Текст книги "История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц"
Автор книги: Степан Козловский
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
Наиболее часто подобные мотивы встречаются в сюжетах так называемых «исторических песен» – «Вдова, ее дочь и сыновья-корабельщики», «Брат спасает сестру из татарского плена», «Василий и Софья», «Насильственное пострижение» и т. д.
Эти страхи зачастую имеют двойственную сущность и образуют две группы: страх перед кровосмешением (невольным – что могло восприниматься как нарушение религиозного запрета) – в сюжетах: «Вдова, ее дочь и сыновья-корабельщики», «Брат спасает сестру из татарского плена»; и страх перед прямым нарушением религиозного запрета в сюжетах: «Василий и Софья», «Насильственное пострижение».
Все эпические страхи, таким образом, можно объединить в две основные группы:
1) Страх перед грехом и божьим наказанием (роком).
2) Страх перед общественным порицанием (проклятием[745]745
Повесть временных лет под редакцией В. П. Адриановой-Перетц – М.: 1950. – С. 360:
«Куда бы вы ни пошли походом по своим землям, не давайте отрокам, ни своим, ни чужим, причинять вреда ни жилищам, ни посевам, чтобы не стали вас проклинать».
[Закрыть]).
Жить с постоянным ощущением страха невозможно, рано или поздно появляются механизмы сублимации, находящие свое отражение в социальной практике.
Основными средствами вытеснения страха можно предполагать поединок, пьянство (в сюжете о Добрыне и Дунае Добрыня, имея целью избавиться от страха и гнетущих его тяжелых мыслей и сомнений,[746]746
Спросят меня богатыриЧто скажу, что поведаю– не честь-хвала богатырская,да не выслуга молодецкая.
[Закрыть] выпивает бочку вина); разврат (Алеша Попович и сестра Петровичей-Сбродовичей), гадание (Приезд Ильи и привязывание коня вместе с богатырскими лошадьми, состязание в стрельбе из лука и т. д.), принесение жертв с целью повлиять на исход ситуации (Садко), заговоры и молитвы (Илья Муромец и Подсокольник), постриг (Данило Игнатьевич), самоубийство (Сухман), ношение оберегов («Золот-чуден крест Ильи Муромца, шапка Земли Греческой у Добрыни) и т. д.
Центральное положение в системе эпической идеологии занимает сакральное значение веры.
Понятие «Веры» в эпосе многогранно, оно не сводится полностью к «Вере Христовой», которая упоминается в былинах не столько как обобщение, а скорее как «закон», то есть особая часть «Веры православной,[747]747
Свод русского фольклора. № 236.
Я стоял-то за Спаса Вседоржителя,Я стоял за присвяту мать Богородицу,Я стоял за чесны монастыри,Я стоял за отца, за матерь свою,Я стоял за веру православную.
[Закрыть] русской».
Нельзя не заметить многочисленные следы языческого понимания «русской веры» в эпосе. «Мать – Сыра Земля» по своему значению приближается, а иногда и полностью сливается с «Матерью-Пресвятой Богородицей[748]748
Свод русского фольклора. Т. 2. – С. 401–402.
[Закрыть]». Так, например:
Упал старой да на сыру землю,
И взмолился Старой Богородице:
Я за вас стою, да за вас молю,
Я борюсь-стою за верушку Христовою.
Мать-сыра земля помогает герою и в других случаях (шапка Добрыни). Обращение Богатырей к земле как матери имеет интереснейшую аналогию в Повести временных лет: «Паки же и землю глаголют материю, да аще имъ земля мати, то отец им небо».[749]749
Слова эти в ПВЛ. обращены против Латинян, но выпадают из контекста. По мнению А. Г. Кузьмина и ряда других исследователей Повести временных лет, они обращены против язычества.
[Закрыть]
Вместе с тем, существует одновременно понятие матери-сырой земли как некоего общего целого (при похвальбе богатырей «повернуть ее, взяв за кольцо») и сакральный образ «верной» (родной) земли, которая помогает герою, и неверной – принадлежащей другим (неверным) народам.
