Текст книги "Они были не одни"

Автор книги: Стерьо Спассе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Петри лет восемнадцать-двадцать. Парень он красивый: белокурый, синеглазый, краснощекий. Рос в горах, где пас небольшое стадо. Он был далек от повседневных забот, которые тревожат в селе каждую семью. Обо всем этом думал его отец. Своего хлеба им хватало лишь на четыре месяца в году. Остальное время они кое-как перебивались, торгуя углем и дровами, продавая скот. Всем этим занимался отец, а Петри все время проводил в горах, где он пас скот. От мальчика ничего другого не требовалось, как беречь скотину. Он мог мастерить себе дудки и, лежа в тени, играть на них – больше он ничему не научился. И поэтому, когда ему пришлось впервые отправиться в Корчу, он не умел даже как следует нагрузить дровами осла.

Своих овец он пас невдалеке от стада Ферра. Каждое утро и каждый вечер вместе с его сестрой приходила в горы дочка Рако Василика – она тоже приносила пищу пастухам, – и поэтому Петри доводилось часто с ней встречаться. Они вместе сгребали дубовую листву на корм скоту и отправлялись в лес за сучьями. Петри настолько подружился с Василикой, что сначала помогал ей и только потом собирал листву для себя.

Тилькевица – жена Тильки, брата Рако, не раз со смехом говорила:

– Подрастай, Петри, набирайся сил, так и быть, отдадим за тебя Василику…

Молодые люди краснели, но им было приятно это слышать, и они обменивались такими взглядами, будто все уже свершилось.

Как-то зимой женщины из семьи Ферра вместе с Петри возвращались из лесу, нагруженные хворостом. Падал такой густой снег и так завьюжило, что в нескольких шагах не было видно друг друга. Петри шел впереди, прокладывая путь, но снег сразу же заметал его следы. Вокруг гудел лес, в долине лежали сугробы. С трудом пробирались они к селу, нагруженные, с замерзшими руками. Устали все так, что не приведи бог! Иногда останавливались отдохнуть, держась за ветки можжевельника. Наконец начали спускаться по склону горы. Теперь вьюга била им прямо в глаза. Все дрожали от холода. Женщины шли, не разбирая дороги. Петри поскользнулся, но сразу же поднялся. Василика, шедшая последней, бросилась к нему, но оступилась и упала. Ветки можжевельника осыпали ее снегом. Все в страхе закричали, но ни одна из женщин, шедших впереди, не могла ей помочь – никто не мог ни сгрузить с себя хворост, ни даже шевельнуть рукой. А из мужчин здесь был один Петри. Он с трудом развязал веревку, снял со спины груз и поспешил на помощь Василике. Она лежала под тяжелой вязанкой хвороста, почти засыпанная снегом. Петри стал оттирать ей руки и с большим трудом поднял девушку. Что с ней сделалось! Головной платок остался на ветке можжевельника, волосы растрепались и спустились на раскрасневшееся лицо. В глазах застыл страх.

– Ой, ой, несчастная я! – лепетала девушка, и слезы катились по ее щекам.

Петри отряхнул с нее снег, снял с можжевельника платок и, повязав ей на голову, погладил Василику по лицу, как ребенка.

Он поднес к губам ее оледеневшие пальцы и стал их отогревать своим теплым дыханием. А она только бормотала:

– Ох, замерзла я, совсем замерзла!

Застегивая ей куртку, Петри нечаянно коснулся груди девушки. Дрожь прошла по его телу. В эту минуту он забыл и о снеге, и о вьюге, и обо всем на свете.

– Ой! Рук не чувствую, пальцев не чувствую! Помоги мне, Петри! – повторяла Василика.

Юноша не знал, как ее согреть. Он и дул ей на пальцы, и тер их.

Затем, бросив вязанки, они взялись за руки и побежали вниз по склону. Скользили и летели, как две преследуемые птицы, пока наконец не добежали до села.

Это происшествие еще больше их сблизило, они стали встречаться втроем, вместе с сестрой Петри – Леной, вместе читали, в особенности по воскресеньям.

Дома Зарче и Ферра стояли неподалеку друг от друга и были разделены только небольшим холмиком. На вершине этого холма девушки обычно встречались.

– Как я буду счастлива, когда ты выйдешь замуж за Петри! – часто говорила Василике Лена.

Василика краснела, и в глазах у нее вспыхивали искры. Стараясь прикрыть смущение смехом, она отшучивалась:

– Что за глупости!

На самом же деле ей было приятно слышать такие слова. Она страдала, если долго не видела Петри, вспоминала тот памятный вьюжный день, когда Петри отогревал ее ладони, вспоминала его лицо, его взгляд…

В один из весенних дней Петри отправился на пастушеский стан. Чтобы скоротать время и не сидеть без дела, он принялся выстругивать палочку для наматывания пряжи. Вокруг все было полно цветов. Он нарвал для сестры большой букет, прикрепил его к палке и уже собрался домой. Путь его пролегал мимо стана Ферро. Там на лужайке лежала овца с новорожденным ягненочком. Рядом сидела Василика и вязала. Когда Петри приблизился к стану, овцы, почуяв чужого, всполошились. Василика встала, чтобы посмотреть, в чем дело, и, к своему большому удивлению, оказалась лицом к лицу с Петри. Оба от неожиданности остановились в нескольких шагах друг от друга. Она накинула на голову белый платок. Сердце у нее забилось сильнее, щеки покраснели. Петри стоял перед ней в расшитой цветными нитками жилетке, с засученными рукавами, опоясанный широким поясом и в новеньких опингах, которые за две недели перед тем ему купил отец. В одной руке он держал пастушеский посох, в другой – палочку, к концу которой был прикреплен большой букет из колокольчиков и фиалок. Белокурый чуб свисал ему на лоб, легкий ветерок шевелил волосы. Так молча стояли они друг против друга, а кругом бродили овцы. Ничего не было слышно, кроме шелеста листвы и нежного блеяния овец. Солнечные лучи падали на разноцветные бусы на шее Василики, и бусы загорались тысячами сверкающих искр.

Петри радостными, смеющимися глазами смотрел на девушку, а затем, не раздумывая, отбросил посох, отбросил цветы, обнял ее обеими руками и принялся жадно целовать… целовал ее в губы, в щеки, в глаза, целовал как обезумевший.

– Василика, Василика моя! – шептал он.

Когда ей удалось наконец вырваться из объятий Петри, лицо ее пламенело.

– Вот, возьми! – крикнул он, вкладывая в руку девушки букет. И тут же убежал.

Василика долго не могла опомниться. Белый платок упал с ее головы. В руке она сжимала палочку, к которой был прикреплен букет. Только этот букет и доказывал ей, что все случившееся – не чудный сон, а явь.

После этого молодые влюбленные сблизились еще больше. А Василика с тех пор с удовольствием пряла, наматывая шерсть на палочку, подаренную ей любимым.

Семейство Ферра было одним из первых не только в селе, но и во всей округе. Глава семейства, Рако, умел ладить и был в добрых отношениях решительно со всеми: с беем, с начальником общинного управления, с жандармским инспектором округа, со сборщиками налогов, со священником, – умел ладить со всеми влиятельными людьми. Денег у него было много, и происходило это потому, что он, как всем было известно, давал их в рост под большие проценты. В обхождении Рако был приятен, мягок и сладкоречив.

Кто бы ни обращался к нему за ссудой – никому не отказывал. Но если давал пять наполеонов, через шесть месяцев требовал пятнадцать: ведь должен был он получать какую-то выгоду! И крестьяне, у которых не было другого выхода, шли на эти условия. А потом, неблагодарные, еще ругали великодушного Рако! Собирается крестьянин уезжать на заработки на чужбину – в Австралию или в Аргентину, – кто даст ему деньги на поездку? Разумеется, Рако. Не идти же ему в Корчу к тамошним ростовщикам! Рако Ферра ссудит молодого крестьянина деньгами, а с его отцом, который остается в селе, заключит договор и оформит его честь по чести у нотариуса. По этому договору скромный Рако выговорит себе немного: проценты с предоставленной ссуды и, в случае, если она не будет погашена, право на имущество должника Как бы ни был беден крестьянин, несколько голов скота и небольшой участок земли у него всегда есть, а Рако больше и не нужно. За шестьдесят наполеонов, которые он дал уезжающему, через шесть месяцев он получит вдвое, а то и втрое. Если к этому сроку долг не будет покрыт, отцу должника придется платить проценты и проценты на проценты. Что же плохого делает Рако? Помогает своему ближнему в нужде, но не может же он при этом не иметь какой-то гарантии? Для этого-то заключается договор и оформляется у нотариуса.

И вот случается так, что крестьянам приходится целыми годами работать на добыче угля только для того, чтобы платить проценты Рако Ферра. Немало доверчивых душ попалось таким образом в его сети. Среди них и Коровеш, который семь лет назад занял у Рако шестьдесят наполеонов для сына, отправлявшегося в Австралию. С тех пор о сыне ни слуху ни духу, а проценты платить надо. И бедный дядя Коровеш платит их вот уже седьмой год.

Должники у Рако Ферра имеются не только в Дритасе, но и в соседних селах. И ходит молва, что на своем ростовщичестве он уже так разбогател, что, захоти он только, сразу может попасть в Правительство. В Корче его уважают как одного из самых богатых людей округи, у которого полная торба денег.

С таким-то человеком и предстоит породниться семье Зарче – одной из самых бедных в Дритасе. Несколько голов скота, жалкий клочок земли, убогая лачуга – вот и все их богатство, если не считать этого сорванца Петри, которому посчастливилось стать женихом Василики, дочери самого Рако. Дивились односельчане, как это Рако согласился на такой брак. У него было еще две дочери, и обеих он выдал замуж в другие селения, очень далеко, только для того, чтобы не просватать их за нищих своего села. С чего же это он теперь вздумал отдавать третью за бедняка, который зимой подыхает с голоду и не имеет даже корки кукурузного хлеба?

У Рако были свои намерения и относительно Василики. Он не хотел ее выдавать замуж слишком далеко и нашел ей жениха – внука попа Йорги, жившего поблизости, в Шён-Пале. Правда, мальчик этот как будто придурковат, но зато какой у него дедушка, поп Йорги! Послушали бы вы только, как он говорит, а как служит в церкви у себя в Шён-Пале! Когда запоет во время службы, можно подумать, что загремели трубы архангелов! И потом – богат, ничего не скажешь! Хоть и скуп не в меру, но породниться с таким человеком – овчинка стоит выделки. Это не чета какому-нибудь оборванцу у них в Дритасе. Вот только нехорошо: семья у попа большая, а хлеб пекут только раз в неделю: Йорги предпочитает есть хлеб, который верующие по воскресеньям приносят ему в церковь. Старшему его внуку тринадцать лет; женить его как будто рановато, но, с другой стороны, не пропускать же благоприятного случая: по соседству, в Каламасе, жила семья Ивани, богатая и скотом и землей. А детей у них – всего одна дочка. Теперь ей, правда, только десять лет. Самому же Ивани перевалило за шестьдесят. В таком возрасте нечего ждать детей. Не сегодня-завтра он отдаст богу душу, и все его богатства останутся в наследство единственной дочке. Вот на ней бы женить внука! Поп предпринял нужные шаги и, к своему удовольствию, убедился, что Ивани тоже не прочь с ним породниться. Так они между собой и порешили, но пока держали все в тайне.

Рако Ферра каким-то образом узнал об этом и чуть было не лопнул с досады. За кого же теперь выдавать дочь? В Шён-Пале была еще одна семья достаточно богатая – Стефо. Стефо в свое время засылал к нему сватов, но Рако отказал. А теперь он назло Йорги согласился. Пусть проклятый поп узнает, какую птицу он выпустил из рук. В довершение ко всем бедам жена поведала ему, что Василика по уши влюбилась в Петри Зарче и во что бы то ни стало хочет выйти за него замуж: или за него, или – смерть! Услышав об этом, Рако пришел в бешенство, стукнул себя кулаком в грудь и заорал:

– Голяк Зарче станет моим зятем? Не бывать этому!.. – Он хотел еще что-то добавить, но слова застряли у него в горле.

Рако вспомнил дочку Калеша, которая, не получив согласия родителей, сбежала с любимым. Вспомнил он и случаи похищения девушек в Гомбоче, Пустеци, Шулинеи в других деревнях. Одних похищали с их согласия, других – против их воли, но результат оказывался один и тот же: влюбленные парни добивались своего. И что оставалось делать родителям, если их дочь две-три ночи кряду проводила в горах у своего избранника? Разве после этого кто-нибудь другой возьмет ее в жены? Никто не согласится на такой позор. В подобном же положении находилась теперь и Василика. Ах, лучше бы она живой провалилась сквозь землю!

Рако вскочил и бросился во двор. Под навесом Василика насыпала овес, собиралась кормить лошадь. Отец устремился к дочери.

– Что ты, отец? Что с тобой? – испуганно спросила она.

– Вот что со мной! – проревел Рако и изо всех сил хватил ее кулаком по голове.

Девушка, как подкошенная, свалилась на мешок с овсом. Впервые в жизни отец ее ударил – и когда? Когда она была уже совсем взрослая и собиралась выходить замуж!

Жена Рако приложила все усилия, чтобы уговорить мужа:

– Послушай, муженек, были у нас две старшие дочери, и мы выдали их замуж так далеко, что не видимся с ними, точно схоронили. Василика у нас последняя, зачем с ней расставаться? Пусть остается дома, скрасит нашу старость, разделит с нами и счастье и горе. А этот Петри кажется мне неплохим парнем. Ты и сам говорил, что тебе нужен помощник.

Слова жены пришлись Рако по душе. Во-первых, не придется расставаться с Василикой – она останется при них в Дритасе, а, во-вторых, Петри можно будет заставить делать все, что потребует тесть. Что ж, неплохая подмога! Эти соображения примирили Рако с неизбежным, и скрепя сердце он принял у себя в доме сватов Зарче и угостил их кофе и табаком. Потом и сам отправился к Зарче, пил у него кофе и курил табак, обменялся ласковыми словами, поздравил его, выслушал ответные поздравления. И все же на сердце у него было нерадостно: согласился на эту помолвку потому, что ничего уже нельзя было поделать. После посещений дома своего будущего зятя – а ходил он к нему редко, только чтобы соблюсти обычай и не дать повода злым языкам болтать дурное, – он печально покачивал головой и говорил:

– Вот тебе и Багдад, вот тебе и калиф! Рако Ферра пьет кофе в доме Зарче, а Зарче пьет кофе в доме Рако Ферра!..

Петри чувствовал себя так, словно схватил звезду с неба: он женится на Василике, которую горячо любит, и, кроме того, становится зятем первого богатея не только в Дритасе, но и во всей округе! Зять Рако Ферра – это не шутка!

Отпраздновали помолвку. А спустя две недели молодой жених отложил пастушеский посох, распрощался с любимым стадом и спустился с горных пастбищ в родное село. Надо было готовиться к свадьбе и устройству своего семейного очага. Отец сразу же поручил ему все заботы о хозяйстве. Петри пришлось ездить и на базар, и на мельницу, и за дровами, и в поле – всюду. А его место на пастушеском стане занял младший брат.

Петри был добрый, смышленый и веселый парень. Никого не обижал, ко всем относился доброжелательно, со всеми был ласков. За это его в селе очень любили. Ближе всех он сошелся с Гьикой и сделался его закадычным другом. Вместе ездили они на базар, на мельницу, за дровами. Все желания, все мысли Гьики мало-помалу стали мыслями и желаниями Петри. Теперь они одинаково думали, одинаково чувствовали. И только одно их разделяло: предстоящая женитьба Петри на дочери Рако Ферра. Петри осуждал и поносил бея и кьяхи, но о своем будущем тесте никогда не говорил дурно и огорчался, если Гьика его порицал. Ведь Рако Ферра был отцом ненаглядной Василики, а все связанное с его невестой не могло быть дурным! Правда, он видел проделки будущего тестя, но как-то старался их оправдать, пытаясь уверить себя, что, если Рако Ферра так поступает, стало быть, так и нужно. Сколько раз защищал он его перед Гьикой! Но это не мешало ему по-прежнему ненавидеть бея: попадись только он ему в руки, кажется, разорвал бы его живьем!

Теперь, во время уборки урожая, Петри еще яснее видел, как мошенничают подлые кьяхи, с которыми так тесно связан его будущий тесть.

Едва брезжил рассвет, крестьяне выходили в поле, приступали к жатве, но снопов не вязали, дожидаясь приказа кьяхи. А те не торопились, не спеша завтракали, пили кофе со сливками, потом отдавали распоряжения насчет обеда, затем, выкурив по сигарете, в сопровождении пойяка, а иногда и Рако Ферра и старосты медленно направлялись в поле. С их приходом крестьяне начинали вязать снопы; кьяхи спрашивали, чей участок, считали снопы, проверяли дощечки, делали на них новые зарубки. Так продолжалось целыми часами; глядишь – уже полдень. Когда подсчет заканчивался, все впрягали лошадей или волов и в самую жару приступали к молотьбе. Но если раньше крестьяне боялись жары, то теперь им приходилось опасаться дождя. Пойдут августовские дожди – и весь урожай погибнет!

К вечеру, на заходе солнца, большая часть снопов оказывалась обмолоченной. Снова появлялись кьяхи, представлявшие интересы и бея и государства, за ними пойяк нес шиник.

Являлись к первому крестьянину.

– Ну, сколько шиников ты нам сегодня дашь?

– Сколько мне дал господь бог!

– Смотри, разбойник: если собираешься что-нибудь утаить, милостивый бей покажет тебе!

– Помилуй, эфенди, не собираемся мы есть хлеб бея, не заримся на его добро!

– Ну, давайте мерить! – распоряжались кьяхи, посматривая по сторонам. Лешего больше занимали женщины, и при взгляде на них он плотоядно облизывал губы, а Яшар кидал взгляды в сторону домов, высматривая, не вынесут ли оттуда крестьяне какого-нибудь лакомого кусочка.

Мерили шиниками: один шиник, два, три, четыре, пять, шесть! Но не успевали еще наполнить последний мешок, как обычно появлялась жена крестьянина с бутылкой раки. Кьяхи покручивали усы, рассаживались на мешках, наполненных зерном, и каждый по нескольку раз прикладывался к бутылке. Затем они закуривали и снова принимались мерить.

– Сколько здесь вышло? Шесть шиников?

– Нет, всего пять.

– Пять?.. Смотри не обманывай! Один, два, три, четыре, пять! Ну, ладно!

– А скажи по-честному, сколько шиников украл? – как бы в шутку спрашивал Яшар крестьянина.

– Пусть лопнут мои глаза, если я утаил хоть бы единое зернышко! – крестясь, божился хозяин.

– Ха-ха-ха! Чертов плут! – смеялись кьяхи и продолжали подсчет. Отделяли на семена, сколько им вздумается, отсчитывали десятину, как им заблагорассудится, откладывали на арманджилек, сколько им понравится, а то, что оставалось, делили пополам: одна половина бею, другая – крестьянину.

– Разоряете вы нас, чтоб вам света белого не видать! Разбойники вы этакие в сапогах! – слали им вдогонку проклятия крестьяне, со слезами на глазах смотря на то, как у них отнимают хлеб, которым они могли бы накормить своих голодных детей, – отнимают, чтобы заполнить этим хлебом амбары бея.

Особенно люто относились кьяхи к тем крестьянам, кто молотит на волах.

– Эй, ты! Разве можно молотить на волах? Взял бы лучше у пастухов лошадь, – советовали кьяхи.

– Верно, эфенди, но за лошадь с меня пастухи потребуют долю урожая. А дать мне нечего.

– Так заплати деньгами! А то и пшеницей… Они будут довольны и пшеницей.

– Пшеницы у нас и себе не хватает. Откуда же взять ее для пастухов?

Кое-что в этом тревожит кьяхи. Крестьяне, которые молотят на волах, никогда не успевают управиться в течение дня, снопы целую ночь остаются на гумне, и зерно приходится замерять только на следующий день. А за ночь хлеб на гумне, не обмолотый и не очищенный, могут разворовать. Вот почему кьяхи так злы и всячески придираются к тем, кто молотит на волах.

Гьика у себя на гумне впряг вместе с волом осла и удивил этим все село. Виданное ли дело – молотить на осле? Но попробуй докажи Гьике, что так не делают.

– Будто мы не знаем, зачем он это затеял! Чтобы легче воровать у бея добро! – решили кьяхи в первый же день молотьбы.

– Я этого негодяя в бараний рог скручу, заставлю его обе ноги в один опинг сунуть, не будь я Кара Мустафа! – грозился Леший.

Вечером многие крестьяне закончили молотьбу. Шум постепенно стихал. Только с гумна Ндреко, на холме, доносился усталый голос Гьики, понукавшего осла.

– Пошел! Пошел!

Гьика с вилами в руках ни минуты не оставался без дела: отбрасывал в сторону солому, ворошил ее. За ним с веником в руках шла жена и отметала каждое зернышко, которое попадалось ей на глаза. За день они с работой не управились, а ночью молотить нельзя – кьяхи не разрешают.

Гьика решил в эту ночь остаться на гумне караулить свое зерно. Не забрались бы воры! Жена советовала ему задобрить кьяхи кофе, но Гьика со злостью сказал:

– Отравой их надо угостить, этих извергов, а не кофе!

И вот на гумно к Гьике явились оба надсмотрщика и принялись считать шиники, которые Гьика отмерял вместе с пойяком.

– Эй, хорошенько мерь! – время от времени покрикивали кьяхи.

Когда работа была закончена, они принялись считать.

– Как! Всего четыре шиника? – удивился Леший и фыркнул: – Не может этого быть!

– В самом деле что-то маловато! Из сорока снопов, что ты связал, должно было получиться по меньшей мере шесть шиников! – поддержал его Яшар.

– Но вы же сами видите, сколько дал в этом году господь! – возразил им старый Ндреко, и губы его задрожали.

А Гьика добавил:

– На гумне у нас зернышка не осталось. Здесь – все!

– Ты брось! Нас не проведешь! Ну что ж, перемерим! – усмехнулся Кара Мустафа.

Опорожнили наполненные мешки. Принялись сызнова. На этот раз подсчетом занялся сам Леший.

– Один шиник, два, три, четыре, пять, шесть… семь! Значит, ты украл!

Ндреко молчал, только курил да почесывал в затылке. Сперва он еще пытался убедить надсмотрщиков, что снопы осыпались, потому что зерно перезрело. Но разве их убедишь?

– Ты украл! И знать ничего не знаем!

В это время на гумне появился дядя Коровеш. Первое, что он сделал, предложил кьяхи табаку. Дружески их приветствовал, осведомился о здоровье, поговорил об урожае, о том о сем. У кьяхи немного отлегло от сердца, они стали уже подумывать, нельзя ли разживиться у старика и раки.

– Ну, ладно! Из уважения к дяде Коровешу принимаем как есть! – смилостивились они.

– Полтора шиника отложи в сторону – на десятину.

– Нет, с нас приходится шиник с четвертью, – возразил Гьика.

– Не очень-то распоряжайся! Давай столько, сколько говорят, и не меньше, – окрысился на него Леший.

Гьике волей-неволей пришлось смириться.

– Один шиник на семена. Отложи его в сторону.

– Полтора на арманджилек. Отложи и их в сторону. Теперь у нас остаются три шиника; их пополам – полтора для бея, полтора для вас! Точно рассчитано, а?

Гьика стиснул зубы…

– Два дня мы всем семейством жали, два дня молотили, а теперь за все это мне полтора шиника? Это же произвол!

– Он еще спорит! Эй, пойяк, сложи десятину вместе с зерном бея и снеси мешок в амбар, – распорядился Кара Мустафа.

Вскоре кьяхи перешли к Коровешу, а на гумне Ндреко осталось только три шиника зерна – доля самого хозяина и полтора шиника на арманджилек. Полтора шиника – вот все плоды тяжелого труда!

Две курицы подошли к мешку – нельзя ли поживиться каким-нибудь зернышком? – Кш, кш! – вспугнул их маленький сын Гьики. А его мать, просеивавшая сквозь решето пшеницу, с печалью глядела вслед пойяку, уносившему их хлеб. Она тяжело вздохнула и перевела взгляд на сынишку.

Ндреко, собирая в корзинку мякину, заворчал:

– Вот так… Так всю жизнь они высасывают из нас кровь…

Гьика, мрачный и расстроенный, пошел в хлев. Тяжело ему было в этот час даже прикоснуться к оставшейся у них пшенице и снести ее в амбар. Вместо этого, хотя в том и не было большой надобности, он взял скребницу и принялся чистить вола, чтобы хоть немного отвлечься от своих мрачных мыслей. Легко и быстро скользила скребница по шерсти вола. Гьика чистил животное, но думал совсем о другом: о пшенице, о кьяхи, о бее. Слова товарищей из Корчи, слова Али не выходили у него из головы:

«Постарайтесь утаить как можно больше зерна! А бею отдать как можно меньше! Это для вашей же пользы…»

За всю свою жизнь Гьике ни разу не пришла мысль – украсть. Даже маленьким он ни разу не взял с чужого поля ни одного початка кукурузы. Поэтому, когда товарищи посоветовали утаить как можно больше зерна, ему показалось, что его уговаривают стать вором. Украсть? Ни за что! Даже если бы его ребенок умирал с голоду, он и тогда не смог бы украсть для него кусок хлеба.

Так думал Гьика раньше, так думал он всегда. Однако теперь ему кажется, что он лучше видит, острее ощущает всю горечь крестьянской доли:

«Бей вырывает изо рта у бедняка последний кусок хлеба, и это считается честным. Но отними у бея излишки – и тебя назовут вором. Справедливо ли это?» – задавал он себе один и тот же вопрос. Но, прежде чем дать на него окончательный ответ, Гьика прикинул в уме, сколько времени и труда пришлось затратить его семейству, чтобы получить несчастных полтора шиника пшеницы. Четыре дня его жена, сестра и отец очищали поле от камней и колючек. Два дня он вспахивал его. День разрыхлял. Полтора дня выпалывал сорняки. Два дня сеяли. Два дня жали. День вязали снопы. Два дня молотили. Всего они – двое мужчин, две женщины, их собственный вол, вол дяди Коровеша и их осел – проработали пятнадцать с половиной дней! И в летнюю жару и под осенним дождем люди трудились, голодные и разутые. О! Он чуть было не забыл, ведь в этой страде принимал участие и его сынишка, маленький Тирка. Правда, сам он еще не работал, но вместе со взрослыми претерпевал и жару и холод, страдал от голода! Все время торчал около матери, и, если ему нечего было дать поесть, он плакал и набивал рот землей. Той самой землей, что вспахал его отец. И вот наконец наступил день, когда можно было порадоваться: работа, стоившая стольких страданий и обильно орошенная их потом, закончена. И тогда являются высокомерные кьяхи и пойяк и отнимают у него, у его семьи большую часть урожая, словно этот урожай и в самом деле по праву принадлежит им, словно не Гьика с семьей, а они сеяли, жали и орошали его своим потом. Ему же оставляют всего-навсего… полтора шиника за работу, на которую семь тружеников затратили пятнадцать с половиной дней! Нет! Надо было не только спрятать от этих гадов пшеницу, как советовали корчинские товарищи, но и разграбить их собственные амбары, а их самих запрячь, как волов, чтобы, работая в поле, они на собственной шкуре испытали, во что обходится крестьянину полтора шиника пшеницы!

Гьика глубоко вздохнул. Али прав, Али совершенно прав, говоря, что эти кровопийцы, эти пиявки заслуживают только ненависти.

– Ненавидеть и бороться с ними всеми средствами! – с ожесточением прошептал Гьика.

И тогда с полной убежденностью он решил, что надо утаивать из урожая как можно больше. Впервые он подумал, что неплохо бы выкрасть пшеницу из амбаров бея.

Мрачный и ожесточенный, вышел Гьика из хлева и снова направился на гумно. Взгляд его устремился туда, где высилась башня бея. Там хранилась пшеница – пот и кровь крестьян!

– Гьика, давай же снесем пшеницу в амбар, а не то ее поклюют куры, – обратилась к нему жена, просеивавшая мякину.

Гьика покачал головой и показал на башню:

– Вот там наши амбары!.. – Он тяжело вздохнул и принялся за работу.

С этого дня Гьика начал подстрекать крестьян, особенно тех, на кого больше надеялся.

– Прячьте зерно! Прячьте как можно больше, чтобы этой пиявке досталось как можно меньше! Пусть лучше ваше зерно склюют куры, чем заполнять им амбары этого кровопийцы! – говорил Гьика.

Упоминая слово «пиявка», которое в разговорах с ним часто употреблял Али, Гьика представлял себе чудовищный образ: он как бы видел всех беев, всех кьяхи, всех эфенди, присосавшихся к телу несчастного народа и огромным жалом высасывавших из него кровь! Ты кричишь, вырываешься, извиваешься, но не можешь освободиться от гадины! Но нужно не извиваться, не стонать, а покрепче сжать кулак и как следует ударить по этой чудовищной пиявке, раздавить ее, как комара, что под вечер назойливо кружится у тебя над головой!

Слова Гьики падали на благодарную почву. Но разве крестьяне осмелятся утаить зерно? Кое-кто, правда, уже пробовал спрятать немного зерна в сарае под соломой. Но надсмотрщиков на такой уловке не проведешь. Они обнаружили спрятанное зерно, и у кого же? У самого захудалого из крестьян – у Терпо. Леший заставил его выбросить из сарая всю солому и очистить мякину. Нашел он, правда, немного – всего лишь полшиника. Но за утайку Терпо пришлось отдать целых два шиника в виде штрафа. А если вспомнить, что со всего своего участка он собрал лишь семь шиников, куда входили и десятина, и семенные, и арманджилек, и доля бея, тогда два шиника штрафа могут свести человека с ума. Леший собственноручно забрал у него все зерно, и после этого Терпо еще остался должен бею целый шиник. Бедняк только покачивал головой и бормотал:

– Ох! Ох! Ох! Этакая беда со мной стряслась!

Гьика очень жалел его, но ничем не мог помочь.

«Ни страдания, ни жертвы, как бы тяжелы они ни были, не должны нас испугать!» – вспомнил Гьика слова Али, и они придали ему мужества.

Крестьяне боялись утаивать пшеницу, и амбары бея изо дня в день наполнялись все больше. Гьика понимал, что единственная возможность причинить хоть какой-нибудь ущерб бею – это ограбить его амбары. Но как? Каким образом? Днем и ночью ломал он себе над этим голову. Амбары, расположенные в башне, недоступны, оттуда не выкрадешь и горстки зерна, а не то что мешок.

Башня бея представляла собой строение с толстыми каменными стенами. Ее воздвигнул еще покойный дед нынешнего бея, Сефедин-бей. Стояла она при въезде в село, у дороги, на небольшом пригорке. Позади тянулся фруктовый сад слив, яблонь и груш. Перед башней находился широкий двор, обнесенный забором, по которому, закрывая передний фасад здания, вился виноград. Окна были узкие, защищенные решетками, будто здесь ожидали нападения. В верхнем этаже имелись две комнаты и зала. Из залы вела дверь на балкон, с которого открывался вид на дорогу. Отсюда Сефедин-бей и его сын Зюлюфтар-бей некогда высматривали себе красивых крестьянок. На этом балконе и предрешали они судьбу женщины, которая имела несчастье им приглянуться: ее забирали в услужение к беям на все время их пребывания в Дритасе. В нижнем этаже было три комнаты и при них кухня. Теперь одну приспособили под амбар для зерна.

Верхний этаж целиком предназначался для самого Каплан-бея. Будучи совсем молодым, и позднее, после женитьбы на родовитой и богатой девушке, Каплан-бей нередко приезжал в Дритас и останавливался в этих покоях, где веселился и кутил в обществе своих друзей и веселых женщин, которых привозил с собой из Корчи или из Монастира. Что тогда делалось! Всю ночь напролет звучали песни, слышались взрывы хохота, крики, ружейная пальба! Дорого обходились крестьянам эти пиршества бея: каждая семья по очереди была обязана готовить угощение для бея и его гостей.