Текст книги "Эволюция (ЛП)"

Автор книги: Стивен М. Бакстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 52 страниц)

И первым человеком, которому она предъявила обвинение, был самый близкий из ныне живущих членов её семьи.

Мать не знала, как Мрачная совершила своё преступление. Это мог быть взгляд, слово, контакт – какой-то неуловимый способ, невидимое оружие, которое поразило мальчика так же уверенно, как копьё, вырезанное из дерева – но как это было сделано, не имело значения. Теперь Мать знала, кто был виновен, и имело значение только это.

Она занесла камень.

В последний миг своей жизни Мрачная проснулась, потревоженная движением Матери. И она видела камень, падающий ей на голову. Её мир закончился, погас так бесследно и внезапно, как убил Землю мелового периода Хвост Дьявола.

Мозг гоминида, подстёгиваемый потребностью в усилении ума, быстро вырос, получая питание за счёт нового, богатого жиром рациона людей. Он был гораздо сложнее любого компьютера, который когда-либо создадут люди. Внутри головы Матери находилась сотня миллиардов нейронов – взаимодействующих друг с другом биохимических переключателей; их количество сопоставимо с количеством звёзд в Галактике. Но каждый из этих переключателей мог находиться в сотне тысяч меняющихся позиций. И весь этот сложный ансамбль купался в жидкости, где смешивалось более тысячи химических соединений, состав которых менялся в зависимости от времени суток, сезона, напряжения, рациона, возраста и сотни других влияющих на них обстоятельств, каждое из которых могло затрагивать функционирование нервных переключателей.

До появления Матери мышление людей было разграниченным: их острое сознание ограничивалось лишь социальными взаимодействиями, тогда как за такие функции, как изготовление орудий труда и понимание окружающей среды отвечали специализированные модули, равно как за самые основные физиологические функции вроде дыхания. Различные функции мозга развивались в какой-то степени изолированно друг от друга, как отдельные подпрограммы, не объединённые в ведущую программу.

Всё это, однако, было не слишком устоявшейся конструкцией. И этот чрезвычайно сложный биохимический компьютер был склонен к мутациям.

Физическое различие между мозгом Матери и мозгом людей вокруг неё было очень небольшим – это был результат незначительной мутации, маленькое изменение в химических свойствах жира в её черепе, небольшая перестройка нейронной сети, которая стала фундаментом для её сознания. Но этого оказалось достаточно, чтобы дать ей новую гибкость мышления, ломающую внутренние преграды между различными составными частями её разума, и ещё резко иной тип восприятия мира.

Но перестройка связей внутри этого сложнейшего органического компьютера имела неизбежные побочные эффекты, и не все они были желательными.

Это была не только мигрень. Мать страдала от того, что могло бы быть диагностировано как один из типов шизофрении. Смерть сына заставила её симптомы проявиться. Даже в этот момент первого расцвета творческого потенциала человечества Мать стала предвестницей появления множества порочных гениев, которые сумеют как осветить, так и бросить тень на человеческую историю грядущих поколений.

Здесь не было полицейской службы. Но в таких маленьких, тесно связанных сообществах убийц, появлявшихся время от времени, совсем не жаловали. Поэтому они пришли, чтобы найти её.

Но она ушла.

Она много дней шла через саванну в одиночку – назад в то место, где они стояли лагерем в прошлый раз, в сухое ущелье. Тот клочок земли теперь так высох и зарос, что лишь она могла уверенно распознать его.

Она очистила землю от растительности – травы и кустарника. Затем она взяла палку-копалку и, как давно уже умерший Камешек, копавший ямс, начала с трудом раскапывать землю.

Наконец на глубине метра или около того она заметила белизну кости. Первой частью, которую она выкопала, было ребро. В ослепительном солнечном свете оно светилось белизной, начисто лишённое плоти и крови; её изумила ужасная действенность работы червей. Но ей нужны были не рёбра. Она бросила кость и погрузила руки в почву. Она знала, куда нужно смотреть, помнила каждую подробность того ужасного дня, когда Молчаливого бросили в яму, вырытую на этом клочке земли, как он упал с запрокинутой назад головой, распростёртыми руками и ногами, с пятнами появившихся в момент смерти фекалий, всё ещё видневшихся на его тонких ногах.

