Текст книги "Они были не одни"

Автор книги: Стерьо Спассе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Те, кто зимой добывал уголь, возвращались в Дритас весной. Жены и дети встречали их с радостью и надеждой. Но их кормильцы возвращались оборванные, изможденные, почерневшие, как сам уголь. Позади плелся Терпо и тянул за уздечку своего хромого осла. Самым последним шел Нело. Его семилетний сынишка Тили, едва увидев отца, бросился к нему на шею и, плача, спросил:

– Папа, папа, а где мул? Где мой мулик?

Отец, не отвечая на вопрос, обнял сына, прижал его к груди, вынул из кармана гнилую грушу и отдал ему. Сын взял грушу, но не переставал спрашивать:

– А где мой мулик, папа?

– Мулик остался в Дурресе… Но я куплю тебе другого…

Мальчик бросил на землю грушу и расплакался. И десятилетняя дочка Нело, узнав о пропаже мула, тоже принялась плакать. Тут не выдержал и сам Нело, и слезы покатились по его щекам.

Несмотря на горький опыт предыдущих лет, когда наступал сентябрь, крестьяне все равно отправлялись на отхожий промысел. Их привлекал аванс. А некоторым приходилось наниматься, чтобы отработать прошлогодний долг. Из двенадцати человек, собравшихся нынешней осенью на заработки, шестеро отправлялись впервые, а шестеро шли отрабатывать долг.

Условия, в которых приходилось жить на добыче угля, были самые ужасные. Всю зиму работали под дождем и снегом, а жили в шалашах из дубовых веток, где нельзя было укрыться от ветра, где люди задыхались от дыма костра, разведенного тут же, посреди шалаша. Ни согреться, ни отдохнуть там нельзя было…

В порту Дурреса случалось иногда целыми неделями грузить углем иностранные суда. Это были счастливые дни, потому что можно было поговорить с матросами, которые много плавали по свету и много видели. Особенно запомнились крестьянам Дритаса беседы с высоким остроносым греком и с пожилым болгарином. Хотя тот и другой плохо говорили по-албански, но тем не менее смогли многое рассказать крестьянам о далеких странах.

– Да, таких, как вы и как мы – голодных, раздетых, разутых, – на свете миллионы. Но придет день, и вспыхнет великое пламя, и никому его не загасить!..

Слушая такие речи, крестьяне чувствовали, как в их сердцах нарастает злоба против тех, кто обрек их на эту проклятую жизнь. А возвращаясь к себе в село, измученные и оборванные, они находили какое-то утешение, вспоминая слова матросов: – Вы – не одни. Таких, как вы, на свете миллионы…

И в этом году на зиму одна группа крестьян отправилась в Дуррес, другая – в Горицу. Мужчины, оставшиеся в селе, занялись хозяйством.

Зато у женщин, и в особенности у молодых девушек, оставалось много свободного времени. Часто отправлялись они в лес за хворостом – делать запасы на зиму. Дорогой разговаривали на самые разнообразные темы. С песней поднимались на холмы и с песней спускались, возвращаясь домой с тяжелым грузом на спине. Судачили обо всем и всех: о женихах, свекрах и свекровях; одними гордились, других ругали, над третьими посмеивались.

В прошлые годы в хоре девушек часто звучал прекрасный звонкий голос Василики, но теперь ее не было слышно. Василика больше не ходила за хворостом – его набирал для Ферра пойяк. Подруги решили, что она занята: готовит к свадьбе приданое.

В действительности дело обстояло иначе: отец запретил Василике ходить с девушками за хворостом, опасаясь, что там она может повстречаться с этим сорванцом Петри. Раз Петри нагрубил своему будущему тестю, надо его разлучить с Василикой – пусть не зазнается!

Грустно становилось Василике всякий раз, когда она, сидя у окна за рукоделием или вязанием чулка, видела, как ее подруги с веревками за плечами отправлялись в лес. Они шли веселые, много смеялись. Василика не решалась даже выйти во двор, а только смотрела на них через окно. Слезы появлялись у нее на глазах, и она уходила в чулан, где никто не видел, как она плачет. Перед родителями и гостями она старалась казаться беззаботной и веселой.

