Текст книги "Они были не одни"

Автор книги: Стерьо Спассе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

За то, что крестьяне суют нос в его дела, Рако ненавидит их. Они отвечают ему тем же, многие, встречаясь с ним на улице, даже не здороваются; такое положение его не очень устраивает: как-никак он живет среди крестьян и время от времени ему хочется обменяться с соседом парой слов. И Рако затевает разговоры при всяком удобном случае. Изо всех сил защищает перед крестьянами бея, защищает представителей власти: главу сельских общин, инспектора округа с его жандармами, старосту села и местных богатеев. Все это он делает не из каких-нибудь корыстных побуждений, а только для блага родного села! Чтобы представители власти и бей не считали, будто крестьяне в Дритасе – неблагодарные скоты, с которыми и двух слов нельзя сказать! Ничего нет плохого в том, что Рако передает бею и сельскому начальству обо всем, что о них говорят крестьяне. В конце концов пусть они знают, кто им хочет добра, а кто зла.

На площади Шелковиц, где готовилась встреча бея, чувствовал себя беззаботно и был вполне счастлив только один человек: Ламе Плешивый, косноязычный дурачок. С восторженной улыбкой на губах следил он за тем, как жарится на вертелах мясо, облизывал пальцы и лепетал:

– У-у-у-у! За-леное, за-леное, оцень кусно!.. Блей мне даст целую куцу, целую куцу! Ха-ха-ха! – Последние слова он пролепетал перед самым носом Рако Ферра.

Тот сразу же погнал его прочь:

– Уходи отсюда, Ламе, уходи, ради бога! Не до тебя, дурачок! А то смотри, как бы я тебя самого не съел, – угрожающе закончил Рако и обеими руками оттолкнул юродивого.

– Рак! Рак! Заленого! Хоцу заленого! У-у-у! Дай Ламе заленого, Рак! – залепетал Ламе, но из осторожности отбежал в сторону.

Мальчишки передразнивали его и смеялись над ним.

Под развесистой шелковицей собралось много крестьян: кто уселся на земле, скрестив по-турецки ноги, кто примостился на корточках, а кто полулежал на траве; молодежь осталась стоять. Староста распорядился, чтобы от каждого двора для встречи бея вышло по крайней мере по одному мужчине; но, поскольку сегодня было воскресенье, народу собралось гораздо больше – всем хотелось послушать, о чем станет говорить бей со своими крестьянами.

Староста, дядя Тири, закадычный друг Рако Ферра, еще неделю тому назад объявил всему селу: «Каплан-бей прибыл из Тираны и находится в Корче. Он велел передать крестьянам, что в ближайшее воскресенье пожалует в село за получением оброка, причитающегося ему в этом году». Беседуя со старостой у себя во дворце в Корче, бей, между прочим, сказал ему:

– Слушай, староста! Я моим крестьянам всегда желал только добра. Они для меня – как дети родные. Но нужно, чтобы и крестьяне относились ко мне так же, как я к ним. Я не хочу обременять их своим присутствием во время уборки урожая. Поэтому я приеду только на воскресенье, и мы договоримся насчет оброка. Прежде всего вы мне заплатите сто пятьдесят или двести золотых наполеонов – я еще и сам не решил окончательно, – а там видно будет. Что такое в наше время двести наполеонов? Только и хватит на понюшку табаку!.. И, кроме того, не будем забывать, что в нынешнем году выдался на редкость хороший урожай. Не так ли?

У старосты не хватило духу противоречить. Да и что он мог ответить бею, не переговорив предварительно со своим дружком Рако Ферра? На свою беду староста явился к бею не один, а в сопровождении своего помощника, некоего Ташко, – человека, в голове у которого были точь-в-точь такие же мысли, как у этого сорванца Гьики! Нимало не смутившись, Ташко так ответил бею:

– Ты, конечно, прав, бей, но только сто пятьдесят золотых наполеонов – огромная сумма, и селу выплатить ее не под силу. Господин наш знает, как бедно мы живем. Поэтому просим тебя, бей, сжалься над нашими детьми! Меньшую сумму, гораздо меньшую мы, может быть, еще как-нибудь и соберем, но сто пятьдесят наполеонов никак не можем. Я и думать боюсь о таких деньгах.

