Текст книги "Они были не одни"

Автор книги: Стерьо Спассе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Так нас тянет к колодцу, будто в нем не вода, а мед, – смеясь, говорят девушки.

Поливая огороды, они что-нибудь напевают, рвут цветы, делают небольшие букетики и прикрепляют их к груди. Молодая листва огородов, покрытая жемчугом капель воды, словно сияет и улыбается.

За поливкой девушки проводят воскресный вечер. Когда темнеет, к ним робко прокрадываются молодые парни – каждый к огороду избранницы своего сердца.

Украдкой, притаившись за изгородью, бросают они девушкам небольшие букетики цветов. Бросают цветы и своим невестам, с которыми уже помолвлены, и тем девушкам, которым еще не успели даже сказать о своей любви…

Девушки делают вид, будто поглощены поливкой и не замечают падающих к их ногам цветов; но на щеках у них ярче разгорается румянец, они ниже склоняются над грядками, чтобы скрыть улыбку. Эта игра продолжается довольно долго.

К огороду Ндреко пробираются жених Лены Гьечо и влюбленный в Виту Бойко. Первый только что возвратился из Горицы, где добывал уголь, второй спустился из пастушеского стана. Ни тот, ни другой не решаются перелезть через изгородь и, оставаясь по другую сторону, заводят с девушками шутливый разговор:

– Вита! До чего твоя подруга старается… И какая она сегодня нарядная!.. – начинает Гьечо.

Тем временем Бойко незаметно просовывает сквозь изгородь свой пастуший посох и старается его изогнутым концом захватить ручку лейки Виты. Наконец это ему удается, и он начинает осторожно тянуть к себе лейку. Девушка, не заметив, в чем дело, подумала, что лейку берет у нее из рук подруга:

– Оставь, Лена! Я сама схожу за водой! – говорит она.

– Нет, за водой схожу я! Зачем тебе напрасно утруждать себя! – откликается влюбленный Бойко и хватает ее за руку. Теперь ей становится ясно, кто тянул у нее из рук лейку, но уже поздно: лейка у Бойко.

– Бойко, перестань! Люди увидят, нехорошо… – останавливает его Лена.

А Гьечо, влюбленный жених, молит ее:

– Посмотри на меня хоть разок, подними голову… Дай заглянуть тебе в глаза… Не будь такой суровой…

Лена улыбается, но продолжает обращаться к Бойко:

– Бойко, милый брат! Оставь шутки, отдай Вите лейку…

Сама же Вита молчит; ей приятна ловкость, с которой любимый завладел ее лейкой. «Недаром говорят, что он – сущий черт!» – думает она с гордостью. Выпалывая с гряд сорняки, она вспоминает свою первую встречу с Бойко.

Хотя они еще не помолвлены, но все считают их женихом и невестой. Каждое воскресенье Бойко спускается с горных пастбищ и весь день проводит в селе, а вечером его не оторвешь от изгороди огорода Ндреко. Весной он приносил Вите пышные букеты горных колокольчиков в память их первой встречи. Эти букеты вместе с какой-нибудь безделушкой он передавал своей любимой через подруг. Но сегодня Бойко решил поднести ей букет сам. Сначала собирался передать ей цветы через изгородь, но это оказалось невозможным: по дороге мимо огородов проходили крестьяне. Потом они стали бы рассказывать, что видели здесь Бойко.

Но от своего намерения он не отказался. Во что бы то ни стало сам передаст ей цветы! Вот для этого-то он и завладел лейкой Виты. Прикрепил к ручке лейки букет колокольчиков и, снова надев ее на кончик посоха, вернул в огород Ндреко. Вита, увидев привязанный к ручке лейки букет, улыбнулась, но, не желая выказать свою радость, не дотронулась до лейки.

– Ловко он это сделал, – проговорила Лена.

В это время через изгородь перелетел какой-то блестящий предмет и упал у ног подруги – это оказалось маленькое карманное зеркальце, которое бросил Лене ее жених.

– Лена, Вита, скоро вы? – послышался голос с дороги.

Это были Рина и молодая жена Или.

– Сейчас идем, – крикнула в ответ Вита.

– Не пожаловали ли к вам женихи? – откликнулась Рина, заметив у изгороди Гьечо и Бойко.

