Текст книги "Они были не одни"

Автор книги: Стерьо Спассе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

На Анну произвели большое впечатление «Оды» Парини^[28]; его «Дни» заставили ее возненавидеть итальянскую аристократию. Но больше всего девушку привлекали персонажи романов Льва Толстого. Она прониклась симпатией к Пьеру Безухову, который сначала показался ей немного глуповатым. Но впоследствии Безухов сделался ей близким именно за то, что его не удовлетворяла жизнь для самого себя, что он стремился сделать что-нибудь хорошее для других. Читая «Войну и мир», Анна часто отождествляла себя с Наташей Ростовой: вместе с ней страдала и радовалась. Она полюбила Наташу, словно та была ее закадычной подругой. Все нравилось в ней Анне: и живость, и веселость, и доброта, и отзывчивость к страданиям другого, готовность помочь ему, и душевное благородство, и ее пение – словом, все. Герои Толстого были ей близки и потому, что, будучи выходцами из мира богатых, обманщиков и лицемеров, они стремились порвать с этим миром, пытались обрести «мир души», не противясь злу злом, стараясь уподобиться простым крестьянам, стать такими же, как они.

Эти идеи добра и милосердия постепенно преобразили душу Анны. Ее не удовлетворяло общество, в котором она жила; большую часть времени она проводила в одиночестве, мечтая о счастливом мире, основанном на принципах равенства людей. Их учитель педагогики, упоминая о Руссо, вскользь коснулся идей Великой французской революции. Но счастливый мир будущего должен быть создан на основе сострадания друг к другу – так думала тогда Анна. И для этого, считала она, люди должны духовно очиститься и простотой образа жизни уподобиться бедному крестьянину.

Анну охватывала печаль, когда, преисполненная этой идеей сострадания, она задумывалась над сущностью общественного строя своей родины.

Покуда есть нищета, жизнь лишена радости, идеалов и любви. Вот почему Анна искала одиночества, в котором она могла мечтать и утешаться чтением книг в духе учения Толстого.

В таком настроении она прожила около двух лет, пока не прочла книги Горького «Мать». Горький сразу разрушил в ней это толстовское мировоззрение непротивления злу. От ее сентиментальности не осталось и следа, и теперь она ясно видела правду.

Ее подруги просматривали газеты только затем, чтобы полюбоваться фотографией очередной модной знаменитости во фраке, заснятой где-нибудь на торжественном обеде, или снимком, на котором были изображены студентки института в праздничной одежде, торжественно дефилирующие по улицам столицы. Мало кто из девушек понимал, насколько пусты и ничтожны все эти помпезные снимки, насколько пусты и ничтожны темы, на которые писали столичные журналисты.

Как-то случилось, что Меримея, ближайшая подруга Анны, вытащив из сумки газету, показала снимок, изображавший учеников лицея на параде перед дворцом. Анна выхватила у нее газету, разорвала на мелкие клочки и гневно воскликнула:

– Мало того, что этими глупостями интересуются другие, – и ты туда же!

Испуганная Меримея поспешно подобрала обрывки газеты и молча вошла в класс. Она решила промолчать, не желая ссориться с подругой.

Хотя Анна теперь явственно отличала правду от лжи, нередко ее охватывали сомнения: «Такие люди, как Павел Власов, возможны только за пределами наших границ; у нас в Албании их нет».

И вот сейчас она увидела перед собой именно такого человека: этот оборванный крестьянин, с ладонью, окровавленной ударом штыка, который говорит так решительно и уверенно, заставил Анну впервые поверить в народ родной страны.

«Вот он, наш Павел Власов! Да, это албанский Павел Власов!» – подумала она.

– Правительство, беи, эфенди обрекли нас на непосильный труд… Мы работаем, будто подъяремные волы, и как скоты, дохнем с голоду. Мы пришли просить хлеба, а взамен получили пули… – продолжал Гьика, проникнувшись доверием к девушке.

Анне казалось, что крестьянин говорит настолько хорошо, словно окончил лицей. Она понимала: это оттого, что он говорит от имени всех рабочих, всех крестьян, от имени народа.

