
Текст книги "Они были не одни"
Автор книги: Стерьо Спассе
Жанры:
Прочая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– Верно ты сказал, гег! Именно так оно и было!
– Да, дядя Коровеш! Беи, байрактары, эфенди – все они друг за дружку держатся, они и в правительстве, и в парламенте, и в префектуре – всюду…
– Это верно. Между ними тесный союз.
– А для чего они составили этот союз? Чтобы жить в свое удовольствие! Накапливать богатства, приобретать имения, строить дворцы и средства для всего этого высасывать из крестьян и рабочих. И стоит одному из них в чем-нибудь потерпеть ущерб, как все остальные воспримут это словно кровную для себя обиду. Вот почему все они поднялись на защиту интересов Малик-бея в Горице, вот почему они поддерживают Каплан-бея здесь, в Дритасе, и всех остальных беев, где бы они ни находились.
– Именно так! Правильно говоришь, друг, правильно! – повторял старик, делая затяжку за затяжкой. Потом вдруг встрепенулся, словно вспомнил еще что-то. – А знаешь, кому досталась земля горичан? Тем, кто помог Малик-бею выиграть тяжбу: богатым торговцам, адвокатам и им подобным. Один получил большой участок на берегу озера, другой – хороший куш деньгами; всех отблагодарил бей по положению и чину.
Постепенно к собеседникам опять подошли Эфтим, Зарче, Калеш, Барули, Шоро и Зизел. К ним присоединились Шумар, Терпо и еще несколько крестьян, которым хотелось послушать гега. Круг расширился. Теперь дядя Коровеш говорил совершенно откровенно. В конце-то концов, подумал он, ничего особенно дурного про беев здесь не было сказано. Он всего-навсего поведал этому гегу печальную историю горичан. Кто ее здесь не знает и кто не оплакивал их горькой участи?
Покручивая редкие усы, рассказал несколько историй о возмутительной жадности ростовщиков дядя Терпо. Другие крестьяне подтвердили достоверность его слов.
Все это произвело на Али большое впечатление. «Когда соприкоснешься вплотную с крестьянами, какие страшные раны раскрываются перед тобой!» – подумал он.
– Но если бы все крестьяне, – заговорил Али, – тоже объединились и поклялись друг другу в верности, никаким беям ничего бы не удалось с ними сделать!
Он сказал это так просто и вместе с тем так убедительно, что никто из крестьян не усомнился в его правоте и никто не испугался, как это было утром. И только дядя Эфтим заметил:
– Вот, милый человек, горичане ведь были объединены, а чего они добились?
– Все-таки им удалось долго сопротивляться именно потому, что они были объединены. Но беда их состояла в том, что они остались одни. Если бы к ним примкнули крестьяне других сел, тогда бы вы увидели, как могут дрожать поджилки у беев и представителей власти!
– Опять верно сказал, друг, именно так! – снова отозвался дядя Коровеш. – Разве нашим мозгам до этого додуматься? Да можно ли зайцев объединить в стадо?
– Вы же не зайцы, а люди, дядя Коровеш! А люди должны быть едины, – возразил Али и с воодушевлением продолжал: – Есть на свете большая страна, очень большая… Она называется Россия…
– Да, да! Мы слышали, что русское государство очень могущественно! – перебило его сразу несколько голосов.
– Как же, как же! Мне племянник кое-что рассказывал про Россию, но продолжай, прошу тебя, – сказал Коровеш.
– В той стране крестьяне объединились с рабочими, свергли царя, свергли своих беев, ага, эфенди, ростовщиков и взяли власть в свои руки. Стали хозяевами над всеми фабриками, поместьями, богатствами. И теперь у тамошних крестьян есть своя собственная земля.
– Славно, славно! Молодцы!
– Ей-ей, великое дело совершили!
– Неужто так взяли и прогнали всех беев?
– И даже самого царя?
– И все взяли себе рабочие и бедняки крестьяне? Вот это народ!
– Однако среди этих бедняков, наверно, были очень умные люди, если им удалось совершить такое большое дело? – осторожно спросил дядя Коровеш.
– Верно, дедушка! Нашлись там очень умные люди, которые встали во главе крестьян и рабочих. Это были большевики…
– Эге! Именно большевики, я кое-что про них слышал. Большевики! – воскликнул Шумар, хотя представлял себе большевиков очень смутно.