Таким образом, принадлежность к «Вере» заключается в следовании неким императивам, образцам поведения, одновременно приносящим удачу и предоставляющим защиту. «Вера» в ее эпическом понимании – это прежде всего оберег, требующий постоянной демонстрации лояльного поведения к его донатору.
Противостояние русского героя с силами «неверными» в таких обстоятельствах – не только служение Богу, но и «божья помощь», подчас зависящая от того, поставит ли он церковь после совершенного чуда.[750]750
Так, в частности, былина о Садко часто заканчивается обещанием «сделать церковь соборную».
[Закрыть]
Аналогична картина и в отношении «Отца Небесного – Спаса Вседержителя», который иногда совпадает с небом по своей функции – послать богатырю «дождичка»:
По-видимому, в данной ситуации прежние языческие воззрения славян сливаются с христианскими и входят в состав «православной» (русской) веры. Эти совпадения особенно усиливаются при описании похвальбы единого круга богатырей.[752]752
Свод Русского фольклора. № 105.
Кабы было кольцо в земле,Поворотили бы мы матерь землю,Как была бы нонче на небо лестница,Мы присекли бы всю силу небесную»Говорил Старой таковы слова:«Кабы эти ваши слова богопротивные…
[Закрыть]
Богатыри русских былин в этом отношении более всего напоминают полубогов – героев греческого эпоса. Если добавить к этому изображение «типическими местами» чудесного рождения богатыря и сопоставить с описанием боя богатырей (в ходе которого герои желают «посмотреть серцо с печенью»), в критические моменты обращаясь за помощью «отца небесного», то догадка становится правдоподобной:
Исходя из этих сопоставлений, можно предположить, что эпические образы сакральных богатырей намного древнее былин и относятся к языческой эпохе существования русского эпоса.
Вполне возможно, что похвальба «матерью» и «отцом», «родом своим» (Родом и Рожаницами) имеет именно этот сакральный подтекст – хвала «Отцу» (Небесному) и «Матери» (Богородице). Хула на Бога, то есть похвальба против него, наоборот, прощению в эпосе не подлежит. Можно отметить, что аналогично этой «Хуле» на «Отца Небесного» в былинах за покушение (хулу) на отца (Илью Муромца) и мать (Златыгорку) отцом наказывается сын (Подсокольник).
Сакральный образ женщины тесно связан с образом матери-земли и Пресвятой Богородицы:[754]754
Свод русского фольклора. № 197.
[Закрыть]
Таким образом, «Обры», катавшиеся на славянских женщинах, насмехались не только над ними – издевались над русской землей как особой сакральной силой и тем самым бросали ей вызов:
«…аще поъехати будяше Обърину, не дадяше въпрячи коня ни вола, но веляше въпрячи три ли, четыре ли, пять ли женъ в телъгу[756]756
Описание аналогий было бы неполным без упоминания аналогичных случаев XIX в., описанных в энциклопедии Брокгауза и Ефрона:
«Специфически женских наказаний (каким в старину было закапывание живьем в землю) в настоящее время не существует и сохранились в народном обычном праве: вымазывание ворот дегтем поражает исключительно женскую честь, запрягание в телегу в наказание за развратную жизнь применяется в Великороссии почти единственно к Ж.), но при исполнении общих наказаний соблюдаются по отношению к Ж. особые постановления, направленные к смягчению их суровости или к ограждению будущих поколений».
[Закрыть] и повести Обърина»….
Исходя из анализа восприятия похвальбы, можно отметить строгое соблюдение в русском эпосе правила, по которому любое ритуальное действие, произведенное вне ритуала, оборачивается против тех, кто эти действия производит.
За это они и были наказаны Богом (обречены – «погибоша аки обръ):
Этому есть весьма любопытные аналогии в данных русской этнографии. Так, обряд «опахивания» (попытка защитить скот и людей от болезней во время эпидемии) проводился только женщинами, которые должны были впрячься вместо лошадей в плуг и протащить его вокруг селения,[758]758
Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография. – М.: 1991. – С. 96.:
«Наиболее распространенным у всех восточных славян ритуальным средством защиты животных (а также людей) от эпидемий является опахивание. Этот обряд (с небольшими местными отклонениями) заключается в следующем: женщины и девушки деревни тайно собираются ночью вместе, босые, в одних только белых рубахах, с распущенными волосами. Они впрягаются в соху и проводят ею борозду вокруг всей деревни».