– Разве так поступают с женихами? Сколько мы ни просили нарвать нам цветов, они не соглашаются, – ответил Гьечо.

– Как, даже в этом отказали? Ну, погодите, я им покажу, – сказала Рина. – Невесты, видите этих двух парней? Быть им вашими женихами!

Жена Или, застенчиво улыбаясь, подошла к парням и поздоровалась.

– Нет у вас сердца; почему вы не дали парням цветов? – упрекнула Рина девушек. – Нарвите, не отказывайте им.

Девушки послушались, нарвали цветов и с румянцем смущения на щеках передали их юношам. Те поблагодарили Рину за содействие, попрощались с девушками и ушли, напевая песенку. Пройдя несколько шагов, оглянулись назад.

– Рина – золото! – сказал Гьечо.

– По красоте, по уму, по обхождению ей нет равной не только в селе, но и в самой Корче, – согласился Бойко.

– Да и Гьике нет равного.

– Что и говорить, Гьика молодец! А как говорит, как умеет убеждать! Сам Рако Ферра его боится и все хотел бы под него подкопаться. Вот старался он со старостой, старался и в конце концов добился своего: приходится теперь семейству Гьики убираться с холма Бели и переселиться вниз, к ущелью. Там и для хижины места нет, а о сарае, коровнике и думать нечего. А даже если бы и нашлось место, из чего все это построить? Что можно сделать голыми руками? Ндреко уже стар, кто Гьике поможет? Да… свалилась на него беда…

– До чего жаден бей! На что ему дворец в Дритасе? Мало у него их в Корче и в Тиране? – стиснул зубы Гьечо.

– Мы в его руках.

– Знаешь, Ндреко должен был уйти из дома еще в среду, но до сих пор не двинулся с места, не вынес ни одной вещи. Кто знает, что с ним за это сделают псы-кьяхи? Позавчера они грозили ему.

Гьечо промолчал. История с холмом Бели возмутила его до глубины души. Крестьяне покорны бею, стоят перед ним на коленях, а он заставляет их самих копать себе могилы! Когда же придет этому конец?

Те же мысли тревожили и Бойко. Вот теперь Ндреко должен ставить новый дом, а он еще беднее, чем прежде. Ему теперь не до свадьбы. Значит, Вита по-прежнему останется только невестой Бойко. Когда же наконец она станет его женой? Невеста – это будущая жена, но можно ли быть в этом вполне уверенным? И не бывало ли, что невеста так и не становилась женой? Вот, например, случай с Петри, сыном Зарче. Ведь Василика совсем уже ускользнула от него. Или со Ставри, сыном Ванго: пять лет любил он Нину, дочку Лави, и считался ее женихом. Уже была назначена свадьба, и вдруг в одно прекрасное утро по селу распространилась весть: Нину похитил и увез к себе Соко, сын Пили из Шулина. И остался бедный Ставри всем на посмешище, ни при чем. Ведь то же самое может случиться и с ним, с Бойко, хоть он и уверен в любви Виты и в обещаниях, которые давал ему Гьика. А все-таки страшно: не украли бы у него невесту…

Бойко оглянулся назад: у колодца и на огородах теперь уже никого не было; на душе у него стало тревожно. Он крепче сжал букет, словно боялся, что у него и цветы отнимут.

Слова Гьечо только опечалили его:

– Вчера вечером встретил я Петри Зарче, и знаешь, что он мне сказал? Рако и староста по наущению бея донесли на Гьику в общинное управление, будто он бесчестит чужих жен. Донесли они и на Велику, будто она забеременела от Гьики. И вот их обоих – Гьику и Велику – вчера вызвали в Шён-Паль.

– Что ты говоришь? Не может этого быть! – возмутился Бойко. – Кого? Гьику? Да чище и честнее его не найти человека! И Рина у него красавица и умница… Ведь придумали же такую подлость, негодяи!

– То же говорит и Петри: живым, говорит, за Гьику в огонь брошусь. Гьика чист как кристалл. Но эти подлецы хотят убрать его отсюда, хотят опять посадить в тюрьму. И вот придумали такую клевету! Будь Велика шлюхой – впрочем, Петри в это не верит, – так она, наверное, спуталась бы с кем-нибудь другим, но не с Гьикой. И я утверждаю то же самое. Петри с Гьикой, как суббота с воскресеньем, как родные братья, и Петри знает, что говорит, когда готов за Гьику в огонь броситься.