Ему рассказывал о них молодой болгарин, бежавший из своей страны и добравшийся до Албании. Но то было давно. Позже беглец из Греции, македонец Ило Дигалов, которого вскоре, осенью 1922 года, греки все же убили, некоторое время скрывался в Дритасе, где его спрятали крестьяне. Он тоже рассказывал про большевиков.
– У меня ум простой, деревенский, – разве запомнишь все, что приходится слышать? Повстречаешься с человеком где-нибудь в пастушеском стане, покуришь, поболтаешь, а потом расстанешься и все забудешь, – объяснил дядя Шумар и затем добавил: – Но слово это – «большевик» мне приходилось слышать и от людей совсем другого рода: начальник общинного управления – как раз в то время, когда горичане судились с Малик-беем, – сказал мне, что их подстрекают и натравливают на бея большевики. Но что они из себя представляют, об этом он ничего не сказал.
– Ну и что же дальше? – обступили крестьяне гега, требуя, чтобы он продолжал свой рассказ о России. Они не спускали с гостя глаз, не смели кашлянуть, забыли про курево.
Шумар слушал, приложив ко лбу палец, будто старался вспомнить, что ему говорили про большевиков болгарин и македонец. Терпо по своему обыкновению теребил кончики усов и смотрел на Али таким взглядом, в котором ясно выражался вопрос: «А правду ли ты нам рассказываешь?» Дядя Эфтим только приговаривал: «Вот это люди, вот это люди!» Зарче кивал головой, подтверждая каждое слово гега, но все же вид у него был такой, словно, веря в то, что это возможно в России, он никак не мог допустить, чтобы подобные дела когда-нибудь могли свершиться в Албании. А дядя Коровеш пожирал рассказчика глазами и не переставал повторять: «Так, именно так, верно говоришь, друг!» Гьика же и дышать боялся, всем своим существом перенесся в мир, о котором рассказывал его друг.
Когда гег умолк, дядя Коровеш воскликнул:
– Значит, ты говоришь, мы все станем как бы братьями и сестрами? Но ведь мы люди и плохо ладим между собой. Как же это мы вдруг переделаем весь мир? – Но тут же, будто раскаявшись в своем неверии, поспешил добавить: – Впрочем, все возможно, все может быть. Но такое братство, о котором ты здесь говорил, может наступить, только когда мы станем другими.
– К этому мы и должны стремиться, дядя Коровеш! Крестьяне, рабочие и ученые люди нашей страны должны объединиться, и тогда вы увидите, какая у нас начнется жизнь! Подумайте только! Какими вы, крестьяне, станете счастливыми, когда получите землю! Когда сами станете пользоваться плодами своих трудов и никто не посмеет у вас их отнять! – сказал Али.
– Все это похоже на сон. И он слишком хорош, чтобы сбыться, – возразил Шумар.
– Это не сон, если только крестьяне объединятся…
– Опять… если… А возможно ли это? – снова перебил гега дядя Коровеш. – Или ты, милый человек, никогда не слышал нашу поговорку: «Потряси любую ветку в лесу – и стряхнешь с нее сотню беев!»? Ведь им несть числа! Они сильны, они объединены, у них деньги, богатства, приспешники, войско! Эх! Что такое они и что такое мы? Стоит нам пальцем шевельнуть, как нас постигнет та же участь, что и горичан. Останемся и без крова и без имущества.
– Мы все в руках у бея, – поддержал старика Шумар, – он потребует с нас хлеб и сам его взвесит. Половина урожая так и сгорает на ниве, другую половину забирают для бея кьяхи. А нам уже на роду написано работать и умирать с голоду.
«Они не верят в собственные силы! Как с ними надо много и упорно работать!» – подумал Али, услышав эти слова, и сказал:
– Вы должны верить, что можете добиться всего, и, если поверите в это, так оно и будет. Ведь вы, крестьяне, даете хлеб, рабочие дают одежду и обувь, строят дома. Кто трудится, тот победит! Можете не сомневаться.
Гьика все время молчал и внимательно слушал. Он хотел о многом сказать, но боялся нарушить ход мыслей Али и только изредка приговаривал:
– Добьемся, непременно добьемся!