Оба упомянутых случая имеют одно общее звено: ритуальное запрягание женщин в упряжь вместо лошадей либо волов, которое, по-видимому, означает некую переходную форму от человека к животному (неполное соответствие образу человека). В одном случае образ животного нужен, чтобы приманить коровью смерть, которая должна явиться за животными и уничтожить ее, а в другом – чтобы лишить женщин статуса «настоящих» людей, поставить их «вне закона».
[Закрыть] то есть данный священный обряд использовался «Обрами» кощунственно, вне ритуальной нормы, не по назначению. Таким образом, сюжет былины «о гибели богатырей» в русских летописных преданиях имеет аналогии, относящиеся к периоду задолго до сражения на реке Калке.
Вера и обряды обычно немыслимы без священнослужителей, но в русском героическом эпосе это несколько не так. По причастности к ритуалам священники (попы) стоят на одном из последних мест, они упоминаются в былинах редко и не имеют сколько-нибудь существенного значения (необходимости) для ритуалов социальной практики. Более того, отношение к ним со стороны богатырей немногим лучше, чем к боярству.
В былинах очень часто можно встретить изображение «символов» родной земли, но среди них практически никогда не упоминаются священники, несмотря на наличие мест, явно предназначенных для отправления культа – «честных монастырей», «церквей соборных» и т. п. Создается устойчивое впечатление, что православные священники не входят в число необходимых атрибутов для осуществления культа. Даже в церкви эпос скорее показывает князя и богатырей, чем священников. С иконами и молитвой легче связать княжескую гридницу, при входе в которую богатыри крестятся и молятся «по ученому», чем церковь. Отношение к православным священнослужителям снисходительно-презрительное – «А поповского роду он, задорного, увидит бессчетную золоту казну – тут ему и голову сложить».
Смерти в русском героическом эпосе особого значения не придается, создается устойчивое впечатление, что она связывается с понятием судьбы, отсутствия «молодеческого счастья». Категория удачи (счастья) является основной частью образа богатыря. Его действия основаны на интуитивно-символическом восприятии окружающей реальности. Любое препятствие (камень на распутье) рассматривается как загадка – предзнаменование (либо хорошее, либо плохое). Логика допускается только при истолковании смысла того или иного «знака свыше». Хотя особого значения эти размышления не имеют, поскольку отступление без «испытания удачи» для богатыря невозможно, они крайне важны для выяснения мотивации его действий. Удача (молодеческое счастье) мыслится как талант, своего рода исключительные способности к определенному виду деятельности, наиболее востребованному в данный момент:
– Ты зачем меня, несчастного, спородила?
Если б знала над тобой эту невзгодушку,
Я б не так тебя, несчастного спородила.
Я бы силушкой тебя спородила
Во того Святогора бы во богатыря;
Я бы возрастом тебя спородила
А во старого казака Илью Муромца;
Красотой бы я тебя спородила
Во ласкового князя Владимира;
Я бы смелостью тебя спородила
Во того бы во Алешеньку Поповича,
Я б походочкой тебя спородила
Во того бы Ваську Долгополого…
И т. д., в качестве вывода из этого плача обычно следует фраза: «Только тыи статьи есть, кои бог дал».[759]759
См. Также: Пропп В. Я., Путилов Б. Н. Былины. – М.: 1958. – С. 91–92.
[Закрыть]
Вопрос о судьбе (смысле жизни, счастье) сводится в эпосе фактически к размышлениям о функциональном значении социальных ролей и о том месте, которое вынужден занимать в этой социальной системе герой в соответствии со своими способностями.
Социальная роль эпической личности трудноотделима от понятия «чести» – чаши, получаемой от князя на пиру. В том случае, если он лишен своего места, то возникает два варианта развития событий: «бунт» – «пьянство» (Илья Муромец, Василий Игнатьевич – «Пересмяка», когда герой делает все, чтобы добиться для себя новой социальной роли) и «самоубийство» (Сухман, Данило Ловчанин, когда такие возможности отсутствуют).