– Чем же все это кончилось? – опросил Бойко.

– Они еще не возвращались. А Рако Ферра и старосту следовало бы хорошенько избить.

– Избить, говоришь? Их не избить надо, а насмерть зарубить топором!

Так они дошли до площади Шелковиц, расположенной неподалеку от озера.

У крестьян Дритаса был обычай весной выезжать на озеро ловить рыбу. В этих рыбалках принимали участие почти все мужчины. Разбившись на две группы, бились об заклад, у кого будет больший улов. С вечера, накануне, все вместе ужинали на берегу. В двух огромных котлах варились рыба и фасоль. Расходы раскладывали поровну на всех. И еще до того, как солнце показывалось из-за вершины Сухой горы, крестьяне садились в лодки и выплывали на озеро.

Вот и сегодня вечером те, кто собирался на рыбную ловлю, ужинали на берегу. К ним присоединились старики и молодежь, спустившаяся с пастбищ.

Коровеш задумчиво перебирал свои турецкие четки из самшита. Шоро, зажав между коленями опинг, шилом чинил его. Шумар стругал дощечку, из которой собирался смастерить ложку для своего маленького внучка. Тушар оселком натачивал топор, а Цазо старательно вырезал ножом какой-то узор на ручке пастушьего посоха. Селим Длинный занимался каким-то странным, на первый взгляд бессмысленным делом: втыкал в землю маленькие прутики.

– Что ты делаешь? – спросил у него Тилька, брат Рако Ферра.

– Строю для бея новую башню, – не задумываясь, ответил Селим Длинный.

– Я тебя серьезно спрашиваю, а ты мне какой-то вздор городишь, – обиделся Тилька.

Гьерг держал в руках дощечку с зарубками и пытался доказать Бойче, что в прошлом году, в апреле, их овцы давали больше молока, чем в нынешнем, а Бойче никак не хотел с этим согласиться:

– Ты выучился грамоте и счету, вот и возгордился, думаешь, что все знаешь. А мне-то и без твоей грамоты хорошо известно, сколько молока давали наши овцы.

Другие крестьяне, разбившись на группы, мирно беседовали о том о сем. В стороне несколько мальчишек пробовали новую свирель, которую сделал племянник дяди Калеша. Малыши играли в чижика, а другие, постарше, прислушивались к разговорам взрослых.

Коровеш молчал, думая о чем-то своем. Он вслушивался в неторопливую беседу и время от времени выпускал изо рта и из носа густые клубы дыма. Его восьмилетний внук, сидя у него на коленях, то и дело теребил дедушку за усы и просил рассказать сказку. Но какую же сказку можно рассказывать, сидя со взрослыми? А малыш настаивал: подай ему сказку, да и только! Несколько ребят, уже почти взрослых, тоже стали просить старика что-нибудь рассказать. Всем захотелось послушать старого Коровеша: уж очень складно он говорил. В конце концов старик уступил их просьбам, бросил взгляд на вершины гор и начал:

– Это случилось еще во времена турецкого владычества. Я тогда был пойяком. В начале мая мы ждали, что к нам в село спустится с гор отряд Чечо^[29], а за ним македонский отряд Груева. Албанские и македонские повстанцы должны были договориться, как сообща бороться против турок.

За день перед этим к нам в деревню пришел Хеким – так звали у нас Михаля Грамено^[30] – упокой, господи, его душу! Что это был за человек! Какой образованный, умный, все он знал! Остановился он у Зарче. Надо сказать, что наш бей был заклятым врагом повстанцев, потому что они служили другому знамени, хотели другой власти, а он, как и все беи, поддерживал турецкого султана. Кто-то ему донес, что в нашей округе появился отряд албанских повстанцев, который должен соединиться с македонским отрядом. Это известие бей передал турецкому наместнику. И вот мы увидели, что по дороге к нам в село движется отряд аскеров^[31]. Мы сразу поняли, что туркам все известно. Куда же спрятать Хекима? Как предупредить албанских и македонских повстанцев, чтобы они сюда не шли?