Вскоре её руки сомкнулись на его голове.

Она подняла череп в воздух, и на неё уставились зияющие провалы на месте глаз. Остатки хряща удерживали челюсть на месте, но потом гниющий хрящ поддался и челюсть приоткрылась, как будто дитя, лишённое плоти, пробовало что-то сказать ей. Но зияющая улыбка продолжала гротескно расширяться, и жирный червь извивался там, где был язык. А потом челюсть отвалилась и упала обратно в грязь.

Это было не важно. Ему не была нужна челюсть. Что такое несколько зубов? Поплевав на череп, она оттёрла его от грязи ладонью. Она обняла череп, словно младенца, напевая.

Когда она вернулась к озеру, люди ждали её. Они были здесь все – все, кроме самых маленьких детей и матерей с младенцами. Некоторые из взрослых были с оружием – каменными ножами и деревянными копьями – словно Мать была бешеным слоном-самцом, который мог внезапно броситься на них. Многие люди из группы были встревожены, но многие были настроены откровенно враждебно. Например, здесь был Проросток со своей копьеметалкой, висящей у него за спиной на завязке из сухожилий; его светлые глаза были мрачны, когда он смотрел на женщину, научившую его стольким вещам. Многие из них даже носили на теле или на одежде узоры, вдохновлённые ею.

Единственным ребёнком Мрачной, оставшимся в живых, была тринадцатилетняя девочка. Она всегда отличалась склонностью к полноте, которая стала проявляться ещё сильнее, когда она стала превращаться в женщину; её груди уже были большими и отвислыми. А её кожа была странного желтовато-коричневого цвета, словно мёд – это было наследие, оставшееся после случайной встречи с бродячей группой с севера пару поколений назад. Теперь эта девочка, Медовая, двоюродная сестра Матери, глядела на Мать с гневом и недоумением; по её грязному лицу ручейками стекали слёзы.

Враждебно настроенные, печальные, сожалеющие или озадаченные – все они были в сомнениях. Распознав эту неуверенность, Мать почувствовала своего рода внутреннее тепло. Без воплей, без использования насилия, без излишней жестикуляции она держала ситуацию под контролем.

Она подняла череп и развернула его так, чтобы его незрячие глаза повернулись к людям. Они затаили дыхание и вздрогнули – но многие выглядели скорее озадаченными, чем испуганными. Для чего был нужен старый череп?

Но одна девочка отвернулась, как будто череп осуждающе таращился на неё. Это была худощавая, впечатлительная четырнадцатилетняя девочка с большими глазами. У этой девочки, Глазастой, была особенно сложный спиральный рисунок, нанесённый охрой на плечи. Мать отметила её в уме.

Один из мужчин выступил вперёд. Это был огромный человек со свирепым характером, словно загнанный в угол бык. Теперь Бык указывал в сторону шалаша Мрачной.

– Мёртвая, – произнёс он. Потом он направил топор в сторону Матери. – Ты. Голова, камень. Почему?

Мать знала, что, хотя она и контролирует ситуацию, то, что она сейчас скажет, определит всю её дальнейшую жизнь. Если её изгонят из лагеря, ей не придётся рассчитывать на долгую жизнь.

Но она чувствовала уверенность.

Она взглянула на череп и улыбнулась. Потом она показала на тело Мрачной.

– Она убить мальчик. Она убить его.

Чёрные глаза Быка сузились. Если то, что Мрачная убила мальчика, было правдой, то действия Матери могли быть оправданными. Было вполне ожидаемо, что любая мать, и даже отец будет мстить за убитого ребёнка.

