Текст книги "Они были не одни"

Автор книги: Стерьо Спассе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

У Кара Мустафы захватило дыхание. Он застыл на месте, глаза его расширились, вожделение овладело всем его существом. А она, не произнеся ни слова, скользнула, точь-в-точь как проворный угорь в воде, и скрылась за дверью.

Кара Мустафа тяжело вздохнул и, по своему обыкновению, принялся нервно покусывать кончики своих длинных усов. Но тут же вспомнил о поручении хозяина, взял табакерку, смущенный, спустился вниз и отдал ее бею.

– Да! Вот это женщина! Ее надо пить из чаши, как лучшее вино! – жадно облизывая губы, говорил Кара Мустафа своей приятельнице Зельке.

С той поры сумасшедшее желание заключить в свои объятия прекрасную госпожу преследовало его неотступно. Но через два дня ему пришлось выехать в Дритас, в поместье бея.

* * *

Июль на исходе, а серп жнеца еще не касался колосьев на полях Дритаса. От засухи они пожелтели, но не золотистой желтизной спелого плода, а тусклой, как лицо больного. От малейшего дуновения ветра, при взмахе крыльев пролетающей над полями птицы осыпались зерна.

Каждый вечер крестьяне готовили серпы и веревки для вязания снопов, надеясь, что с завтрашнего дня они смогут приступить к уборке, но каждое утро у околицы они видели сидящего на камне с ружьем в руке неусыпного стража Яшара – кьяхи бея.

Каплан-бей еще не дал распоряжения начинать уборку, и к тому же он еще не запродал в Корче и десятой доли нового урожая. Поэтому Яшар пригрозил, что свернет голову всякому, кто без разрешения бея приступит к жатве. Тщетно умоляли его крестьяне, старались разжалобить, даже предлагали взятку. Яшар от угощения не отказывался, но нарушить волю бея не мог.

– Если – и погибнет, так погибнет хлеб бея. Он сам и потерпит на этом убыток. А вы чего суете нос не в свое дело? Пришлет бей распоряжение начинать жатву – будем жать; не пришлет – не будем. А вы всего-навсего его батраки! – так отвечал Яшар на все просьбы и посулы.

И крестьяне отходили от него с поникшими головами, близкие к отчаянию.

– Прогневался на нас бог! Смотреть, как гибнет урожай!.. Не то что на семена – горстки муки и той не достанется!..

– Видеть, что давно пора начинать жатву, – и не сметь к ней приступить! Это ли не проклятие?

– Работать вместе с женами и детьми дни и ночи, с нетерпением ждать срока жатвы, возлагать на нее столько надежд, а теперь, когда наступило время, является бей и отсекает нам руки! – вздыхали и сетовали крестьяне, бросая на Яшара взгляды, полные ненависти.

– Хорошо бы взять его за горло и задушить тут же, на месте! Душу он из нас вымотал! Что за проклятая жизнь!.. – возмущались крестьяне.

А некоторые смотрели в землю с такой печалью, словно уже видели будущие могилы своих детей, которым угрожала голодная смерть.

– Придется нам без корки хлеба помирать. Зерна не хватит и на месяц!.. – говорили они.

Как неприкаянные, бродили крестьяне, подходили к обработанным участкам и с тоской смотрели на колосья, будто хотели их съесть глазами. Каждый колос – что родной ребенок… и, боже милостивый, он увядает!.. Птицы выклевывают из колосьев зерна, а крестьянам кажется, что это выклевывают им глаза! И ничего не поделаешь! Руки у них связаны, они не смеют спасать свой хлеб!

– Ой-ой!.. Гибнет пшеница, и поле, словно открытая могила… – вздыхал один.

– Что может быть страшнее, если хлеб пропадает на корню, разлагается, как труп? – добавлял другой.

И так каждое утро крестьяне с серпами в руках проходили вдоль участков, со слезами смотрели на них и потом, ожесточенные, отчаявшиеся, расходились по домам.

– Это проклятый Гьика нас погубил! А мы еще его слушали!.. Мы в руках бея – что он захочет, то с нами и сделает. Разве ему жалко, что погибает урожай? – говорил один из стариков.

– Правда, святая правда! И все это из-за Гьики! Вздумалось же дураку тягаться с беем, который сам себе господин, сам себе судья! Будто мы не видели, что стало с горичанами, когда они осмелились выступить против Малик-бея! – соглашался с ним другой.