Таким образом, в русских былинах «смысл жизни» и «социальная роль» имеют для героя тождественное значение. Смысл жизни – достичь социальной роли, соответствующей потребностям героя. Смерть, судя по всему, не считается необратимой – Михаил Потык «оживляет» свою жену Марью Лебедь Белую; «воскресает» и увеличивается в числе вражья сила (в былине о Камском побоище).
Сколько-нибудь серьезного значения погребения также не заметно.[760]760
Свод русского фольклора. № 187.:
Русска голова – погрести тя надо,А погана голова – да проклясти надо.
[Закрыть] Указывается лишь на его необходимость. Жестоко наказывается кощунство над костями умерших и над предсказаниями (Васька Буслаев и «кось (череп) человеческая», в былине о поездке Васьки Буслаева в Иерусалим).[761]761
Этому суеверию при желании можно найти аналогии в летописных источниках. Так, например, князь Олег, также как и Васька Буслаев, не веровавший «ни в сон, ни в чох»: «посмеяся рече:» «От сего ли лба смьрть было взяти мне?» И въступи ногою на лобъ, и выникнувше змиа изо лба, и уклюну в ногу, и с того разболеся и умре».
[Закрыть] Вместе с тем имеются определенные, по всей вероятности, сакральные представления о вредоносности мертвого тела: так, в частности, Добрыня Никитич кладет тело «еретницы» – Маринки на «огни палящие» с помощью «попов киевских».
Кроме того попы упоминаются иногда (не обязательный элемент) в тех сюжетных ситуациях, когда необходимо окрестить невесту богатыря, совершить свадебный обряд.
Таким образом, единственное место, обладающее сакральным значением, которое сумели занять представители нарождавшейся церкви, связано с погребением тела и защитой (оберегом) от вредоносных сил, фиксации договора[762]762
В былине о Михаиле Потыке:
Писали они ерлуки скорописчаты,Что если кто первым помрет,Второму за ним живому в землю идти.
[Закрыть] (брак скреплялся при обоюдном согласии «ерлыками скорописчатыми[763]763
Иногда в таких случаях говорится:
У них была заповедь положена,Кто из них первым помрет,Второму за ним живому в землю идти.
[Закрыть]»).
Вместе с тем, следует отметить единственную личность, имеющую сан и, несмотря на это, получающую в эпосе уважение – Владыку Черниговского. Но и он обращает на себя внимание сказителей не в своей социальной роли священнослужителя и пастыря церковной общины, а при совершении сделки – заклада, в которой принял участие на стороне богатыря,[764]764
Сюжет былины о Дюке, сюжет об Иване-Гостином Сыне.
[Закрыть] исполняя роль своеобразного талисмана. Всякий раз, когда его фигура появляется в былине, это происходит при процедуре оформления сделки-спора, при которой князь заведомо не желает исполнять свои обязательства.
Таким образом, можно констатировать, что в эпической социальной практике представители церкви заняли нишу «оберега» при совершении разного рода сделок (то есть, фактически, нотариального удостоверения договоров). В этой связи становится понятным восприятие речей монахов и других священников как имеющих силу сакрального удостоверения божьим словом.[765]765
См. также: Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. – М.: 1990.
[Закрыть]
Создается парадоксальная ситуация: православные священнослужители в эпосе исполняют функции, практически никак не связанные с исполнением культа, они являются всего лишь необязательным приложением к церкви.
Н. М. Гальковский по этому поводу отмечает следующее:
«Следует думать, что активные выступления язычества были ничтожны. Главные причины этого мы видим в том, что русское язычество не имело строго выработанного ритуала и, вместе с тем, не имело жрецов. Старший в семье был в то же время жрецом[766]766
Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. – Т. 1. 1916. – С. 131.
[Закрыть]».
При этом все, что касается культовых моментов в эпосе, можно разделить на три части: Молитвы («доходные богу»), как правило, связываются с деятельностью богатырей. Ритуалы – почестные пиры, свадьбы, поклонение иконам и т. д. происходят в присутствии Князя Владимира. Обряды, имеющие подчеркнуто сверхъестественное значение, – «ворожба» и «исцеление» – происходят обычно в присутствии «Волхвов» и «Калик».