Но теперь вперёд протолкалась Медовая. «Как, как, как?» Она пыталась выразить свои мысли, и её толстый живот колыхался, когда она изображала удар, удушение. «Не убивать. Не касаться. Как, как, как? Мальчик больной. Мальчик умер. Как, как?» Как, по твоему мнению, моя мать сделала это?

Мать подняла лицо к солнцу, которое плыло по безоблачному куполу бело-голубого неба. «Горячее, – сказала она, вытирая брови. – Горячее солнце. Солнце не трогать. Она не трогать. Она убивать». Действие на расстоянии. Солнцу не обязательно дотрагиваться до твоей плоти, чтобы согреть тебя. И Мрачной не обязательно было дотрагиваться до моего сына, чтобы убить его.

Теперь их лица выражали опасение. В их жизни существовало множество невидимых и непостижимых убийц. Но мысль о том, что человек мог управлять такими силами, была новой и пугающей.

Мать заставила себя улыбнуться. «Безопасно. Она мёртвый. Теперь безопасно». Я убила её для вас. Я убила демона. Доверьтесь мне. Она подняла череп, поглаживая его по темени. «Сказать мне». И всё стало так.

Бык сверлил взглядом Мать. Он зарычал, топнул ногой и указал на её грудь своим топором. «Мальчик мёртвый. Не рассказать. Мальчик мёртвый».

Она улыбнулась. Череп покоился на её согнутой руке, как голова ребёнка. И когда они таращились на неё, наполовину поверив сказанному, она могла ощущать, как растёт её власть.

Но Медовая не приняла ничего из сказанного. Плача и бессмысленно бормоча, она рванулась к Матери. Но женщины сдержали её.

Мать пошла к своему шалашу. Когда она шла, изумлённые люди расступались.

III

Засуха усилилась. Один жаркий и безоблачный день сменялся другим. Земля быстро высыхала, реки иссякали до ручейков с буроватой водой. Растения отмирали, хотя всё ещё оставались живыми корни, выкопать которые можно будет лишь при помощи изобретательности и силы. Охотники в поисках мяса должны были отправляться в дальние вылазки, и их ноги топтали пыльную и спечённую досуха землю.

Они были людьми, которые жили на открытом месте, окружённые землёй, небом и воздухом. Они были чувствительны к изменениям, происходящим в мире вокруг них. И они все быстро поняли, что засуха усиливалась.

Однако, как ни парадоксально, засуха принесла им кратковременную выгоду.

Когда сухой период продолжался уже тридцать дней, группа свернула стоянку и направилась к самому большому в округе озеру – большому водоёму с непроточной водой, который сохранялся всё время, кроме самых свирепых засух. Здесь они встретили травоядных – слонов, быков, антилоп, буйволов и лошадей. Доведённые до безумия жаждой и голодом, животные толпились вокруг озера и толкались, пытаясь добраться до воды, а их большие ноги и копыта превратили берега озера в чашу из утрамбованной грязи, где ничего не могло расти. Но некоторые из них уже проигрывали борьбу за жизнь: старые, самые молодые, слабые – обладавшие наименьшими запасами, позволявшими пережить это суровое время.

Люди осторожно поселились рядом с другими падальщиками. Здесь были и другие группы людей, и даже люди других разновидностей – медлительные, с большими надбровными дугами, которых изредка можно было мельком увидеть вдалеке. Но озеро было большим – не нужны были ни контакты, ни конфликты.

Какое-то время жить было легко. Даже не было необходимости ходить на охоту; травоядные просто падали там, где стояли, и нужно было просто подойти и взять то, что было нужно. Конкуренция с другими плотоядными была не особенно интенсивной, всё для всех было в изобилии.

Людям даже не нужно было брать животное целиком: мяса, скажем, погибшего слона было больше, чем они могли съесть, прежде чем оно испортится. Поэтому они забирали только самые лакомые куски: хобот, вкуснейшие, богатые жиром подушки ступней, печень, сердце и костный мозг, оставляя остальное менее разборчивым падальщикам. Иногда они окружали животное, которое ещё не умерло, но было слишком слабым, чтобы сопротивляться. Если позволить ему жить, истощённое животное, пока оставалось в живых, было кладовой свежего мяса для тех, кто охотился на этих зверей.