Староста даже рот разинул, услышав наглые слова этого дурака. А бей нахмурил брови, и лицо у него залилось румянцем гнева. Вперив взгляд в старосту, будто это он, Тири, а не глупый Ташко держал дерзкую речь, и погрозив ему кулаком, бей ответил:

– Это мое дело. А ваше дело – заплатить мне не больше и не меньше как двести золотых наполеонов. Иначе – вон с моей земли, вон из моих владений! Разбойники! Я вам даю хлеб, а вы в знак благодарности предлагаете мне камень! Вы забыли, что я хозяин имения, земли, хлеба и вы должны беспрекословно выполнять мою волю! – Тут он вскочил и, вскипев от ярости, принялся орать: – Разбойники! Собираетесь посягнуть на мои права, на мою собственность! Довольно я с вами нянчился, оказывал вам милости; с сегодняшнего дня я научу вас, как относиться к своему властителю, не будь я Каплан-бей!

Старосте показалось, что под ним разверзлась земля и раскрывшаяся бездна поглотила его. Какой черт угораздил этого Ташко затевать бесполезный разговор? Бей еще долго кричал и грозил. Когда он, наконец, смолк, староста заговорил умоляющим голосом, словно лизал бею ноги.

– Проживи столько, сколько стоят наши горы, бей! Не принимай этих слов близко к сердцу! Мы как-нибудь все уладим. Ведь ты наш господин, наш отец! Не губи нас! Мы все уладим…

– Знаю я вас, мужиков, знаю, что вы за мошенники: вы вроде тех горичан, которые имели дерзость посягнуть на права и владения бедного Малик-бея! Но со мной это не пройдет. Я вам покажу! – процедил бей сквозь зубы и затем закончил решительным тоном: – Чтобы к воскресенью были готовы двести золотых наполеонов и вручены мне полностью. Двести, и не меньше! Слышите? А теперь, разбойники, убирайтесь и передайте сельчанам мои слова!

С поникшими головами вышли крестьяне из дворца.

Вернувшись в село, староста собрал сходку, на которой Ташко подробно обо всем рассказал, а Тири, со своей стороны, добавил, что поначалу бей принял его милостиво, но Ташко своей неуместной болтовней все испортил.

И вот наступил назначенный беем день. Крестьяне, собравшись на площади Шелковиц, переговаривались между собой:

– Двести золотых наполеонов! Двести! Да мы столько и слив не соберем с наших деревьев, а не то что золотых!

Дядя Постол – один из тех стариков, кто имеет обыкновение прежде чем сказать слово, хорошенько его обдумать, – вытряхнул из трубки пепел, снова набил ее табаком, прикурил от трута дяди Эфтима, сделал пару глубоких затяжек и, выпустив через ноздри дым, заговорил:

– Правда, двести наполеонов – это такие деньги, которые нам даже сосчитать трудно, а не то что заплатить! Плохи наши дела!.. Но когда разбойник хватает тебя за горло, надо придумать, как вырваться из его когтей. Он требует с нас две сотни наполеонов дани, хотя весь урожай нынешнего года, включая и кукурузу, не стоит таких денег. Но беда наша в том, что мы никак не можем это ему втолковать. Ему-то что! Выгонит тебя из Дому, заберет все твое имущество, весь скот, урожай, а ты подыхай с голоду посреди дороги. Где тут искать правосудия? Поэтому надо крепко подумать, все заранее решить между собой.

Крестьяне печально переглянулись. Дядя Постол сказал правду, но правда эта показалась всем очень горькой.

– Надо все решить между собой. Правильно. А если бей не согласится с нашим решением, что тогда делать? – задал вопрос один высокий худой крестьянин.

– Эй, дядя Коровеш! Почему молчишь? Скажи, как выпутаться из такой беды? – обратились к старику несколько крестьян.

