Текст книги "Эволюция (ЛП)"

Автор книги: Стивен М. Бакстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

II

Он заставил её нести его груз мяса, мешок полуизжёванных корней и пустой бурдюк из-под пива. Он сказал, что эта дорога ведёт к его дому. Ей не было тяжело – мясо было просто длинной связкой мелкой дичи, которую её люди принесли днём раньше – но Юне казалось очень странным идти следом за Кахлом с мясом, висящим у неё на плече, пока он важно шагал впереди, неумело размахивая её копьём.

Вскоре они ушли далеко за границы знакомых ей мест. Её сильно пугала мысль о том, что она зашла на земли, на которые, вероятно, никогда не ставил свою ногу ни один из её предков; глубоко укоренившиеся табу, подкреплённые вполне обоснованным опасением смерти в руках незнакомцев, боролись против её позыва продолжать путь. Но она продолжала идти, поскольку у неё не было выбора.

Они должны были провести одну ночь на открытом воздухе. Он привёл её к укрытию в скальном обрыве – к каменной нише, которую он сам явно использовал ранее, потому что она увидела множество признаков неприятных следов его пребывания. Он не позволил ей ни съесть что-то из его мяса, ни даже поохотиться, чтобы добыть ещё. Очевидно, он не настолько сильно доверял ей. Но он дал ей несколько тонких корней с неприятным вкусом, которые нёс с собой.

Когда опустилась темнота, он снова воспользовался ею. Его грубое совокупление заставило казаться её подростковую возню с Тори полной нежности. Но, к её облегчению, Кахл закончил свои дела быстро – в тот день он уже растратил свой запас, поэтому, скатившись с неё, он быстро заснул.

Она массировала ушибленные бёдра, оставшись наедине с собственными мыслями.

Утром они стали спускаться с высокого, сухого плато в широкую долину. Эта земля была гораздо зеленее; трава росла густо, и она сумела различить голубую ниточку медленно текущей реки, и деревья, растущие зелёной лентой вдоль её берегов. Это было бы хорошее место для жизни, подумала она – лучше, чем засушливые земли наверху. Здесь должно быть много дичи. Но, пока они продолжали спускаться, она лишь мельком заметила кроликов, мышей и птиц. Не было никаких признаков присутствия крупных животных, ни одного из их характерных следов.

Наконец, она разглядела широкий коричневый шрам ближе к берегу реки. Сразу в дюжине мест поднимался дым, и она заметила движение, бледных извивающихся существ, словно личинок мух в ране. Но этими личинками были столпившиеся люди, уменьшенные большим расстоянием.

Постепенно она поняла. Это был город: огромное, обширное поселение. Это потрясло её. Она никогда не видела, чтобы люди собирались в таком количестве. Пока они двигались дальше, в глубине её сердца поселился страх.

Ещё до того, как они добрались до поселения, им начали встречаться люди.

Они все выглядели низкорослыми, темнокожими и согнутыми, и носили грязную одежду. И мужчины, и женщины, и дети вместе работали на участках земли. Юна никогда не видела ничего подобного. В одном месте они наклонились над землёй и грубо скребли голую почву каменными инструментами, укреплёнными в дереве. Чуть подальше был луг, поросший травой – ничем, кроме травы – и здесь люди тянули стебли травы, обрывая семена и собирая их в корзины и чаши. Некоторые из них провожали её взглядами, проявляя сдержанное любопытство.

Кахл увидел, что она смотрит по сторонам.

– Это поля, – сказал он. – Вот, как мы кормим наших детей. Видишь? Очищаешь землю. Сеешь семена. Убиваешь сорняки, пока растут съедобные растения. Собираешь свой урожай.

Она с трудом пыталась понять смысл сказанного: было слишком много незнакомых слов.

– А где ваш шаман?

Он рассмеялся.

– Наверное, мы все шаманы.