– Ей-богу, следовало бы хорошенько набить морду этому Гьике, чтобы запомнил на всю жизнь! Чего он, прохвост, рыскает по селу, баламутит народ?.. Вот Рако Ферра – тот не дурак: делает свое дело, а бею на все говорит: «Слушаюсь, бей! Будет исполнено, бей!». Ему-то ничего не запрещают: он и жнет, и молотит, и наполняет хлебом амбары. А мы зачахнем, дожидаясь начала уборки. Почему так получилось? Все из-за глупой болтовни Гьики, – к такому выводу приходил третий. – Не говори Гьика так дерзко с беем, все бы обошлось, и не пришлось бы теперь крестьянам мучиться, видя, как вянут колосья, как они осыпаются, будто падают слезы невест, внезапно ставших вдовами.

И ненависть всего села сосредоточилась на двух людях, которых мирская молва считала виновниками всех бед, – на кьяхи Яшаре и Гьике.

* * *

Уже в начале августа, как-то вечером, по селу распространилась радостная весть:

– Бей прислал свое слово – можно приступать к уборке!

Всю ночь напролет село кипело и жужжало, как пчелиный улей. Натачивали серпы, готовили мешки, застилали рогожей телеги, смазывали дегтем колеса. Все радовались, что наконец запрет снят!

В четыре часа утра, когда едва занялась заря, по улицам села двинулись телеги, кони и люди, направляясь к холму Бели, за которым лежат участки. Каждому хотелось начать работу пораньше, пока не взошло солнце и не наступила жара, обжигающая не только колосья, но и людей.

Как оживилась долина! Крестьяне вместе с женами и детьми поспешили начать жатву, стараясь, чтобы не пропал ни один колосок. Перед ними шумела пшеница, а позади из срезанных колосьев вырастали снопы.

На второй день уборки в село пожаловал новый кьяхи и заявил, что за оброком явится сам бей.

Право на изъятие десятины продавалось в Корчинской префектуре. Как обычно, претендентов на покупку у государства этого спахилека можно было пересчитать по пальцам. И все эти постоянные покупатели, главным образом беи – владельцы поместий, находились в приятельских отношениях с местными властями. В торгах принимали участие и деревенские старосты, собиравшиеся откупить десятину для своей общины. Но торги, как правило, затягивались на несколько дней, и старостам не было никакого смысла задерживаться в Корче и напрасно тратиться, так что в конце концов право на десятину покупали «свои люди», а старосты возвращались по деревням не солоно хлебавши. Счастливые обладатели этих десятин в сопровождении своих подручных тотчас же пускались в поход по окрестным селам. Тут-то и начиналась трагедия взимания с крестьян спахилека. Обычно беи приобретали это право не на одно село, а на три-четыре, а иногда и на десять. Так устраивали благосклонные к ним власти, ибо с одного села много не взять. А вот с пяти-шести уже кое-что наберется, и тогда бей сунет немалую толику в благодарность и финансовому инспектору, и самому префекту, и начальнику общинного управления. Последнему только за то, что он – если это потребуется – нажмет на крестьян и заставит их исправно сдавать спахилек. Изредка этот налог взимали и сами сельские старосты, но так случалось только в наибеднейших селах, затерявшихся далеко в горах, куда беям невыгодно было забираться. Бывало и так, что, когда начиналась продажа этой государственной десятины, какой-нибудь бей посылал в деревню, где шли уборочные работы, своих доверенных кьяхи, будто в помощь крестьянам, а на самом деле для слежки за ними. В это же время бей без особых трудностей сговаривался с государственной казной в Корче, вносил ничтожную сумму и покупал таким образом право на спахилек и со своего собственного села. Так и поступил в нынешнем году Каплан-бей.

В это время в селе появился новый кьяхи.

– Ого! Посмотрите-ка: настоящий леший! – окрестили его в селе, едва только увидели.

