветке ради того, чтобы обдирать с неё куски коры в поисках личинок жуков.

Она развернулась и полезла сквозь ярусы переплетённых ветвей деревьев.

Раскачиваясь, карабкаясь и перескакивая с ветки на ветку, она стала чувствовать себя гораздо лучше. Онемение быстро покидало её мускулы, и она, наконец, проснулась полностью. Она даже ненадолго забыла о потере своего ребёнка. Она была ещё молода; её вид часто жил больше двадцати пяти, и даже тридцати лет. Прошло уже очень много времени с тех пор, как её далёкий предок, озадаченный, выбрался из канализации, двигаясь навстречу зеленеющему дневному свету; её тело было отлично приспособлено к её образу жизни – за исключением самых дальних закоулков её ума.

Поэтому, вихрем мчась сквозь кроны деревьев, она ощущала своего рода радость. Почему бы и нет? Многое было утрачено, но это не имело никакого значения для Памяти. Её краткий миг существования на свете был здесь и сейчас, и им нужно было дорожить. Когда она летела сквозь густой сумрак ярусов леса, её губы обнажили зубы, и она громко рассмеялась. Это был рефлекс, который никогда не теряли дети человека – даже когда над заживающим ликом Земли промелькнули и растворились в небытии тридцать миллионов лет.

Тропический лес, в котором жила Память, был частью величественного пояса, обернувшегося вокруг талии планеты – пояса, который нарушали лишь океаны и горы. Леса были пышными, хотя после прекращения людьми хищнических лесозаготовок потребовались тысячи лет, чтобы вернуться к чему-то, отдалённо напоминающему их прежнее богатство.

Во вновь возродившемся мире, который зарос лесом, для потомков человечества оставалось мало места. И потому предки Памяти покинули землю и вновь вернулись в зелёное чрево полога леса. Приматы здесь уже были: это были мелкие обезьяны, предки которых спаслись от голодающих людей в последние дни мира, выжившие после великого вымирания. Вначале послелюди были более неуклюжими по сравнению с обезьянами. Но они ещё оставались сравнительно умными, и их положение было безнадёжным. Вскоре они поставили точку в процессе вымирания, инициированном их предками.

После этого они начали расселяться. Но сила, которая оказывала на них давление, и которая согнала их с земли, продолжила преследовать их.

Память ничего не знала об этом. Тем не менее, она несла в самой себе молекулярную память, непрерывную линию генетического наследования, которая тянулась в глубины времени к исчезнувшему народу, прорубившему громадное шоссе среди скал, и ещё дальше от него, в ещё более отдалённые времена, когда существа, мало чем отличающиеся от Памяти, карабкались по деревьях, мало чем отличающимся от этих.

Она остановилась на ветке, увешанной сочными красными фруктами. Она присела на ветке и стала быстро кормиться, очищая плоды, высасывая их мягкое содержимое и позволяя пустой кожуре лететь во мрак внизу. Но, пока она ела, она прижималась спиной к стволу, настороженный взгляд испуганно метался по теням, а её движения были быстрыми и скрытными.

Несмотря на свою настороженность, она вздрогнула от неожиданности, когда первый кусок кожуры плода попал ей прямо в затылок.

Прижавшись к стволу, она огляделась. Теперь она увидела, что ветки над ней были увешаны чем-то, напоминающим плоды: чем-то толстым, тёмным и свисающим вниз. Но у этих «плодов» выросли руки и ноги, головы и блестящие глаза, и ещё ловкие ладони, которые швыряли кожуру, куски коры и прутьев вниз, в неё. Вероятно, они лежали в засаде, когда она подошла слишком близко, а затем так же тихо подобрались к ней. Они швырнули даже кусок тёплых испражнений.

А потом началась болтовня. Вопли и бессмысленная трескотня звенели у неё в голове, дезориентировали её – что и требовалось. Она съёжилась, сидя в развилке ветки и зажав уши ладонями.

Болтливый Народ был дальними родственниками Памяти. Когда-то они тоже были людьми. Но Болтуны жили иначе. Они были коллективными охотниками. Они все, от едва отнятого от груди молодняка до самых старых, действовали, подчиняясь холодной, инстинктивной дисциплине, убивая какую-либо добычу, или сражаясь с каким-то хищником. Стратегия работала успешно: Память уже не раз видела, как её сородичи отступали перед лицом этой армии с вершин деревьев.

Несмотря на резко различающийся образ жизни, пару миллионов лет назад и ранее эти два вида людей ещё могли скрещиваться, хотя их потомство было бесплодным. В настоящее время это уже было невозможно. Это был акт видообразования, один из многих. Для Болтливого Народа Память была не родственницей, а лишь потенциальной угрозой – или, возможно, пищей.