– И я согласен с тем, что говорил Постол. Надо все хорошенько обдумать. Но сколько бы мы ни думали, положение наше нелегкое. Ведь бей требует ни много ни мало – двести наполеонов! Если бы мы даже продали наших жен в рабство турецкому султану, и то столько за них не выручить! По справедливости бей должен был потребовать с нас от силы наполеонов шестьдесят-семьдесят. Но даже и такие деньги нам трудно собрать. Говорю это, потому что знаю, как у всех обстоят дела. Давайте-ка приблизительно подсчитаем, кто сколько может дать. Ничо – самое большее – два наполеона, Бойчо – один, Постол – полтора, Барули – полнаполеона, Калеш – два без четвертушки… Даст еще один-другой – и наберется у нас пятьдесят золотых монет. Добавим сюда десять наполеонов, которые можно выручить от продажи скота, и станет у нас шестьдесят. Стало быть, до двухсот недостает ста сорока. Где же их взять? Двести наполеонов – деньги нешуточные! Поэтому я думаю, что самое лучшее нам все чистосердечно рассказать бею, все ему высчитать, а потом, приложив руку к сердцу, слезно его просить: «Возьми с нас шестьдесят-семьдесят наполеонов; больше мы дать не в силах. Мы не отказываемся тебе заплатить, но требуй с нас только то, что мы в состоянии собрать». Вот как должны мы ему сказать.

И опять крестьяне переглянулись. Прав дядя Коровеш. Больше чем шестьдесят, в крайнем случае семьдесят, наполеонов они заплатить не могут, – взять неоткуда.

– Ну, а если он не согласится, – что нам тогда делать? – со страхом в голосе спросил Гьерг.

– Что нам тогда делать? – как эхо, повторил один из стариков.

Воцарилось молчание. Все напряженно думали, но никто не находил пути к спасению. Один сосредоточенно курил, другой вытряхивал из опингов песок, но все молчали.

А между тем на вертелах поджаривалось мясо, распространяя вокруг приятный, возбуждающий аппетит запах. Тихо шелестела густая листва шелковиц. Вокруг огня, облизывая пальцы, увивался косноязычный Ламе Плешивый. Рако Ферра в сотый раз осматривал разостланные на траве веленджэ и следил за тем, как Стати и Шойле жарят баранов. Время от времени он бросал нетерпеливые взгляды на дорогу.

У Гьики было тяжко на душе: все эти люди боялись высказать правду. И тогда он поднялся с места и заговорил, сначала сдержанно, а потом дал волю своему гневу:

– Меня удивляет, что мы напрасно тратим время на бесполезные разговоры. Дядя Коровеш подсчитал и убедительно нам всем доказал, что дань бею не должна превышать шестидесяти наполеонов. Это всем ясно как дважды два четыре. И неправду говорит бей, будто в нынешнем году хороший урожай. Пусть он пройдется по полям и посмотрит на сгоревшую пшеницу. Но допустим даже, что урожай прекрасный. Много ли из него придется на нашу долю? Ведь бей требует с нас не только деньги! Из нашего урожая возьмут арманджилек^[13], десятину, а то, что останется, поделят пополам: половину получит бей, половину – мы. Вот об этом и надо говорить. И мы должны заявить бею в лицо: «Нет у нас денег! Мы должны тебе об этом сказать открыто!» Должны кричать! Должны вопить! Кто, как не мы сами, может помочь нашему горю? Довольно рабской работы на бея! Ведь мы уподобились не только рабам, но и бессловесным скотам! Нас, как волов, запрягают в ярмо тяжкого труда, у нас вырывают изо рта последний кусок, бесчестят нас, не переставая, высасывают из нас кровь, а мы на это только говорим: «Слушаюсь, бей! Твоя воля будет исполнена, бей!» Он обирает нас, попирает ногами, а мы пресмыкаемся перед ним; и некому на все это жаловаться!.. В правительстве такие же разбойники, как и наш бей. Мы видели, как они поступили с несчастными горичанами: именем закона несколько сотен людей выбросили из домов, прогнали с земли, которую они испокон веку обрабатывали, орошая своим потом и кровью, и все это – чтобы угодить какому-то бею! Разве это правительство? Разве это закон? И правительство и закон поставлены на службу беям! Разбойники защищают разбойников, а не таких честных бедняков, как мы! И поэтому нечего нам ждать спасения ни от правительства, ни от самого бога. Свои права мы должны защищать своими руками, своим потом, своей кровью. Довольно мы пресмыкались перед беем! Пора сказать ему прямо: «Бей, денег у нас нет, золота у нас не водится… Поступай с нами, как хочешь. Хуже того, как нам живется, быть не может».