Они миновали ещё одну открытую область – ещё одно «поле», как назвал его Кахл – где за загородкой из деревянных кольев и ежевики содержались козы. Заметив, что приближаются Кахл и Юна, козы с блеянием подбежали к загородке, вытягивая шеи. Они хотели есть – Юна сразу это увидела. Они съели всю траву в том месте, где их держали, и хотели освободиться, чтобы пойти искать пищу в долине и на холмах. Она понятия не имела, почему люди держали их взаперти.

Они дошли до самой нижней части долины. Трава пропала, сменяясь перемешанной грязью, в которой было много фекалий и мочи – отходов жизнедеятельности людей, только что сваленных здесь. Это должно быть похоже на жизнь на огромной мусорной куче, подумала она.

Наконец, они добрались до самого поселения. Хижины были очень прочными и построенными надолго на каркасах из стволов деревьев, вбитых в грязную землю и обмазанных грязью и соломой. В их крышах были отверстия, и из многих из них поднимался дым – даже сейчас, в середине дня. Хижины как хижины. Но их было много, очень много, настолько много, что она даже не могла их сосчитать.

И повсюду были люди.

Они носили странную, плотно сшитую, покрывающую всё тело одежду, какую любил носить Кахл. Они все были ниже её ростом, и мужчины, и женщины, а их тёмная кожа была покрыта рябью и рубцами. Многие из женщин несли огромную поклажу. Была одна маленькая женщина, согнувшаяся под большим мешком; мешок был привязан к её лбу, и, похоже, он должен весить больше, чем она сама. В противоположность ей, мужчины, видимо, редко носили что-то больше того, что могли удержать в руках.

Она никогда в своей жизни не видела так много людей, и ещё меньше – столпившихся в таком небольшом месте. Несмотря на то, что она видела поля, она по-прежнему не представляла себе, как такая огромная куча народа могла прокормить себя; конечно, они должны были вскоре распугать всю дичь и сожрать все съедобные растения в округе. И всё же она видела разделанные туши, сложенные рядом с одной хижиной, и корзины зерна возле другой.

И здесь было много детей. Некоторые из них увязались за Юной, дёргая её за рубаху и таращась на её светлые волосы. В таком случае хотя бы это уже было правдой: здесь действительно было больше детей, чем могла когда-либо позволить себе содержать её собственная община. Но у многих детей были кривые кости, рябая кожа и побуревшие зубы. Некоторые из них были худыми, и даже обладали вздутыми от недоедания животами.

Мужчины толпились вокруг Кахла и Юны, треща на своём непонятном языке. Похоже, что они поздравляли Кахла, словно он был охотником, который вернулся домой с дичью. Когда мужчины поглядывали на неё, она видела, что их зубы были в плохом состоянии – такими же плохими, как у Кахла.

Внезапно у неё сдали нервы. Слишком много людей. Она отпрянула, но они шагнули за ней, подступая всё ближе, а дети щипали её желтоватые волосы и вопили. Она стала паниковать, задыхаясь. Она очень хотела увидеть хоть клочок зелени, но зелени вокруг не было – лишь фекально-бурый цвет навозной кучи на этом месте. Мир завертелся вокруг неё. Она упала, беспомощно роняя мясо Кахла в грязь. Она расслышала гневный вопль Кахла. Но дети и взрослые по-прежнему шумели вокруг, глазея на неё и смеясь.

Она медленно и неохотно приходила в себя.

Её занесли внутрь одной из хижин. Она лежала на полу, на спине. Ей был виден дневной свет, проникающий через трещины и швы в крыше над ней.

И Кахл снова был на ней, ритмично толкающийся и тяжёлый. В его дыхании она ощущала лишь запах пива.

В хижине были другие люди, движущиеся в тусклом полумраке и болтающие на языке, который она не могла понять. Было много детей разного возраста. Ей стало интересно, все ли они были детьми Кахла. К ним подошла женщина. Она была низкорослой, как все остальные, и худой; у неё было дряблое и морщинистое лицо, а чёрные волосы были уложены вокруг лица. Она несла чашу, полную какой-то жидкости. Она выглядела старше, чем Юна.