Али пробыл в селе всего сутки. Не хотелось ему уходить отсюда, но оставаться дольше не мог: в течение двадцати четырех часов он обязательно должен был явиться в полицию в Корче, иначе его объявят скрывшимся, а он не хотел подвергать неприятностям и обыскам своих друзей в этом городе.
На другой день ранним утром он долго беседовал с Гьикой и Бойко, сыном Терпо. Бойко был решительнее Петри, беднее его и теснее связан с Гьикой, так как собирался жениться на его сестре Вите. Петри на эту беседу они не позвали. Али наказывал друзьям энергичнее вести пропаганду среди крестьян, побуждать их вредить бею, его подручным и представителям власти. Затем он пустился в обратный путь. Дорогой к нему присоединился Петри Зарче. Его послал Гьика, надеясь, что время, проведенное с Али, пойдет Петри на пользу.
Проводить Али вышел и дядя Коровеш. Наклонившись к самому его уху, он шепнул:
– Только вот такие, как ты, милый человек, могут сделать из нас настоящих людей. Так-то… Вот ты уходишь, но сердце твое остается с нами. Очень мы довольны твоим разговором. Дело говоришь…
А Калеш сказал ему на прощанье:
– Что же это такое? Забрался ты так далеко, а уходишь, ничего не купив. Правда, ты искал волов и быков, но, ей-богу, мог бы вместо них купить хоть одну козу!
– Козы ему не годятся, ему нужны только волы и быки, – улыбаясь, ответил Гьика.
– Волы и быки! Или ты не знал, гег, что хотя село наше и называется хлебным[23], но в нем и хлеба не найти, а не то что быков! – покачал головой Селим Длинный.
Али и Гьика пошли через село. Дядя Коровеш смотрел им вслед.
«Простой гуртовщик, а какой знающий, даже не верится. А как складно говорит, речи его – чистый мед. Уж не большевик ли он, чего доброго?» – думал старик.
И хотя прошло уже много времени после их разговора, только сейчас дядя Коровеш впервые усомнился в том, что этот гег – действительно скупщик скота.
Гьика и Али приблизились к башне бея.
– Вот где амбары с зерном! – сказал Гьика.
– Иными словами, здесь находится хлеб всего вашего села! – тихо проговорил Али.
– Мне приходила в голову мысль обворовать амбары, – продолжал Гьика. – Советовался я с Петри. Но это совершенно невозможно. Ты взгляни только на башню – сплошные каменные стены и железные решетки на окнах. В комнате рядом с амбаром спят кьяхи. Не то что вынести мешки – внутрь не проникнуть!
Али внимательно посмотрел на башню.
– Да, сюда не проникнуть. – Он немного подумал и затем, понизив голос, почти шепотом убежденно сказал: – Огнем, только огнем! Другого средства нет!
Будто молния сверкнула перед глазами Гьики.
– Огонь! Огонь! – прошептал он, но не решился спросить у Али, что он имеет в виду. Боялся услышать от него еще раз это такое важное, такое страшное слово.
Гьика проводил Али до поворота. Дорогой они говорили о многом – о бее, о голоде в деревне, о кьяхи, о ценах на дрова и уголь, об охоте, о товарищах в Корче. Но об огне ни один из них больше не упоминал. На прощанье они обнялись и расцеловались.
– Прощай, дорогой Гьика, не забывай нас, почаще заглядывай в Корчу. Я убедился, что ты хорошо поработал в селе, но этого еще недостаточно, – проговорил Али, в последний раз пожимая ему руку.
Гьика улыбнулся в ответ, но улыбка эта была печальной. Долго смотрел он вслед удаляющимся Али и Петри, пока они не скрылись за неровными выступами холмов. Гьика вспомнил, что ему еще надо пойти на пастушеский стан дяди Коровеша – взять немного козьего творогу. И он стал подниматься по склону горы, задумчивый и печальный, словно что-то потерял. Из этого состояния его вывела жена Топче, повстречавшаяся на пути:
– Что с тобой, Гьика? Идешь и даже не взглянешь, – шутливо обратилась к нему Топчевица, сгибаясь под вязанкой хвороста.