– А ведь можно спокойно жить в кругу своей семьи, среди хороших людей, честно зарабатывая себе на хлеб! Но разве нам это позволят? В деревне говорят: «Злосчастная наша жизнь!» – Гьика проговорил эти слова с особенным ударением и потом добавил: – И тем не менее я, каким ты меня видишь, в рваной одежде и дырявых опингах, хочу жить и буду жить несмотря ни на что. Потому что я люблю жизнь!..

Последние его слова прозвучали для Анны, как песня, как самая прекрасная песня на свете. Ее пленила эта несокрушимая воля к жизни. Он любил жизнь и боролся за нее, а она, как и все ее близкие – студентки института, культурные девушки, – никогда не задумывались над тем, чтобы сделать жизнь лучше. Оборванный крестьянин собирался преобразовывать жизнь, а она, обладая гораздо большим, ни разу не задумалась над тем, как бы облегчить страдания своих ближних.

Прочитав «Мать» и другие книги, она поняла, что личное счастье состоит в том, чтобы делать счастливыми других. Но когда она вспоминала, что живет в угнетенной Албании, это желание в ней погасало, как пламя свечи под сильным порывом ветра. Однако сейчас оно вспыхнуло с новой, невиданной силой – пламя горело ярко и уверенно. Утренняя демонстрация во многом походила на демонстрацию, описанную Горьким; незнакомый крестьянин, раненный в руку, говоривший так вдохновенно и убедительно, походил на персонажей Горького, боровшихся за создание нового мира. И Анна почувствовала небывалый прилив оптимизма, любви к жизни. Она была горда, что ей выпало на долю и самой принять участие в сегодняшнем выступлении масс во имя новой жизни. Как много она теперь, возвратившись в Тирану, расскажет подругам! Этот крестьянин вырастал в ее глазах и овладевал всеми ее помыслами.

Анна не знала, как угодить гостю. Что бы она для него ни сделала, все ей казалось мало. Угостила чем могла; потом села рядом и участливо принялась расспрашивать его о жене, о детях, о жизни села. Поговорили они и о сегодняшней демонстрации, вспомнили разные ее эпизоды. Гьика, умолчав о том, при каких обстоятельствах его ранили, поведал о схватке его товарищей с жандармами. Анна в свою очередь рассказала ему, как торговцы, еще в самом начале демонстрации, поспешно закрывали ставни на окнах своих лавок и прятались, как испуганные мыши. Рассказала и о том, что на рынке видела огромное количество дров, привезенных крестьянами для продажи. Но стоило начаться схватке с жандармами, как на площади не осталось ни одного полена: все расхватали демонстранты, и все поленья полетели в головы жандармов!

Так, сидя рядом и беседуя, Анна и Гьика почувствовали, что мыслят почти одинаково.

Вскоре вернулась домой сестра Анны с мужем.

– Ах, милая Аннушка! Если бы ты видела, что творилось на рыночной площади! Что творилось! Этого и рассказать нельзя! – заговорил зять, едва войдя в комнату. – А-а-а!.. У нас гость!

– Да, это мой друг! – откликнулась девушка и, отведя зятя в сторону, что-то шепнула ему на ухо.

Хозяин дома повернулся к Гьике и сердечно его приветствовал. Затем заговорил о демонстрации:

– Сколько сегодня жертв! Но ничего не поделаешь: сила на стороне правительства. У них ружья, штыки…

Он сел рядом с Гьикой и вступил с ним в разговор. Между тем боль в руке Гьики не проходила, кровь не переставала сочиться. Тогда позвали Ракьи, соседского мальчика, который служил в аптеке, и он сделал новую перевязку. Скоро возвратилась и тетушка Вана. Это была та самая старушка, которая, едва увидев окровавленного Гьику, сразу же бросилась разыскивать своего сына. Возбужденная тетушка Вана вошла в комнату.

– Пропади они пропадом! Народ умирает без хлеба, а у них полные амбары! Ах, негодяи! – и, повернувшись к Гьике, спросила: – Ну, а как ты, несчастный? Рука еще болит?

Тетушка Вана чувствовала себя героиней, потому что и ей пришлось принять участие в «катавасии» (так она называла демонстрацию), потому что и она участвовала в схватке с жандармами.