Мясистая ладонь Кахла плотно, до боли сжала её челюсти.

– Смотри на меня, свиноматка. Смотри на меня, не на неё.

И он продолжил свои движения, ещё сильнее, чем до этого.

На рассвете черноволосая женщина – которую, как оказалось, звали Гвереи – пришла, чтобы разбудить Юну пинком под зад. Юна поднялась с грубой, грязной подстилки, которую ей дали, пробуя не задохнуться в спёртом воздухе, в котором тяжело воняло потом и кишечными газами.

Женщина что-то затараторила Юне, указывая на очаг. Потом, раздражённая непониманием Юны, она выскочила из хижины. Она вернулась с толстым чурбаком, который бросила в огонь. Расталкивая детей со своего пути, она раскрыла яму в земле, в которой было много белых предметов волнистой формы. Вначале Юна подумала, что это, возможно, были грибы. Но женщина откусила кусок одной из этих вещей, и разломила другие, пригоршнями бросая их шумящим детям.

Она бросила кусок этой белой штуки Юне. Юна осторожно попробовала её. Она была мягкой и безвкусной; ощущение было такое, словно кусаешь дерево. И ещё она была грубой, с твёрдыми частичками внутри, которые тёрлись об её зубы. Но она ничего не ела с момента своей последней остановки с Кахлом на высокой равнине, и её мучал голод. Поэтому она проглотила пищу так же охотно, как это делали дети.

Это был её первый кусок хлеба, хотя пройдёт ещё много дней, прежде чем она узнает его название.

Пока они ели, Кахл храпел на своей постилке. Юне казалось странным, что он предпочитал оставаться с женщинами, но здесь не было видно никакой мужской хижины.

Когда они поели, Гвереи повела её с собой из города, и они направились вверх по склону долины, к открытым местам на дальней стороне. Они шли молча, потому что в их языках не было ни одного общего слова: Юна оказалась окружённой стеной непонимания. Но она почувствовала облегчение, уже просто покинув огромный человеческий муравейник, которым был город.

Вскоре к ним присоединились другие женщины, дети старшего возраста, и несколько мужчин. Они шли по колеям, выбитым в земле ногами бесчисленных людей. Некоторые из женщин глазели на Юну с любопытством – а мужчины оценивающе – но они выглядели уставшими ещё до того, как их день успел начаться. Её интересовало, куда они все шли. Никто не нёс никакого оружия – ни копий, ни силков, ни западней. Они даже не искали следы или помёт, какие-то иные приметы, указывающих на то, что здесь были животные. Они даже не приглядывались к земле, которую населяли.

Наконец, она пришла на открытые пространства, которые заметила вчера – на поля. Гвереи привела её на одно из этих полей, где уже работали люди. Гвереи вручила ей инструмент и начала о чём-то болтать ей, помогая себе мимикой, держа кулаки вместе и процарапывая в воздухе воображаемые борозды.

Юна осмотрела инструмент. Он был похож на топор с каменным колуном, закреплённым на деревянной рукояти с помощью сухожилий и смолы. Но он был большим и явно слишком тяжёлым, чтобы использовать его как топор, а изогнутое каменное лезвие сделало непрактичным его использование даже в качестве колющего копья. Пока Гвереи вопила на неё со всё большим разочарованием, она лишь смотрела на неё в ответ.

Наконец, Гвереи была вынуждена показать ей. Она наклонилась над землёй, сжимая инструмент, и вонзила лезвие глубоко в землю. Потом она попятилась назад, на прямых ногах и наклонившись, протаскивая лезвие сквозь землю. Она оставила в земле борозду глубиной в ладонь.

Юна видела, что другие люди делали то же самое, что и Гвереи, тянули свои изогнутые топоры сквозь землю. Она вспомнила, что видела, как люди делали это вчера. Это была такая простая задача, что с ней справился бы и ребёнок, если бы ему хватило сил. Но это была тяжёлая работа. Процарапав борозды длиной всего лишь в несколько шагов, они все хрипло дышали, а их лица покрывал слой пота и грязи.