«Волхвы» и «Калики» предстают в былинах как две стороны одной медали соответственно «ворожбе» и «исцелению». С одной стороны, «Калики» помогают Илье Муромцу встать на ноги и обрести силы (исцеление), с другой – они готовят гроб Святогору (ворожба). Встреча с «каликами», таким образом, опасна для богатыря настолько же, насколько и встреча с «Волхвами[767]767
Этому есть аналогия с запрещением Илье Муромцу биться с Волхом (Вольгой Святославичем) – Свод русского Фольклора. – С. 345–346.
[Закрыть]». Их можно считать «дурными вестниками», предвестниками несчастий, то есть, выражаясь иначе, они «накликивают беду» (ворожат[768]768
По всей видимости, в тех случаях, когда иноки Печерского монастыря предрекали несчастья, то их сакральный образ совпадал с сакральным образом «волхвов» – в соответствии с ворожбой:
«Князь же, страха божия не имея, не положил себе на сердце слов преподобного, а подумал, что лишь пустошные речи – пророчества его, … И рассердился князь, велел связать старцу руки и ноги, повесить камень на шею и бросить в воду».
См также: Печерский патерик // Художественная проза Киевской Руси X–XIII вв. – М.: Худ. Лит, 1957. – 372 с.; С. 193.
[Закрыть]). Калики зачастую выступают в роли предвестников нашествий на «Русь», сообщают о появлении в «Царьграде» и Киеве «поганого Идолища».
В роли «Калик» часто выступают богатыри («волхи да волшебники», как их иногда называет князь Владимир[769]769
Калугин В. Былины. – С. 167.
– А й жо вы, мои до князи-бояра,Сильны русские могучие богатыря,Еще вси волхи бы все волшебники.
[Закрыть]). Различить две эти категории, столь различные по социальной роли, в былинах можно только по одежде. Одежда калики резко отличается от богатырской и близка, по сути изображаемого (упоминание лаптей, «подковырянных» золотом и т. д.), к описанию атрибутов Микулы Селяниновича. Иногда же Калика напрямую выступает в роли богатыря.[770]770
Калугин В. И. Былины. – С. 304.
[Закрыть]
Относить такое положение дел целиком только к деятельности «калик» переброжих (перехожих) вряд ли возможно, тем более что «калики» – «пилигримы[771]771
Калугин В. И. Былины. – С. 430. «Стоит тут старец – Пилигримишша».
[Закрыть]» – это лишь временный социальный статус, связанный с путешествием в «святые места».
Их роль видна в сравнении с Микулой Селяниновичем, который является одновременно и богатырем, и человеком, который имеет отношение к «тяге земной» и «Матери Земле». Связь с матерью-землей является отличительной чертой и калик, которые исцеляли Илью Муромца, подав ему кусок хлеба либо поднеся ему чашу пива, и Волхвов, ради рождения которых «сколыбалась сыра земля». И те и другие, могут оказаться богатырями (Волх Всеславьевич и Калика-богатырь).
Благодаря наличию в образе богатырей черт, которые более подходят священнослужителям (жрецам) (я за вас стою, я за вас молю), война в русском эпосе носит священный характер. Бой для богатырей является одной из форм богослужения, включающего молитву и обряд принесения жертвы особым образом (богатырь убивает врага (фактически – «чудовище», а не человека[772]772
По-видимому, не всех противников оказалось возможным «подогнать» под образ квалифицированного врага. Богатырь осознает свои «смертные» грехи. См. также: Сборник А. Ф. Гильфердинга. – Т. 2. – С. 482.:
Ты бы лучше матушка меня спородилаБелыим горючим камешком….Я не ездил бы далече во чисто поле,Не проливал бы я напрасно крови человечия,Не слезил бы я, Добрыня отцев матерей,Не вдовил бы я, Добрыня молодыих жен,Не сиротились бы да малые детушки…
[Закрыть]) в поединке ножом «чингалищем» после того, как они схватились «тесным боем» (без оружия), желая посмотреть у него «серцо с печенью[773]773
Даже в рукопашном поединке без применения оружия (в случае поединка Мстислава и Редеди), врага все равно убивают ножом.
[Закрыть]»).