Мы совсем было растерялись! Я вместе с Калешем – вот он здесь, живой, перед вами, пусть скажет, что это не так, – рассказал Хекиму о грозящей опасности. «Должно быть, нас выдал какой-то предатель, – хладнокровно сказал он. – Знай мы тогда, кто предатель, и попадись он нам, мы разорвали бы его на месте». Пока мы разговаривали с Хекимом, турецкие солдаты окружили село. Хеким посмотрел в окно и сказал:

– Нельзя больше терять времени. Дядя Зарче, дай какую-нибудь старую одежду, ну, рваную бурку, что ли, и пару стоптанных опингов. Нагрузи осла углем, да живее! Я сейчас же отправляюсь в Корчу, ведь там завтра базарный день.

Мы с Калешем удивленно переглянулись. Вскоре Зарче принес одежду. Но его и без того бледное лицо стало совсем восковым.

– Скорей, чего задумались! Нельзя терять ни минуты! – торопил нас Хеким.

И тут же на наших глазах он превратился в бедного крестьянина, который своим видом мог вызвать только сострадание. Однако под рваную бурку он надел патронташ, спрятал глубоко за пояс револьвер и нож, положил в карманы ручные гранаты, а в одном из мешков с углем спрятал автомат. Потом намазал лицо сажей и, взяв в руки палку, погнал нагруженного углем осла.

– Ты иди впереди. И будь уверен: если они меня узнают, я не сдамся и не умру, пока не убью дюжину турецких собак. Если что случится, ты во чтобы то ни стало доберись до отряда Чечо и передай, что нас предали.

Я взял с собой охотничье ружье и пошел вперед. За околицей меня окружили турецкие аскеры. Принялись обыскивать и не хотели пускать дальше.

– Эфенди мои, я здешний пойяк. На наши поля спускаются с гор медведи и шакалы и пожирают кукурузу. Община приказала мне взять ружье и сторожить посевы, – сказал я туркам.

– А нет ли здесь у вас в деревне бунтовщиков? – спросил один из аскеров.

– Нет, эфенди, нет. У нас и для себя хлеба не хватает; станем мы кормить разбойников!

Они мне поверили и пропустили.

Но главное было в Хекиме. Удастся ли ему обмануть турок? Я спрятался за скалой и, дрожа всем телом, ждал, что вот-вот услышу взрыв гранаты, которую бросит Хеким в турок, дорого продавая свою жизнь. Я был почти уверен, что аскеры станут его обыскивать, и тогда ему конец! Но, слава богу, вскоре я увидел Хекима. Хромая, он шел вслед за своим ослом, и солдаты пропустили его. Я не верил своим глазам.

Через некоторое время мы с ним сошлись в ущелье Каменицы. Я бросился ему на шею и попросил рассказать, как все произошло. Поправив патронташ и вытащив из мешка с углем автомат, он, улыбаясь, сказал:

– Вот я и спасся; нечего этому удивляться, Коровеш! На то мы и горцы!.. «Иди, иди!» – подгонял я осла, а сам кутался в бурку и прихрамывал так, что еле волочил по земле ногу. В общем – жалкий вид. «Эй, куда идешь?» – остановил меня аскер. «Иду, эфенди, в Корчу на базар, продать вот этот уголь, дома дети остались без хлеба», – ответил я ему жалобным голосом. «А почему это ты на ночь глядя собрался на базар?» – спросил другой аскер. «До Корчи далеко, а я хочу добраться к утру, чтобы продать уголь, купить муки и к вечеру вернуться домой. Дети сидят голодные…» Тут подошел еще один, судя по его важному виду, их начальник, и спрашивает: «Эй, ты, а бунтовщиков-разбойников у вас в селе нет?» «Разбойников? – пробормотал я. – Ах, милостивый эфенди, у меня дети умирают без хлеба, мне не до того, чтобы думать о разбойниках. Нету у нас никаких разбойников, даже не знаю, какие они, эти разбойники!» – ответил я и изо всех стеганул осла. «Иди, иди же, проклятый! Опоздаем мы с тобой! Вот уж ночь, а мы все никак из села не выберемся!» Турки посмотрели мне вслед. «Дурак», – фыркнул их начальник.