– Ах, это ты, тетя Кёла? (Он называл ее тетей потому, что она приходилась ему дальней родственницей.) Я и впрямь задумался! Ну, как поживаешь? Откуда идешь? – спросил Гьика, словно пробуждаясь ото сна, и, не дожидаясь ответа, быстро пошел дальше. Сознание его было пронизано одной мыслью, одним словом. И сердечное расставание с Али, и простодушная веселость Петри, и шутливый оклик Топчевицы, звуки ее шагов, шелест ветра в древесной листве – все, все вокруг повторяло ему только одно слово, произнесенное Али:
– Огонь! Огонь!
IV
Петри вернулся из Корчи оживленный, повеселевший и более зрелый в своих суждениях.
– Смотри-ка! Можно подумать, что Али тебя заколдовал! – со смехом замечал ему Гьика, всякий раз когда Петри резко отзывался о бее или о Лешем.
– Али!.. Душа человек этот Али, и голова у него замечательная! – восторженно откликался на это Петри и потом спрашивал: – Скажи, что мы должны делать?.. Я готов!
Гьика клал руку на плечо своего друга и отвечал:
– Нет, ты скажи, что мы должны делать?..
На самом же деле Гьика прекрасно знал, что теперь нужно предпринять. Нужно выполнить обещание, данное им Али. Амбары бея полным-полны, и не сегодня-завтра весь урожай повезут в Корчу. Надо сжечь этот хлеб, и как можно скорей. Каждый раз, когда ему приходилось проходить мимо башни – а это случалось ежедневно утром и вечером, – он, сжав зубы, с ненавистью смотрел на этот склад зерна. Внимательно вглядывался в стены башни: вся она сложена из камня, крыта черепицей, в окнах железные прутья, на дверях замки, здесь же неусыпный страж, Леший. Будь это жалкие крестьянские лачуги, не потребовалось бы особой хитрости: стоило только чиркнуть спичкой, и они сразу бы запылали… Но как быть с каменной крепостью?
– Ничего не могу придумать, – вздыхал Гьика и проходил мимо с таким видом, словно был в чем-то виноват. Да и самое слово «огонь» возбуждало в нем тревогу. Стоило вспомнить о нем, как сразу же перед глазами возникали языки пламени и клубы дыма; слышался треск, вопли, плач… Такую картину пожара ему довелось видеть в Каламасе, когда сгорел дотла дом одного крестьянина. Случилось это так… Жена этого крестьянина пекла лепешки и – такая неосторожная – положила в печку слишком много сухих дубовых сучьев… Пламя взвилось под самую крышу, искры попали на солому, и вмиг хижина запылала. Нет, с огнем шутить нельзя!.. А ведь в пятидесяти шагах от башни находятся дома Шоро и Зарче, – не дай бог, на их соломенные крыши попадут искры! Тогда они пропали! А виновником окажется Гьика! Разве мог он это допустить? Вот почему Гьика никак не решался на поджог… Он боялся с кем-нибудь посоветоваться, а когда думал о своем плане, мурашки пробегали у него по коже.
В один прекрасный день кьяхи собрали на площади Шелковиц крестьян по одному от каждого двора и объявили им волю бея: весь хлеб должен быть доставлен в Корчу, куда он запродан на корню.
– Завтра – и ни днем позже – все лошади и ослы, все телеги, какие только есть в селе, должны быть нагружены зерном и отправлены в Корчу, – приказал Леший, постегивая по сапогам хлыстом с богато украшенной ручкой, которую ему прислал из тюрьмы один его приятель.
– Мне завтра надо на мельницу ехать, у меня в доме – ни горстки муки… – почесывая затылок, возразил Шоро.
– А я собирался в лес за дровами, – продам их и заработаю хотя бы на ок муки… – пробормотал Барули.
Кара Мустафа вытаращил глаза, заскрежетал зубами, погрозил хлыстом и со злостью в голосе крикнул:
– Завтра и не позже! Завтра!
– Ну конечно, Мустафа эфенди, ну конечно же! Ради его милости бея мы готовы отправиться хоть сегодня, а не то что завтра. Наш долг – доставить хлеб, куда соизволит приказать бей, – проговорил Рако Ферра. И в словах его и во всех его движениях было столько угодливости, словно он, пресмыкаясь, лизал Лешему сапоги.