Постепенно животные гибли, их мясо съедалось, кости – разбрасывались и растаптывались их выжившими сородичами, а илистая кайма, окружавшая усыхающее озеро, пестрела их поблёскивающими белыми осколками.

Но засуха не была катастрофой для людей. Пока ещё не была.

Конечно же, Мать переселилась к озеру вместе с людьми; независимо от того, какой замечательной внутренней тропой она теперь следовала, она по-прежнему должна была есть и оставаться в живых, и единственным способом, который позволял ей справляться с этими задачами, было оставаться частью группы.

Но для неё жизнь начала становиться чуть-чуть легче.

Вблизи этой илистой ямы ничего не могло расти, и по мере того, как продолжалась засуха, слоны и другие листоядные животные уничтожали деревья на всё большем расстоянии от озера, поэтому людям приходилось уходить всё дальше для сбора материала для костров, подстилок и шалашей.

Мать получила помощь по хозяйству. Глазастая, большеглазая впечатлительная девочка, на которую произвёл такое огромное впечатление взор Молчаливого, приносила Матери древесину, держа в худых руках охапки шершавого, высохшего хвороста. Мать принимала это без лишних слов. Позже она позволила Глазастой сидеть и смотреть, как она делала свои рисунки на поверхности земли. Через некоторое время Глазастая застенчиво присоединилась к ней.

Один из молодых людей приблизился к Глазастой. Это был мальчик с длинными пальцами, имевший странную привычку поедать насекомых. Этот мальчик, Гроза Муравьёв, насмехался над Матерью и пробовал отогнать от неё Глазастую. Но Глазастая устояла перед этим.

Потом Мать взяла длинный прямой ствол молодого деревца, воткнула его в землю и закрепила на его верхушке пустой череп Молчаливого. В следующий раз, когда Гроза Муравьёв пришёл досаждать Глазастой, он вышел прямо под пристальный взгляд пустых глазниц Молчаливого. Он удрал, хныкая.

После этого, когда череп смотрел вместо неё день и ночь, могущество и власть Матери явно возросли.

Вскоре древесину и пищу ей приносила не только Глазастая, но и несколько других женщин. И если она шла к краю воды, даже мужчины неохотно уступали ей дорогу и позволяли делать первый надрез на очередной жертве засухи.

Конечно, всё это было из-за Молчаливого. Её сын помогал ей в своей манере: незаметно и тихо, как делал всегда. В благодарность она складывала в основании шеста его любимые игрушки: кусочки пирита, изогнутый кусок древесины. Она даже стала откладывать для него еду – мясо слонёнка, хорошо приготовленное и пережёванное его матерью – так, как он любил его, будучи маленьким ребёнком. Каждое утро мясо исчезало.

Она совсем не была дурой. Она знала, что Молчаливый не был жив в каком-то простом физическом смысле. Но он не был мёртв. Он жил своей жизнью другим, более неуловимым и неосязаемым образом. Возможно, он был в животных, поедавших пищу, которое она готовила для него. Возможно, он был в подстилке, которая была такой мягкой, когда она спала. Возможно, он существовал в сердцах людей, которые давали ей пищу. В каком виде он был здесь – это не имело значения. Достаточно было того, что она теперь знала, что смерть была лишь состоянием, подобно рождению, росту волос на теле и увяданию во время старения. Бояться было нечего. Боль, которую она перенесла, исчезла. Лёжа на своей подстилке, в одиночестве и в темноте, она ощущала себя такой же близкой к Молчаливому, как когда он был младенцем и прижимался к её груди.

Она явно страдала шизофренией. Возможно, она больше не была нормальной. Этого нельзя было утверждать определённо: во всём мире было совсем немного людей, похожих на Мать, всего лишь несколько голов, озарённых таким же внутренним светом, и сделать корректное сравнение было просто невозможно.