Все это Хеким рассказывал так спокойно, словно произошло это не с ним, а с кем-то другим. К рассвету добрались мы до отряда Чечо. Мне и раньше приходилось видеть Чечо, но в то утро он показался мне настоящим львом. Высокий, стройный, как тополь, весь обвешан гранатами, через грудь – патронташ, а на голове – белое келешэ, на нем вышит красно-черный орел, и над орлом надпись: «Свобода или смерть!» Это мне прочитал Хеким, когда я его спросил, что там написано. Походил Чечо на святого Георгия, икона которого есть у нас в церкви. Он был готов убить и разорвать на куски любого дракона.

Чечо с Хекимом отошли в сторону и о чем-то стали совещаться.

– Сегодня вечером мы должны занять проход в ущелье Завери. Наши лазутчики доносят, что турки непременно должны там пройти. Нам помогут македонские друзья, – сказал атаман Чечо, потом обратился ко мне и приказал: – А ты с Заманом передай об этом воеводе македонцев Груеву. Они ждут у колодца Разбойников.

И мы с Заманом глубокой ночью отправились выполнять его поручение.

Какие мужественные люди были эти македонские повстанцы! Не уступали нашим! А что за воевода у них был: высокий, широкоплечий, глаза, как у ястреба, и борода до пояса!

Вскоре оба отряда соединились у прохода Завери; я был их проводником. Целый день прождали мы, спрятавшись за скалами. Вечером из-за поворота дороги, которая вела из Каменицы, показались турки. Они возвращались в Битолью. Наше село они разграбили и опустошили.

Мы разделились на два отряда. Один занял позицию у моста над ущельем, а другой – внизу у прохода. Сверху – горы, под нами – пропасть. Я находился с теми, кто занял позицию у моста. Мы подождали, пока все аскеры пройдут через мост, и тогда подали сигнал. Раздался взрыв. Моста больше не существовало, путь к отступлению был отрезан. Закипел бой.

Турки не ожидали нападения и растерялись; у них не было времени ни построиться для боя, ни защищаться. Повстанцы, как львы, устремились на аскеров с криками «ура». Честное слово, я своими глазами, ребята, видел, как летели в пропасть турецкие аскеры, в каком ужасе бросали они оружие и сдавались в плен, крича:

– Аллах, аллах! Куртар яраби!^[32]

Вначале мне было немного страшно, но потом и я расхрабрился. Посмотрели бы вы на меня, как я тогда дрался! После боя меня похвалили и албанцы и македонцы. Сражался я с автоматом, который получил из рук самого Чечо.

Турецкий отряд был разгромлен. Одних перебили, другие свалились в пропасть, третьи сдались в плен. Только очень немногим удалось спастись бегством. А с нашей стороны пали всего один албанец и два македонца. Пленных мы обезоружили и отпустили на все четыре стороны.

Подняли наших троих убитых, понесли в Мализонью и там выкопали им могилы. Повстанцы выстроились перед телами, отдали им последние воинские почести. Над головами убитых развевались албанские и македонские знамена. И на них были вышиты слова: «Свобода или смерть!» – это опять мне прочел Хеким. Каждый подходил к героям и целовал их в лоб. А когда их зарыли, все опустились на колени и поцеловали черную землю их могилы. Потом наши повстанцы запели албанскую песню. И македонцы спели свою боевую песню.

Эх, если бы вы слышали, как разнесло эхо эти две песни по лесам и холмам, как подняло их к самым вершинам гор, будто это господь бог с ангелами спустился с неба и они затрубили в свои трубы.

Затем воевода Груев и атаман Чечо обнялись и сказали:

– Так, вместе проливая кровь, мы укрепляем братство и дружбу между нашими порабощенными народами, которые стремятся к свободе.

– Да здравствует свобода! – воскликнули все повстанцы.

Через три дня я, гордый и печальный, вернулся к себе в село. Гордый потому, что и мне довелось принять участие в этой битве храбрых, потому, что я прожил три дня среди этих прекрасных, замечательных людей; а печальный потому, что жалко было с ними расставаться, не хотелось от них уходить. Как я ни упрашивал повстанцев позволить мне остаться, они не согласились.

– Ты нам нужен в селе, мы должны иметь там своих верных людей, – сказал Чечо, похлопывая меня по плечу.