– Ну и показали мы сегодня этим разбойникам!.. Долго будут нас помнить!.. А мой Печо, вот молодец! Славно стукнул одного жандарма!..

– А где же Печо, матушка? – спросил хозяин дома.

– Пошел с товарищами…

Тетушка Вана прожила тяжелую жизнь. Когда родился Печо, ее муж уехал на заработки на чужбину. Проходили недели, месяцы, а о нем не было ни слуху ни духу. Трудно ей пришлось с малышом на руках: ходила стирать на чужих людей, чтобы прокормить себя и сына. Но вот, наконец, муж заявил о себе и начал регулярно присылать деньги. Понемногу она смогла кое-что скопить и даже приобрела небольшой домик. Шли годы, мальчик подрос. Пришло извещение из Америки о смерти мужа. Сводить концы с концами становилось все труднее, и тетушка Вана была вынуждена взять мальчика из школы и отдать в подмастерья к портному. Комнатки своего дома она сдавала внаем, а сама вместе с сыном лето и зиму ютилась в чулане при кухне.

Анна слушала старуху, и ей казалось, что та говорит тем же языком, что и крестьянин. А Гьика снова с воодушевлением заговорил о событиях сегодняшнего утра и выражал при этом горькое сожаление, что не смог принять участия в новой демонстрации.

Ракьи снова перевязал ему рану и наказал сделать перевязки в полночь и на следующее утро.

Гьика собрался, но его уговаривали остаться, даже предлагали переночевать. Однако ему очень хотелось узнать, что сталось с его друзьями – со Стири, с Зенелом, с учителем Мало, с односельчанами, которые вместе с ним примкнули к демонстрации. Кроме того, завтра ранним утром ему необходимо быть у себя в Дритасе. Ракьи советовал ему остаться дня на четыре в Корче, пока не затянется рана. «Зачем мне создавать неудобства для гостеприимных хозяев?.. – думал Гьика. – И как быть с семьей и с домом? А кроме того, ведь у меня в кармане всего-навсего десять леков!»

Когда он вышел на улицу, уже стемнело. Радушные хозяева все его провожали. Анна дошла с ним до угла.

– Благодарю за все, что ты для меня сделала. Не забудь, что нам очень нужна школа. Передай об этом там, в Тиране, – сказал ей Гьика на прощанье.

С минуту они постояли молча. При свете электрического фонаря благодарно взглянули друг другу в глаза, Затем, соединив руки в прощальном пожатии, Анна проговорила то, что подсказало ей сердце:

– Будь счастлив, Гьика! Я никогда тебя не забуду! Знай, что вы у себя в деревне – не одни! – И в первый раз в жизни она на мгновение почувствовала себя по-настоящему счастливой, по-настоящему гордой.

VIII

Дядя Коровеш нарядился как нельзя лучше. Белая как снег, длинная, засунутая в штаны рубашка плотно облегала тело; поверх нее был надет вышитый цветной жилет с черной каемкой; на ногах полосатые обмотки; талия перехвачена красным поясом с кожаным кармашком. Он чисто выбрился и сразу помолодел на целых двадцать лет, как, смеясь, сказала его старуха.

Коровеш потрогал поясной кармашек, проверил, на месте ли коробка с табаком, трут и кремень. Сунул в карман нож, потуже затянул шнурки опингов и взял в руки палку.

– Ну, дорогие мои, ухожу! А вы, женщины, уж постарайтесь: приготовьте угощение на славу! Ничего не жалейте! Слышишь, старуха? – покручивая седые усы, давал он последние наставления.

– Не беспокойся, муженек… Только ты не забудь всех пригласить, чтобы потом не срамили нас в селе, – ответила жена, перемывая в ведре говяжьи потроха.

Старик улыбнулся, что-то пробормотал и отправился в путь.

Время уже близилось к закату. Косые лучи солнца ласково освещали селение, молодую весеннюю листву, спокойные воды озера. Все село уже знало радостную новость: завтра дядя Коровеш женит своего младшего сына Или. Наконец-то судьба смилостивилась над ними! Сын выздоровел, они немного заработали на добыче угля, и теперь можно сыграть свадьбу.