Но, нормальная, или нет, сейчас она была счастливее, чем долгое время до этого момента. И даже в эту засуху она тучнела. С точки зрения простого выживания она оказалась успешнее, чем её соплеменники.

Её сумасшествие – если, конечно, это было сумасшествие – оказалось адаптивным признаком.

Однажды Глазастая придумала нечто новое.

Вдохновлённая статуэткой из слоновой кости, которую Мать пока хранила у себя, Глазастая начала наносить на кусок растянутой слоновьей кожи отметины иного рода. Вначале они были очень простыми – всего лишь каракули охрой и сажей на пыльной шкуре. Но Глазастая упорно работала, пробуя воспроизвести охрой тот образ, который был у неё в голове. Глядя на неё, Мать в чём-то узнала саму себя – то трудное время в прошлом, когда она стремилась выбросить из головы её странное содержимое.

А потом она поняла, что пыталась сделать Глазастая.

На этом куске слоновьей шкуры Глазастая рисовала лошадь. Это был грубый, даже в чём-то детский рисунок: мало линий, неправильная анатомия. Но это была вовсе не абстрактная форма вроде параллельных линий и спиралей Матери. Это определённо была лошадь: там были изящная голова, изогнутая шея, очертания копыт под ними.

Для Матери это было ещё одной вспышкой озарения – моментом, когда протянулись новые связи, а мысли в голове вновь перестроились. Она с криком бросилась на землю, царапая по ней своими кусками охры и древесного угля. Испуганная Глазастая отскочила – она боялась, что сделала что-то не так. Но Мать просто схватила кусок шкуры и начала рисовать чёрточки и закорючки, как делала Глазастая.

Она ощущала первые предостерегающие вспышки, яркие, как само солнце, и болезненное покалывание в голове. Но она продолжала работать, несмотря на боль.

Вскоре Глазастая и Мать покрыли всё свободное место вокруг себя – камни, кости, кожу и даже сухую пыль – быстро сделанными рисунками скачущих газелей и высоких жирафов, слонов, лошадей, антилоп канн.

Увидев, что делали Глазастая и Мать, другие были сразу же очарованы этим и попробовали им подражать. Постепенно повсюду появились новые изображения, и вокруг маленькой общины запрыгали животные цвета охры и полетели копья из сажи. Казалось, в мире появился новый слой жизни, покров мысли, который изменял всё, чего касался.

Для Матери это означало могущество нового рода. Когда она признала, что формы, которые она видела в своей голове, совпадали с окружающим миром, то начала понимать, что она находилась в центре мировой сети причинно-следственных связей и контроля над ней – словно вселенная людей и животных, камней и неба представляла собой всего лишь карту, которая была частью её собственного воображения. И теперь, благодаря новому приёму, который придумала Глазастая, появился совершенно новый способ выразить эти связи и эту возможность контроля. Если взять образ лошади в свою голову, а потом перенести его, застывший, на камень или на кусок кожи, то получалось, будто она завладевала им навсегда – и неважно, что при этом животное продолжало беспрепятственно скакать по сухим равнинам.

Многие люди боялись новых образов и тех, кто их создавал. Сама Мать стала слишком сильной, чтобы ей можно было бросать вызов; мало кто выдержал бы пристальный взгляд пустых глазниц того черепа на шесте. Но Глазастая, её ближайшая помощница, была более лёгкой целью.

Однажды она пришла к Матери, плача. Она была потрёпанной и грязной, а сложные узоры, которые она нарисовала на своей коже, были смазаны и смыты. Языковые способности Глазастой оставались бедными, и Матери пришлось долго слушать её многословную болтовню, прежде чем она поняла, что произошло.

Это был Гроза Муравьёв, мальчик, который показывал интерес к Глазастой. Он снова преследовал её. Когда она не показала никакой страсти по отношению к нему, он попробовал принудить её вступить в связь силой. Но она всё равно сопротивлялась. Поэтому он унёс её к озеру, бросил в воду и измазал грязью, пытался уничтожить рисунки на её коже.