Юна по-прежнему понятия не имела, зачем они это делали. Но она взяла у Гвереи инструмент и вонзила лезвие в землю. Потом она согнулась, как это делала Гвереи, и тянула его за ручку назад, пока не процарапала борозду в точности как у Гвереи. Одна женщина иронично похлопала.

Юна вернула инструмент Гвереи.

– Я это сделала, – сказала она на своём собственном языке. – Что теперь?

Ответ оказался простым. Она должна была снова проделать то же самое, немного в стороне. И ещё одну за ней. Она, и остальные люди здесь не должны были делать ничего другого – только процарапывать эти отметины в земле.

Целый день.

И как можно было сравнивать это умение рыться в земле даже с самой простой охотой, установкой силков на кролика? Неужели у этих людей не было ни ума, ни духа? Но, возможно, это было частью того волшебства, которым пользовались шаманы, чтобы творить эти кучи еды, это изобилие, которое позволяло им собираться огромным кишащим роем и усеивать землю детьми. И, кроме того, напомнила она себе, здесь она была чужой, и она должна была изучить, как живёт Гвереи, и ничего больше.

Поэтому она согнулась и занялась скучной, монотонной работой. Но прежде, чем солнце поднялось ещё выше, она уже стремилась уйти от этой скуки, хотела бегать по высокой равнине. А после того, как она целый день принуждала своё тело – машину, прекрасно приспособленную для ходьбы, бега и бросков – выдерживать эту монотонную и трудную работу, боль стала настолько всепоглощающей, что единственное, чего ей хотелось – чтобы она прекратилась.

На следующий день её взяли на другое поле и поставили заниматься той же самой унылой обработкой почвы. И в следующий за ним день было то же самое.

И в следующий за ним день.

Это было земледелие: пусть примитивное, но земледелие. Этот новый образ жизни никогда не планировался заранее. Он просто возник – шаг за шагом.

Ещё во времена жизни Камешка, даже до того, как появился человек современного типа, люди собирали дикие растения, которые они ценили, и уничтожали другие, которые конкурировали с ними за ресурсы. Одомашнивание животных также началось случайно. Собаки учились охотиться вместе с людьми, и получали за это награду. Козы учились следовать за группами людей, привлечённые отбросами, которые они оставляли за собой – а люди, в свою очередь, учились использовать коз для получения не только мяса, но и молока. На протяжении сотен тысяч лет происходил бессознательный отбор тех видов растений и животных, которые были самыми полезными для людей. Теперь отбор стал сознательным.

Всё началось в долине недалеко отсюда. В течение многих веков люди, жившие там, наслаждались устойчивым потеплением климата и богатым рационом, состоявшим из плодов, орехов, дикого зерна и дичи. Но затем внезапно наступил более сухой и холодный период. Леса отступили. Природные источники пищи начали исчезать.

Поэтому люди сосредоточили своё внимание на зерновых растениях, которые были более привлекательными для них – с крупными семенами, которые было легко очистить от покровов, и с неломкими стеблями, которые удерживали все семена вместе – и попробовали обеспечить их рост за счёт менее желательных растений вокруг них.

Разные виды гороха были другим ранним успешным шагом. Стручки дикого гороха вскрывались, разбрасывая горошины по земле, чтобы они могли прорасти. Люди предпочитали случайных мутантов, стручки которых не могли лопаться, потому что их было значительно легче собирать. В дикой природе такой горох был бы не в состоянии прорасти, но он процветал, пользуясь человеческим вниманием. Также среди фаворитов были такие же не разбрасывающие семена разновидности чечевицы, льна и мака.

И таким путём, распространяя семена предпочитаемых ими растений, и устраняя те растения, которые не пользовались их благосклонностью, люди начали селекцию. Растения начали очень быстро приспосабливаться. Всего лишь за столетие начали появляться хлебные злаки с более крупным зерном – такие, как рожь. Некоторые растения предпочитали за семена большего размера, как, например, подсолнечник, а другие – за небольшой размер их семян, как банан, у которого плод стал целиком съедобным, вообще без семян. Некоторые гены, которые когда-то были даже летальными, теперь оказывались благоприятными, вроде гена невскрывающихся плодов у гороха.