Кара Мустафа, который пожаловал в Дритас, был высокого роста, широкоплечий, глаза его слегка косили; изо рта торчали, похожие на крючки, два крупных гнилых зуба, от которых так дурно пахло, что рядом с Мустафой нельзя было стоять – тошнило. На нем была поношенная бархатная жилетка с вышивкой, старый пиджак из солдатского сукна и штаны, державшиеся на туго затянутом красном поясе; ноги его были обуты в тяжелые солдатские бутсы, от щиколотки и до колен обернуты темными обмотками. На груди висел патронташ. С шеи спускалась витая серебряная цепочка от часов, часы же он носил в жилетном кармане. Их подарил ему один преступник – убийца, с которым Мустафа подружился в тюрьме. За поясом у Кара Мустафы торчал револьвер с отделанной янтарем ручкой и большой нож с костяной рукояткой. Куда бы он ни отправлялся, непременно захватывал с собой ружье, словно собирался на охоту или пускался за кем-то в погоню.

Оба кьяхи неустанно следили за крестьянами. Ходили от межи к меже, от одного участка к другому. При их приближении крестьяне жали еще усерднее и, склонившись над колосьями, искоса бросали полные ненависти взгляды на медленно и важно проходивших вооруженных кьяхи, с дымящимися трубками в зубах.

– Эй, ты! Если со своего поля не соберешь пяти шиников, я тебе хребет перебью! – с таким приветствием, подходя к первому крестьянину, обратился Леший.

Этим крестьянином оказался дядя Постол. Старик поднял голову и чуть насмешливо взглянул в глаза Мустафе.

– Будь спокоен, кьяхи эфенди! Давай-ка познакомимся, а что до урожая, то все, что нам бог дал, все сполна вручим нашему бею!

Затем старик пригласил кьяхи присесть в тени сливового дерева и раскрыл перед ним табакерку.

– Хе-хе! Уж не собираешься ли ты, старый волк, задобрить меня табаком? Слушай, что я тебе говорю: или соберешь пять шиников, или жди беды! – еще раз повторил свою угрозу Леший и пошел на соседнее поле.

Дядя Постол печально покачал головой:

– Вот это да! Свалился нам на голову Леший!

Жницы, повернув потные лица, увидели, что дядя Постол как вкопанный стоит посреди поля с веревкой в руке.

– Вот прислал нам на горе такого человека бей! – и старик снова принялся вязать снопы.

На соседнем поле трудились жена Шумара и его дочка. Леший тотчас же придрался, почему нет мужчины.

– Эй, разбойница! А где твой мужик? Уж не отправился ли он воровать добро нашего бея?

Шумарица подняла голову, стерла рукавом пот со лба, испуганно посмотрела на кьяхи и ответила:

– Муж поехал на мельницу, эфенди! А снопы я и сама могу связать.

– Этакая молодчина! – и Кара Мустафа расхохотался, обнажив свои два клыка и подмигнув сопровождавшему его Яшару. – Та, что помоложе, нравится мне куда больше! – добавил он, покусывая кончики усов.

Кьяхи пошли дальше. Уже отойдя на значительное расстояние, Кара Мустафа оглянулся: хотел еще раз посмотреть на молодую девушку, даже не поднявшую головы, когда он проходил мимо.

Так они перешли на поле Калеша. Здесь, распарившись от зноя и обливаясь потом, жали шесть женщин. Мальчик Стаси вязал снопы, а сам Калеш шел сзади и подбирал опадавшие колосья. В ту минуту, когда к ним подходили кьяхи, дядя Калеш говорил сыну:

– Подожди, сынок, рано еще вязать снопы. Жарко очень, и колосья сразу осыпаются. Вот пусть спадет жара и тогда вечером, с божьей помощью…

Последние слова услышали кьяхи.

– Ты что, старый колдун, замышляешь? Вязать снопы вечером? Чтоб легче было воровать?.. Я покажу тебе – вечером! Здесь, на месте, сверну тебе шею! Будешь знать, что меня зовут Кара Мустафа! Я родом из Мокры – у нас народ бывалый, меня не проведешь! Тебе не утаить ни зернышка! – заорал новый надсмотрщик.

– Но, милостивый эфенди, я только сказал мальчику, что будем вязать снопы вечером, потому что сейчас от жары колос осыпается… Ничего другого я не говорил… – стал оправдываться старик.

– Ты меня не проведешь! А вот за это доставишь мне сегодня в башню бюрек, да такой, чтоб с него масло стекало! Иначе – плохи твои дела! – приказал Леший и, метнув плотоядный взгляд на женщин, двинулся дальше.

– Хорошо, что ты вспомнил про бюрек! – заметил Яшар.