Еще рано утром о предстоящей свадьбе всем возвестили двое маленьких внуков Коровеша. Чистенькие и нарядные, пошли они по селу с торбой, в которой находились калачи и кувшин вина. Заходили в каждый дом и, обращаясь к главе семейства, просили его отведать калача и запить глотком вина.

– Окажите нам честь и пожалуйте сегодня вечером на свадьбу! – говорили мальчуганы, и личики их сияли.

В ответ их благодарили:

– Непременно, непременно придем к вам на свадьбу…

Так дети обошли все село и к обеду возвратились домой с пустой торбой и пустым кувшином.

Теперь пошел приглашать односельчан и сам старик. Покашливая, ходил он от дома к дому, стучал палкой в дверь и весело спрашивал:

– Принимаете друзей?

– Входи, дядя Коровеш, сделай милость, входи! – отвечали ему все в один голос, распахивали двери, усаживали у очага на набитой соломой подушке. Домочадцы старались всячески угодить гостю. Тотчас же на горячих углях кипятили в джезве кофе.

– Желаю, чтоб в вашем доме всегда была полная чаша! – говорил старик перед тем, как приняться за кофе.

– Дай бог твоим молодым долгой и счастливой жизни! – отвечали хозяева.

Хотя старик и торопился закончить приглашения, разговор затягивался, касаясь повседневных сельских дел и забот.

– Говорят, бей на тебя сердится, а за что? Разве ты не угождал ему во всем? – спрашивали старика хозяева.

– Пропади он пропадом, что мы можем против него поделать? – вздыхал дядя Коровеш.

– Говорят, он собирается приступать к постройке новой башни. Так ли это, дядя Коровеш?

– Ей-богу, не знаю, но не думаю, что так. Правда, оба кьяхи отправились к нему в Корчу, но что из этого получится, одному богу известно!

– На днях один из кьяхи, потирая от радости руки, говорил Гьергу: «Скоро пожалует к нам из Тираны бей. Как он приедет, сразу начнем постройку новой башни. С воскресенья и приступим». А когда Гьерг им сказал, что в воскресенье Коровеш справляет свадьбу сына, они только оскалили зубы и промолчали.

– Ну, друзья мои, тут ничего не поделаешь! Земля бея, и мы, наши тела и души, тоже принадлежим ему. Нет у нас ничего своего, кроме рубахи на теле, – ответил старик и добавил: – Оставим лучше этот разговор – завтра у нас свадьба, а вы пожалуйте к нам с вечера, дорогие гости. Желаю всяческих благ вашему дому!

И, взяв палочку, старик отправлялся дальше и уже стучался у следующих дверей и снова звал на свадьбу. Ему сейчас ни о чем другом не хотелось думать, кроме как о свадьбе сына, а между тем… все озабочены, встревожены предстоящим приездом бея.

Получить документы, необходимые для женитьбы сына, оказалось не таким простым делом. Четырежды ходил он в Шён-Паль, в общинное управление, и ничего не добился. В первый раз глава общин велел ему прийти в другой день, так как теперь он занят. Во второй раз ему сказали, что нет секретаря. В третий раз не оказалось на месте метрических книг: их затребовали в Корчу. В четвертый же раз не нашлось гербовых марок. После всего этого с дядей Коровешем лучше было не заговаривать: так он рассердился.

– Эх, и тут выматывают из нас душу! Четыре раза таскались мы туда с невестой, и никакого проку! – жаловался старик всему селу.

Жалобы эти услышал и Рако Ферра. Он усмехнулся:

– Так и быть, дядя Коровеш, помогу тебе! Научу, как нужно поступать. Пошли им в Шён-Паль чего-нибудь жирненького да побольше раки, и все уладится само собой.

Только теперь старик понял, на какую ногу хромал его осел!

«Где наше не пропадало! Куда ушло девяносто девять, пусть уходят и все сто!» – решил он и, не долго думая, в один прекрасный день со своим старшим сыном послал главе общинного управления в подарок жирную овцу и несколько бутылок раки. И все сразу уладилось: не пришлось больше таскаться в Шён-Паль, не понадобилось ни метрических книг, ни гербовых марок, ни свидетелей. Со всеми формальностями было покончено в два счета.