Гьика легонько подтолкнул Петри. Юноша покраснел и опустил голову.
– Молодец, Рако! Только ты один здесь настоящий человек, а эти… А эти!.. Эх, если бы Каплан-бей мне только позволил, я всех бы их до единого облил керосином и сжег живьем! – проскрежетал Леший и со всего размаху стеганул хлыстом по стволу шелковицы.
– Послушать только! Он бы всех нас облил керосином и сжег живьем… Так прямо и сказал! – горько усмехнулся Петри.
Однако Гьика не придал значения словам надсмотрщика: разумеется, Леший именно так и должен говорить, но он произнес одно слово, которое Гьика удивленно и радостно повторил за ним шепотом:
– Керосин!..
Можно было подумать, что это счастливое открытие сделал сам Гьика, но ему немного страшно было додумать до конца все, подсказанное этим словом.
– Послушай, добрый Мустафа эфенди! Пусть Шоро и Барули съездят с утра на мельницу, свезти в Корчу хлеб они успеют и после, – проговорил дядя Коровеш.
Леший метнул на него злобный взгляд.
– Никого я не отпущу! Все должны с утра ехать в Корчу. А ты, старик, придержи язык!
Коровеш ничего не ответил на этот грубый окрик. Открыл свою табакерку и принялся скручивать цигарку.
– У меня завтра в Поле работа…
– А у меня навоз на гумне не убран…
Так переговаривались между собой крестьяне. Каждый должен был бросить свое дело и по принуждению отправиться со своими лошадьми и ослами в Корчу. Все это займет не меньше двух дней… А расходы!..
– Добро бы только нас гнали… А то запрягай и скотину!..
– Лошадь – тоже живая тварь… И устанет, и есть захочет дорогой… А сунься-ка на постоялый двор за сеном! Опять же деньги! Бею, небось, до этого дела нет!
– Почему бей не наймет два-три грузовика? Они живо доставят весь хлеб, куда ему надо. А мы как-нибудь довезем его до шоссе.
– Очень ему это надо! У кого есть щипцы, тот не станет обжигать себе пальцы!
– А этот змей, этот Рако Ферра!.. Заладил одно: «Мы все поедем, непременно!» Когда же дойдет до дела, он и лошади своей не даст и сам куда-то запропастится!
Так говорили крестьяне; и только один Гьика молчал, думая о чем-то своем. Даже Петри удивился:
– Что с тобой, Гьика? Ты сам не свой. Ничего не поделаешь, придется везти хлеб. Стену лбом не прошибешь! Слышал, как он сказал: «Всех бы их облил керосином и сжег»?.. Ему бы только головы рубить! Думаешь, не сумеет? Да ведь это настоящий палач!
А Гьика лишь покачал головой и еще раз прошептал:
– Керосин!
Леший назначил час, когда крестьяне должны явиться с телегами для погрузки зерна. Затем все разошлись.
– Видел? Он сегодня и не пикнул! Это потому, что я недавно как следует его отделал! – обратился Кара Мустафа к Рако, провожая взглядом уходившего Гьику.
Рако посмотрел ему вслед и улыбнулся.
– «Ты еще не знаешь, с кем имеешь дело!» – сказал я ему, – продолжал Леший, – и предупредил в открытую: «Если ты еще раз позволишь себе что-нибудь подобное, я тебе голову сверну! Даю тебе честное слово». И в самом деле, если он хоть малость провинится, велю раздеть его догола, поставить на площади и хорошенько отстегать крапивой! Так что ему после этого будет стыдно на селе показаться! Видел, как он повесил нос? И здесь стоял, будто мокрая курица!
Кара Мустафа рассказывал своему приятелю про Гьику в насмешливо-пренебрежительном тоне, имея в виду недавнее происшествие. Как-то Гьика вместе с сестрой возвращался с поля. Шли они по тропинке через рощу и пели новую песенку, которую сами сложили:
Дритас с беем нынче в ссоре,
Ой, ой, ой…
Случайно поблизости оказались Леший и Яшар. Они прислушались к песне и разобрали ее слова. А слова были про налоги, про тяжкий труд на бея и – что самое ужасное – про самого бея! Лешему кровь ударила в голову, и он с ружьем наперевес преградил путь Гьике и его сестре.