Особое внимание в былинах уделяется процедуре поединка, который, по всей видимости, имел достаточно серьезное сакральное значение.
Эпический поединок в большинстве случаев равнозначен понятию «испытание», поскольку может проходить не только в виде боя (оружием и врукопашную), но и в форме испытания меткости (стрельба из лука), удачливости (игра в шашки-шахматы), хитрости (умения правильно понять задание).
Все вышеназванные испытания связывались со способностями к «волхвованию» (то есть к эпически понимаемой «хитрости»), так, например, зачастую меткость героя зависит не от того, как он выстрелит, и даже не от того, в какую сторону он это сделает, а от «счастьица молодецкого» и способности «заговорить стрелу», в результате чего «Кошерище» (в сюжете об Иване Годиновиче) погибает от собственной стрелы. Часто Илья Муромец, желая послать весть к богатырям с просьбой о помощи, «заговаривает» свою стрелу, чтобы она не убила того, к кому летит, а сделала на его груди «лишь малую сцапинку».
Что же касается игры в шашки-шахматы, то понять по их эпическому описанию, как именно играли и в какую именно игру сейчас не представляется возможным. Игра, судя по всему, это особый тип поединка.[774]774
См также: Древнерусское государство и его международное значение. – М.: Наука, 1965. – С. 64–65.:
«Играть» – термин не простой. На Руси «игра» обозначала, кроме прочего, рыцарский турнир».
[Закрыть] Суть эпической игры, по-видимому, сводится к гаданию – выяснению, у кого из играющих больше удачи.[775]775
См. подробнее о значении гадания: Пузанов В. В. Гадание Владимира Мономаха: опыт реконструкции. – С. 186–225. // Исследования по русской истории и культуре. Сборник статей к 70-летию профессора И. Я. Фроянова. – М.: Издательский дом «Парад», 2006. – 574 с.
[Закрыть] Примерно так же Илья Муромец в ряде сюжетов о первой поездке в Киев «гадает» о том, стоит ли ему идти к богатырям, примут ли они его как «своего», привязав своего коня к той же привязи, что и богатыри:
Соответственно, можно говорить о том, что существовало сакральное восприятие поведения, которое имело ключевое значение для признания «своим» либо «чужим» в эпических представлениях о древнерусском обществе.
Умение правильно понять задание (хитрость) является наиболее интересной формой «поединка».
Антигероя в подобных ситуациях провоцируют на проявление «истинного», то есть нечеловеческого («чужого») обличья, проверяя его на «достоверную» принадлежность к людскому роду.
Для сравнения вспомним три «провокации» княгини Ольги: «А нынъ идъте въ лодъю свою и лязите въ лодьи величающеся, и азъ утром пошлю по вы, вы же рецъте: не едемъ на конихъ ни пеши идемъ, но понесите ны въ лодъи». «Они же седяху в перегъбъх в великих сустугахъ гордящеся»; «измывшеся придите ко мне»; «пристройте меды многи… и упишася Древляне».[777]777
Повесть временных лет под ред. Адриановой-Перетц. – Ч. 1. – М.; Л.: Издательство АН СССР, 1950: – 404 с.; 41–42
[Закрыть]
Каждая упомянутая в летописи форма мести имеет прямые аналогии в былинах – Тугарина несут на пир «ни пеши, ни на коних», Идолище убивают за то, что он «нечестно пьет, нечестно ест» (упивается, переедает, проявляя «зверский» аппетит); «посла немилостивого» из орды, посланного «за данью» (жену боярина Ставра) также приглашают «измыться» в бане.
Их объединяет одно: все они были нежелательными женихами (сватами), сватавшимися к дочери (племяннице) Князя Владимира. Каждый из них имеет время для обдумывания ответных действий (как и в летописных известиях).
Избежать гибели удалось жене боярина Ставра (также «сватавшейся»), которая разгадала княжескую хитрость (успела наскоро «измыться» в бане до того, как туда прибыли посланцы князя Владимира). Эпос, таким образом, показывает, что «месть» княгини Ольги была ничем иным, как традиционное испытание «хитрости» посланцев жениха.
В этой связи фраза летописца о том, что княгиня «переклюкала» (то есть перехитрила) посватавшегося к ней Византийского императора, звучит вполне естественно и несет в себе определенный культурный подтекст эпохи.