Одна забота с плеч долой, но появились другие. С распустившимися весной почками пожаловал к крестьянам их милостивый бей. Он решил исполнить то, что задумал еще несколько месяцев тому назад: заставить всех крестьян Дритаса строить ему новую башню на холме Бели, где пока еще стояла хижина Ндреко. И такую прекрасную, чтобы равной ей не было во всей округе Корчи! А Ндреко пусть убирается вниз, в лощину, к самому ущелью, и устраивается, как хочет. Какое дело бею, что там не только теленка некуда выпустить, но и рогожку расстелить негде? Что поделаешь?

«Нет у нас ничего, кроме рубахи на теле», – повторил про себя Коровеш и снова начал думать о предстоящей свадьбе сына – на это его натолкнула веселая песня, донесшаяся с крыльца его дома. Там было полно девушек. Они пели и, как того требовал старый обычай, разламывали и крошили «калач жениха». Старик весь ожил: точь-в-точь так было и перед его свадьбой… будто возвращалась его молодость!

Усталый, он вернулся домой и прилег у очага. Жена напоила его горячим раки с сахаром. Невестка, жена старшего сына, хорошенько натерла ему спину. До прихода гостей старик успел отдохнуть.

– Смотри, муж, будь сегодня весел и приветлив, не забудь, женим последнего, младшего сына, – говорила ему старуха.

– Ты права, жена, нам уже больше не придется женить своих детей, – отвечал Коровеш, потягивая раки, и добавил: – Пошли им бог счастливой жизни, пусть невеста принесет нам в дом счастье!

Все три комнаты дома Коровеша были застланы новыми рогожами. Вдоль стен лежали подушки, набитые соломой. В очаге потрескивали сухие поленья. С потолка, черного от копоти, еще утром смели паутину и хлопья сажи. Комнаты освещались неровным пламенем двух керосиновых ламп. Оно то вспыхивало, то еле мерцало.

Постепенно комнаты наполнялись гостями. Все семейство дяди Коровеша встречало их во дворе. Первыми пожаловали приглашенные из дальних деревень. Кто на лошади, кто пешком, кто один, кто с женой. Каждый явился с торбой подарков. Кто принес большой пирог, кто немного рису, кто сушеной рыбы. Члены семейства Коровеша все принимали с благодарностью. Затем вводили гостей в дом и усаживали на рогожи. Издалека доносились песни и приветственные возгласы. Это новые гости извещали о своем прибытии. На крыльце играла музыка, и не какая-нибудь, а целый оркестр из четырех человек. На волынке играл Голи – большой искусник, который нередко своей игрой приманивал девушек из соседних деревень. В кларнет дул Кутини, непременный завсегдатай всех пирушек и свадеб. Его музыка могла и мертвеца воскресить. В барабан бил Гули, да так сильно, что эти звуки походили на пушечную стрельбу. Скрипача Пили, сына Кьирко, прозвали в селе цыганом. Какой это великий чародей! Его скрипка то плачет, то смеется. Он быстро взмахивает смычком, и мелодия получается у него похожей то на трели соловья, то на свист ветра, то на рокот прибоя. Крестьяне говорили, что, не будь он цыганом, никогда не смог бы так чудесно играть на скрипке.

Вслед за гостями из соседних деревень стали подходить и односельчане. Все наряжены, все приносят торбы с пирогами и подарками. А две семьи принесли даже по овце – самая большая честь, какую можно было оказать хозяевам.

Дядя Коровеш всех приветствует, всех благодарит, всех угощает раки.

– Добро пожаловать, дорогие гости! Спасибо вам! Чтобы у вас в домах была полная чаша! – говорит он, прикладываясь к раки.

Бутылка переходит из рук в руки, от уст к устам. Постепенно все заметно веселеют.

– Пейте, дорогие гости, пейте и веселитесь! – улыбаясь, говорит старик, выпуская из трубки клубы дыма.

Разные люди собрались на свадьбу к дяде Коровешу, но у всех на лицах отпечаток какой-то тревоги. Прикладываясь к бутылке, они бросают взгляды на дверь – не покажутся ли кьяхи? Дядя Коровеш пригласил на свадьбу и кьяхи, даже послал им в подарок раки и хороший бюрек. Но их внезапно вызвал в Корчу бей, приехавший из Тираны. Какие новости привезут с собой кьяхи – одному богу ведомо!