Она отключилась. Казалось, Болтуны сидели на каждой ветки. Она никак не могла миновать их, чтобы оказаться в безопасности на другом дереве. У неё был лишь один путь, чтобы убраться с этого голого ствола: по земле.

Она не колебалась. Бросившись вниз по стволу – позволяя себе преодолевать большое расстояние в падении, доверившись собственным рефлексам, чтобы хвататься за ветки и замедлять свой спуск – она ускользнула в глубокий мрак подлеска.

Вначале Болтуны преследовали её, и брошенные ими куски плодов и фекалии градом падали вокруг неё, с брызгами шлёпая по коре. Она слышала, как они рассредоточивались по дереву, с которого согнали её, выражая трескотнёй и воплями свой бестолковый триумф.

Наконец, она спрыгнула со ствола вниз. Она намеревалась добраться до другого ствола крупного дерева в паре сотен метров отсюда, которое могло бы быть достаточно далеко от Болтунов, чтобы обеспечить ей безопасное возвращение обратно в полог леса.

Она шагнула вперёд, держа тело вертикально, с настороженными и широко раскрытыми глазами.

У Памяти были узкие бёдра и длинные ноги – наследие времён двуногого прямохождения наземных обезьян из саванны. Положение её тела было более выпрямленным, чем когда-либо было у любого шимпанзе, более выпрямленным, чем у подданных Капо. Но даже в выпрямленном положении её ноги оставались слегка согнутыми, а шея – чуть наклоненной вперёд. У неё были узкие плечи, длинные и сильные руки, а её ступни были удлинены и снабжены противопоставляющимся большим пальцем – хорошая экипировка для того, чтобы лазить, цепляться и прыгать. Жизнь на деревьях изменила облик представителей её вида: отбор вновь обратился к древним принципам строения – хотя они значительно изменились, основная тема всегда сохранялась.

Она не ощущала комфорта, находясь на земле. Оглядевшись, она видела ярусы листвы, деревья, конкурирующие за энергию солнца, вынужденные довольствоваться лишь самым рассеянным светом. Казалось, будто смотришь на совершенно иной мир, на город в трёхмерном пространстве.

В противоположность пологу, подлесок был тёмным и влажным местом. В бесконечных сумерках росли редкие кустарники, травы и грибы. Хотя листья и другой мусор падали непрерывным медленным дождём из зелёных галерей в вышине, покров на земле было тонким: этому способствовали муравьи и термиты, постройки которых стояли по всему подлеску, словно разрушенные эрозией памятники.

Она наткнулась на огромный гриб. Остановившись, она начала набивать рот его вкусной белой мякотью. Она пока ещё мало поела сегодня, и потратила много энергии, удирая от Болтунов.

За зарослями тонких молодых деревьев среди теней кто-то двигался: огромные очертания, хрюканье, сопение в грязи. Память юркнула за гриб и затаилась.

Из тени появились существа, смутно различимые в серо-зелёных сумерках. У них были крупные, покрытые шерстью тела, толстые головы и короткие хоботы, которые обследовали землю и срывали листву и плоды с нижних веток деревьев. Достигая роста около двух метров в холке, они напоминали лесных слонов, хотя были без бивней.

Маленькие остроконечные уши этих листоядных существ и их странно закрученные хвосты выдавали их происхождение. Это были свиньи, потомки одного из немногочисленных видов, одомашненных человечеством; они пережили эпоху великих разрушений и теперь приобрели такой подходящий к их образу жизни облик. В действительности же последние настоящие слоны стали жертвами вымирания вместе с людьми.

Более крупные существа, покрытые шерстью, прокладывали себе путь в поле зрения Памяти. У них тоже был слоноподобный облик, такие же размеры и формы, как у свиней. Но если у свиней были хоботы, но не было бивней, то у этих животных хобота совсем не было, зато были большие широкие рога, которые загибались вперёд и служили тем же самым целям, как когда-то бивни слонов – они разгребали землю и выкапывали корни и клубни. Более своенравные и агрессивные, чем свиньи, эти животные происходили от других выживших генералистов со скотных дворов человека – от коз.

Листоядные животные двух типов, свино-слоны и козо-слоны, кормились в нижнем ярусе леса у земли, отличаясь друг от друга достаточно сильно, чтобы соперничать за это пространство, и высокомерно игнорируя присутствие друг друга. Память съёжилась, ожидая, когда подвернётся случай убраться подальше от этих сильно эволюционировавших потомков сельскохозяйственных животных.

А потом она почуяла запах чужого дыхания на собственной шее: едва ощутимое тепло, вонь гнилого мяса.