Глазастая смотрела на Мать, будто ожидая успокоительных объятий, словно она была обиженным ребёнком. Но Мать просто сидела перед нею с непроницаемым лицом.

Потом она пошла к своей подстилке и вернулась с тонким каменным скребком. Она заставила девочку положить голову к ней на колени – и Мать стала тыкать камнем в её щёку. Глазастая вскрикнула и отскочила, ничего не понимая; она коснулась щеки и в ужасе взглянула на кровь на своих пальцах. Но Мать уговорила её вернуться, снова уложила её и снова и снова колола ей в щёку, на сей раз чуть ниже первой раны. Глазастая немного сопротивлялась, но потом подчинилась. Постепенно боль охватывала её и она расслабилась.

Закончив работать шилом, Мать стёрла кровь и взяла кусочек охры, втирая крошащийся камень глубоко в нанесённые ею раны. Глазастая заскулила, когда солёное вещество стало щипать её раненую плоть.

Затем Мать взяла её за руку. «Идти, – сказала она. – Вода».

Она вела сопротивляющуюся и ничего не понимающую девочку к озеру среди малоподвижных травоядных зверей. Они с плеском шли по воде, увязая пальцами ног в грязи на дне озера, пока вода не стала доходить им до коленей. Они остановились, ожидая, пока не улеглась рябь, и илистая вода превратилась в неподвижное и гладкое зеркало перед ними.

Мать предложила Глазастой взглянуть на своё отражение.

Глазастая увидела, что от её глаза по щеке вилась яркая тёмно-красная спираль. Кровь по-прежнему сочилась с этой примитивной татуировки. Когда она плеснула воду на лицо, кровь смылась, но спираль осталась. Глазастая разинула рот от удивления и улыбнулась – хотя движения лица заставляли её и без того болезненные раны болеть ещё сильнее. Теперь она поняла, что сделала Мать.

Татуировка была техникой, которую Мать испытывала на себе. Конечно, это было болезненно. Но это была боль – боль у неё в голове, боль от утраты Молчаливого – которая породила огромные перемены в её жизни. Боль следовало приветствовать и славить. Что же может быть лучшим способом сделать этого ребёнка одним из своих собственных?

Взявшись за руки, они обе пошли обратно к берегу.

День за днём продолжалась непрекращающаяся засуха.

Озеро превратилось просто в лужу посреди чаши из покрытой трещинами грязи. Вода была загрязнена навозом и трупами животных – но люди всё равно пили её, потому что у них не было выбора, и многие из их страдали от поноса и других болезней. Падёж среди животных продолжался. Но теперь свежего мяса было мало, и между волками, гиенами и кошками началась жёсткая конкуренция.

Группы худощавого народа и костебровых зловеще поглядывали друг на друга.

Среди людей Матери первым умер младенец, девочка. Её крошечное тело было обезвожено из-за поноса. Её мать голосила над маленьким трупом, а потом отдала его своим сёстрам, которые забрали его, чтобы зарыть. Но земля была сухая и твёрдая, и ослабленные люди с большим трудом рыли её. На следующий день умер другой человек – старик. И ещё двое на следующий день – ещё два ребёнка.

После этого, после того, как они начали умирать, люди стали приходить к Матери.

Они приблизились к её подстилке с ослепительно сияющим черепом на шесте. Они сели на пыльную землю, пристально глядя то на Мать, то на Глазастую, то на животных и геометрические узоры, которые они нацарапали повсюду. Всё больше людей стало копировать привычки Матери, нанося спирали, лучистые рисунки и волнистые линии себе на лица и руки. И они пристально смотрели в пустые глазницы Молчаливого, словно пытаясь обрести мудрость.

Главный вопрос был «почему?». Мать смогла сказать им, почему умер её сын – от невидимой болезни, которую ещё никто даже не сумел назвать; она смогла определить и наказать Мрачную – женщину, которая причинила эту смерть. Конечно, если кто-то и знал, почему эта засуха поразила их, то это только Мать.