– Пейте, друзья, пейте да веселитесь! – повторял старик, а из головы у него не выходила мысль о бее, о кьяхи, и он украдкой посматривал на дверь.

Бутылок с веселящим напитком было предостаточно: по одной на четверых. Крестьяне выпили, развеселились. Бандил из Горицы – человек маленького роста, с большой головой и черными усами – заерзал на месте, точно его кололи иголкой. Уж очень ему хотелось рассказать о том, что с ним случилось этой зимой. А случилось с ним вот что. Бандил заметил, что два волка подкрадываются к загону. Он быстро скинул с себя бурку, в одну руку взял двустволку, в другую топор и пошел прямо на зверей.

Рассказывая, Бандил выл и лаял, подражая то волкам, то сторожевому псу. Значит, было так… Он подкрался к волкам, но не стрелял, боясь попасть в собаку, которая не отходила от зверей. Ночь была такая темная, что ни зги не видать. В конце концов он решил выстрелить в воздух. В горах откликнулось эхо. Что-то большое прыгнуло прямо на него. «Волк», – подумал он и бросился на животное с топором. Ударил раз, ударил два, и мертвый волк свалился к его ногам.

– Молодец, Бандил, молодец! – одобряли его слушатели, продолжая попивать раки и закусывать. А Бандил так переживал воспоминания о темной февральской ночи, что весь раскраснелся, словно только что расправился со страшным волком, посягнувшим на его овец.

Раки прогоняло печаль, помогало забыть повседневные заботы. Зарче, сидя за софрой и подперев ладонью лицо, затянул песню:

О горы, вы снегом покрытые горы,

Мою вы оплачьте печаль!..

Нуни из Пустецы стал ему подпевать. Подтянули и другие. Песня зазвенела так громко, что ее было слышно по всему селу и звуки ее донеслись до вод озера, до темного леса, до дальних гор.

– Молодец, Зарче, молодец!

– Поет от всего сердца, – похвалили запевалу старики.

– Дядя Коровеш! Пошли бог новобрачным счастливой жизни, пусть невеста принесет тебе в дом счастье! – чокаясь, повторяли свои пожелания гости.

– Пошли бог счастье и вам! – отвечал каждому старик.

Гьика до сих пор молчал. Он, как и другие домашние, ухаживал за гостями, вовсю угощал их. Друзья развеселили его; он почувствовал неожиданный прилив радости. Сбросил с себя пиджак, расстегнул рубашку и несколько раз приложился к бутылке. Затем огляделся по сторонам, наморщил лоб и покосился на дверь.

– Пойте, веселитесь, пляшите, друзья! – И тут же затянул песню таким громким голосом, словно хотел, чтобы его было слышно и в лесу, и в горах, и по всей округе:

Едет бей к нам, полный чванства;

Как блестит его убранство!

Захватил он для крестьян

Револьвер и ятаган!

Это была новая песня, которую еще никому не приходилось слышать; она всем очень понравилась.

– А ну, Гьика, спой-ка еще разок! – попросили его гости.

Едет бей к нам, полный чванства;

Как блестит его убранство!.. —

снова запел Гьика, и крестьяне подтянули ему:

Захватил он для крестьян

Револьвер и ятаган!

Зарче, пошатываясь, подошел к Гьике:

– Эй, друг, поднимайся, давай станцуем! Давай станцуем деволицу!

Деволица – любимый танец албанских крестьян. Его танцуют и на помолвках, и на свадьбах, и на любой пирушке. Танцуют его и дома, и во дворе, и посередине сельской улицы, и в поле – везде и всегда. Деволица словно освобождает от ржавчины повседневных забот, помогает забыть угрозы кьяхи и гнет бея.

– Деволицу, Гьика! Зови музыкантов! – раздались возгласы.

– Я готов, – ответил Гьика, выходя на середину комнаты.

Зарче снял келешэ и крикнул:

– Музыку, музыку сюда!

Образовался круг. Гьика, в расстегнутой рубашке, с лихо закрученными усами, вел танец.

– Тетя Ката, дай-ка мне платок, чтобы лучше вести танец, – обратился он к жене Коровеша и, не дожидаясь согласия, сорвал у нее с головы платок. Посмотрел на товарищей, взглянул на потолок, взял Зарче за руку, другой рукой взмахнул платком и пошел.