Но наступил день, когда затворничество стало ей невмоготу. Отец ее в это время находился в Корче, а мать гостила в соседнем селе у тетки. Остальных домашних она не очень-то боялась и потому, не раздумывая, взяла веревки и присоединилась к веселым подругам, отправлявшимся за хворостом. Раньше лучшей ее подругой была Лена, дочь Ничо; но после того как в прошлом году, в день святого Георгия, Лена вышла замуж, Василика крепко подружилась с Витой, дочкой Ндреко. Очень помогло укреплению их дружбы и то, что брат Виты – Гьика был закадычным другом жениха Василики. Но с тех пор как Петри поссорился с ее отцом, Василика редко виделась с Витой. Узнай отец, что они встречаются, Василике бы несдобровать.

На этот раз она шла вместе с Витой, и обе подруги могли разговаривать, сколько им угодно, могли раскрыть одна перед другой тайны своих сердец. Сделав вид, что им надо вытряхнуть из опингов колючки, подруги незаметно отстали от остальных. И о чем только они не говорили: и о вышитых свадебных рубашках, и о подарках, которые семья невесты должна прислать семье будущего мужа, и о цветах, которыми должна быть украшена всякая приличная свадьба, и о тех их сверстницах, которые с некоторых пор стали задирать нос, и, конечно, больше всего о женихах. Но стоило Вите упомянуть имя Петри, как Василика изменилась в лице, будто ей тяжело слышать имя, которое было для нее самым дорогим.

Вита очень удивилась этому:

– Мне кажется, ты очень переменилась. Едва я назвала имя Петри, как ты сделалась бледнее полотна. Что это значит, скажи мне? Ведь Петри по тебе с ума сходит. Когда бывает у нас и не застает дома Гьику, только и говорит о тебе.

Василика не выдержала и разрыдалась. Не в силах идти дальше, она остановилась на лесной поляне. Подруги сели на камень. Остальные девушки успели уйти далеко вперед и собирали в лесной чаще хворост. Глубокая тишина царила вокруг. Лишь изредка откуда-то издалека доносились звуки пастушеского рожка.

Над девушками простирались ветви дуба с большими красноватыми листьями. Немного поодаль, за поляной, начиналась густая чаща. При первом взгляде на нее казалось, что смотришь на огромный ковер, весь сотканный из разноцветных нитей – от бледно-желтых до ярко-багряных. Это осень так расцветила лес. Несколько ниже поблескивала гладь небольшого лесного озера, едва колеблемая слабым ветерком.

Василика кинула печальный взгляд на озеро, затем перевела его на желто-багряный ковер осеннего леса, закрыла лицо руками и простонала:

– Родной отец хоронит меня заживо, губит меня!

Вита удивилась:

– Отец? Что он тебе сделал?

– У меня рана вот здесь, в самом сердце! – горько продолжала Василика.

Набежал ветер. С деревьев посыпались десятки красных и желтых листьев; они медленно опускались, кружась над головами девушек. Несколько листочков упало им на волосы и на колени. Василика подняла листок, посмотрела на него с глубокой печалью и проговорила:

– Вот как ветер срывает с деревьев листья, так и отец оторвал меня от любимого… Но… листья опадают осенью, а со мной это случилось в весеннюю пору моей жизни!.. – и она снова расплакалась.

Вита, еще не понимая, в чем дело, попросила подругу рассказать ей все начистоту и поклялась, что скорее умрет, чем откроет кому-нибудь ее сокровенную тайну. Тогда Василика, не осушив еще слез, поведала ей о том, что произошло между Петри и ее отцом, о том, как после этого отец держал ее взаперти и даже не отпускал на озеро за водой.

– Сегодня я пошла за хворостом, ни у кого не спросившись. Если отец, вернувшись из Корчи, узнает, где я была, он изобьет меня. А мне хотя бы еще один-единственный раз повидаться с Петри, а потом отец, если захочет, пусть хоть убьет меня! – с отчаянием воскликнула Василика.