Мать разглядывала эту неотёсанную толпу; её ум работал без отдыха, мелькали мысли и высвечивались взаимосвязи. У засухи была причина; конечно же, была. За каждой причиной стоит намерение, чей-то ум – и неважно, можно ли было увидеть его, или нет. А если был ум, с ним можно было бы договориться. В конце концов, её люди уже были торговцами, инстинктивно запрограммированными на переговоры, вот уже семьдесят тысяч лет.

Но как она должна была договариваться с дождем? Что она могла предложить на обмен?

И эти размышления были отягощены её подозрениями в отношении людей. Кому из них можно было бы доверять? Кто из них болтал о ней, когда её не было рядом? Даже сейчас, когда они во все глаза смотрели на неё, полные своего рода намёков на надежду, общались ли они так или иначе друг с другом, посылали ли друг другу тайные сообщения жестами, взглядами, и даже линиями в пыли?

Наконец, ответ сам пришёл к ней.

Бык, крупный и вспыльчивый мужчина, который бросил ей вызов после смерти Мрачной, пришёл и присоединился к сходке недовольных. Он сильно ослабел из-за поноса.

Мать резко встала и приблизилась к Быку. Проросток следовал за нею.

Бык, ослабленный и больной, сидел с жалобным видом на земле рядом с остальными. Мать мягко положила ладонь ему на голову. Он изумлённо посмотрел на неё, и она улыбнулась ему. Затем она попросила его идти за ней. Бык встал – неуклюжий и спотыкающийся, страдающий от головокружения. Но он позволил Проростку отвести себя к собственной подстилке Матери. Там Мать предложила ему лечь.

Она взяла деревянное копьё; его обугленный конец, пропитанный кровью, затвердел от частого использования. Она повернулась к людям и сказала:

– Небо. Дождь. Небо делать дождь. Земля пить дождь, – она взглянула в безоблачный купол неба. – Небо не делать дождь. Сердитый, сердитый. Земля пить много дождь. Жажда, жажда. Кормить земля».

И одним плавным движением она вонзила копьё в грудь Быка. Он забился в конвульсиях, его кулаки вцепились в копьё. Кровь исторглась из его разинутого рта, а моча побежала по ногам. Но Мать изо всех сил крутила копьё и чувствовала, как оно разрывает мягкие органы внутри. Бык глухо шлёпнулся на подстилку и больше не двигался. Мать улыбнулась и выдернула копьё. Кровь продолжала течь на землю.

Стояла тишина. Даже Проросток и Глазастая смотрели, раскрыв рты.

Мать нагнулась и сгребла горсть липкой, напитавшейся кровью пыли. «Смотрите! Пыль пьёт. Земля пьёт». И она засунула пыль в половинку рта своего ребёнка; она окрасила его зубы в красный цвет. «Дождь приходит, – мягко сказала она. – Дождь приходит». Затем она обвела взглядом глядящих на неё людей.

Один за другим они потупили взор, не в силах выносить её пристальный взгляд.

Медовая, дочь Мрачной, нарушила магию момента. С криком отчаяния она сгребла горсть камней и швырнула их в Мать. Они лишь бесполезно застучали по земле. Потом Медовая убежала к озеру.

Мать холодным взглядом следила, как она уходила.

В глубине своего сердца Мать верила всему, что сказала, всему, что сделала. Тот факт, что жертвоприношение бедного Быка преследовало политическую цель – потому что он был одним из тех, кто наиболее явно выступал против неё – не затрагивал её веры в себя и в свои действия. Смерть Быка была целесообразной, но она также смягчит дождь. Да, всё было именно так. Поручив Проростку распорядиться трупом, она ушла в свой шалаш.