Первые сеятели ржи не стали оседлыми немедленно. Какое-то время они по-прежнему собирали в природе свою основную пищу наряду с получением скудных урожаев. Новые поля служили надёжными кладовыми, ставившими заслон голоду в трудные времена: как и все прочие новшества, земледелие выросло из методов, которые предшествовали ему.

Но новое культивирование оказалось настолько успешным, что вскоре они посвятили ему всю свою жизнь. Очень многое из того, что росло в дикой природе, было несъедобным; девять десятых из того, что мог вырастить фермер, можно было съесть. Именно так эти люди смогли позволить себе иметь много детей; именно это кормило огромный муравейник, в который превратился город.

Это была самая основательная революция в жизни гоминид с тех пор, как Homo erectus покинул лес и перешёл к жизни в саванне. По сравнению с этим фазовым сдвигом весь прогресс будущего, вплоть до генной инженерии, был лишь деталями. Вплоть до момента исчезновения самих людей с лица Земли не случилось второго столь же существенного изменения.

Но сельскохозяйственная революция не сделала Землю раем.

Сельское хозяйство подразумевало труд: бесконечный, тяжёлый труд до ломоты в костях каждый день. Когда земля была очищена от всего, кроме того, что хотели вырастить люди, они должны были делать всю работу, которую когда-то делала за них природа: рыхление почвы, борьбу с вредителями, удобрение, прополку. Земледелие означало принесение в жертву всей твоей жизни – твоих умений, радости бега, свободы выбора занятий – во имя тяжкого труда на полях.

И даже та пища, которую они с таким трудом получали от земли, не была полноценной. Когда охотники-собиратели прошлого наслаждались разнообразным рационом с достаточным содержанием минеральных веществ, белков и витаминов, фермеры получали свой хлеб насущный большей частью из богатых крахмалом пищевых растений: они словно обменяли дорогую высококачественную пищу на более обильную, но худшего качества. В результате – и ещё из-за постоянной тяжёлой работы – здоровье у них стало гораздо хуже, чем у их предков. У них были хуже зубы, они страдали от анемии. Локти женщин разрушались из-за постоянной работы по размолу пищи. Люди страдали, значительно увеличилось социальное напряжение, выливавшееся в частые драки и убийства.

По сравнению со своими высокими здоровыми предками, люди фактически усыхали.

А потом начались смерти.

Правдой было то, что здесь матери не должны были жертвовать своими младенцами. Действительно, среди женщин поощрялось заводить детей как можно быстрее, потому что дети удовлетворяли бесконечный спрос на многочисленных работников на полях: к тридцати годам многие из женщин были вымотаны бесконечной тратой сил на выкармливание младенцев и заботу об отнятых от груди детях.

Но там, где много рождается, умирает ещё больше. Юне не потребовалось много времени, чтобы заметить это. Болезни были редким событием среди народа Юны, но вовсе не были редкостью здесь, в этом грязном месте с толпами народа. Их распространение можно было практически увидеть невооружённым глазом, когда люди чихали и кашляли, расчёсывали мокнущие раны, когда их понос отравлял источники воды для их соседей. И бесчисленные несчастья преследовали самых слабых, самых старых и самых молодых. Многие и многие дети умирали – значительно больше, чем среди народа Юны.

И едва набралась бы горстка людей в возрасте её бабушки. Юна спрашивала себя: что же случалось со всей мудростью, когда старики умирали так легко и так рано?

Дни шли один за другим, одинаковые и бессмысленные. Работа была обычным делом. Но ведь всё здесь было рутинным и одинаковым, день за днём.

Большую часть ночей Кахл продолжал использовать её. Однако, ему, похоже, не хватало энергии. Иногда с силой входил в неё, опрокидывая её на спину и раздирая её рубаху, или клал её лицом вниз, чтобы взять сзади. Казалось, что ему приходилось прикладывать усилия, чтобы возбудиться. Но, если бы он выпил слишком много пива, его член вообще бы не встал.