Крестьяне слушали Гьику, опустив головы. Кто почесывался, кто пожимал плечами, кто беззвучно шевелил губами, а многие пугливо озирались по сторонам. Но все как-то изменились в лице, побледнели. Слова Гьики были подобны разорвавшейся бомбе, слишком дерзкие слова! И только кое-кто из молодежи одобрительно кивал: «Хорошо он говорит, правильно!..»

Отец Гьики Ндреко, нервно покусывая усы и вытряхивая трубку, ворчал:

– Погубит нас этот дуралей!

Дядя Коровеш, куря сигарету за сигаретой, с тревогой в голосе сказал:

– Говорит-то он верно, но уж слишком горяч. Еще когда мы с ним возвращались из Каменицы, с пастушьего стана, я ему все твердил: «Стену лбом не прошибешь!»

Рако Ферра, державшийся в отдалении, внимательно прислушивался к словам Гьики.

Когда Гьика кончил, все долго молчали. Кое-кто из крестьян искоса на него поглядывал, а были и такие, что даже не смели и головы поднять. Спору нет – хорошо сказал, но хватил через край. Слыханное ли это дело – так говорить о бее, о правительстве?

И только двое молодых крестьян – Петри, сын Зарче, и Ндони, сын Коровеша, – подошли к Гьике и тихо ему сказали:

– Молодец, Гьика, так вот и скажи самому бею!

В груди у Гьики клокотал вулкан. Слова его прогремели, как раскаты грома. Лицо его раскраснелось, глаза сверкали, учащенно билось сердце. В руке Гьика сжимал рукоятку топора, словно это был револьвер, из которого он готов выстрелить. Сегодня впервые он нашел в себе мужество так, начистоту, заговорить с крестьянами. Впервые он почувствовал в себе такую уверенность, и, пока говорил, ему казалось, что Али и другие товарищи из Корчи стоят здесь, у него за спиной, и подбадривают его.

– На кой черт мы слушаем молокососов! – громко сказал старый Ндреко. И, подойдя к сыну, гневно набросился на него:

– Не суй нос, куда не следует! Не наше дело наводить порядки в селе! Дурак!

– Иногда и молокососов не мешает выслушать, и не всегда можно уладить дело по-хорошему да по-мирному, – вставил смуглый крестьянин и осторожно огляделся по сторонам.

– Вот-вот, говоришь, нельзя по-мирному? Тогда с нами и получится так, как было с горичанами. Беды не оберемся, – возразил ему дядя Постол.

– Помилуй бог, какого вздору нагородил здесь Гьика! Только загубит себя понапрасну. Куда он лезет? Собирается спорить с беем! Видал бей таких героев, – процедил сквозь зубы один из родичей Рако.

Дядя Коровеш оказался в затруднительном положении, не зная, как выгородить племянника. Гьика высказался настолько открыто и резко, что покрывать его уже было поздно. Однако Коровеш понимал, что крестьяне не поддержали его племянника не потому, что не согласны с ним, а лишь из страха перед беем. И поэтому они теперь молчали, а если и высказывались, то против Гьики.

– Так вот, правильно сейчас было говорено – иногда и молодых надо выслушивать, – начал дядя Коровеш.

Все насторожились.

– Молодец, старик! – раздалось из группы молодежи.