Вита чуть было и сама не расплакалась, будто все это произошло с ней. Это вполне понятно: и ей уже пришлось узнать, что такое любовь. И случилось это еще прошлой весной…

…Вита и Бойко, сын Терпо, уже второй год как любили друг друга. Впервые они обменялись улыбками на пастушеском стане, куда Вита носила пастухам ужин. Чтобы не возвращаться домой с пустыми руками, она решила набрать в лесу немного хворосту. На поляне Вита увидела множество цветов, напоминавших по форме тонкие церковные свечи. Совсем близко позвякивали колокольчики пасшегося скота. Девушка положила собранный ею хворост на землю и принялась рвать цветы, цветок за цветком; скоро у нее получился огромный букет. Усевшись под дубом, она расположила цветы таким образом, что букет переливался всеми цветами радуги.

Неожиданно из кустарника выскочил большой пес и громко залаял.

Вита перепугалась и выронила букет. Начала звать на помощь, сама же схватила палку и приготовилась защищаться. А собака, оскалив зубы, продолжала лаять, готовая броситься на девушку.

– Помогите! Помогите! – в ужасе кричала Вита, грозя собаке палкой.

В кустах послышался шорох.

– Цыц, Балаш! Цыц! Назад, проклятый пес, а то и впрямь загрызешь человека! – закричал на собаку появившийся из кустов юноша.

Это был Бойко, сын Терпо. Он поблизости пас стадо Шумара, нанявшего его в пастухи. Услышав лай собаки и крики девушки, он бросился на помощь. При виде хозяина собака перестала лаять, завиляла хвостом и отошла в сторону. Вита кое-как оправилась от испуга.

– Спасибо, что отогнал от меня собаку! – смущенно поблагодарила девушка пастуха.

А Бойко смотрел на Виту и не мог наглядеться: такой прекрасной она ему показалась! Смущенная, с блестящими от слез глазами, с большими заплетенными косами… Впервые он увидел ее так близко, рядом с собой.

– Верно, Вита! Этот Балаш злой пес. Придется в конце концов убить его, уж больно много он доставляет хлопот, – проговорил Бойко и после минутного молчания спросил: – А что ты здесь делаешь? И совсем одна…

– Я отнесла пастухам ужин и, чтобы не возвращаться домой с пустыми руками, решила набрать немного хворосту, – отвечала Вита, – хворосту набрала, да вот задержалась: уж очень хороши здесь цветы… Ну, теперь пойду, а то поздно… – и она принялась подбирать хворост.

Молодой пастух увидел рассыпанные на земле цветы, улыбнулся, собрал их и подал Вите букет.

– Жалко бросать цветы. Ты ведь трудилась, собирая их. Какие они красивые!.. На, возьми! – ласково проговорил он.

Вита смотрела на юношу счастливыми и в то же время испуганными глазами. Улыбнулась в ответ и ушла. Даже не успела как следует поблагодарить за то, что Бойко защитил ее от собаки, за то, что подобрал цветы, даже не попрощалась как следует.

Бойко проводил ее долгим взглядом. Новое, еще не испытанное чувство овладело им. Ласковая улыбка девушки, ее нежный взгляд, белые зубы, похожие на камешки в прозрачном ручье, – все это пронзило его сердце. Он взглянул под ноги и увидел еще несколько сорванных цветов, которые она обронила. Подобрал их и прижал к груди…

С тех пор прошло два года. Вита стала красавицей. После встречи в лесу Вита и Бойко горячо полюбили друг друга. Не проходило дня, чтобы она не думала о молодом пастухе, а он – о юной крестьянке. Изредка, встречаясь на праздниках или гуляньях, им удавалось перекинуться несколькими словами, и от встречи к встрече их любовь крепла.

Скоро об этой любви узнало все село. Терпо уже дважды посылал к Ндреко сватов. Но старик встречал их нелюбезно, считая, что дочь еще слишком молода для замужества. Не привлекала его и перспектива породниться с Терпо, семья которого жила еще беднее его семьи.

Тогда между Гьикой и отцом начался раздор: Гьика был за то, чтобы отдать Виту за Бойко, отец – против. А Вита начала прихварывать: худела и бледнела. Отец же по-прежнему никак не соглашался на ее брак с Бойко и даже, побывав в Шён-Пале, дал слово своему старому приятелю Журко, что выдаст дочку за его сына. Но Гьика обещал Вите переубедить отца и добиться его согласия.