Он был слабым человеком, она это поняла. У него была власть над нею, но она его не боялась. В конце концов, даже то, что он брал её, стало обыденностью, всего лишь частью общего фона, на котором протекала её жизнь. Ей, однако, развязывало руки то обстоятельство, что она не могла забеременеть его отродьем – ровно до тех пор, пока внутри неё продолжал расти ребёнок Тори.

Однажды, когда она с усилием тащила свой каменный плуг сквозь сухую каменистую почву, к ней с громким блеянием подошли овцы, бродившие по склону. Работники в поле, всегда готовые сделать перерыв, встали и начали смотреть. Они смеялись, когда овцы полезли по перепаханной земле, нервно толкая друг дружку и нюхая землю в поисках травы.

Потом раздался бешеный лай. Вверх по склону бежала собака, за которой следовал мальчик, вооружённый деревянным посохом. Под хохот, хлопки и свист работников мальчик и собака начали гонять овец, вызывая смех своей неловкостью.

Гвереи была рядом с Юной. Она взглянула на её огорчённое лицо. Потом, без всякой недоброжелательности, она указала на овцу.

– Овис. Клудхи.

Она тыкала пальцем в овец – в одну за другой.

– Ойнос. Дво. Трейес. Овис, – и подтолкнула Юну, пробуя заставить её отвечать.

Юна, у которой болела спина и были спутаны волосы, посмотрела достаточно отчуждённо.

– Я этого никогда не пойму.

Но Гвереи, что интересно, не теряла терпения.

– Овис. Клудхи. Овис.

И она начала говорить с Юной на своём собственном языке, но выговаривая слова гораздо медленнее и чётче, чем обычно – и, что больше всего поразило Юну, употребив одно или два слова из языка самой Юны, возможно, переняв их от Кахла. Она пыталась что-то сказать Юне, что-то очень важное.

Юна умолкла и стала слушать. На это ушло много времени. Но она постепенно сложила вместе обрывки слов, которые Гвереи пробовала ей сказать. Учи язык. Слушай и учи. Потому что это – единственный способ когда-нибудь уйти от Кахла. Слушай сейчас.

Она неохотно кивнула.

– Овис, – повторила она. – Овца. Овис. Один, два, три…

Так Юна выучила свои первые слова на языке Гвереи и Кахла, этих первых фермеров: свои первые слова на языке, который однажды назовут протоиндоевропейским.

Шли дни, и её живот постоянно увеличивался. Это стало мешать её работе в поле, и она чувствовала, что её силы на исходе. Другие работники видели это, и некоторые недовольно ворчали, хотя многие женщины, похоже, прощали Юне её медлительность.

Но она волновалась. Что сделает Кахл, когда родится ребёнок? Стал бы он считать её такой привлекательной без раздутого живота? Если бы он выгнал её, она оказалась бы в таком же плохом положении, как если бы она просто осталась испытывать судьбу на высоком плато – а возможно, даже в худшем, после месяцев плохого питания и изнурительной работы в том месте, которого она не знала и не понимала. Беспокойство превратилось в навязчивую мысль, которая подтачивала её ум – так же, как растущий ребёнок, как ей казалось, забирал силы из её тела.

Но однажды в город пришёл незнакомец с блестящим ожерельем.

Был вечер. Она с трудом брела с полей, как обычно, грязная и измотанная.

Кахл шагал к хижине пивовара. Юна мельком заметила внутри хижины большие деревянные чаны, где пивовар смешивал окультуренные травы и другие непонятные ей вещества, чтобы сделать своё простое пшеничное пиво. Похоже, пиво, не слишком сильно действовало на людей Кахла – разве что, когда они выпивали его в значительном количестве – во всяком случае, не слишком сильно по сравнению с тем, как оно действовало на Акту и прочих. Неудивительно, что для Кахла это был хороший товар для торговли: дешёвый для него, но бесценный для Акты.