– Мне уже за восемьдесят. – Коровеш любил преувеличивать свои годы. – Одной ногой уже в могиле. Сколько лет прожил на свете, а радости на своем веку не видел, нечему было радоваться… Всю жизнь слышал одну и ту же шарманку: «Село должно поставить бею две сотни кур; бею – две тысячи яиц; бею – два десятка ягнят, десяток баранов; бею – двести лир; бею – двести вязанок дров; бею – пятьдесят оков^[14] масла» и еще, и еще… Кто знает, сколько еще всего! Отец нашего нынешнего бея – не найти душе его успокоения на том свете! – сто раз продавал нам свое поместье и сто раз отнимал его обратно. Таков же и Каплан-бей. Призовет нас и скажет: «Есть у меня очень хорошие покупатели, и много дают мне за имение, но не хочу я вас, моих детей, обижать. Ведь вы обрабатываете эту землю, пусть она вам и достанется на здоровье. Покупатели предлагают мне восемь тысяч лир, но я из доброго к вам расположения отдам имение своим крестьянам за пять тысяч. Вы мне их уплатите в три срока, и вся земля станет вашей». Вот так он нас, простодушных слепцов, не раз обманывал. А что мы ему отвечали? «Спасибо, бей, пусть будет так, бей! Проживи столько, сколько стоят наши горы, бей!» А он продолжал: «Сейчас вы мне дайте только небольшой задаток, этак пятьсот лир, а остальное доплатите в первый базарный день». И вот мы начинаем собирать деньги, бросаемся во все стороны, продаем, что можем, залезаем в долги и вручаем ему задаток… «Отлично, на той неделе я к вам приеду и оформим купчую», – говорит он, кладя наш задаток в карман, и… был таков. Возвращается через три месяца. Мы к нему: «Бей, давай писать купчую!» – «Какая еще купчая? Что вам от меня надо? Я ведь только получил от вас старый долг. Вы не очень распускайте языки, а то узнаете, с кем имеете дело», – огрызается бей и сразу же хватается рукой за кобуру. Вот и вся история с покупкой имения. И так случалось не раз и не два… Вот живые свидетели – Постол, Ничо, Барули – пусть они расскажут. Каждый год собирается продавать и каждый год обманывает. А задаток-то остается у него. Так он с нас получил до пяти тысяч турецких лир, не считая золотых наполеонов, которыми мы выплачивали ему оброк. Коварный змий наш бей. С ним надо держать ухо востро. И не то что две сотни, которые он хочет теперь с нас содрать, но и шестидесяти наполеонов ему давать не следует. Правильно предложил Гьика, так мы и должны сказать бею: «Нет у нас денег, бей». Об этом знают даже камни на дорогах. Пусть сам замерит урожай. Так-то лучше будет…

Старик умолк, выбил кремнем огонь и закурил:

– Да, так и надо сказать. Дядя Коровеш прав, – раздалось сразу несколько голосов.

– Именно так, другого выхода у нас нет, – поддержали и молодые.

А у Гьики от слов дяди Коровеша стало радостно на душе, и глаза его засияли. Как хорошо сказал старик!.. Именно так бы и сказал сам Гьика. Он был готов броситься к дяде на шею и тут же, на глазах у всех, расцеловать его. Гьика убедился, что его беседы со стариком не прошли даром и вот теперь принесли свои плоды: Коровеш теперь рассуждал совсем иначе, чем прежде. Что он говорил в прошлом году? «Бей – это бей, и мы, крестьяне, должны беспрекословно выполнять его волю. Таков уж наш удел». Так он тогда думал, и так думали все крестьяне. А теперь дядя Коровеш думает иначе. Больше того, он осмеливается во всеуслышание осуждать бея. И другие крестьяне начинают думать так же.

– Верно, дядя Коровеш! Так и скажем. Но кто из нас возьмется это высказать? – опять заговорил смуглый крестьянин.

– Староста!

– Сам дядя Коровеш!

– Мы все!

– Нет, всем вместе, как бабам, говорить нельзя! Пусть скажет кто-нибудь один. Я считаю, что это должен сделать староста, – предложил Коровеш.

– Пусть будет так! – одобрили старики.

– Ай-ай-ай! Блей, Блей позаловал! – закричал Ламе-дурачок.

Все всполошились, вскочили с мест и устремили взгляды в сторону Скалистого ущелья, откуда в сопровождении трех сейменов ехал бей. Все четверо были вооружены до зубов. Они только что поили в озере своих коней и задержались на берегу.

Из толпы выступил вперед Рако Ферра, низко поклонился бею и взял его коня под уздцы. За ним следом подошел староста с несколькими стариками. Они приветствовали бея и помогли ему слезть с лошади.

Сопровождаемый крестьянами, бей прошел к шелковице и расположился в тени ее широких ветвей на разостланных для него веленджэ.