– Ах ты разбойник! Ах ты негодяй! Про кого ты осмеливаешься петь такие срамные песни? – заорал он, готовый ударить Гьику.
Перепуганная девушка вскрикнула. Гьика остановился и, сжимая в руке топор, спокойно посмотрел Лешему в глаза.
– В чем дело? Разве правительство запрещает петь?
– Я тебе покажу, разбойник, негодяй! – заскрежетал Кара Мустафа, и на губах у него выступила пена.
– Заткни глотку, не ругайся! Постыдился хотя бы девушки! – с невозмутимым хладнокровием отрезал Гьика и, бросив на него исполненный презрения взгляд, продолжал свой путь.
– Разбойник! Я еще тебе покажу! Ты еще увидишь, что я с тобой сделаю! – кричал ему вслед Леший, однако сам оставался на месте.
Вот об этом-то происшествии Леший рассказывал Рако Ферра и другим своим приятелям, но только в сильно приукрашенном виде.
– Представь себе, Рако, я закатил ему пощечину! Морда у него сразу стала красная, как огонь, а из глаз искры посыпались! «А-а-ай!» – завизжала молодая сука, бывшая с ним, и наутек! Разбойник что-то хотел сказать, а я его р-раз по другой щеке! «Спой-ка, спой-ка еще!» – сказал я ему. Ну, а ему уже не до песен!..
Этот рассказ слышали в селе многие, так что в Дритасе вскоре распространился слух о том, что на лесной просеке Леший до полусмерти избил Гьику. Слух этот дошел и до самого Гьики, но его никак не тронул.
Со сходки Петри возвращался вместе с Гьикой. У Петри тревожно билось сердце: он все ждал, что вот-вот Гьика заговорит с ним о тесте, который сегодня открыто защищал интересы Каплан-бея. Однако Гьика, идя рядом, не проронил ни слова, а когда они расставались, попрощался с Петри очень холодно, – это случилось впервые. У юноши пребольно сжалось сердце.
«Конечно, – решил Петри, – Гьика на меня рассердился за то, что я не возражал тестю».
То, что Рако Ферра говорил глупости, было Петри понятно, но, если бы он в присутствии всех начал спорить с тестем, это было бы еще глупее.
Петри пришел домой задумчивый и печальный. Вывел из конюшни кобылу, взял топор. Надо отправляться на работу. И снова что-то больно укололо его в сердце: неужели он утратил дружбу Гьики именно теперь, когда познакомился с Али? Позор!..
– Черт меня угораздил полезть в зятья к Рако Ферра! – в отчаянии прошептал он. Эта мысль возникла у него сейчас впервые.
Петри решил теперь же отправиться к тестю и прямо сказать ему, что тот нехорошо поступает, поддерживая бея. Он привязал кобылу у сарая и, захватив с собой топор, собрался идти.
– Петри, ты куда? – окликнула его мать.
– К тестю, топор у него поточить. А ты мне пока положи хлеба в мешок.
Размышляя дорогой, Петри все более приходил к заключению, что он виноват, и признавал, что Гьика, рассердившись на него, был прав.
– Черт побери! Если я сам не скажу тестю, что он поступает неправильно, кто же ему это скажет? – мучился он угрызениями совести. – Нет! Сегодня же все выскажу! Пусть даже мы с ним поссоримся!
Петри подошел к дому Рако Ферра; на лице его выступил холодный пот. Войдя во двор, он наткнулся на будущую тещу, которая возилась с теленком.
– Это ты, Петри? Иди, иди-ка сюда! Этот упрямый дьявол никак не выходит из хлева. Надо бы сводить его на озеро, напоить.
– У меня нет времени. Нужно повидать тестя. Он дома?
– Еще не приходил, но сейчас должен вернуться. Подожди его немного. А зачем он тебе так спешно понадобился?