Так и расстался я с ними там, высоко-высоко, в Мализонье. Больше я никого из них не видел. Уже потом мне рассказывали, какие подвиги совершил Чечо, как была взята Битолья. И вот теперь каждый год, в последний день мая, я хожу туда, наверх, на могилы македонских и албанских повстанцев, зажигаю свечу и молюсь за этих героев, имен которых не знаю. Одно только знаю – они умерли за нас, за то, чтобы мы дожили до счастливых дней…

Дядя Коровеш еще раз посмотрел на далекие вершины Мализоньи, потом опустил голову, на глазах у него выступили слезы, и он сказал:

– Да, это были герои!

Рассказ дяди Коровеша произвел сильное впечатление на молодежь. Некоторое время все молчали и только смотрели на вершины гор. Только теперь стало понятно, почему уже много лет подряд, ежегодно в конце мая дядя Коровеш в бурке на плечах уходил в горы и пропадал там целых два дня. Никто не мог этого понять. Одни говорили, что он уходит на пастбища, другие предполагали, что он высматривает поляны, где трава лучше всего для покоса, и только сегодня он сам рассказал правду.

Видимо, снова открылась в душе старика старая рана, проснулась прежняя гордость. В разговорах с племянником перед ним снова ожила правда, и он сильнее почувствовал всю тяжесть угнетения. Теперь, как и Гьика, Коровеш, знал истинную цену всем этим беям, эфенди и кьяхи. Разряженные воры разгуливают на свободе, и никто их не трогает! А кто сегодня знает имя Чечо? Где сегодня ценят честных людей? Когда дядя Коровеш обо всем этом думал, ему хотелось плакать. Утешение он находил только в беседах с Гьикой. В последнее время он начал выказывать расположение и к Петри Зарче. Но больше всех его утешил и пробудил в его старой груди надежду тот таинственный гег, что приходил к ним прошлым летом покупать скот.

– Да, будь побольше таких людей, как тот гег, мы раздавили бы разряженных воров, которые с гордым видом прохаживаются по улицам и дерут с крестьян столько шкур, сколько им вздумается! Недавние события в Корче – это ведь дело нешуточное, – подбадривал себя дядя Коровеш, когда у него бывало тяжело на душе.

– А что же было потом? – спросил сын Шемо.

Но старик устал и не мог уже больше говорить. Вместо него ответил дядя Терпо:

– Что было потом? То, чего хотели беи. Опять пришли турецкие аскеры, сожгли половину села, перебили наших стариков. Вот тогда-то и были убиты отцы Таико, Тушара, Шумара, Ничо…

Молодежь знала, что село их когда-то было сожжено турками, которые тогда перебили много крестьян. Знали они также, что в Мелизонье один из курганов так и назывался «Курганом повстанцев», но подробностей, которые сообщил сегодня дядя Коровеш, они никогда еще не слыхали. Дядю Коровеша все очень почитали за ум, за честность, за великодушие. И вот, оказывается, он еще и герой!

– Значит, наши беи всегда были такими? – со злостью спросил Нечо, сын Гьеро.

– Всегда, сынок, яблоко от яблони недалеко падает, – сказал Терпо. – Из рода в род были беи такими.

– Эх, ребята, у вас еще молоко на губах не обсохло, и вы еще не знаете хорошенько, какими были в Албании беи! Сейчас-то они стали чуть помягче, а прежде, эх!.. – Но Шумар не успел закончить: один из присутствующих перебил его громким возгласом:

– Посмотрите, посмотрите, что делается там, наверху, у дома Ндреко!

Все с удивлением посмотрели на холм Бели и увидели, что на крыше дома Ндреко стоят двое и поспешно разбирают кровлю, а по двору мечутся и громко кричат женщины.

– Наверное, явились кьяхи, – предположил Коровеш, поспешно поднимаясь с места.

– Надо скорее туда пойти, посмотреть, что там делается. Нельзя оставлять Ндреко в беде одного, – предложил кто-то из крестьян.

Молодые люди тут же побежали на холм Бели. За ними поплелись старики. А многие разошлись по домам. На площади Шелковиц остался только Рако Ферра с несколькими своими приспешниками.

– Зачем нам вмешиваться в эту историю и портить отношения с беем? – пробормотал низкорослый крестьянин.