Она немедленно рванулась вперёд. Не обращая внимания на слоноподобных свиней и коз, она бежала, пока не добралась до ствола дерева, и полезла вверх, цепляясь за трещины в коре. Она ни секунды не колебалась, даже не оглядывалась, чтобы увидеть, что именно приблизилось к ней почти в упор.

Впрочем, она кое-что заметила краем глаза. Это было существо размером с леопарда, с красными глазами, длинными конечностями, цепкими лапами и мощными резцами.

Она знала, кто это был. Это была крыса. А когда почуешь крысу, беги.

Но крыса бежала за ней.

Чтобы преследовать свою добычу, лазающую по деревьям, вид крысо-леопардов тоже учился лазать. У крысо-леопарда были когти, противопоставляющиеся пальцы, способные хватать ветки, передние конечности, позволяющие сильно раскачиваться, чтобы зверь мог перескакивать с ветки на ветку, и даже цепкий хвост. Он не был таким же хорошим древолазом, как лучшие из приматов вроде Памяти. Пока не был. Но не нужно быть таким же хорошим, как самые лучшие. Требовалось всего лишь быть лучше, чем худшие, слабые и больные, и ещё неудачливые.

И потому Память лезла вверх и вверх, поднимаясь в бледный зелёный свет верхней части полога леса, всё быстрее и быстрее, не обращая внимания на разрывающую её лёгкие боль, и ноющие руки. Уже скоро свет ослеплял её. Она добралась до верхней границы полога леса. Но она всё равно продолжала лезть, потому что у неё не было выбора.

И лезла до тех пор, пока она не выбралась на яркий дневной свет.

Она едва не споткнулась – настолько внезапно она вынырнула из зелени. Она цеплялась за тонкую ветвь, которая пугающе дрожала под её весом, украшенная зелёной и пышной листвой, впитывающей солнечный свет.

Она взгромоздилась прямо на вершину самой верхней ветки гигантского дерева. Полог леса выглядел зелёным покрывалом, которое простиралось до самого океана. Но она могла различить скалистые уступы ущелья, внутри которого рос её густой участок леса – древнее шоссе её предков. Больше ей некуда было идти. Задыхающаяся, измученная, с дрожащими от напряжения мускулами, она могла лишь цепляться за эту тонкую ветку. Солнце палило слишком жарко. В отличие от своих далёких предков, она не была приспособлена для жизни на открытом пространстве: её вид утратил способность потеть.

Но крыса не преследовала её. Ей показалось, что она заметила отблеск её красных глаз, прежде чем хищник спустился обратно во мрак леса.

На мгновение она возликовала. Отбросив голову назад, она выразила свою радость криком.

Возможно, именно это её и выдало.

Вначале она почувствовала лёгкое дуновение. Потом послышался почти металлический шелест перьев, и её накрыла тень.

Когти глубоко вонзились в плоть её плеч. Немедленно последовала вспышка мучительной боли, которая стала ещё хуже, потому что эти когти поднимали её – весь её вес висел на лоскутах её собственной плоти. Она летела. Она взглянула на землю, вертящуюся под ней – участки леса, полосы зелёных травянистых равнин и бурые краски рощ баранцового дерева, разбросанные по холмистому, изъеденному эрозией вулканическому ландшафту, и ещё сверкающий пояс моря вдали.

В мире Памяти и наверху, и внизу обитали свирепые хищники, словно красные пасти, окружающие тебя и ожидающие возможности наказать за малейшую ошибку. Спасаясь от одной опасности, она кинулась прямо в объятия другой.

Птица походила на помесь между совой и орлом, со свирепым жёлтым клювом и круглыми, направленными вперёд глазами, приспособленными к нападениям во мраке полога леса. Но это была не сова и не орёл. Этот свирепый убийца в действительности происходил от вьюрков – ещё одних широко распространённых генералистов, выживших в человеческой катастрофе.

Вьюрок тащил её в сторону высокого комплекса вулканических пробок – подвергшейся эрозии внутренней части древних вулканов. Окружающая земля, усеянная обломками камня, была зелена от травы, и в разных местах бурели рощи баранцового дерева. И Память, которую развернули лицом к высоким уступам, увидела гнёзда – гнёзда, полные розовых, широко распахнутых ртов.

Она знала, что случится, если вьюрку удастся дотащить её до своего гнезда.

Она начала кричать и бороться, колотя кулаками по ногам и нижней части живота птицы. Пока она боролась, зацепленная крючковатым когтем плоть её плеча разорвалась, и кровь струёй потекла вниз по её шерсти, но она не обращала внимания на пульсацию мучительной боли.