– Если этим свиньям сто раз не долбить одно и то же, сами не раскачаются!

Миновав рощу, оба кьяхи вышли на поле Мало. Здесь работали пять жниц, но не было ни одного мужчины. Женщины разговаривали и чему-то смеялись. Кьяхи подкрались к ним на цыпочках, держа наготове ружья, будто охотились на уток.

– Посмотри на ту, что посредине, – какие ноги!..

– А у той какие икры!

В это время одна из женщин вскрикнула. Все в испуге подняли головы. Некоторые даже выронили серпы.

– Ха-ха-ха! До чего пугливые! – разразились хохотом кьяхи. – Да вы не бойтесь, это мы!

Женщины узнали Яшара эфенди и сразу догадались, что его спутник – новый кьяхи.

– Хе-хе… Мы здесь хорошо повеселимся! – радостно захохотал Кара Мустафа.

Посвистывая и бросая на женщин хищные взгляды, кьяхи отошли и расположились на отдых в тени большой чинары. Здесь их уже ждал обед, приготовленный Рако Ферра, на этот раз из своих собственных продуктов.

Зной стоял нестерпимый. Хлеб чуть ли не сгорал на солнце. Измученные жарой жнецы и жницы откладывали серпы и садились где-нибудь в тени обедать. Другие же, обливаясь потом, продолжали работать, не давая себе передышки. Кое-кто из стариков дремал около снопов. Изредка слышался короткий девичий смех или плач ребенка. Без умолку стрекотали цикады.

Вдруг со стороны поля Залле донесся громкий напев; невеселые слова были у этой песни – в них звучали и ненависть, и дерзкий вызов. Пели мужские и женские голоса:

Нынче Дритас с беем в ссоре.

Ой, ой, ой!

Бей явился нам на горе!

Ой, ой, ой!

Он и жаден и жесток —

Ой, ой, ой!

Подавай ему оброк!

Ой, ой, ой!

Все крестьяне прислушались к песне. Прислушались к ней и оба кьяхи, отдыхавшие под чинарой.

– Как будто слышу знакомый голос. И песню поют какую-то дурацкую…

– Разумеется, это он. И поле его – в той стороне. А песня продолжалась:

Ты послушай, эфенди!

Ой, ой, ой!

С нас оброка ты не жди!

Ой, ой, ой!

Знай, что наша сторона —

Ой, ой, ой!

И бедна и голодна!

Ой, ой, ой!

Тот, кто жевал хлеб, переставал есть, кто дремал, мигом стряхивал с себя сон; все – кто сидя со скрещенными по-турецки ногами, кто лежа врастяжку под деревом – словом, все, кто был в поле, с большим вниманием вслушивались в слова новой песни.

– А ведь хороша песня!..

– Не подтянуть ли и нам?

– Что ты, что ты! Здесь же кьяхи…

– Надо бы предупредить – пусть поют потише. Ведь у этих двух разбойников тоже есть уши. Поймут, о чем поется в песне, и тогда…

– А не пойти ли и нам туда? Так жарко, что жать невмоготу. Подождем, пока спадет зной. А ну, идемте! – и с этими словами несколько девушек поднялись и пошли к полю Залле.

Теперь песня раздавалась еще громче, еще сильнее зазвучали в ней гнев и угроза. Звуки ее разносились по межам и полям, достигали озера, и казалось, что этот гневный призыв исходит от самой земли, от вод озера, от колосьев, испепеляемых солнцем…

– Чего это мужичье так разоралось?.. Мешают нам разговаривать… – сердито проговорил Кара Мустафа.

Рако Ферра в ответ только покачал головой:

– Я уверен, что это затеял сорванец, сын Ндреко.

– Кто бы ни затеял, но за такие песни им надо ребра переломать! Про кого осмеливаются петь эти хамы? Про бея, про эфенди! Оскорбление для этих благородных имен, что презренное мужичье осмеливается упоминать их в своих песнях! Разве не правда? – раздраженно ворчал Кара Мустафа, жуя бюрек с сыром.

Рако кивнул в ответ. А Яшар, уплетая бюрек, по-видимому, не слышал ни песни, ни последних слов Кара Мустафы.

– Вот это бюрек! Хорош! – воскликнул он, покончив с едой. Затем достал коробку с табаком, скрутил сигарету и закурил.