– Это нас не касается. А Ндреко давно должен был освободить дом. Милостивый бей проявил к нему столько великодушия. И место ему отвел для нового дома, – сказал Рако, закуривая сигарету. – Нельзя силой брать себе чужую землю. Ндреко захватил чужое добро, и еще хорохорится. Ей-богу, бей поступает правильно!

– Бей ждал долго. Но ведь эта земля принадлежит ему, и мы ничего не можем поделать, если он решил забрать ее обратно. Бей еще слишком мягко с нами обращается, – подобострастно продолжал низкорослый крестьянин.

– Конечно, он эту землю унаследовал еще от своих прадедов, а Ндреко с Гьикой хотят показаться умнее его. «Я здесь вырос, здесь мой очаг, не уйду отсюда!» – говорят они. Что же, бею им уступать? Вот и накликали себе беду на голову, – разглагольствовал Рако Ферра с важным видом, покуривая через мундштук.

Когда крестьяне добрались до холма Бели, они застали дом Ндреко уже почти разрушенным. Половина крыши была разобрана, входная дверь сорвана с петель, на дворе валялись разные домашние вещи, выброшенные из окон: осколки посуды, кувшины, ложки, тарелки, веленджэ и прочее… Тут же, по двору, кудахча, метались куры и петухи.

Что же, собственно, произошло?

Кьяхи уже не раз и не два приказывали Ндреко перенести свой скарб из дома на новое место, предоставленное ему по милости бея. Но Ндреко ни за что не хотел расстаться со своим очагом. Здесь он родился, здесь прожил жизнь и здесь решил умереть:

– Пусть делают, что хотят, но я отсюда не уйду. Здесь стояла моя колыбель, здесь поставят и мой гроб.

Прошло пять дней, прошло десять… Прошло еще пять дней после последнего срока, установленного беем, а Ндреко так и не двигался с места. Целыми днями сидел он у своего очага, закутавшись в веленджэ. Многие крестьяне, хорошо к нему расположенные, советовали Ндреко уходить подобру-поздорову, потому что бей не знает жалости и может поступить с ним еще более жестоко. Но старик никого не хотел слушать.

Кьяхи дали знать об этом бею в Корчу. И тот пришел в ярость. Тут же он отправил в село двух своих сейменов передать Ндреко последний приказ. Но одновременно обратился с жалобой к префекту, а тот тотчас же позвонил в Шён-Паль жандармскому инспектору и начальнику общинного управления и обругал их за то, что они не оказали Каплан-бею нужной поддержки. Из Шён-Паля инспектор срочно послал в Дритас на помощь кьяхи четырех жандармов. И вот сегодня вместе с несколькими беспрекословно повинующимися бею крестьянами, среди которых был и сын Рако Ферра, Нгело, они пришли и стали разрушать дом Ндреко.

Старика они застали сидящим у очага. Потребовали, чтобы он вышел из дома и вынес свои вещи. Но тот так и не пожелал сдвинуться с места и продолжал сидеть. Гьики в это время дома не было, потому что два дня тому назад его вызвали в следственные органы в Корчу по поводу Велики. Дело это в общинном управлении не закончилось и было передано в суд, хотя Велика клялась, что ей и в голову не приходила мысль изменить мужу с Гьикой.

– А брюхо кто тебе нарастил? – спрашивали некоторые крестьяне, в сомнении покачивая головами. Может быть, Гьика и не виноват, но она то, во всяком случае, не без греха. Так думало большинство. И вот теперь суд, тащись в Корчу – позор и стыд!..

Гьику ждали еще вчера, но он не вернулся.

Рина верила в честность Гьики, но все-таки, когда оставалась одна и вспоминала, какие по селу шли толки, не могла удержаться от слез. А теперь вот к этой беде прибавилась другая, еще более горькая.

Когда Ндреко отказался подчиниться, жандармы и кьяхи, особенно Леший, взбесились. Не стали больше церемониться и вместе с послушными им крестьянами принялись за работу: одни выбрасывали во двор вещи, другие срывали с петель двери и били стекла, третьи разрушали крышу, а сам Леший, вооружившись киркой, принялся даже подкапывать фундамент дома.

Вита с криком ужаса выбежала во двор. Рина схватила из колыбели ребенка и спряталась на гумне. Обе женщины рвали на себе волосы, слезы ручьями текли по их щекам, и они даже не подумали о выброшенных на двор вещах.