Бойко по-прежнему пас стадо Шумара, и Вита, отправляясь в лес за хворостом, тайно встречалась с ним. Она предпочла бы смерть разлуке с любимым и не допустила бы того, что случилось с Василикой. Она надеялась, что Гьика отстоит ее.

Налетел новый порыв ветра, еще более сильный, и над головами девушек, подобно разноцветным бабочкам, запорхали сотни листьев. Василика лежала на траве, положив голову на колени подруги. Вита гладила ее волосы, как любящая мать гладит своего обиженного ребенка. Издалека послышались голоса пастухов.

Хотя Вита и знала, что Бойко среди них нет, ей все же было приятно слышать эти голоса. Она представляла себе, будто Бойко зовет ее и как бы спрашивает: «Эй, Вита! Где ты?..» – и она, как зачарованная, идет на этот зов. А Бойко, увидев ее, отбрасывает в сторону пастушеский посох и торбу, заключает ее в объятия и прижимает к самому сердцу.

Теперь голос раздается где-то совсем близко, – пастух подходит к поляне. Вита обрывает нить своих сладостных мечтаний:

– Вставай, Василика! Пойдем! Не надо, чтобы нас здесь застали…

Девушки поднимаются. У Василики лицо опухло от слез. Она вытерла его концом головного платка и, взяв за руку подругу, направилась в лес. На поляну из чащи вышли остальные девушки, нагруженные вязанками хвороста. Василика и Вита, присоединившись к ним, шли на некотором расстоянии и продолжали беседу.

Рассказ Василики огорчил Виту, ей стало жаль несчастную подругу.

Спустя несколько дней, увидевшись с Петри, она подробно рассказала ему, как Василика мучается. На это Петри только воскликнул:

– Что за злодей ее отец!

А когда наступил вечер, Петри осторожно пробрался к огородам Рако Ферра, надеясь хоть на мгновение увидеть любимую. Но в этот вечер Василика не вышла из дому.

Проходили дни, а Петри все так и не удавалось повстречаться с невестой. Видимо, отец держал ее взаперти. В действительности так оно и было. Вернувшись из Корчи, Рако узнал, что Василика ходила вместе с Витой за хворостом, и пришел в такую ярость, что даже поколотил жену, вообразив, что это она отпустила Василику в лес. Теперь он сам следил за дочерью, а если ему случалось отлучиться на базар в Корчу, поручал это дело своим надежным друзьям. Никто в селе, кроме Виты и Петри, не знал о мучениях бедной девушки. Вита сдержала слово и никому не выдала подругу. Петри тоже молчал.

* * *

Выпал первый снег. Забот у крестьян прибавилось: с утра отправлялись они в лес за припасенным с лета кормом для скота. Члены семейства Ферра старались при этом не встречаться с членами семьи Зарче. Это очень задевало Зарче, и в особенности его жену. Она замечала, что каждый раз, когда ей приходилось заходить к Рако, ее встречали очень холодно, чуть ли не говорили «убирайся». А между тем Петри уверял ее, что в доме Рако Ферра его по-прежнему радушно принимают. Неужели сын ее обманывает?..

Так шли дни, и незаметно наступило рождество. Его отпраздновали, как и в прошлые годы. На дворе у Шумара устроили танцы девушки, а на дворе у Янкулы плясали парни. Старики смотрели на танцующую молодежь и радовались ее веселью. Ребятишки бегали взад и вперед, кричали и смеялись. Из Горицы на праздник в село вернулись угольщики. С гор спустились пастухи.

На третий день рождества все – и мужчины и женщины – собрались у Шумара. Теперь девушки танцевали вместе с парнями, да так, что было слышно по всему селу. А играли для них Кутини на дудке, Нгельи на барабане, и играли – надо отдать им должное – замечательно. К ним присоединился и Шето со свирелью, так что музыка вышла на диво. Раскраснелись девушки, а глаза парней метали искры. Словом, повеселились на рождестве!.. Последний танец открыл Петри; и до чего же он хорошо танцевал, и все на носках! Казалось, что он не касается ногами земли, а летает по воздуху.