Несмотря на принесённую жертву, дождь не пришёл. Люди ждали, один засушливый день сменялся другим, и ни одно облако не нарушало бледной голубизны небосвода. Они постепенно стали терять терпение. А Медовая начала особенно открыто иронизировать по поводу Матери, Глазастой, Проростка и тех, кто примкнул к ним.

Но Мать просто ждала, сохраняя невозмутимость. В конце концов, она была убеждена в своей правоте. Просто смерти Быка не было достаточно, чтобы успокоить небо и землю. Просто нужно было заключить правильную сделку, только и всего. Всё, что ей было нужно – это терпение, даже если её собственная плоть свисала с костей.

Однажды к ней пришла Глазастая. Её вёл Гроза Муравьёв. Они сильно исхудали, но Мать видела, что они желали тела друг друга.

Теперь Гроза Муравьёв не дразнил, а умолял. И теперь со стороны молодого человека это было что-то вроде любви или жалости, потому что татуировка, которую Мать грубо вырезала на лице Глазастой, была инфицирована из-за застойной воды озера. Её спиральная форма была едва заметна под массой вздутой, сочащейся плоти, которая охватила одну половину лица девочки.

Но Мать нахмурилась. Это соединение не было бы правильным. Она встала и взяла руку Глазастой, забирая её у встревоженного Грозы Муравьёв. Затем она повела девочку через расступающуюся толпу, пока не нашла Проростка. Он лежал на спине, таращась в пустое небо.

Мать толкнула Глазастую на землю рядом с Проростком. Ничего не понимая, он взглянул на Мать. «Ты. Ты. Сношаться. Сейчас» – сказала Мать.

Проросток посмотрел на Глазастую, явно пробуя скрыть своё отвращение. Хотя они провели много времени рядом друг с другом вместе с Матерью, он никогда не проявлял никакого сексуального интереса к Глазастой даже до того, как ей лицо оказалось так ужасно изуродованным, и она тоже не интересовалась им.

Но сейчас Мать видела, что будет правильно, если они должны будут соединиться. С Грозой Муравьёв было бы неправильно; с Проростком будет правильно. Потому что Проросток понял. Она стояла над ними, пока рука Проростка не легла на маленькую грудь девочки.

Когда прошёл уже целый месяц после смерти Быка, людей разбудило дикое, пронзительное причитание. Это была Мать. Многие из них уже боялись этой беспокойной женщины, жившей среди них; они в замешательстве сбежались, чтобы узнать, какие новые странные события грозят случаться с ними.

Мать стояла на коленях около ствола деревца, на котором был установлен череп её ребёнка. Но теперь череп лежал на земле, развалившись на части. Мать хватала его куски и вопила так, будто ребёнок умер во второй раз.

Глазастая и Проросток отступили назад – они не были уверены в том, что именно Мать захочет попросить их сделать.

Мать, качая в левой руке жалкие сломанные куски черепа, обвела взглядом собравшихся вокруг неё людей. Потом её правая рука резко выпрямилась в указующем жесте.

– Ты!

Люди вздрогнули. Они повернули головы в указанном направлении. Мать указывала на Медовую.

– Сюда! Идти, идти сюда!

Отвисший подбородок под челюстью Медовой задёргался от ужаса. Она попробовала отступить, но окружающие люди остановили её. Потом Проросток вышел вперёд, схватил девочку за запястье и притянул её к Матери.

Мать бросила куски черепа ей в лицо.

– Ты! Ты бросить камень. Ты разбить мальчик.

– Нет, нет. Я…

Голос Матери звучал жёстко.

– Ты задерживать дождь.

Медовая завизжала так испуганно, словно это было правдой, и моча потекла по её бёдрам.

На сей раз Матери даже не пришлось устраивать убийство самой.

В тот день это не начало дождь. И на следующий день тоже. И на следующий день после него. Но на третий день после жертвоприношения Медовой в сухом небе загрохотал гром. Люди пригнулись – сработал древний рефлекс, корни которого уходили в те дни, когда Пурга забивалась в свою норку. Но потом, наконец, пошёл дождь, изливаясь с неба так, словно его прорвало.