– Рады сегодня крестьяне – ишь, как распелись! – сказал он и растянулся на спине.

– Знаешь, Рако, что мы должны сделать? Пойдем и разузнаем, кто зачинщик. Что ты на это скажешь, Яшар? – спросил Кара Мустафа.

– Делайте, что хотите, а меня клонит ко сну. Вот докурю и вздремну малость. А вы идите, – откликнулся Яшар, даже не сдвинувшись с места.

Рако Ферра тоже не улыбалось предложение Мустафы.

– Отправляйся с пойяком, а мне нужно похлопотать по хозяйству.

Кара Мустафа не настаивал. Он опоясался патронташем, взял в правую руку ружье, сунул в рот трубку и, захватив с собой пойяка, двинулся в путь.

Переходя с межи на межу, они добрались до поля Залле.

– Послушай, надо бы в роще пошарить: не прячут ли там мужики снопы? Смотри же, не забудь!

– Будет исполнено, эфенди!

Девушки, едва увидели Лешего и пойяка, сразу оборвали песню и, встревоженные, стали о чем-то шептаться…

– Что же вы замолчали, голоса лишились, что ли? Пойте же! Повторите еще раз, чтобы лучше запомнить слова. А что до опингов, так я каждой из вас починю, если они у вас порвались. Ну, давайте петь, – раздался громкий голос Гьики.

Он сидел в сторонке и тачал шилом порванный опинг. Рядом с ним, с малюткой на руках, сидела его жена Рина. Ребенок тянулся к матери и обнимал ее своими маленькими пухлыми ручонками.

Но девушки словно онемели.

– Ну, что же вы? Или уже успели позабыть? Вот как начинается песня… – и Гьика запел:

Нынче Дритас с беем в ссоре…

– Эй, Гьика! Что ты здесь делаешь? – перебил его пойяк.

Гьика хотел было встать, но раздумал. Бросив пренебрежительный взгляд на подошедших, он сделал вид, что ищет упавшее на землю шило, и спокойно ответил:

– Разве не видишь? Чиню опинги!

Между тем девушки одна за другой разошлись в разные стороны. Гьика и его жена остались наедине с непрошеными гостями. Гьика продолжал чинить опинги.

Кара Мустафа взглянул на молодую женщину.

«Красивая баба!» – подумал он.

Ребенок потянулся ручонками к серебряной цепочке и патронташу на груди кьяхи. Тот улыбнулся, обнажив свои клыки, и наклонился к ребенку: ему хотелось поближе посмотреть в лицо красивой матери. Но, увидев перед собой рожу Кара Мустафы, мальчик испугался и разразился громким плачем.

Кара Мустафа скривил губы. «И из этого вырастет такой же разбойник, как и его отец!» – решил он. Посмотрел по сторонам, и снова взгляд его устремился к Рине. Хотел найти какой-нибудь предлог, чтобы завязать беседу и побыть около нее подольше, но ничего не придумал. А этот наглый мужик сидел, скрестив ноги, словно ему и дела никакого, что перед ним кьяхи бея! Но он не решился как следует отругать Гьику – оробел, словно эта ясноглазая красавица околдовала его. Мустафа подмигнул своему спутнику: пойдем дальше!

– Прощай, Гьика! Счастливо оставаться! – сказал пойяк.

– Счастливого пути! Ах, забыл предложить вам сигарету! – крикнул им вслед Гьика, когда они уже отошли довольно далеко.

– Каков наглец! Как задирает нос! Даже не поднялся с места при моем приближении!.. Но я еще ему покажу, голову сверну этой свинье!.. – возмущался и грозился Леший, возвратившись под чинару, где его дожидались приятели.

– Ты еще услышишь о нем! – сказал Яшар, протирая глаза после сна.

– Давно пора за него взяться! – со своей стороны заметил Рако.

– Пусть только осмелится!.. Не знаю, как я удержался и не набил ему морду. Не будь там женщины, я бы это сделал. Но, даю вам слово, скоро он будет в струнку вытягиваться, едва меня завидит на расстоянии пятидесяти шагов! Меня зовут Кара Мустафа, и я из Мокры! – закончил разгневанный Леший, ударив себя кулаком в грудь.