– Счастливые вы! Чистый воздух, приятная прохлада в тени! – проговорил бей, отирая шелковым платком вспотевшее лицо. Запах жареного мяса приятно щекотал ноздри и возбуждал аппетит. Облизнув губы, бей продолжал:

– Поездка верхом утомительна, но я с удовольствием проделал этот путь. В Тиране можно соскучиться по одному виду лошади – там ведь только автомобили. А они мне смертельно надоели. Сидеть же летом в кафе – значит задохнуться от пыли. – И, оглядевшись по сторонам, добавил: – Посмотрите только! У вас, как в раю!

– Ишь ты! Автомобили ему надоели! А пусть бы он спросил, найдется ли у нас хотя бы порядочный осел!.. – шепнул дяде Коровешу один из крестьян.

– Так, так… Он устал, пока ехал на оседланной лошади, а мы по десять часов ходим пешком, как же тут не устать!.. А он, несчастный, устал, сидя на коне! – проворчал стоявший поблизости другой крестьянин.

Бей, удобно расположившись на веленджэ, приказал крестьянам сесть вокруг него. Только Рако Ферра не сиделось на месте: он все время увивался вокруг бея.

– Ты немного утомился, милостивый бей? Разумеется, путь длинный… Но виноградное раки и хорошая закуска восстановят твои силы.

Рако, староста и другие крестьяне засуетились, захлопотали. Подали бею раки, вареных яиц, жареных цыплят, сыр, лук – не хватало только птичьего молока!

– Хе-хе, Рако! Чтоб тебе никогда не состариться! Всегда вижу тебя расторопным, веселым… Молодец! – похвалил бей, когда Рако расставил перед ним все эти яства.

Сеймены подмигнули Друг другу и довольно усмехнулись: сегодня достанется и на их долю, наедятся досыта.

– Ей-богу, там в Тиране люди превращаются в машины. Как я там скучал!.. И часто думал: когда придет пора уборки урожая, съезжу-ка я к себе в имение, проведаю моих крестьян, побеседую с ними, погуляю по холмам и рощам. Поброжу по берегу озера, полюбуюсь на свет божий… Да! Счастливые вы здесь! Где может быть лучше, чем в вашем селе? В раю живете! – говорил благодушно настроенный бей, попивая раки и закусывая.

А крестьяне только недоуменно переглядывались между собой. «Неужели наш бей и в самом деле так изменился, так подобрел? Посмотрим, что-то будет дальше», – говорили они.

Гьика, Петри и Ндони держались в стороне – стояли у плетня.

– Рако Ферра испортил нам все дело. Проклятый подлиза! Следовало бы ему хорошенько пересчитать ребра! Поглядим, что он еще выкинет, когда начнется жатва… – говорил Гьика, стиснув зубы и бросая недобрые взгляды на Рако.

– Ну, Гьика, подойди к ним! Сейчас они заведут речь насчет оброка, и тебе надо вставить свое слово. Старики могут дать маху, тогда придется тебе самому разговаривать с беем. Не мешкай! Иди, и будь что будет! – подбадривали Гьику два его молодых друга.

– Я и сам начеку! – ответил им Гьика и направился к группе стариков, столпившихся вокруг бея.

– Смотри, сын! Не очень давай волю языку, а не то накличешь на нас беду… Тебе вздумалось отстаивать перед беем интересы всего села, а нашей семье из-за этого придется остаться без крова над головой. Подумай о своем семействе, а другие пусть о себе сами заботятся, – прошептал на ухо сыну старый Ндреко, едва тот подошел к нему.

– Чего тревожишься, отец? Ведь мы не собираемся ссориться с беем – только мирно побеседуем.

– Говорю тебе, будь благоразумен. Уже все: Рако, староста, кьяхи – бросают на тебя косые взгляды. Они уже успели передать бею, что ты здесь говорил. Если бей на нас разгневается, мы пропали!..

Гьика опустил голову.

– Тому, кто тонет в реке, дождь не страшен! – прошептал он.

Отец, взволнованный, сгорбившийся, отошел от сына и сел рядом со стариками.