Заиграла музыка. Гьика танцевал сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, он извивался всем телом, размахивал платком, кружился на правой ноге, падал на колено и тут же вскакивал.

Все, захваченные этой неистовой пляской, захлопали в ладоши. Пол дрожал под ногами танцующих. Вовсю играли музыканты на волынке, кларнете и скрипке. Громко кричали гости.

– Бум, бум, бум! – в последний раз прогремел барабан, и музыка смолкла. Гьика, весь в поту, принял из рук дяди Коровеша бутылку раки и осушил ее до дна.

– Дай бог новобрачным счастливой жизни! – крикнул Гьика, и все гости повторили это пожелание.

– Молодец, Гьика, дай тебе бог никогда не состариться! – пили за здоровье Гьики гости.

* * *

Веселье продолжалось долго, далеко за полночь. В самой большой комнате расположились на отдых гости. Догоравшие в печке поленья освещали пустые горшки и бутылки. Тут же дремала кошка. Все уснули, только Гьику не брал сон. Может быть, потому, что слишком много выпил; голова у него отяжелела, во рту был неприятный привкус. Он то и дело ворочался под буркой, старался заснуть, но никак не мог. В конце концов не выдержал, скинул с себя бурку, перелез через спящих гостей, отворил дверь и вышел во двор. Здесь ему стало немного легче.

Небо было чистое, на нем мерцали звезды, из-за горных вершин показалась луна. По селу перекликались петухи, возвещая, что скоро наступит утро. Все выше поднималась луна, все светлее становилось вокруг. Осветила она и холм Бели. На вершине холма чернел дом Ндреко.

Гьика невольно бросил туда взгляд и сразу же протрезвел – перестала болеть голова, исчез противный привкус во рту, но зато ему показалось, будто пущенный с размаху острый камень рассек его грудь. На этом холме родились и прожили всю свою жизнь его отец, дед и прадед. На этом холме, в этой хижине, родился и он. Там провел свое детство, там женился на Рине, и там же, немногим больше года тому назад, бог послал ему ребенка. Можно сказать, что именно там корни его жизни. И вот, на этом холме, таком красивом при лунном свете, Каплан-бею вздумалось построить себе башню. Вот почему бей и приехал из Тираны в Корчу. Вот почему вызвал к себе кьяхи. Весна – самое подходящее время для постройки. И Гьика должен покинуть дом, который ему так дорог, который – камень за камнем – строили его дед, отец и он сам.

Гьика тяжело вздохнул и поднялся. Но стоило ему встать, как опять заболела голова и во рту снова появился противный привкус. Гьике захотелось пить; он нашел под навесом кувшин с водой, приложился к нему и пил до тех пор, пока не выпил до дна. Стало совсем легко, но о сне нечего было и думать. Ему захотелось увидеть жену и сына; они вместе пришли на свадьбу, но за все время пира Гьика их так и не видел – они находились в разных комнатах. В сарае мерцал свет. Гьика медленно подошел, заглянул в щелку; там возилась тетя Ката.

– Здравствуй, тетя Ката! – приветствовал ее Гьика и вошел в сарай.

Старушка сначала удивилась, но, узнав его, улыбнулась:

– Гьика! Ты тоже не спишь? Ну что ж, заходи!

На время свадьбы сарай был превращен в кухню, потому что в комнатах негде было стряпать – всюду полно гостей. Старуха успела немножко поспать и уже хлопотала по хозяйству. Развела огонь, поставила горшки с мясом и фасолью: гости, перед тем как поехать за невестой, должны подкрепиться: до Шулина далеко.

– Садись у огня, Гьика. Я вижу, ты совсем не спал. А твоя жена и сын здесь, со мной, – сказала старуха, подстилая ему рваную рогожу.

Гьика подошел к колыбели сына, за которую держалась рукой его дремлющая жена, и поднял краешек одеяла. На него взглянули блестящие глазенки, и пухлый ротик что-то пролепетал.

– Да он не спит! – обрадовался Гьика, вынул ребенка из колыбели, прижал к груди и поцеловал.