Кьяхи снова двинулись в обход. Почти все крестьяне в это время обедали. Кьяхи подошли к участку Зизела. Пятнадцать человек – мужчины, женщины и дети – сидели в кругу и ели. У каждого в руке был кусок кукурузного хлеба, немного творога и лук. К этому – соль и перец. Почувствовав запах лука, кьяхи сморщили носы.

– Просим с нами откушать! – обратился к пришедшим глава семьи Зизел, и все его домочадцы приподнялись со своих мест.

– Спасибо, спасибо! – поблагодарили кьяхи, приложив руки к груди, и тут же отправились дальше – на участок Боко.

Семья Боко состояла из семи душ – четырех женщин, двоих мужчин и ребенка. Ребенок, у которого рот был набит кукурузным хлебом, увидев кьяхи, задрожал от страха и спрятался за спину матери.

– Обедаете? – спросил Леший, покручивая усы.

– С твоего соизволения, обедаем, кьяхи эфенди! Окажи честь, откушай с нами! – ответил Боко.

– Спасибо, спасибо! Ешьте себе на здоровье! – отказались от угощения кьяхи и, заткнув пальцами носы, пошли дальше.

Так побывали они на полях и Мало, и Шемо, и Барули, и Тушара. И всюду им предлагали разделить трапезу, и всюду они отказывались. Везде на обед был лишь кукурузный хлеб, кислый творог да вонючий лук.

– Вот дикий народ! Даже и есть как следует не умеют: творог да лук!.. – возмутился Леший.

– Чего можно от них ждать? Дрянной народ! Умеют только воровать да бунтовать! Создал же бог таких разбойников!

– В таком тряпье ходят, что собаке некуда зубами впиться! Прохвосты!

– Но среди женщин попадаются и прехорошенькие! Поймать бы одну из них где-нибудь в роще!..

Беседуя таким образом, оба кьяхи в сопровождении пойяка возвратились под сень чинары и улеглись, собираясь хорошенько поспать.

Теперь в поле не осталось ни души, все отдыхали в тени деревьев. Было тихо. И только по-прежнему без умолку стрекотали цикады.

А когда спала жара, поле вновь ожило. Крестьяне возобновили жатву. Здесь и там затягивали песни. Девушки вполголоса напевали запомнившиеся им слова из новой песни, которой научил их Гьика. И снова от межи к меже, от участка к участку пошли в обход кьяхи. Зорко следили они за крестьянами, чтобы никто не утаил ни одного снопа, ни одного зерна. Затем они направились к роще, и вскоре скалы над озером огласились эхом выстрелов.

– Уж не вздумали ли наши кьяхи охотиться? – удивились крестьяне.

Но они не охотились, а состязались в стрельбе по мишени. Вдоволь настрелявшись, они вернулись в поле, еще более чванливые и гордые, обсуждая результаты стрельбы – кто из них сделал больше метких выстрелов.

От чинары на участке Рако Ферра послышался громкий клич пойяка:

– Эй, слуша-а-а-ай! Сейчас кьяхи эфенди начнут подсчитывать снопы! Прекратить работу, больше снопов не вязать! Эй, слуша-а-а-ай! Кьяхи эфенди начинают подсчет снопов! Приготовьте дощечки для отметок! Эй, слуша-а-а-ай! Кьяхи эфенди начинают подсчет снопов!..

Проверка началась с Шоро.

– А ну-ка живо пересчитай снопы, и мы отметим на дощечке, – распорядился Яшар.

Шоро почесал затылок:

– Давайте считать вместе. А лучше отложить это на завтра: ведь я еще не успел дожать.

– На завтра? Это чтоб сегодня вечером тебе можно было воровать? Плут!

– Помилуйте, эфенди! Как я смогу украсть? Мне и сноп спрятать негде.

– Не заговаривай зубы, мошенник! Итак, начинаем: один, два, три, четыре… пятнадцать… двадцать пять…

Шоро опять почесал затылок:

– Мне сдается, вы малость обсчитались: здесь двадцать два снопа, а не двадцать пять.

– Плут! Наглец!.. Ну что ж! Пересчитаем еще раз: один, два, три… десять… пятнадцать… двадцать… двадцать пять!

– Двадцать два! – стоял на своем Шоро.

– Эх, дуралей! Тут у тебя еще хватит на четыре снопа! Ну, так и быть! Один оставим тебе, три засчитаем. Как раз и выйдет двадцать пять.