А бей, выпивая и закусывая, продолжал разговор о том, о сем. Из Шён-Паля с минуты на минуту ждали в село начальника общинного управления господина Лако и жандармского инспектора округа господина Джамло. По поручению Рако Ферра и старосты пойяк^[15] должен был их известить, что в Дритас пожалует бей, и пригласить для встречи с ним. Однако накануне ночью представители местной власти срочно выехали в Каламас, где произошла крупная кража из амбаров бея. Жатва там уже началась, и один крестьянин – жалкий оборванец, у которого не было ни своего участка, ни даже своего снопа, – решил поживиться за счет бея и ночью, проделав дыру в амбаре, забрался туда и украл целый шиник^[16] пшеницы. Но на его беду в это самое время мимо проходил кьяхи и поймал его на месте преступления. Кьяхи поднял тревогу на все село: «Грабят амбары бея!» Начался шум, крики, суматоха и даже ружейная стрельба. В общем полный переполох. Известили общинное управление, известили окружную жандармерию в Шён-Пале, и, не медля ни минуты, начальник управления и жандармский инспектор, захватив с собой несколько жандармов, отправились в путь и в ту же ночь нагрянули в Каламас. Началось следствие, а вместе с ним и угощение – жареные куры, пироги, угрозы, раки, и опять угрозы, и опять пироги!..

Пойяк из Дритаса, явившийся в субботу в Шён-Паль сообщить о приезде бея, там начальников не застал. Ждал до поздней ночи, а они все не возвращались. Так и не дождавшись, велел, как только они вернутся из Каламаса, передать им эту новость, а сам отправился назад, в Дритас. А бей не успел слезть с лошади, как сейчас же осведомился о представителях власти, и узнав, что их еще нет, нахмурился и остался очень недоволен. И теперь, попивая раки, он время от времени спрашивал:

– Ну, что? Не видать их еще?

Но у бея был завидный аппетит, и, покончив с закуской, он решил не дожидаться представителей местной власти и распорядился подавать обед. И каким же замечательным обедом его потчевали!

– Клянусь честью, ни в Корче, ни даже в Тиране я так вкусно не ел, как здесь! Дивный воздух, благословенные места… – приговаривал бей, жуя крылышко цыпленка.

После обеда он отправился отдохнуть в свою башню. Эту ночь он собирался провести в селе – у него еще найдется время поговорить с крестьянами о делах.

* * *

К вечеру крестьяне снова собрались на площади. Разбившись на группы, они беседовали о всякой всячине, но больше всего – о своем бее и о беях вообще. Вокруг дяди Коровеша столпились молодежь и человек пять стариков. Подошел и Петри Зарче. Коровеш говорил:

– Вот что я вам скажу, ребятки… Еще совсем недавно у нас боялись произносить имя бея не только с осуждением, но даже с похвалой, а теперь… – он запнулся, покачал головой и, улыбнувшись, сказал: – Хотите, я расскажу вам одну историю? Только вот беда: позабыл захватить с собой табак. Кто из вас добежит до моей Коровешихи и принесет табаку?..

Все мальчишки вызвались исполнить это поручение. Но старик остановил свой выбор на самом маленьком, который побежал и мигом вернулся с трубкой.

– Эх, молодежь, молодежь, вы еще не знаете жизни – с вас по семь шкур не драли… – начал дядя Коровеш. – А вот взгляните на нас, стариков. Недаром нам достались и эти седины и эти морщины. Вот у Нело остался только один глаз. Посмотрите на правую ногу Калеша – и увидите, что на ней только два пальца. Вам и в голову не приходило спросить у Стефо, почему у него отрезано ухо… И мало ли что еще… – Старик на минуту погрузился в раздумье и закурил от трута. Перед ним, словно печальный туман, возникли видения седой старины. – Да… Многое пришлось нам в свое время услышать от своих стариков, много такого, чего своими глазами не видели, – продолжал Коровеш. – Но то, что творил в округе Корчи Синан-бей, я думаю, вам и представить себе трудно. Теперь от всех его дворцов остались одни развалины…

– Синан-бей?

– Синан-бей Пласса, будь проклята его память! – проскрежетал старик.

– Уж не приходится ли этот Синан-бей Пласса дедом нашему Каплан-бею? – спросил один из парней.

– Все беи между собой родня, все одной породы, – ответил Коровеш. – Сказать по правде, этот Синан-бей был бичом всей округи! Вы ведь бывали в Корче! Так вот, там, на окраине города, и до сегодняшнего дня виднеются развалины стен дворца Синан-бея. В свое время он был могущественнее самого султана. Что я говорю? Могущественнее самого господа бога! В его дворцах было все, вплоть до птичьего молока. Говорят, что стекла в его окнах мыли не водой, а молоком, – подумайте, молоком овец и коз, которых отбирали у крестьян!