Петри покраснел: что ей ответить? Василика, услышав голос любимого, высунулась из окна и радостно посмотрела на него смеющимися глазами. Юноша почувствовал на себе ее взгляд и улыбнулся в ответ, но так, чтобы теща не заметила его нежной улыбки. Он покраснел еще больше, но теперь это был румянец любви. Все принадлежавшее семейству Рако Ферра было связано с Василикой, все принадлежавшее ей, принадлежало семейству Ферра. И поэтому ко всему, что было связано с этой семьей, Петри испытывал какую-то нежность. Каким привлекательным показался ему сейчас прыгавший на дворе теленочек, какой милой казалась ему теща; даже окно, из которого с лукавой нежностью поглядывала его суженая, показалось ему замечательно красивым. Разве он способен теперь высказать тестю слова осуждения, упрекать и обличать его? Это значит огорчить Василику, вызвать слезы на этих прекрасных глазах, которые сейчас улыбаются ему из окна, согнать радостную улыбку с этих розовых уст, словно только и ожидающих, как бы слиться в поцелуе с его устами!
– А вот и Рако! И с ним кьяхи. Эти дьяволы совсем его окрутили! – проговорила теща.
Петри будто кто-то ударил. Василика тотчас же скрылась.
– Петри! Почему ты здесь? Ведь ты собирался в лес за дровами? – спросил его Рако.
– Я пришел попросить точильный камень – не знаю, куда наш задевался… – смущенно проговорил Петри.
Леший, пришедший вместе с Ферра, расхохотался:
– Нечего сказать, хозяйственный у тебя будет зятек, Рако! Настоящий лев! А ты, теща, должна бы хорошенько угостить зятька! Не то он будет плохо обращаться с твоей дочкой.
– Он к нам не ради угощения заглядывает, – засмеялась жена Рако и, обратившись к Петри, спросила: – Если тебе был нужен точильный камень, почему же ты мне сразу об этом не сказал? Я и сама могла его дать.
Петри долго не задерживался: поточил топор и ушел.
– Зачем тебе понадобился точильный камень у тестя, когда наш собственный лежит у тебя в мешке? – удивленно спросила его мать.
– Ладно, ладно… – процедил Петри сквозь зубы, взял под уздцы кобылу и отправился в лес.
– Скотина я, скотина! – дорогой ругал себя Петри, подстегивая лошадку. – Чтобы загладить вину перед Гьикой, я должен был поговорить с тестем начистоту. Но мог ли я это сделать?.. А как на меня посмотрела Василика!.. Словно обожгла!
Размышляя таким образом, он брел с опущенной головой и вполголоса затянул песенку, слышанную недавно в Корче:
…Покажись, красавица, в окошке,
На себя взглянуть позволь разок!..
Внезапно он резко оборвал пение: далеко впереди себя он заметил Гьику, поднимавшегося по горному склону. Остальную часть пути Петри шел молча, думая то о Гьике, то о Василике, но больше – о Василике.
А Гьика тоже направлялся в лес. За неделю перед этим он нарубил дубовых веток, подготовляя запас на зиму. Отец с сестрой отправились в лес еще с утра. Теперь шел и он, задумчивый, мрачный, с топором на плече.
Придя на место, Гьика увидел, что старый Ндреко и Вита до его прихода успели много сделать: нарубленные ветки были сложены рядышком, там, где наметил Гьика. Теперь родные дожидались его. Ндреко, состарившись, уже не мог достаточно аккуратно укладывать ветки. В прошлом году он так их сложил, что, когда наступила зима и женщины пришли в лес за листвой, она вся погнила, потому что сквозь плохо уложенные сучья в листву проникал снег.
– Когда-то я в этом деле был мастер: так листву складывал, словно букет, – цветок к цветку подбирал. А теперь, сам вижу, состарился… никуда не гожусь…
Гьика сбросил с себя куртку, засучил рукава и принялся за дело. Сестра подавала ему дубовые ветки, а он располагал их вокруг высокого, вбитого в землю кола.
– Как здоровье внучка, Гьика? Ведь я его с утра не видел, – спросил старик.
– Когда я уходил, он плакал. Наверное, малость простудился.
– Да сохранит его бог! Столько радости принес он в наш дом! Такой малюсенький, весь с кулачок, а стоит его позвать – сейчас же поворачивает головку! Да сохранит его господь! – проговорил Ндреко и перекрестился.
– Да! Совсем было позабыл! Зачем вас сегодня созывали кьяхи? – после короткого молчания спросил старик.
Гьика в сердцах швырнул на землю дубовую ветку.