Но здесь не наберется колосков и на полтора снопа!

– Э, да что там толковать! Подавай сюда свою дощечку и зарубим на ней двадцать пять снопов, хотя следовало бы взять больше – в виде штрафа, чтобы отбить у тебя охоту учить нас, как нужно считать!

Волей-неволей Шоро вытаскивает из-за пояса дощечку и подает ее Яшару. Кьяхи ножом делает на дощечке условленные зарубки, долженствующие обозначить цифру двадцать пять.

– Чтоб вы лопнули со всеми своими чадами и домочадцами! – ругается Шоро вслед уходящим надсмотрщикам.

Кьяхи направляются на участок к соседу Шоро. Это поле дяди Коровеша. Двенадцать человек – члены его семьи – усердно жнут. Никто из них даже глаз не поднял на подошедших. Один лишь Коровеш встречает кьяхи: предлагает им табаку, почтительно приветствует, в особенности нового кьяхи. Поговорив с ним немного, кьяхи приступают к подсчету. Считает Кара Мустафа:

– Один, два, три, четыре… двадцать… тридцать… сорок шесть. Яшар-ага! Отметь здесь на дощечке: сорок шесть.

– Вы ошиблись: здесь не больше тридцати девяти… – раздается голос Ндони, сына дяди Коровеша. Он все время усердно жал, Но, услышав результат подсчета, сразу же прервал работу и подошел ближе.

– Эй, ты! Занимайся лучше делом и не суйся, когда тебя не спрашивают! Мы говорим не с тобой, а с дядей Коровешем. Он лучше знает! – огрызается Яшар.

– Да, занимайся делом, сынок! Мы тут с кьяхи эфенди разберемся сами. Ах, совсем позабыл!.. Сбегай-ка, Ндоневица, принеси бутылочку раки. Наши ага, наверно, устали, и им не грех подкрепиться! – обратился дядя Коровеш к невестке.

Та побежала, тут же возвратилась с бутылкой раки и подала ее старику.

– Приложитесь разок, а то ведь, небось, измучились за день! – и дядя Коровеш протянул непрошеным гостям бутылку.

Кьяхи переглянулись. Яшар не заставил себя упрашивать: приложился к бутылке и – буль-буль-буль! – отхватил больше половины ее содержимого. Кара Мустафа допил остальное и, не задерживаясь дольше, отправился на соседний участок.

– Эх, дядя Коровеш! Хоть Рако Ферра и говорит про тебя плохое, я этому не верю. Ты душа человек, и уста у тебя медовые. Ну, подавай сюда свою дощечку! Я уж знаю, сколько за тобой записать снопов! – обратился Яшар к старику тоном самого задушевного друга, желающего ему только добра. На дощечке он сделал зарубку, обозначавшую тридцать два снопа.

– Вот возьми да не забудь прислать нам вечером в башню еще одну бутылочку.

С соседнего поля – это было поле дяди Калеша – донесся голос второго кьяхи:

– Иди же скорей, Яшар… Темнеет.

– Все они жадные, все норовят хоть что-нибудь хапнуть. Но одним глотком раки их можно умилостивить, – сказал Коровеш сыну, показывая ему дощечку, на которой было отмечено уже не сорок шесть, даже не тридцать девять, а всего лишь тридцать два снопа.

А кьяхи, сопровождаемые пойяком, переходили с одного крестьянского поля на другое и – где ругаясь и угрожая, а где ласково беседуя – продолжали подсчет снопов. Закончили они его поздно вечером.

Все, что за день жнецы успели связать в снопы, отметили на дощечках. Этот подсчет кьяхи производили по приказу бея в конце каждого дня уборки и у каждого семейства в отдельности. Грамоты они не знали, но превосходно обходились дощечками, делая на них нужное число зарубок. Яшар с течением времени наловчился в этом деле; он подсчитывал снопы таким способом, что потом мог сравнить итоги с количеством шиников, полученным после молотьбы; определенному числу снопов соответствовало определенное количество шиников. Прекрасный способ блюсти интересы Каплан-бея!

Крестьяне тщательно хранили дощечки и носили их у себя за пазухой. Если потеряешь дощечку, ничем не докажешь, сколько у тебя было снопов, и придется отдать зерна в три-четыре раза больше, чем следует.