Но этим вечером вместе с Кахлом был мужчина – высокий, такой же высокий, как и она сама, и даже почти такой же высокий, как некоторые из мужчин народа Юны. Его лицо было чисто выбрито, а длинные черные волосы – завязаны в узле на затылке. Он казался молодым, явно не намного старше её самой. У него были ясные, внимательные глаза. И он носил необычные шкуры – шкуры, которые были обработаны до мягкости, тщательно сшиты и украшены рисунками танцующих животных красного, синего и чёрного цвета. Она испугалась, подумав о том, сколько часов работы было вложено в такие предметы одежды.

Но больше всего её взгляд привлекло ожерелье, которое он носил на шее. Это была простая цепочка просверленных ракушек. Но в среднюю ракушку, висевшую у него под подбородком, был вставлен кусочек чего-то, блестевшего ярко-жёлтым цветом, отражая свет заходящего солнца.

Кахл наблюдал за ней. Он предложил молодому человеку пройти к хижине пивовара. Он вкрадчиво сказал ей на её языке:

– Он тебе нравится, верно? Нравится золото у него на шее? Думаешь, ты бы предпочла его тоненький член моему? Его зовут Керам. У него большие возможности. Он из Ката Хуук. Не знаешь, где это, верно? И никогда не узнаешь, – он сунул ей ладонь между ног и сжал. – Не остывай для меня.

Он отодвинул её и ушёл.

Она едва обратила внимание на эти его поползновения. Керам. Ката Хуук. Она много раз повторяла для себя странные имена.

И она думала об одном: лишь одно мгновение, прямо перед тем, как повернуться к ней спиной, чтобы зайти к пивовару, молодой человек взглянул на неё, и его глаза расширились, выдав своего рода признание.

Всё это случилось за три месяца до того, как Керам вновь прибыл в город из Ката Хуук.

Фактически, он исполнял указание. Как самый младший сын Потуса, он обычно делал самую худшую работу, и проверка сбора дани с этих отдалённых городишек, лежащих на краю владений большого города, была как раз одним из таких неблагодарных занятий.

– А это место, – сказал он своему другу Мути, – худшее из всех. Только взгляни.

Город на берегу реки был всего лишь кучей хижин навозного цвета, разрушенных до полной бесформенности дождём и воняющих дымом, курящимся над их крышами.

– А знаешь, как они называют это место? Киир.

Это слово означало «сердце» на языке, на котором говорили двое молодых людей – на языке, которым пользовались повсеместно на территории обширной области колонизации, протянувшей от этих мест далеко на восток.

Мути усмехнулся.

– Киир. Мне это нравится. Может ли это место быть сердцем мира? И почему тогда оно выглядит так похожим на его задницу? – они оба рассмеялись, и при этом их ожерелья из ракушек и золотых самородков тихо позвякивали.

Кахл подошёл к ним. Торговец посмеялся вместе с ними, заставив себя сделать это, и переводя взгляд своих тусклых свиных глазок с одного на другого. Стражники за спиной Керама слегка шевельнулись, показывая свою готовность и покачивая концами своих пик.

– Мастер Керам. Для меня большая радость увидеть вас, – произнёс Кахл. – Как прекрасно вы выглядите, как ваша одежда сияет в свете солнца!

Он повернулся к Мути:

– И не могу поверить…

Мути представился:

– Второй кузен Керама. Кузен и соратник.

Керам удивился, видя голый расчёт в глазах Кахла, когда торговец добавил имя и социальное положение Мути к умозрительной схеме властных структур внутри Ката Хуук, которую он столь явно выстраивал. Кахл начал волноваться и суетиться, пока вёл их в город.

– Идёмте, идёмте же. Ваша дань готова, конечно же, и сложена у меня в хижине. У меня есть для вас еда и пиво, только что из деревни. Останетесь на ночь?

– Мы уже посещали много других мест до вас… – сказал Керам.