В том, поймет ли «хитрость» противник – жених либо невеста, имеется и сакральный момент. Для выражения тех или иных форм сопричастности к какой-либо социальной страте и этнической общности служит ритуал в той или иной его форме. Каждому типу сопричастности (толерантности[778]778
То есть, терпимости к присутствию «других» социальных элементов.
[Закрыть]) соответствует определенный тип ритуала.
По большому счету, понять кто в обществе свой (для определенной социальной страты и для социума вообще), а кто – чужой можно только по степени допуска к участию в ритуале.[779]779
Имеется аналогия с ролью ритуала в индийском (кастовом) обществе.
[Закрыть]
Традиционное иносказание понятно лишь «своим», посвященным в обряды и таинства, то есть «людям» – так, например, княгиня Ольга для императора – «своя», так как выдержала испытание. Если бы она согласилась стать его женой, то можно было бы считать ее нехристианкой, язычницей, крестившейся притворно: сестра, пусть даже и крестовая (названная), не может выйти замуж за брата, «еретницей», выражаясь словами былин, а значит, ее можно было бы с полным правом убить как «чужую».
Ситуация, близкая к летописной, обнаруживается и в некоторых вариантах былинного сюжета о Добрыне и Змее:
– Гой еси ты, Добрыня Никитич млад!
Доступил ты княгиню Апраксию
От того от змея Горынишша,
Дак благословляю тебя взять ее в замужество.
Проговорит Добрыня Никитич млад:
– Гой еси, ласковый Владимир-князь!
Мне нельзя ее взять за себя замуж:
Она будет мне сестра крестовая.[780]780
Добрыня Никитич и Алеша Попович. М. Наука. 1974. – С. 37.
[Закрыть]
Налицо явная проверка возвратившегося богатыря на подмену и лояльность в связи с имевшим место братанием героя со змеем – Добрыня «христианского роду», и, зная обычаи, не мог ответить иначе. В противном случае его можно было бы рассматривать как организатора похищения княжеской племянницы, поскольку совершил его Змей – названный брат Добрыни.
Таким образом, борьба в былинах идет против тех, кто не похож на «людей» внешне и ведет себя не как «человек» в понимании создателей эпоса. Характерно, что при появлении «Идолища» на пиру Алеша Попович или Илья Муромец – (в зависимости от варианта) сравнивает его с «Коровушкой Базыковой», которая «объелась и лопнула», либо с «собакой», которая «подавилась костью». Как следствие, для Алеши Поповича Идолище – не человек, сходство с животным позволяет бросить ему вызов и избежать негативных последствий. Обращение к иноземному, неверному царю обычно тоже включает наименование животного: «Ох ты гой еси Собака Калин-царь» и т. д. Такую традицию можно проследить в языческий период Древней Руси, для этого достаточно сравнить упомянутые эпитеты с обоснованием убийства Игоря Древлянами: «Бяше бо муж твой аки волк расхищая и грабя…[781]781
ПСРЛ Т.1. Лаврентьевская летопись. Вып. 1, издание 2. – Л.: Издательство АН СССР, 1926: Стб. 56
[Закрыть]»
В качестве вывода можно отметить, что враг русского богатыря – «прикинувшаяся» человеком «нелюдь», которую узнают по аномальным чертам внешности и поведения. Наибольшее воплощение зооморфных черт имеет противник Добрыни Никитича – Змея (Змей Гориныч), с которой Добрыня сначала заключает договор и лишь после нарушения договора с ее стороны – убивает:
Но персонаж, имеющий зооморфные черты («нелюдь»), способный говорить, может быть не только «врагом», но и «другом» (Бурушко Косматенький, Черный Ворон и т. д.) для других эпических героев.
«Нелюдь», таким образом, это квалифицированный враг, но только в том случае, если не были проведены определенные сакрально воспринимаемые действия ритуального характера (договор в письменном виде, освящение церковью и т. п.).
Так, например, требования князя Владимира к невесте могут включать такие параметры красоты:
Явный намек на «чудесное рождение» невесты, но одновременно в них присутствует неполное соответствие «человеческому», то есть обычному облику.