На поля, на спокойную гладь озера спустился вечерний сумрак. Кое-кто из крестьян еще оставался в поле. На каждом участке кьяхи устанавливали веху; до этого места все сжато, снопы связаны и пересчитаны. Дальше этой вехи крестьяне могли продолжать жатву, но не имели права вязать снопы.

Из-за горных вершин показалась полная луна. В ее свете серебряным зеркалом заблестела поверхность дремлющего озера. Кое-где еще продолжалась жатва в вечерней прохладе, при луне.

Лунные отблески падают на серпы, скользят по бусам и серьгам девушек, и чудится, что на груди каждой вспыхивают тысячи золотых искр.

На межах, смеясь, переговариваются юноши и девушки. У них есть, что рассказать о каждой паре: о тех, кто уже поженился, кто только помолвлен, или о тех, кто только-только полюбил друг друга.

Вот, например, прошел слух, будто сын Боко, молодой Карагьоз, собирается жениться на Розе, дочери Думо. Но известно, что Роза скорее утопится в озере, чем пойдет замуж за Карагьоза! Рассказывают, что она хочет выйти не за Карагьоза, а за его старшего брата Пеко, который где-то работает шофером.

Николина, дочка Данго, еще ни с кем не обручена: она дожидается, пока вернется с заработков сын Стаси. И ждет она его уже не год и не два, а целых пять лет! И после этого еще говорят, что на свете не существует любви! Как же так не существует? Дни проходят за днями, сколько пригожих парней за ней увивается, а она все ждет и ждет одного, исчезнувшего без следа, о котором ничего не известно, ничего не слышно! Вот это девушка! И любит, и ждет…

Говорят, что Нуни, сын Шемо, собирается похитить Кёлу, дочь Шумара, – ни она не хочет выйти за него замуж, ни родители ее не отдают. Но парень вбил себе в голову: или она, или смерть! И тогда Селим Длинный – великий мастер устраивать свадьбы с похищением невесты – пообещал Нуни, что в один прекрасный день доставит ему любимую девушку прямо в пастушеский стан, – пусть только Нуни не поскупится и приготовит для Селима за услуги пять золотых наполеонов.

Про Виту, дочку Ндреко, утверждают – и это верно, как дважды два четыре! – что она выйдет за Бойко, сына Терпо. И подходящая будет пара: бедняк женится на беднячке! У горемычного Терпо нет даже хромого осла свезти зерно на мельницу. И семейство Ндреко не богаче. Один только Гьика кое-как поддерживает семью; без него им пришлось бы еще хуже, чем Терпо.

Кому повезло, так это Петри Зарче: он берет себе в жены дочку самого Рако Ферра, Василику! У Зарче и штанов порядочных нету, а у Рако Ферра дом – полная чаша! Посчастливилось человеку, ничего не скажешь!..

Так разговаривали между собой юноши и девушки. Старики же следили, чтобы не пропало ни единого зернышка.

– И половины всего нам не собрать!

– Значит, не получим семян для посева!

– Подсчитают снопы, взвесят зерно, а сколько пропало на поле – до этого им и дела нет!

– Оберут они нас, погубят… – заранее сетовали крестьяне.

А кьяхи продолжали рыскать по полям и для пущей острастки время от времени палили из ружей.

– Пусть не думают, разбойники, что мы ушли! Пусть побаиваются! – посмеивались они, то и дело прикладываясь к бутылке раки, доставленной им Ферра.

Страда на поле продолжалась целых две недели, и за все это время никто в селе, даже дети, не знал отдыха. А кьяхи изо дня в день занимались одним и тем же: рыскали по полям, приставали к женщинам, шутили, стреляли из ружей, валялись на траве в тени деревьев, ели, пили и ругали крестьян.

III

Не прошло и шести месяцев, как по селу распространилась удивительная новость: семьи Ферра и Зарче действительно породнятся между собой. Никто бы этому не поверил, никому бы не пришло в голову, что такое может случиться. Однако наступил день, и крестьяне собственными глазами увидели, как из дома Рако Ферра понесли полную торбу в дом Зарче и такую же торбу из дома Зарче понесли в дом Ферра. Василика, дочка Рако, выходит замуж за Петри, сына Зарче. Петри – парень неплохой, но разве такой бедняк, как Зарче, мог думать о том, чтобы породниться с семьей Ферра? А все, видать, так и получится. Как же это случилось?