– Отец, отец, умоляем, выходи скорее! Выходи, отец!

– Гьика, где ты? Гьика, горе нам!

Кьяхи бросали вещи, обрушивали крышу, а рыжий Кара Мустафа ревел, как разъяренный бык:

– Все превратим в прах и пепел! Пусть знают, что имеют дело с самим Каплан-беем!

При виде всего этого крестьяне ужаснулись. Некоторые сжимали кулаки, другие громко ругались.

– Мерзавцы! Палачи!

– Кровопийцы!

– Нет у вас жалости. Если когда-нибудь попадете к нам в руки, дорого поплатитесь за все!

– Эй, вы! Что стоите как вкопанные? Давайте хоть вещи соберем, – предложил кто-то поблагоразумнее.

– И Гьики, как на грех, нету! Нужно же им помочь. Ведь нас целое село; не можем ведь мы оставить в беде семью! – поддержал его другой.

И некоторые из крестьян принялись собирать вещи.

Дядя Коровеш подошел к Вите и Рине. Старался хоть немного их подбодрить и утешить, ласкал маленького Тирку.

– Погибаем мы, дядя! Смерть наша пришла! Умоляем, спаси отца, вытащи его оттуда! – сквозь слезы говорили женщины.

Коровеш в сопровождении двух крестьян вошел в дом. Дверей и окон уже не было – все разрушено. Кьяхи и их подручные с кирками и топорами в руках продолжали крушить крышу. Вниз летели бревна, куски штукатурки. С пола поднималось густое облако пыли. Сквозь это облако они увидели у очага какую-то закутанную в черное фигуру. Это был Ндреко. Он упал ничком и не двигался. Нельзя было понять, жив он или мертв.

– Эй, Ндреко, разве ты не видишь, что творится? Поднимайся и выйдем отсюда, а не то тебя здесь бревном пришибет!

Ндреко чуть приподнял голову, бросил на них взгляд, полный отчаяния и ярости, и, ухватившись обеими руками за очаг, выкрикнул:

– Нет, нет, здесь прошла моя жизнь, сюда придет и моя смерть! Не выйду я из моего дома!

Крестьяне пытались оторвать его от очага, но не смогли: Ндреко будто прирос к нему.

– Что ты, Ндреко, опомнись, возьми себя в руки, нельзя же так!..

В это время сверху на Коровеша свалилась балка. Он со стоном упал. Двое крестьян подняли его и вынесли во двор. Тотчас же распространился слух:

– Ндреко убит!

– Нет, это дядю Коровеша ранило, – говорили другие.

– Отец, отец! Несчастный отец! Несчастный дядя! – крикнули Рина и Вита, подбегая к раненому.

– Коровеш, что ты наделал? Без тебя мы все погибнем! – громко кричала тетя Ката.

Через минуту выяснилось, в чем дело. У Коровеша оказалась перебитой левая рука; он совершенно не мог ею пошевельнуть. Крестьяне отнесли его домой.

– Выведите же Ндреко из дома! И скажите кьяхи, чтобы они перестали ломать крышу, а то убьют человека, – посоветовал один из крестьян.

– Эй, остановитесь, перестаньте, если вы люди, если верите в бога! Ведь вы засыплете живого человека! – кричали крестьяне, обращаясь к кьяхи, стоявшим на крыше.

– Отца!.. Спасите отца! – рыдали Рина и Вита.

К Вите несмело приблизился Бойко. Он видел, как она страдает, и, жалея ее, хотел хоть чем-нибудь помочь ей.

– Вита, Вита! – тихо позвал он.

Она повернула к нему голову, стараясь овладеть собой, но это ей не удалось, и она еще пуще разрыдалась. В эту страшную минуту Гьики нет рядом, и Бойко сейчас для нее самый близкий человек. Она обратилась к нему:

– Умоляю тебя, Бойко, спаси моего отца!

Бойко с тремя товарищами вбежал в дом. Крыши уже не было, торчали только черные балки, а под ними колебался плотный занавес из пыли и сажи. Ндреко уже почти не было видно. Он лежал, засыпанный осколками штукатурки и мусором. Бойко и товарищи силой подняли его.