– Этакий разбойник! – отозвались слушатели.

– У Синан-бея была не одна, не две и не три жены, как у некоторых нынешних беев, а целый гарем, точь-в-точь как у самого султана. И злосчастные жены эти были дочерьми и женами крестьян окрестных деревень – оттуда их похищали для бея его сеймены. Горе той девушке или женщине, которая приглянулась бею! Либо он волок ее в гарем, либо приказывал утопить в колодце! Дважды он созывал всех девушек и молодых женщин со всей округи якобы для того, чтобы мыть полы во дворце и выбивать ковры. Однако не за тем собирал он их к себе во дворец… Рассмотрев их одну за другой, бей отделял тех, кто пришелся ему по вкусу, и запирал у себя, чтобы удовлетворить свою проклятую похоть. А затем или прогонял их, или оставлял в своем гареме, или… в колодец!

Никто из крестьян не смел в то время строить хижины с очагом. Дым мог подниматься только из трубы Синан-бея! Рассказывали, что однажды, возвращаясь с прогулки, бей в одном селении заметил дом с трубой. Он взбесился так, что не приведи бог! Вырвал у хозяина дома клещами язык и уши, а потом заставил окровавленного крестьянина взобраться на крышу своего дома и сломать трубу! Но и этого ему показалось мало. Он отнял у несчастного землю, поджег его дом, а самого, связанного, истекающего кровью, увез с собой. Больше об этом бедняге никто ничего не слышал. Разумеется, и он нашел свою смерть в колодце.

– Подумать, подумать только, как этот палач глумился над людьми! – восклицали молодые крестьяне.

– Но одну историю, о которой мне рассказывал дед, – упокой, господи, его душу, – я никогда не забуду. Ни мы, ни отцы наши, ни деды не застали Синан-бея, а случилось это при наших предках, что жили в здешних местах лет триста тому назад и терпели всяческие муки от этого изверга. Так вот что рассказывал мне дед, который слышал про это от своего деда:

– В ту пору мне было лет шестнадцать, и мне еще ни разу не довелось бывать на базаре в Корче. Как-то раз, еще с ночи, нагрузили мы с Зарче – он был моим сверстником – ослов углем, и родители, поручив нас попечению дяди Нестора, прадеда Нело, и дяди Ярче, прадеда Калеша, послали нас на базар в Корчу продавать уголь. (Не забывайте, ребятки, что все это рассказывал мой дед, слышавший об этом от своего деда!) Так вот, говорил дед, отправились мы в путь. Но вскоре по дороге, вслед нам просвистело несколько камней; мы поняли, что это забавляется тамошний ага. Пройдя дальше полем, мы наконец добрались до Плассы, что на окраине Корчи. Еще издали увидели дворец – чудо-дворец, такой, что и во сне не приснится. Перед ним стояла большая толпа, но что там делалось, мы рассмотреть не могли. Дядя Нестор и дядя Ярче о чем-то между собой пошептались. Мы заметили, что оба они изменились в лице. Потом приказали нам снять опинги и взять под уздцы ослов.

– Только не говорите ни слова! – строго наказали они.

Впереди шли другие крестьяне, тоже держа опинги в руках и ведя под уздцы ослов. Нам с Зарче стало страшно, но расспрашивать стариков мы не решались. Шли мы, шли, дворец все ближе и все прекраснее, а толпа перед ним шумит и гудит. Вот наконец добрались до самого дворца. И что же мы там увидели? Посередине площади стояла виселица, и на ней раскачивались два трупа. А поодаль, на гумне, сплошь усеянном колючками, пятеро босых крестьян, запряженных, как волы, молотили снопы, и какой-то дьяволенок с бичом в руке нещадно стегал их и при этом покрикивал: «Хоп! Хоп!» Крестьяне, как настоящие волы, ходили вокруг столба босыми ногами по колючкам! Тут же стояли пятеро людей – должно быть, это были приближенные бея, – они смеялись и подзадоривали мальчишку, стегавшего крестьян бичом: