Текст книги "Они были не одни"

Автор книги: Стерьо Спассе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Что ты скажешь, Рако, если мы взвесим мешки? Ведь, разумеется, кому-нибудь из этих мошенников вздумается дорогой отсыпать себе зерно, а потом в Корче они будут уверять: «Сколько нам дали, столько мы и доставили!» Ведь это же отъявленные плуты!..

– Отлично придумано, Мустафа эфенди! Против безмена они уже ничего не смогут поделать! – одобрил его мысль Рако.

Вооружившись двумя безменами, они принялись за дело и закончили его уже глубокой ночью. Всего было наполнено и взвешено сто тридцать мешков: семьдесят с пшеницей, двадцать с рожью и сорок с ячменем. Вику и двадцать пять мешков ржи кьяхи еще до этого продали в Дритасе и в соседних селах для покрытия своих личных мелких расходов. На эти же расходы предназначались и оставленные ими в закромах пятнадцать мешков пшеницы и около пяти мешков ячменя. Вторую комнату, где тоже хранилась пшеница, они даже и не открывали: для этого зерна не хватило мешков.

– Ох, и устал же я! – простонал Леший, закончив работу. – Но ради Каплан-бея стоит потрудиться. Какой человек! Всегда примет тебя, угостит, разговаривает с тобой так ласково, так хорошо! Ей-богу, за него и жизнь отдать не жалко!

– Да, другого такого господина не сыщешь! – согласился с ним Яшар.

– Я его помню еще совсем мальчиком, когда он гостил здесь по целым неделям, – сказал Рако Ферра. – На всем свете нет человека лучше его!

Все трое перешли в соседнюю комнату, служившую для кьяхи спальней.

– Право слово, мы так устали, что не грех выпить стаканчик раки! – проговорил Кара Мустафа и направился к шкафу. Достал полуторалитровую бутылищу раки, присланную ему в подарок беем из Корчи вместе с мешками для зерна. Поднес ее к губам и сразу опорожнил на целую четверть. – Хо-хо! Вот это раки! Дай бог здоровья бею!

– Смотри-ка, да ты ее почти всю выпил! – воскликнул Ферра, беря у него из рук бутылку. Поднес ее ко рту – и раки зажурчало у него в горле.

Яшар подошел к печке, открыл стоявший на ней противень и отрезал себе кусище пирога с начинкой.

– Масла маловато, но пирог свежий и вкусный! – проговорил он с набитым ртом. Затем подошел к Рако, взял у него бутылку – и не оторвать! Когда он наконец отнял бутылку ото рта, у него по бороде стекали капли раки, смешиваясь с крошками жирно намасленного пирога.

– Курочка немного остыла, но все равно вкусная, – заметил Леший, жуя куриную ножку. – Славно стряпает молодка Барули!

Пирог поставил Бойчо, – была его очередь. Курицу же дал Барули не в очередь, а в виде штрафа за то, что без позволения кьяхи срубил в лесу несколько стволов для постройки на зиму стойла.

Леший еще раз приложился к бутылке и пришел в веселое настроение. Правда, он здорово устал, но зато завтра отправится в Корчу! Когда бей увидит доставленный хлеб, он, можно в этом не сомневаться, обрадуется. Угостит великолепным обедом, напоит раки и даст баклавы^[24] на закуску. А вечером, может быть, возьмет с собой в домик кормилицы… Хо-хо-хо!.. И, может быть, там ему посчастливится еще раз увидеть украдкой ту, которую он встретил несколько месяцев тому назад! Гибкую, как змейка, с белоснежным телом, видным сквозь тонкие покровы, с такой грудью… Ах, довольно, довольно мечтать!..

Мустафа облизнулся, съел вторую куриную ножку, снова приложился к бутылке. Завтра, да, завтра он увидит эту красавицу. Зажмурил глаза и, отдавшись сладкой истоме, растянулся на деревянной кровати…

Со скрипом приоткрылась дверь, и в ней показалась голова Шоро.

– Мы еще нужны зачем-нибудь или можем идти?

– Вон отсюда, разбойники! – заорал Леший, как бешеный вскакивая с кровати и бросаясь к двери.

– Мы дожидались только твоего распоряжения, – оправдывался Шоро, и пятеро крестьян, согнувшись, один за другим вышли из башни.

– Невежи! Скоты! Испортили мне настроение! – еще раз выругался Леший и снова приложился к бутылке. Он так рассвирепел, что готов был стукнуть Шоро противнем по голове, если бы этот хам вовремя не убрался.

Рако Ферра расстался с приятелями очень поздно, после того как они распили еще бутылочку раки, принесенную им в подарок от крестьян.

Кьяхи хорошенько заперли двери, задвинули железные засовы и, усталые, пьяные, легли спать.

А Гьика еще бодрствовал: все мучился угрызениями совести из-за того, что не выполнил свой долг. Когда он вечером вернулся домой, его встретила повеселевшая жена – маленькому стало лучше.

– Он сейчас спит у дедушки на коленях. Едва ты ушел, как он заснул и до сих пор не просыпался, – рассказывала Рина, помогая мужу разгружать осла.

– Накорми осла хлебом. Он заслужил… Принеси, а я пока расседлаю его, – сказал Гьика жене.

Рина проворно сбегала домой и вернулась с несколькими кусками хлеба. Одной рукой она подавала ослу хлеб, другой держала его под уздцы. Гьика расседлал осла, схватил руку жены и сжал ее с таким пылом, словно они встретились после долгой разлуки.

– Иди домой, я сам с ним управлюсь, – сказал он и нежно погладил жену по щеке.

Рина почувствовала себя счастливой: после рождения ребенка сегодня муж впервые приласкал ее. Будто вернулась их первая любовь. Смеющаяся и радостная вошла Рина в дом.

Гьика поставил осла под навес, положил ему в кормушку кукурузы и прошелся по двору. Он и сам не понимал, что побудило его сжать жене руку, погладить ее по лицу… Сегодня он испытывал большую нежность к жене, ребенку, отцу и сестре – ко всем своим близким. Он посмотрел вдаль, где в ночном мраке еле виднелась башня бея. Его мысли, как и мысли всех его односельчан, были там. Завтра утром все они, бросив свои дела, как подъяремные волы, потащат на себе в Корчу урожай, отнятый у них беем.

– Леший, если ему заблагорассудится, может и жен наших обесчестить, а мы все равно будем сидеть сложа руки! – прошептал Гьика и топнул ногой.

– Гьика, иди ужинать, софра уже накрыта! – позвала его с порога сестра.

Он вошел в дом. Жену свою Гьика любил всей душой и, чтобы ее не огорчать, во время ужина старался казаться веселым. Взял на колени маленького и поиграл с ним. Перед тем как лечь спать – а спали они все в одной комнате, отделенной перегородкой от хлева, где находилась скотина, – Рина потрясла лампу: хотела убедиться, достаточно ли в ней керосина. Поставила ее у изголовья и рядом положила спички: среди ночи может проснуться ребенок, и придется сразу зажечь свет.

Гьика, как и всегда с тех пор, как родился ребенок, лег с краю у двери и завернулся в бурку. Погасла лампа, погасли головешки в печи. В комнате воцарились мрак и тишина. Все погрузилось в сон. Только Гьика, мучимый своими мыслями, не мог уснуть. Тишина и мрак угнетали его, казалось, что он на дне колодца и ему не хватает дыхания.

…Целое село должно работать для бея, для кьяхи, для богатеев!.. Крестьяне стонут, но не смеют протестовать!..

«Гьика! ты понял, что хорошо и что плохо, поэтому именно ты должен везде и всегда подавать пример мужества», – так говорил ему когда-то в Корче его друг Али. То же самое твердили ему и Стири, и портновский подмастерье, и школьный учитель, и высокий худой студент.

«Наступит великий день, счастливый день для всего бедного люда… и этот день не за горами…» – доносились до него отзвуки этих исполненных веры слов.

Вначале этот великий день вырисовывался в сознании Гьики не очень ясно. Но постепенно, по мере того как он встречался в Корче с товарищами, это видение приобретало все более определенные, зримые очертания.

«Великий день – это праздник для всех, всеобщая пасха или всеобщий байрам!.. Вернее сказать – хлеб для всех, счастье для всех»…

Чтобы такой день наступил, нужны были жертвы. Большие жертвы. А вот завтра они везут весь хлеб в Корчу, чтобы Каплан-бей смог получить за него золотые наполеоны и промотать их в кабаках Тираны. Что сделал он, Гьика, чтобы помешать этому? Что он сделал для наступления великого дня? Какие принес жертвы?

– Ничего, ничего не сделал! – простонал он под буркой.

– И когда завтра товарищи в Корче узнают, что мы не только не нанесли бею ни малейшего ущерба, но еще и сами приволокли к его дверям зерно, – что они на это скажут?.. Что подумает Али?.. – и он стукнул себя ладонью по лбу.

Нет, с этим примириться нельзя! Нет, он должен что-то сделать, пусть хоть самое малое! Эх, будь у него здесь товарищи, с кем можно посоветоваться! Но с кем? С Петри? Петри – истинный друг, но весь поглощен любовью к невесте. С Бойко? Но Бойко умеет только повиноваться и лишь ждет приказаний… Как же быть? Что предпринять? Голова идет кругом…

Но тут ему снова пришли на память слова Али: «Огонь! Огонь!»

«Даже самый незначительный вред, который удается причинить врагу, – уже для нас какая-то польза. Всеми способами старайтесь вредить беям и представителям властей! Они – пиявки, высасывающие из вас кровь!»

Гьика словно вновь слышит этот любимый голос, спокойный и в то же время властный, вызывающий у него чувство преданности и веры… И этот голос подсказывает ему:

«Огнем, только огнем! Другого средства нет!»

Гьика беспокойно ворочается под буркой. До сих пор всякий пожар он представлял себе как нечто ужасное. Какое это страшное зрелище! Но тут он вспомнил сегодняшнюю сходку крестьян и слова Лешего: «Я облил бы этих разбойников керосином и сжег живьем!»

– Огонь! Керосин!

У Лешего хватило бы духу сжечь их всех живьем, а у него, у Гьики, недостает мужества поджечь амбар, где хранится хлеб!

– Огнем ответить палачу! Другого выхода нет! Огонь!.. Керосин!.. – прошептал Гьика, сбрасывая с себя бурку.

В темноте он нащупал лампу и спички. Очень осторожно, чтобы никого не разбудить, вышел из комнаты в хлев. Здесь он зажег лампу, прошел в кладовую. Нашел бутыль с керосином – она оказалась опорожненной лишь наполовину. Из сундука с одеждой вытащил кое-какое тряпье. Собрался уже облить его керосином, но передумал. Еще раз вернулся в комнату, где спали его домашние, набрал в печке полный совок потухших угольков и возвратился с ним в кладовую. Высыпал угольки на тряпье и полил керосином. Хорошенько обернул их тряпками. Полил керосином и тряпки. Взял полено и расщепил один конец. В образовавшееся отверстие всунул завернутые в тряпье угольки. Решил, что они еще недостаточно обильно смочены керосином. Потряс лампу, и ему показалось, что в ней еще довольно много керосина. Стал лить керосин на связку тряпья. Сколько налил? Он и сам не знал! Оставив лампу на сундуке, с поленом под мышкой он вышел наружу.

Стояла глубокая тишина. Село спало. В ночном небе сияла Большая Медведица. Луна уже закатилась.

«Сейчас самое подходящее время…» – подумал он и зашел в сарай за топором.

Слегка пригнувшись, быстрым шагом миновал дома Зарче и Шоро и подошел к хижине Бойко, расположенной у рощицы.

Швырнул один камень, швырнул второй, третий… Из-за деревьев показалась тень: это был Бойко.

– Сейчас мы подожжем башню. Я все приготовил. Пойдем со мной.

У Бойко от неожиданности перехватило дыхание.

– Я так и думал, что сегодня нам предстоит большое дело! – в радостном возбуждении воскликнул он. – Поручи мне, я подожгу!

Гьика протянул ему полено с воткнутыми в него тряпками.

– Держи крепко! Я зажгу полено, а ты бросишь его в окно… И тотчас же отправишься на свой стан, а я – домой! Только смотри, не проболтайся! – предостерег его Гьика.

Не выходя на дорогу, они пробрались вдоль изгороди, за которой находились владения бея, и подкрались к башне.

Их сердца бились учащенно. Пот выступил на лицах. Гьика прислушался. Из второй комнаты доносился громкий храп обоих кьяхи, спавших тяжелым сном пьяных.

Не теряя времени, Гьика чиркнул под буркой спичкой и зажег лоскут, свисавший из тряпья. Не дав ему как следует разгореться, Бойко сквозь железные прутья в окне швырнул полено в комнату.

После этого они перемахнули через одну изгородь, через другую и, не произнеся ни слова, пожали друг другу руки и разошлись: Бойко направился к своему стаду, а Гьика – домой. Ни тот ни другой не смели обернуться назад. Где-то поблизости проревел осел, несколько раз пролаяла собака, и потом снова воцарилась полная тишина.

Придя домой, Гьика взял из кладовой лампу и поставил ее на прежнее место у изголовья жены. Затем лег у двери и накрылся буркой.

Только теперь, под крышей своего дома, рядом с родными, он почувствовал себя в безопасности, уверился, что никто их не видел. Теперь он дожидался результатов… Ждал, что вот-вот проснется всполошенное село. Переворачивался с боку на бок и никак не мог найти удобного положения. Ложился и на спину, и на живот – ничего не помогало. У него возникли мучительные опасения: а что если огонь перекинется и на дом Шоро, находящийся вблизи от башни?.. А от дома Шоро рукой подать до дома Зарче… Потом – дом Бойчо… Глядишь, и запылает все село!.. И кто, окажется, все это устроил крестьянам? Гьика, их друг Гьика, а не Леший, не бей!..

– Великий боже! Если случится такая беда, не оставь меня в живых! – пробормотал он. Холодный пот выступил на всем его теле. Как тяжелы, как мучительно долги эти минуты ожидания!..

Где-то в отдалении раздались ружейные выстрелы.

Гьика весь сжался под буркой: вот они, первые вестники того, что он совершил.

– Пожар! Пожар! – донеслись издалека голоса.

Ндреко проснулся, встревоженно подбежал к окошку, открыл его и выглянул на улицу. И что же он увидел! Пламя и клубы дыма над башней бея!

– Гьика, вставай! Башня горит! – крикнул старик. Он и сам не знал: ужасаться ему или радоваться.

Гьика тотчас же сбросил с себя бурку и подбежал к окну.

– Какое пламя, вот ужас! – проговорил он, подобно отцу, плохо отдавая себе отчет в овладевшем им чувстве. Но сердце его забилось еще сильнее, и, конечно, причиной тому – охватившая его радость. Гьика не мог больше оставаться в хижине и вышел во двор. Прислонившись к столбу, подпиравшему навес, он устремил взгляд на далекое пожарище: огненные языки вырывались из башни бея, над ней клубился черный дым.

Это зрелище напомнило Гьике старую сказку про дракона, которую ему в детстве рассказывала бабушка:

«В те времена, как и ныне, жили и кьяхи и беи!.. И жил в те времена посреди озера дракон – огромный змей, величиной с гору; пасть у него была шириной с пещеру в Косорнике; зубы – как колья в изгороди. Этот дракон каждое воскресенье съедал двух девушек и двух юношей из села – двух невест и двух женихов, – таких красивых, ну, просто загляденье! Полакомившись этими двумя парами, дракон позволял крестьянам – один только раз в неделю – набрать маленькое ведерко воды! Так и повелось: молодых и сильных дракон пожирал, а старики и дети, изможденные, похожие на скелеты, бродили по селу, изнывая от жажды. И это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день в селе не появился герой, который сказал: «Я убью дракона!» И в самом деле, он совершил этот подвиг. Едва он убил дракона, как из земля забили родники, заструились ручьи, и в селе появилось столько свежей, чистой воды, что ей никогда не иссякнуть! И крестьяне – эти живые скелеты – забыли о прошлых невзгодах, примирились с утратой родных, которых сожрал у них дракон, и, обезумев от радости, с пением и плясками устремились к ручьям и ключам и пили, пили свежую, чистую воду, пока полностью не утолили жажду! С тех пор в селе началась новая жизнь. Избавившиеся от дракона крестьяне стали возделывать поля, строить дома, хорошо одеваться, полюбили труд, полюбили друг друга, наслаждались жизнью. А великий герой, освободивший их, остался в неизвестности. Это был такой же крестьянин, как и они, только более мужественный, с бесстрашным сердцем. Он жил среди своих односельчан, работал, ел, пил, развлекался, но никому не рассказывал, что он совершил. Однако в сердце своем он гордился содеянным подвигом, чувствовал себя великим, подобно горе, ибо это он освободил село от дракона и один совершил геройский подвиг…»

Вспомнил эту сказку Гьика, и само собой напросилось сравнение: дракон – это бей, село, где свирепствовал дракон, – его родное село Дритас, а герои, убившие дракона, – это он с Бойко. Языки пламени, густой дым – это черная душа бея.

От объятой пламенем башни бея осветилось все село.

– Так светло у нас в селе будет всегда, когда из него исчезнут беи! – прошептал Гьика и полной грудью вдохнул воздух наступающего утра.

Великую радость ощутил он в сердце, радость, подобную той, какую некогда чувствовал герой старой сказки, умертвивший дракона.

«Прав был Али, когда утверждал, что нет большего счастья, как служить народу и приносить себя в жертву ради блага народного!» – с любовью и благоговением вспомнил он своего учителя в это раннее утро, утро его победы.

Обуреваемый радостью, он смотрел на горящую башню, вокруг которой толпились крестьяне. Они напомнили ему тех самых крестьян из сказки, которые с пением и плясками устремились к забившим из земли источникам и пили из них, пока не утолили своей давнишней жажды… А эти крестьяне – разве они не радуются бедствию, которое постигло их дракона – бея?

Все жители села поднялись на ноги и с ведрами в руках бросились тушить пожар. Гьика и Ндреко тоже пошли туда.

Было безветренно, и поэтому ни одна искра не попала на крыши хижин Шоро и Зарче.

Когда окончательно рассвело, стало ясно видно, какие разрушения причинил пожар: комнаты, где находились мешки с зерном, антресоли над ними и часть крыши – все это сгорело дотла. Уцелела лишь задняя часть башни, потому что подоспевшие крестьяне, понукаемые рассвирепевшими надсмотрщиками, сумели здесь справиться с огнем.

Леший, с взъерошенными волосами, с пеной на губах, с лицом, испачканным сажей, носился взад и вперед совсем обезумевший и ревел, как раненый бык.

– Что я теперь скажу бею?.. – и колотил себя по лбу.

Яшар проявил больше хладнокровия: не забыл дать распоряжения относительно обеда; сегодня угощение должно быть приготовлено на славу, так как к ним в Дритас для следствия о пожаре не замедлят пожаловать начальник общинного управления и окружной полицейский инспектор.

У Гьики сияли глаза: ведь ни одной искры не упало на крыши домов Шоро и Зарче, а поручение Али, которое было и его собственным долгом, выполнено полностью!

Мужчины собирались в небольшие группы, женщины оставались на порогах домов, детишки сновали вокруг пожарища. И все приглушенными голосами без конца шептались об этом удивительном событии.

– Вырвал бей у нас изо рта хлеб, но и самому не пришлось попользоваться!

– Отозвались волку овечьи слезы!

– «Завтра и ни днем позже все лошади и ослы, все телеги, какие только есть в селе, должны быть нагружены зерном и отправлены в Корчу!» – передразнил Лешего один из крестьян.

А другие, посматривая то на вытянувшуюся физиономию Лешего, то на сгоревшую башню, говорили между собой:

– Что ж! Нагрузим, пожалуй, ослов пеплом да сажей и свезем в Корчу. «Получи, бей! Вот тебе твой урожай!» Ха-ха-ха! – посмеивались они себе в бороду.

Гьика все слышал, все видел и испытывал чувство радости и гордости. Ах, как бы ему хотелось забраться на обгоревшую крышу башни и оттуда крикнуть всем:

– Эй, послушайте! Это сделали я и Бойко для вашего блага. Но мы с ним были одни. А если бы вы все, все село примкнули к нам, подумайте, что бы мы могли сделать, каких чудес натворить!

Но нет! Надо действовать молча! Он сделал это для пользы крестьян, сделал потому, что так советовал Али. Он учил Гьику ненавидеть врагов и бороться с ними! А бей – один из главных врагов!

Гьика возвратился домой, взял на руки сына и вышел с ним во двор. Здесь, повернувшись в сторону сожженной башни, он сказал ребенку, словно тот был способен его понять:

– Посмотри, что сделал твой отец!

Впервые Гьика с такой радостью и наслаждением забавлялся с малюткой, играл с ним. Как сладко было прижимать его к груди, дышать свежим утренним воздухом и любоваться пепелищем!..

Старый Ндреко окликнул сына: пора отправляться к Сухому ручью укладывать ветки; ведь уже не придется ради бея ехать в Корчу!

* * *

После полудня в село явились начальник общинного управления с секретарем и окружной полицейский инспектор в сопровождении целого взвода жандармов, все возмущенные и разъяренные.

– Как могло случиться, что Каплан-бею нанесен такой ущерб? Надо найти виновника, арестовать и повесить! Слыханное ли дело – сжечь башню бея со всем урожаем! – негодовали представители местной власти.

Они провели в селе день, остались на второй, на третий, на четвертый; ели, пили за счет крестьян и вели следствие. Начальство разместилось в лучшем доме, у Рако Ферра. С ними же ел и пил Леший, чувствовавший себя теперь гораздо менее уверенно. Что же касается Яшара, то он на другой день после пожара отправился в Корчу – доложить бею о постигшем его несчастье.

Представители власти изо дня в день, применяя угрозы, добивались от допрашиваемых крестьян объяснения: как могла сгореть башня с толстыми каменными стенами?

И только один человек из их числа, секретарь Гоца, в душе одобрял поджог и втихомолку посмеивался. Правда, он вынужден был молчать, но зато допрашиваемые крестьяне не услышали от него ни одного дурного слова. И будь это в его власти, он давно бы прекратил канитель со следствием и не стал попусту тратить время, как это делало его начальство. И все же несколько раз он перед своим шефом вступался за крестьян. Он и сам был родом из деревни и знал, что такие же обиды, какие Каплан-бей чинит крестьянам Дритаса, его односельчанам в Мюзеке чинит их собственный бей. Ко всем беям он питал закоренелую ненависть крестьянина и не мог удержаться, чтобы не сказать с усмешкой:

– Хотел бы я посмотреть на бея в ту минуту, когда он узнает, что весь урожай сгорел!

Однако его начальник и полицейский инспектор не разделяли этого желания и рьяно продолжали следствие. А секретаря отправили обратно в Шён-Паль, чтобы он не мешал им.

В конце концов следствие установило виновников пожара. Ими оказались пятеро крестьян: Шоро, Селим, Стефо, Дудуми и Барули. Обвинение было предъявлено им, так как в ночь пожара именно они насыпали зерно в мешки. Наверно, забыли – где и как, это уж их дело! – горящие цигарки, может быть, даже заронили искру в мешки, от этого и возник пожар!

Напрасно обвиненные крестьяне клялись и Христом, и богородицей, и аллахом, что в тот вечер они не только не курили, но у них даже не было при себе ни спичек, ни зажигалок! Кто действительно курил, так это староста вместе с Кара Мустафой, Рако Ферра и Яшаром эфенди, когда взвешивали мешки. Но такое утверждение – хотели ли этого крестьяне или нет – было прямым обвинением против кьяхи и Рако Ферра, и это только повредило несчастным: стремясь отвести от себя обвинение, Леший и его приятели стали всячески доказывать представителям власти, что виновники пожара именно эти пятеро и их надо судить.

Наконец прибыл и сам бей; он приехал в автомобиле вместе с прокурором, судебным следователем и окружным жандармским начальником. И опять началась кутерьма. Удрученный бей осмотрел башню и особенно внимательно место, где находился склад зерна. Да, все погибло без остатка! Из пепла муки не смолоть!..

– Сколько наполеонов я потерял! – пробормотал бей и повернулся к Кара Мустафе, стоявшему в нескольких шагах позади своего господина:

– Лучше бы вы сами здесь сгорели, а урожай спасли!

Леший ничего не ответил, только проглотил слюну.

Прокурор, следователь и начальник жандармов провели в селе целый день. Произведя дополнительное следствие, они решили предать суду пятерых крестьян за совершенное ими тяжкое преступление.

Выходя из дома Рако Ферра, жандармский начальник осмотрелся вокруг и обратился к бею:

– Поганые люди – здешние крестьяне! Какая дивная здесь природа, а они живут по-свински! Поместье у вас такое, что равного ему не сыщешь! Какая красота! Удивляюсь, что вы до сих пор не построили здесь виллу, не вроде этой башни при дороге, а настоящий дворец, ну, хотя бы вон там! – и он показал на холм Бели, где с давних времен стоял дом Ндреко.

Каплан-бей засмеялся:

– Это же самое говорили все, кто бывал у меня здесь в гостях. И я уже решил выстроить виллу, равной которой не найдется на всем побережье.

Жандармский начальник, пригладив подстриженные усы, выразил удовольствие по поводу того, что его мнение разделяют и другие истинные друзья бея.

Садясь в автомобиль, бей еще раз посмотрел на вершину холма и подумал, что действительно следует выполнить совет друзей; его только смущало, что постройка виллы на холме обойдется недешево.

На следующее утро пятеро крестьян, по распоряжению прокурора, были препровождены в Корчу – в тюрьму.

V

Все село было глубоко возмущено арестом пятерых крестьян. Все знали их как самых кротких, самых покорных людей; в тот день они работали как проклятые, насыпая свое зерно в мешки бея. Мало того, что их заставили трудиться до поздней ночи, пока они не выбились из сил, – вдобавок их еще обвинили в преступлении, которого они не совершали.

Такая несправедливость не могла не возмутить всех сельчан, но Гьику она привела в отчаяние. Он вместе с Бойко сделал хорошее дело и был чрезвычайно доволен результатами, но, к его ужасу, за совершенное ими приходится расплачиваться невинным людям! Можно ли допустить, чтобы другие безвинно томились в тюрьме за дело, которое совершил он? (Думая о поджоге, Гьика мысленно никогда не называл своего поступка «преступлением», а всегда «делом»; он считал, что поступил справедливо, и ни одной минуты не сомневался в своей правоте.) Что же получилось? Невинные из-за него сидят в тюрьме, а он не может во всеуслышание заявить, что поджог – дело его рук.

Через несколько дней из пастушеского стана вернулся Бойко. Друзья встретились и долго беседовали. Между прочим Бойко сказал:

– Поверишь ли, Гьика, но я никогда в жизни не испытывал такой радости, как в ту ночь, когда с вершины горы любовался пожаром! Прикажи мне – я готов и Лешего застрелить, прямо в лоб!..

Гьике приятно было слышать такие слова, и от них у него немного полегчало на душе. Ему нравилась горячность Бойко, его уверенность. Он почувствовал себя несколько спокойнее, находясь рядом с этим решительным молодым крестьянином. Но только Бойко по собственному почину ничего не станет делать, если же ему приказать, готов даже в огонь броситься. Заключению в тюрьму невинных он не придал особенного значения.

– Попугают их, да и выпустят! – сказал он.

Но Гьику не переставала мучить эта мысль. Он решил отправиться в Корчу и повидаться с Али. Сообщить ему радостную весть о совершенном деле и вместе с тем посоветоваться относительно арестованных односельчан. Гьика был уверен, что Али рассеет его сомнения.

– Али – тот не ошибется! – повторял он себе не раз по пути в Корчу и в этом находил утешение.

Но из дома, где жил Али, Гьика вышел смятенный и опечаленный. К несчастью, ему там сказали, что Али уже две недели назад выехал неизвестно куда. Словно кто-то ударил Гьику в грудь. Расстроенный, с поникшей головой, возвращался он на постоялый двор, где остановился. Куда мог уехать Али?.. Уж не арестовали ли и его? И Гьика невольно представлял своего друга в тюрьме за железной решеткой. А за что? За то, что он открывал беднякам глаза? Мысль, что его друг и учитель, может быть, сейчас находится в тюрьме, была для Гьики мучительна.

Оставаться на постоялом дворе ему было тяжело. Здесь собралось много крестьян из окрестных сел, таких же бедняков, как и он сам: они пришли в Корчу в базарный день купить соли. Но были на постоялом дворе и беи – эти явились разряженные, верхом на оседланных красивых конях. Гьика не знал их, да и не хотел знать. Для него были одинаковы и Каплан-бей, и Эстреф-бей, и любой ага: все они одинаково чванились, одинаково покручивали усы и держали себя так гордо, словно правили невесть какими царствами! Разве осмелишься к ним подойти? А постояльцы-крестьяне только и мечтали о том, как бы купить на базаре соли, хотя тогда у них не хватит денег, чтобы отдать в починку свои износившиеся опинги. И они в нерешительности слонялись по базару и только смотрели, как покупают другие, более счастливые. Гьике не сиделось на месте. Он прошелся по мясному ряду, зашел в посудный, в сапожный, но нигде не встретил знакомых подмастерьев. Стири, как об этом было известно Гьике, со всем своим семейством перебрался в деревню. Переходя через мостик у постоялого двора, Гьика, на свое счастье, столкнулся с Мало, учителем средней школы.

– О! Наконец к нам пожаловал, Гьика! Ну, что нового у вас в селе, дружище? Мы узнали, что башня вашего бея сгорела дотла! Отлично! Придет срок, мы и самих беев превратим в прах! – заговорил учитель, крепко пожимая Гьике руку. – Зайдем-ка вон в ту кофейню, поговорим по душам!

Гьика удивился: значит, здесь уже известно, что башня сгорела. Учитель, разумеется, этому очень рад. Но если бы он только знал, что это дело рук Гьики, наверное, расцеловал бы его тут же, на улице! Но нет: Гьика ему об этом не скажет!

В кофейне близ постоялого двора они уселись в укромном уголке, заказали кофе и, наклонившись друг к другу, приступили к беседе.

И тут Гьика узнал от учителя, что Али арестован и отправлен в Берат.

– Значит, Али больше нет с нами? – с болью в душе воскликнул Гьика. Он почувствовал себя так, словно ему подрезали крылья. В одно мгновение погас весь его революционный пыл, пропала вся его смелость, и он снова стал таким, каким был до знакомства с Али: темным крестьянином, который страдает, жалуется на свою горькую долю, но не способен ничего предпринять, чтобы избавиться от страданий.

– Беда! Великая беда!.. – повторял крестьянин, совершенно позабыв о кофе, который уже давно поставил перед ним официант.

Учителю было понятно огорчение Гьики, и ему стало жаль молодого крестьянина. Но, с другой стороны, он испытал при этом и некоторое удовлетворение: скорбь, которая охватила Гьику, свидетельствовала о том, насколько глубоко в сердца крестьян вошел Али! Теперь на учителя ложилась обязанность не оставить сидевшего перед ним Гьику без поддержки, как машину нельзя оставить без руля.

– Когда мы расставались, Али мне сказал: «Передай мой горячий привет Гьике, обними его за меня и скажи, чтобы он всегда оставался мужественным, каким был до сих пор!» – после короткого молчания проговорил учитель.

– Ах, Али, Али!.. – прошептал Гьика. Он ощутил, как от слов учителя в нем вновь начало оживать то чувство, что поддерживало его в борьбе.

– «Передай мой горячий привет Гьике… обними его за меня…», – повторил Гьика слова учителя и подумал: «Как бы обрадовался Али, узнав, что его поручение выполнено, что башня бея со всем хранившимся в ней урожаем превращена в пепел! Но Али ведь добавил: «Скажи ему, чтобы он всегда оставался мужественным, каким был до сих пор!» Вот завещание Али! И его завещание надо выполнить во что бы то ни стало, даже если для этого придется заплатить собственной головой!»