– Пойдем, дочка, потанцуем! – послышался веселый голос старика Зарче. Среди девушек, которые стояли поодаль, он заметил суженую своего сына, подошел к ней и потянул в круг. – Пойдем, дочка, потанцуем!

Василика вспыхнула, смутилась и не хотела было идти.

– Иди, иди, когда тебя зовет сам свекор! – уговаривали ее подруги.

А мать удерживала ее за руку и возражала:

– Нет, сват, не надо ей, не надо!..

– Иди, иди же! – раздалось сразу несколько голосов.

Музыка продолжала играть, молодежь танцевала, но этот спор привлек всеобщее внимание. Веселый старик, так простодушно и ласково приглашавший потанцевать свою будущую невестку, оглядывался по сторонам и, заметив, что многие на него смотрят, сначала покраснел, затем побледнел и отошел в сторону.

– Отказала мне, не пожелала уважить свекра…

Тут к нему подошел Леший и как бы в шутку заметил:

– Дядя Зарче, ты уже вообразил, что Василика – твоя невестка, будто уже успел обвенчать ее!.. Э, нет! До свадьбы еще очень далеко!..

Зарче почувствовал насмешку и обиделся:

– Проваливай своей дорогой и не суй нос в чужие дела! – отрезал он и, не дожидаясь ответа Лешего, ушел со двора Шумара.

Кара Мустафа с ненавистью посмотрел вслед уходившему старику, и глаза его налились кровью. Затем он подошел к Рако и, злобно улыбнувшись, шепнул ему:

– Этой дерзости я ему не забуду!

О столкновении Зарче с будущей невесткой скоро узнало все село. Некоторые утверждали, что Василика поступила нехорошо, отказав свекру в такой безделице. Ведь все знают, каким весельчаком, каким лихим танцором был в молодости дядя Зарче! И сын весь в него: Петри и в танцах, и в песне, и на пирушке – всюду первый! И такой обходительный, такой приятный в разговоре!..

Взбрело же в голову старику протанцевать с невестой сына перед всем селом! Веселый человек этот Зарче, ничего не скажешь!.. Да и как не радоваться, когда у тебя такой сын, как этот молодец Петри, рассуждали крестьяне.

Однако Рако Ферра был иного мнения.

– Этого еще недоставало! – сказал он дочери. – Проклятый старик на глазах у всех оскорбил честную девушку. Ты хорошо поступила, Василика, что отказалась с ним танцевать. Так ему и надо: остался с носом. – И Рако, злорадствуя, потирал руки.

А Василика была в отчаянии. Чтобы угодить отцу своего любимого, она, ни с чем не считаясь, закрыла бы на все глаза и пошла бы с ним в пляс. Но в ту минуту ее крепко схватила за руку мать. Кого же ей было слушаться?

Вот и рождество прошло. Василика надеялась, что, может быть, в дни праздника их семьи помирятся и отец снова пригласит в гости Петри, как по обычаю зовут женихов. Но этого не случилось.

В рождественские дни в доме Рако Ферра перебывало немало гостей: кьяхи, жандармы, представители местной власти, но Петри не было: ему этой чести не оказали. И подарками, как того требовал обычай, семьи тоже перестали обмениваться.

– Ничего ему не посылать! – приказал Рако.

И не посылали!.. Как Василика ни упрашивала мать, как ни плакала над связанными ею для Петри теплыми носками, но послать их в подарок жениху ей не позволили. На второй день рождества все ранее предназначавшиеся для жениха подарки мать заперла в сундук. Так велел хозяин.

А Зарче со своей стороны прислал семейству Ферра подарки: пироги, яйца, теплые носки, мыло и карманное зеркальце. Подарки, правда, приняли, но пироги Рако выбросил собакам.

– Нет, мы им ничего не пошлем. Это вздорный, устарелый обычай! – сказал он.

А старика Зарче тем временем стали одолевать сомнения.

– Жена, что такое с нашим тестем? Почему он ничего не прислал в подарок Петри?

Жена только пожала плечами:

– Одна из родственниц Рако говорила, что нам нечего ждать от него подарков. Будто теперь правительство отменило этот обычай. Будто так говорил и начальник общинного управления и главный жандарм. – И, усмехнувшись, добавила: – Разве поймешь, в чем тут дело?

Пришлось Зарче проглотить и эту обиду.

* * *

Наступил праздник святого крещения. Уже с полуночи крестьяне, разряженные, отправились в церковь. Из Каламаса приехал поп Ристо – служить заутреню. После богослужения предстояло взять крест, поднять иконы и с ними отправиться к виноградникам, чтобы бог послал в этом году хороший урожай. Потом, на рассвете, должны были бросить крест в озеро, и счастливым окажется тот, кто, нырнув в ледяную воду, первым его схватит.

Маленькая сельская церковка к двум часам ночи была битком набита. Женщины стояли по одну сторону, мужчины – по другую. Теснота была такая, что дышать трудно. Священник с козлиной бледно-рыжеватой бородкой и худым, длинным лицом походил на святого, изображенного на одной из многочисленных икон, висевших в золоченых и серебряных окладах по стенам церкви. Голос у него приятный, но разобрать слова молитвы почти невозможно. Дьякон – человек весьма уважаемый в селе – пел очень задушевно, хотя его баритон и несколько дребезжал.

– Миром господу помолимся!.. Ами-и-инь! – этот припев повторялся без конца.

Недалеко от священнослужителей с торжественным выражением лица стоял Рако Ферра. На нем было новое пальто, сшитое по заказу в Корче; усы аккуратно подстрижены, подбородок чисто выбрит. Время от времени он морщил лоб, поднимал брови и, как следует прокашлявшись, хриплым басом подтягивал дьякону.

Женщины не могли стоять спокойно, все толкались: каждая хотела подбросить поближе к алтарю платок, чтобы священник, проходя с крестом, наступил на него. У жены Нгельи болен сын. Она положила ребенка на пол: пусть священник перешагнет через него, и тогда мальчик непременно выздоровеет. В задних рядах, по разным сторонам, стояли девушки и парни.

У всех молящихся был испуганный вид: многие размышляли о делах, о которых не следовало бы думать в божьем храме. Вот, к примеру сказать, Петри. Протолкавшись вперед, он подошел возможно ближе к Василике. Украдкой посмотрел на нее, улыбнулся, хотел что-то шепнуть, но это ему не удалось. Столько глаз следят за ними и столько ушей их слушают! Василика покраснела и опустила голову. В эту минуту она была очень похожа на святую Марию, икона которой висела рядом на стене.

Священник вышел через врата алтаря, поправил длинные волосы, почесал подбородок и громким голосом торжественно провозгласил:

– Господу богу помолимся, господу помолимся! – И протянул крест к верующим.

– Ами-и-инь – раздался голос дьякона, а за ним хриплый бас Рако Ферра и голоса стариков подхватили слова молитвы:

– Господи, боже наш! Ами-и-инь!..

– Помолимся господу об отпущении грехов наших! – предложил священник присутствующим и под звяканье кадила, среди клубов дыма от ладана вернулся к алтарю.

– Помилуй нас, боже, помилуй! – продолжал дьякон как бы в ответ на предложение священника.

– Помилуй нас, боже, помилуй, и освободи из тюрьмы моего бедного Шоро!.. Ведь он не поджигал башню бея… – молилась жена Шоро, с благоговением взирая на большой серебряный крест в руке священника.

– Помилуй нас, боже, если мы согрешили перед тобой, и освободи моего Барули!.. – молилась Барулица, прикладываясь к иконе пресвятой богородицы и принося ей в дар две медные мелкие монетки.

Каждый замаливал свои грехи. И только Рако Ферра чувствовал себя безгрешным. Даже если он и согрешил – а в это ему поверить трудно, – он уже искупил свои грехи тем, что время от времени жертвовал церкви и растительного масла для лампад и воску для свечей. Тем более сейчас, на празднике святого крещения, он мог снять с себя всякие остатки грехов, если бы они у него и нашлись, купив по самой дорогой цене право нести крест.