– Но вы же должны насладиться нашим гостеприимством. И ваши люди тоже. У нас есть девушки, девственницы, готовые принять вас, – он взглянул на Мути и подмигнул. – Или мальчики. Всё, что вы только пожелаете. Вы – наши гости, и неважно, как долго вы захотите остаться у нас.

Пока они осторожно шли по грязной, заваленной дерьмом земле, Мути наклонился к Кераму:

– Какой мерзкий жирный слизняк.

– Он всего лишь изучает возможности для себя. Он даже не правитель этой кучки землероев. И у него есть кое-какие интересные слабости, особенно в отношении толстых женщин. Возможно, они напоминают ему свиней, которые, вне всяких сомнений, являются его настоящей любовью. Но он полезен. Им легко управлять.

– Он когда-нибудь доберётся до Ката Хуук?

Керам фыркнул.

– А сам-то ты как думаешь, кузен?

Они уже подходили к хижине Кахла – одной из самых больших в городе, но всё равно выглядевшей кучей грязи в глазах молодых людей.

Керам спросил Мути:

– Хочешь остаться ненадолго? – он кивнул на четверых стражей. – Я обычно ненадолго спускаю собак с поводка. И польза Кахла состоит ещё и в том, что он находит самых привлекательных свиноматок в этом свинарнике. Иногда отчаяние от жизни в этой грязной дыре делает их… интересными. Это забавно, хотя потребует некоторого напряжения. Но тебе нужно быть готовым к тому, что будет немного грязи…

– Что это? – отвлёкшись, спросил Мути.

Из хижины Кахла вышла девушка. Она очень сильно отличалась от тёмных, кряжистых женщин города. Хотя она была худой и явно измученной повседневными делами, но она была высокой – такой же высокой, как Керам, и стройной, и у неё были белокурые волосы, которые ярко сияли золотистым блеском, хотя и были засорены грязью. Ей могло быть шестнадцать или семнадцать лет.

Когда девушка приближалась, Кахл выглядел возмущённым. Он ударил её мясистым кулаком в висок, повалив в грязь.

– Что ты тут делаешь? Вернись в хижину. С тобой я разберусь позже, – и он изготовился пнуть девушку, беспомощно лежащую на земле.

Мути плавно захватил пухлую руку Кахла и закрутил её ему за спину. Кахл взвыл, но он тут же ослабил хватку.

Керам взял девушку за руку и помог ей подняться. У неё на виске уже темнел синяк. Теперь он увидел, что её ноги и руки поменяли цвет от ушибов. Она дрожала, но стояла прямо и смотрела на них. Он спросил:

– Как тебя зовут?

Кахл вмешался:

– Господин, не говорите с ней… – Мути сильнее выкрутил ему руку. – Ой!

– Юна, – её акцент был грубый и незнакомый, но слова чётко выговаривались. – Меня зовут Юна. Я из Ката Хуук, – смело сказала она. – Я похожа на вас.

Керам рассмеялся в ответ на эти слова, не поверив – но его смех утих, когда он оглядел её. Её рост, изящество, относительно хорошее состояние явно говорило не о жизни со свиньями из Киира. Он осторожно спросил:

– Если ты из города, то как ты очутилась здесь?

– Они забрали меня ребёнком. Эти люди, люди из Киира. Они растили меня вместе с собаками и волками, поэтому я не говорю, как вы. Но…

– Она врёт, – захрипел Кахл. – Она даже не знает, что такое Ката Хуук. Она – дикарка из племён на западе, зверолюдей, с которыми мне приходилось иметь дело. Её мать – жирная шлюха, которая продаёт своё тело за пиво. И…

– Меня не должно быть здесь, – твёрдо сказала Юна, глядя в глаза Кераму. – Возьмите меня с собой.

Полные сомнений, Керам и Мути переглянулись.

Разъярённый Кахл выкрутился из рук Мути.

– Хотите лечь с нею? Так ведь? – Он разорвал простую рубаху Юны и сорвал её с её раздутого живота. – Смотрите! Свиноматка полна поросят. Хотите её нагнуть?