– А женщины так крепко спят, что их можно даже похитить – и не заметят, – пошутил он и сел у огня, держа на коленях сына.

Жена его по-прежнему дремала и продолжала покачивать пустую колыбель.

– Гьика, ты, видать, соскучился по своему Тирке, – сказала старуха. – Смотри, как он тебе строит глазки, как косится на лампу… Эдакий козленок – всю ночь не давал матери спать!

– Да, тетя Ката, это мое сокровище, ради него я и работаю. Не так ли, сынок? – проговорил Гьика, еще раз целуя малютку.

А тот сосредоточенно смотрел на огонек лампы, висевшей на стене. Гьике не хотелось говорить со старухой о своих невзгодах: сегодня все должны радоваться свадьбе ее младшего сына, должен радоваться и он.

– Тетя Ката, у меня голова болит – должно быть, слишком много выпил.

– Как я обрадовалась, племянник, когда ты сорвал с меня платок! Мне показалось, будто я опять молодая и вот-вот пущусь в пляс. Ты говоришь, что у тебя голова болит? Выпей-ка кофе – все пройдет. Есть у меня и мясо, закуси немножко, а то, гляди, потом некогда будет: то с Или, то с гостями – и не спохватишься. И еще вот что, племянник: прошу тебя, вразуми ты моего Или, чтобы он много не болтал, не смеялся, не пел, не глазел по сторонам: ведь он жених и должен держать себя степенно, – говорила тетя Ката, помешивая в джезве ячменный кофе.

– Что ты, тетя, пусть поет, смеется и радуется, ведь раз в жизни женится человек, – возразил Гьика.

От громких голосов проснулась Рина. Заглянув еще сонными глазами в колыбель и увидев, что она пуста, испуганно вскрикнула:

– Тетя, тетя, где же мальчик?

– Ты так крепко спишь, что не только сына, но и тебя можно похитить, – смеясь, обратился к ней муж.

Рина растерянно протирала руками глаза и, когда увидела мужа с Тиркой на руках, успокоенная, улыбнулась.

– Ах, моя радость, мама и не заметила, как ты от нее убежал! – прошептала она, беря на руки ребенка. А малыш тянулся к ней ручками и лепетал: «Мам, мам, мам…»

– И Рина меня порадовала, – сказала тетя, наливая Гьике кофе, – танцевала, как русалка, а какая красивая, какая нарядная!

Муж и жена посмотрели друг на друга и улыбнулись. Гьика погладил ее по волосам. Молодая женщина опустила глаза и принялась ласкать ребенка.

Сказать по правде, Рина была одной из самых красивых женщин в селе. Ее длинные каштановые косы спускались на плечи, мечтательные голубые глаза оттенялись густыми черными бровями. Когда она смеялась, то обнажались ослепительно белые зубы, похожие на блестящие прибрежные камушки. Ее стройная фигура напоминала отлитую из серебра статуэтку. Рина отличалась не только внешней красотой, но и красотой души: тихая, приветливая, благородная, трудолюбивая. Гьика очень ценил эти качества жены. Они помогали ему в трудные минуты жизни. Рина никогда не осуждала мужа, никогда не бросала на него косых взглядов, всегда улыбалась ему. И сейчас, услышав похвалу тети, она ласково посмотрела на мужа, и в этом взгляде сказалась вся ее любовь.

Рассвело. Первые лучи солнца, скользнув сквозь щели сарая, упали на колыбель Тирки. Гьика поцеловал сына, погладил по волосам жену и вместе с тетей Катой вышел во двор.

А у дома уже возобновилось веселье. Опять заиграла музыка и девушки затеяли танец провожания жениха. Танец вела Вита – сестра Гьики. Казалось, что она не касается ногами земли, а парит над ней. Влюбленный Бойко не спускал с нее глаз. Вот так бы в самый разгар танца схватить ее и умчать!.. Но он находился далеко и мог только любоваться ею. Рядом с ним стоял Петри Зарче и высматривал среди девушек свою Василику, которую не видел вот уже несколько месяцев. Отношения его с Ферра обострились, и об этом знало все село. Но Петри все еще не терял надежды, что Василика станет его женой. Кто осмелится отнять у него любимую? Он никому ее не уступит.