Каждый воскресный день, каждый праздник Рако Ферра посещал церковь, приходя туда раньше всех и выходя последним, когда уже заканчивалась служба. Какие грехи замаливать ему перед богом? А вот что касается здоровья или удачи в делах, за это он молится, и молится усердно и святой Марии и Иисусу Христу. Свою молитву он всегда подкрепляет или целым оком масла, или пол-оком воска для свечей, чистого воска, а не дрянного сала, как осмеливались жертвовать крестьяне победнее.

Богослужение окончилось, и приступили к продаже креста. Правда, продавался не крест, а лишь право понести его до виноградников. За это нужно было уплатить святой церкви деньгами, маслом или воском.

Псаломщик, выйдя на середину церкви, объявил исходную цену за крест: пол-ока масла.

Рако Ферра разгладил подстриженные усы, откашлялся и посмотрел вокруг себя с таким видом, точно хотел сказать: «Ну, сейчас вы увидите, каков я!»

– Даю полтора ока! – гаркнул он на всю церковь.

Псаломщик, высоко поднимая над головой большой крест, проговорил:

– Кто дает больше? А не то крест получит Рако Ферра за полтора ока масла!

Все молчали. Только Гьика и Петри о чем-то перешептывались:

– Взвинтим цену, поддразним Рако. А потом оставим крест ему, – предложил Гьика.

– Согласен! Если опростоволосимся – убыток пополам. Только чтобы не узнали, что и я замешан в этой затее… – ответил Петри.

– Рако Ферра дает полтора ока. Кто больше? – повторил свой вопрос псаломщик.

– За один ок и три четверти возьму крест я! – крикнул Шумар.

– Два с половиной ока! – перекрыл его голос Гьики.

– Чудеса! – зашептались крестьяне. – Где Гьике взять столько масла?

– Три ока! – сердито огрызнулся Рако Ферра.

– Опять Рако дает больше! – прошел шепот по церкви. – Кто может с ним тягаться? Он всякого переплюнет: у него денег куры не клюют.

– Три с половиной ока! – послышался голос Гьики.

– Э, да он с ума сошел, хочет перещеголять самого Рако Ферра, – громко проговорил кто-то из задних рядов.

– Три с половиной ока дает Гьика! Три с половиной! – восклицал псаломщик.

Снова воцарилась тишина.

– Даю четыре с половиной! – раздался голос взбешенного Рако Ферра.

– Ой, ой, сразу прибавил целый ок!

– Каждый год крест остается за ним. Разве он уступит его? – переговаривались крестьяне.

– Четыре с половиной ока! Четыре с половиной дает Рако Ферра! – надрывался псаломщик.

– Дальше уж идти некуда! – перешептывались крестьяне. – В прошлом году крест продали всего-навсего за два с половиной ока, а теперь дошли уже до четырех с половиной.

Рако гордо посматривал направо и налево, как бы желая сказать: «Куда тебе, сопляк, со мной тягаться! Ну, прибавь еще, если можешь! Все равно меня не испугаешь!»

– Пять оков даю я! – это опять был голос Гьики.

Все вытаращили глаза.

– Пять оков дает Гьика, сын Ндреко! Пять оков, – продолжал надрываться псаломщик.

– Пять оков, пять! – проговорил кто-то в толпе радостным голосом.

Кровь ударила в голову Рако: «Нарочно это делает, разбойник, но я ему покажу: подниму цену до десяти оков и уступлю ему крест, пусть попляшет! У него дома нет даже горстки муки, а хочет со мной тягаться», – подумал Рако и заревел на всю церковь:

– Шесть!

– Еще больше дал! – зашептали крестьяне.

– Семь! – крикнул Гьика.

– С ума сошел, парень! – пробормотала какая-то старушка.

– Восемь! – прибавил Рако Ферра.

– Восемь с половиной! – отозвался Гьика.

Рако насмешливо покачал головой. Крестьяне превратились в зрение и слух.

– Девять с половиной! – чрезвычайно гордо отчеканил Рако и вытер пот со лба.

– Бери себе на здоровье! – насмешливо ответил Гьика.

Все облегченно вздохнули, будто освободились от тяжелого груза. Впрочем, кое-кто хитро посмеивался.

– Девять с половиной оков масла!.. Крест остается за Рако Ферра… или, может быть, кто-нибудь еще прибавит? – обратился псаломщик к присутствующим.

Но никто больше не прибавил.

– Итак, девять с половиной оков масла! Крест остался за Рако Ферра. Прошу подойти и принять святыню! – пригласил псаломщик победителя.

Рако отер губы, торжественным шагом подошел к кресту, приложился к нему и взял в руки.

– Поздравляем! Поздравляем! – окружили его старики и старухи.

В ответ он благодарил, кланяясь и сжимая в руках большой деревянный крест.

Потом начали продавать иконы, но дороже ока масла ни одну продать не удалось.

Наконец все – мужчины и женщины, старики и старухи, парни и девушки – с иконами в руках и зажженными свечками вышли из церкви и направились к виноградникам. Впереди рядышком шли священник с кадилом и Рако Ферра со своим крестом. За ними двигалась толпа, освещаемая мерцанием лампад и трепетными огоньками свечей, которые поминутно гасли и снова зажигались, чтобы опять погаснуть от легкого ветерка. Крестьяне шли и пели:

– Христос, господь наш!

– Даруй нам хлеба, даруй нам вина!..

Гьика, затесавшись в самую гущу толпы, оживленно разговаривал с одной старушкой. Та его спрашивала:

– Эх, сынок, где бы ты взял столько оков масла?

А он только смеялся ей в ответ:

– Есть у меня, бабушка, кое-какие сбережения…

– Да разве можно тягаться с таким богачом, как Рако Ферра? Да и сам Христос, выходит, ищет выгоду: кто больше даст, тому и крест достанется. Вот за это он и помогает Рако.

– Все есть у Рако, – пошутил кто-то из крестьян, желая поддразнить старуху.

– У него есть, но и я хочу иметь! А вот не имею! Он обманывает, крадет, потому и имеет больше. Нынче самые богатые люди – воры! – смеясь, заметил Гьика.

– Несчастная я, думала, что ты со мной всерьез, а у тебя шутки на уме!.. Разве можно зубоскалить во время крестного хода?.. – старуха перекрестилась и поспешила отойти от Гьики.

Петри старался не терять из виду Василику, которая шла впереди вместе с матерью.

Когда шествие достигло виноградников, все разошлись в разные стороны. Каждый со своей семьей и иконами отправился на свой виноградник. Петри передал матери икону, которую нес, и незаметно удалился. Перепрыгнув через изгородь виноградника дяди Мало, через забор Селима Длинного, он оказался у виноградников Рако Ферра. Здесь Рако со всей своей семьей и священником горячо молился богу о том, чтобы тот послал ему побольше винограду и хлеба. Женщины прикладывали иконы к корням и лозам, а Рако стоял с крестом посередине своих владений. Женщины – их было четыре – зажгли свечи и разошлись в разные стороны. У одной свеча погасла, пришлось возвратиться, чтобы зажечь ее снова. Петри узнал Василику. В этой части виноградника она сейчас находилась одна. Не теряя времени, Петри перепрыгнул через ров и подошел к ней. Вдруг в предрассветных сумерках она услышала за спиной знакомый, любимый голос:

– Василика, это я, Петри!

Девушка вздрогнула и выронила свечу.

– Прошу тебя, уходи! Сейчас же уходи, нас могут увидеть!

Но Петри не послушался, притянул ее к себе и с жаром поцеловал.

– Любишь меня? Любишь ли по-прежнему? – горячим шепотом спрашивал он.

Василика от волнения, от страха, от счастья не могла выговорить ни слова.

– Скажи, скажи мне, любишь ли ты меня? Или, может быть, отца своего любишь больше? Но ведь он разлучил нас! Он изверг! У него нет сердца! Ответь же мне! – настаивал Петри.

Василика заплакала.

– Скажи хоть одно слово, одно только слово! – продолжал он умолять.

С середины виноградника послышался сердитый голос Рако:

– Василика, куда ты запропастилась? Мы сейчас возвращаемся. Что ты там делаешь в темноте? Почему твоя свеча не горит?

Девушка с трудом вырвалась из объятий жениха, а он все продолжал настаивать:

– Скажи, любишь?

– Я твоя до могилы! – проговорила Василика и бросилась бежать, спотыкаясь о корни.

– Иду, отец, иду! – кричала она.