– Черт бы их побрал! – проскрежетал он и затем чуть спокойнее добавил: – Сам знаешь, отец! За хорошим они нас созывать не станут.
– Это известно! Вот потому я и спрашиваю: зачем?
– Велели завтра с утра явиться с лошадьми, ослами и телегами, везти в Корчу хлеб Каплан-бея.
– Чтоб не было бею от него проку! – воскликнул старик и склонился над дубовыми ветками. – Я так и знал, что они придумали для нас новую повинность.
Старик начал складывать ветки, но вскоре, о чем-то вспомнив, воскликнул:
– Как же так, Гьика? Ведь завтра мы должны укладывать листву у Сухого ручья!
– А какое Лешему до этого дело? – ответил Гьика, в сердцах топнув ногой. – Придется этим заняться тебе с Витой. Может быть, если маленькому станет лучше, и Рина подсобит. Откладывать это дело нельзя. Коли будете дожидаться меня, – а вернусь я не раньше, как через два-три дня, – все нарубленные ветки засохнут. Как бы там ни было, придется вам самим управиться!
Так говорил Гьика отцу, а сердце у него сжималось от боли. Завтра ранним утром должны подняться все крестьяне со своими лошадьми и ослами и, бросив на два-три дня все свои дела, погрузить хлеб Каплан-бея и везти его в Корчу. Только вчера бей украл этот хлеб у крестьян, а завтра эти самые обворованные им крестьяне должны на своем горбу тащить хлеб в Корчу, чтобы бею не пришлось тратиться на перевозку!.. А как быть с тем, что советовал ему Али?.. Правда, он сказал ему об этом только раз, но для мужчины этого должно быть достаточно. А что сделал Гьика, чтобы выполнить наказ Али?
Такие мысли совершенно измучили Гьику. Весь день он работал в состоянии какой-то растерянности. Ни разу не улыбнулся. Сестра затянула вполголоса песню, надеясь, что брат, по своему обыкновению, подтянет, но куда там: Гьика и рта не раскрыл.
– Милый брат, не печалься о маленьком! Ведь это обычно бывает с детьми: простужаются, не могут заснуть, плачут!.. Разве с нами в детстве так не случалось? – попробовала утешить брата Вита, думая, что Гьику тревожит болезнь ребенка.
Стоя на ворохе листьев, успевшем за это время вырасти у него под ногами, Гьика посмотрел на сестру и с печальной улыбкой покачал головой.
Когда они кончили работу, солнце уже садилось за вершиной Сухой горы. Гьика слез с громадной кучи листьев и внимательно осмотрел ее со всех сторон. Она походила на хороший стог сена. Но Гьика все же остался недоволен: хранилища, устроенные им в других местах, получились лучше.
– Вы с отцом идите домой, а мне нужно нагрузить осла хворостом, – сказал им Гьика и отправился дальше.
Вскоре он подошел к пастушескому стану, где Бойко пас стада Шумара и еще нескольких крестьян.
Гьика отвел Бойко в сторону и долго говорил с ним о предстоящей перевозке зерна. Бойко, как всегда, был готов действовать, достаточно было ему только приказать. Однако в чем будут состоять их действия, Гьика не сказал. Велел только сегодня к полуночи оставить стадо, незаметно пробраться в село и ждать в кустах в условленном месте. Гьика подаст сигнал, бросив три камня. Тогда Бойко должен выйти из кустов. Но что они будут делать после, – этого Гьика так и не сказал.
Затем Гьика топором выкорчевал несколько пней, нагрузил их на осла и пустился в обратный путь. На душе у него было мрачно. Когда он добрался до села, уже стемнело. Приблизившись к башне бея, он увидел, что окна одной из нижних комнат освещены. Оставив осла с поклажей в стороне, он осторожно подкрался к окну и заглянул внутрь. Он увидел, как пятеро крестьян ссыпали в мешки зерно, в то время как Леший, Яшар и Рако Ферра с безменами в руках взвешивали мешки. Вдоль стены стояло около сорока мешков, полных зерна.
Все так же осторожно, на цыпочках, Гьика отошел от окна и отправился со своим ослом домой.
Кьяхи хорошо придумали: уже с вечера наполнить зерном мешки, чтобы утром они были готовы для отправки. Но Лешему пришла на ум еще одна счастливая мысль: