Текст книги "Пепел"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 52 страниц)

– Что там? – крикнули они.

– Чего ему надо?

– Прохвост, Сципион Африканский Младший… [515]515
  Публий Корнелий Сципион-Эмилион Африканский(младший) (185–129 гг. до н. э.) – выдающийся римский полководец и государственный деятель. В 3-й Пунической войне руководил длительной осадой Карфагена, который был взят в 146 г. до н. э. Сципион возглавлял римское войско, захватившее и уничтожившее город Нумансию.


[Закрыть]

– Оттуда вы сможете жарить по ним! – кричал Кшиштоф.

– Много ты понимаешь, откуда можно жарить…

– Белобрысый!

Однако разведчики побежали к Цедро. Они попали в небольшую комнату, где обнаружили десятка полтора убитых испанских солдат. Трупы лежали на полу, на столе, кровати, диване. Видно, сюда приносили тяжелораненых в уличных боях, а потом в пылу, сражения о них забыли. Одни из них лежали ничком, другие навзничь. В агонии они, вероятно, ползали, как издыхающие раки, и в конце концов один за другим угасли в душной комнате. Теперь они спали вечным сном в лужах застывшей крови, бледные, с жутким вдохновенным выражением в сдвинутых бровях, в раскрытых ртах, из которых, казалось, все еще рвался крик мести… У одного вытекло столько крови из разбитого носа, что на губах и подбородке образовалась корка, которая казалась маской, опущенной с задумчивого чела, с глаз, подернутых слезами. У другого голова была размозжена осколком гранаты, а рот искажен гримасой такого страдания, что при виде его из груди невольно вырывался вздох.

Разведчики ногами спихнули трупы с дороги и пробрались к двум узким окнам, закрытым изнутри деревянными ставнями. Окна эти, забранные снаружи железными узорчатыми решетками, выходили на улицу Сан Энграсия в том месте, куда еще не дошли захватчики. Там же на улице была баррикада, на которой сражалась толпа защитников. Напротив высились стены монастыря Иерусалимских дев. За монастырскими сооружениями, занимавшими целый квартал почти квадратной формы, опоясанный четырьмя улицами, виднелись чудные монастырские сады, полные тенистых кипарисовых шатров, темных, квадратных куп мирт, подобных издали дивной ткани из бесценного бархата, раскидистых пальм и магнолиевых аллей. В глубине темнели хозяйственные строения и сам монастырь с фронтоном, обращенным в переулок.

Со стороны главной артерии Сан Энграсия возвышалась мрачная темная церковь с высокой колокольней. С этой колокольни небольшие пушки метали снаряды в наступавших французов, летели ручные гранаты, падали кирпичи и лился кипяток.

Разведчики тщательно зарядили ружья, заперли за собою двери. Внезапно распахнув оба окна, они разом громко закричали.

Одновременно, выставив дула карабинов, они начали стрелять в испанцев, как в мишень, без промаха. Их сразу заметили с колокольни монастыря, с баррикады и из рядов французов и поляков. Атака усилилась. Вокруг их голов засвистели пули, стали осыпаться каменные амбразуры окон. Одна пуля попала солдату Зелинскому в висок. Взмахнув руками, он грянулся навзничь. Несколько мгновений ноги его судорожно бились об стенку. Наконец он вздохнул и затих.

Для Цедро не нашлось места у окна. Он начал расхаживать между трупами, почти не замечая их. Ему стал уже безразличен цвет крови, вид ран и картины смерти. Все время он задавал себе один и тот же вопрос. Непреодолимая тоска неотступно следовала за ним, путалась в ногах, сковывала руки, точно кандалами.

Он задавал себе вопрос, где сейчас doncella? В каком месте? Он совсем не мечтал ни о том, чтобы поговорить с нею, ни о том, чтобы увидеть ее… Он хотел только знать, что она жива. Не отдавая себе в этом отчета, он хотел только раз навсегда покончить со всем этим, к черту, заснуть наконец. Повалиться ничком среди этих трупов и заснуть вечным сном. Он понимал, что в память, под ее железную крышку, врезается все, что он видел, что в мягких извилинах мозга, словно на твердой меди под неумолимым резцом гравера, беспрерывно запечатлеваются все картины. Счастье только, что нет времени, поэтому не видишь их. Пасть ниц и истлеть так же, как те, что лежат здесь. Истлеть так, чтобы вместе с тобой угасли, обратились в прах живущие где-то в тайниках души предательские мысли, мысли трусливые, полные отчаяния, не солдатские, а бабьи, ребячьи мысли. Может, перестанет тогда мутиться его ум! Почему не вонзила она тогда кинжал ему в грудь по самую рукоять? Почему не пронзила ему сердце, не убила его по-мужски, как он старого монаха' ¹Так, чтобы в глухом и немом полу глухо отдалось: «Свершилось!»

Он содрогнулся, озираясь кругом.

– Ах, умереть, держа в объятиях сестру своей души, дрожащую и хрупкую, как золотая бабочка, схваченная грубой рукой! Умереть у ее чуткого сердца, не причинив ему никакого вреда. Чувствовать юный дух, пламя жизни в двух телах… Вдохнуть, умирая, свою душу в ее уста… Почему, сестра, дрогнула твоя нежная ручка?… – невнятно и громко бормотал он, подавляя рыдания, и все метался по комнате из угла в угол, из угла в угол…

– Держи, эй ты, улан! – крикнул над самым его ухом разведчик.

– Что такое?

– Пойду посмотрю, что делается во дворе, а то зайдут к нам с тылу и передушат, как мышей в норе. Да метко целься, а то патроны у нас кончаются.

Кшиштоф выхватил у него из рук заряженное ружье и с яростью начал стрелять в толпу. Это дало ему возможность забыться. Голову окутали клубы дыма и пыли, на губах он чувствовал горький вкус полыни. Пустое дело, глупое занятие – умело заряжать ружье, прикладываться, целиться и спускать курок – безраздельно им завладело. Он целился метко и бил без промаха.

Тем временем разведчик Кжос вышел на лестницу и скрылся в темноте. Не успел Цедро дать и пяти выстрелов, как тот вбежал на цыпочках с известием, что во дворе стоят испанцы.

– Внизу… – проговорил он, хватая карабин убитого товарища.

– Бежим!

Они вышли все на цыпочках на балкон третьего этажа. Действительно во дворе шлепали «абарки» – деревянные башмаки арагонцев. Несколько мужчин толкалось там с карабинами в руках. Крича, смотрели они на трупы женщин, выброшенных за перила балкона. Тотчас же трое испанцев были убиты наповал меткими выстрелами польских солдат, остальные молча побежали наверх. Слышен был стук деревянных башмаков по ступеням лестницы. Всклокоченные головы испанцев, обернутые окровавленными тряпками, показались в дверях на балконе третьего этажа. Как тигры, обежали испанцы деревянный балкон. Со свистом и воем мчались они к разведчикам. В дверях, у выхода на парадную лестницу, закипел бой. Испанцы сшиблись с поляками в братоубийственной схватке. Карабины были отброшены. Дрались голыми руками! Цедро увидел, как сверкнул толедский кинжал. В ту же минуту Кжос упал, точно сраженный молнией. Он грянулся затылком на каменный порог и ни разу не дернулся. Испанцев было трое. Все трое погибли скорее, чем добежали туда. Двое были выброшены за перила, так же как их соотечественницы, а третий, которому прикладом размозжили голову, через несколько минут превратился в груду кровавого мяса. Польских солдат оставалось теперь только пять человек. Патроны у них кончились. Двор наполнялся испанцами.

– Ну, теперь, братцы, делать нечего!

– На бой!

– Двери настежь!

Крупными шагами, с удалою песней на устах, они спустились вниз. Поправили на себе патронташи, пояса и ремни. Шапки сдвинули на ухо. Крепко застегнули под подбородком ремешки. Выпрямили друг другу черные султаны.

– Улан! Иди в середину.

– Оставьте меня в покое! Я пойду без вас, один!

– Иди в середину! Я тебе приказываю, я тут сейчас командир! – сказал крайний солдат.

– Карабином плохо владеет, а туда же, он, видишь ли, один пойдет!

– На руку!

– Шагом марш!

С дверей, выходивших на улицу Сан Энграсия, солдаты сорвали железный засов. Падая на камни, он лязгнул, как меч палача. С треском распахнулись обе створки дверей.

– Да здравствует император! – в один голос крикнули солдаты, и железной поступью вклинились в толпу испанцев.

– В штыки!

Солдаты ринулись на защитников баррикады и рассеяли толпу, как взорвавшаяся бомба. Когда желтые обшлага сверкнули в тылу баррикады, крик отчаяния раздался на ней. Солдаты добежали до первых мешков и рухляди, образовавших ступени уличного укрепления. Прыжками, молниеносно действуя штыком и прикладом, взбирались они наверх. Быстро приседая и прыгая, коля штыками спереди и сзади, снизу вверх и сверху вниз, пронзая и раздирая острием, солдаты прокладывали себе дорогу вверх. Каждый теперь дрался за себя, за всех пятерых и за всю армию.

Не успели испанцы счесть их, как солдаты вырвались на верхушку баррикады. Они сбрасывали оттуда защитников, мчась скачками по гребню баррикады, по колесам и лафетам пушек, как желтая молния по зубцам скал. При виде их в колонне штурмующих войск раздался воодушевленный крик. Привислинские батальоны, завидев своих у цели, бросились на баррикаду и, ожесточенно сражаясь, топтали неприятеля. Тысячу дул зарядили тем временем испанцы и тысяча прищуренных глаз прицелилась в головы пятерке. Грянулся наземь ничком один, захлебнулся на бегу брызнувшей изо рта кровью другой, как подкошенный упал на колени третий. Цедро, подгоняемый холодным ужасом, с оторванной половиной шапки, обливаясь кровью от десятка ран, ослепший от порохового дыма и восторга, широкими шагами спускался с баррикады по мешкам, трупам, домашней рухляди, уже вместе с победителями. Грозная песня вокруг. На гребне неприступной баррикады е го видела вся колонна. Лакост и Хлопицкий… На него показывали шпагами, круша, преследуя и тесня испанцев к следующей батарее, в конец улицы Сан Энграсия, где начиналась уже белая в лучах солнца продолговатая площадь Коссо. В том месте, которым овладели поляки, улица Сан Энграсия представляла собой узкую щель. Справа высились стены сумасшедшего дома, слева – огромные, темные стены францисканского монастыря. Колокольня, казалось, свешивалась над темным проходом. Испанский отряд, защищавший баррикаду, еще не отступил в этот проход, а, разбившись на два отряда, в мгновение ока занял монастыри Иерусалимских дев и францисканский. Цедро вместе с толпой товарищей ударил на первый из этих монастырей. Все калитки и ворота были забаррикадированы, но их тотчас же выломали захватчики. Испанцы были переколоты штыками у входа в храм, в его ризницах, корабле и приделах, в сенях и коридорах монастыря. Когда Кшиштоф вошел в главное здание, в котором помещались кельи монахинь, оно уже было захвачено войсками. Длинные, бесконечные извилистые коридоры, по обе стороны которых располагались кельи, были уже совершенно пусты. Там царили мрак и гнетущее безмолвие. Звуки шагов отдавались, как в колодце. Кшиштоф устал смертельно. Ему хотелось заснуть хоть на минуту. Он как раз подумывал о том, не прилечь ли где-нибудь у стены, притворившись убитым, когда вдруг в нескольких шагах, на повороте, около лестницы, услышал окрик:

– Qui vive?

Цедро отдал пароль. Из непроницаемой темноты на свет, падавший от полукруглого окна сквозь старые, пробитые пулями стекла, вышел офицер с обнаженной шпагой. Цедро пригнулся и сразу же узнал его.

«Ах, опять этот Выгановский… Родственник…» – подумал он с неудовольствием.

Капитан с иронической улыбкой смерил его глазами.

– Я видел вас на баррикаде, – произнес он наконец.

– Весьма возможно!

– Браво!

– Я очутился там случайно, собственно даже против воли.

– Еще лучше.

– Солдаты, которые захватили ее, погибли. Вечная слава им! Это они втащили меня…

– Что касается славы… Да. Скромность, достойная зависти! Но громче слов, надписей на бумаге, пергаменте или, допустим, надгробном камне, говорят эти славные кровавые пятна на штанах и сапогах. Вы отличились, пан Цедро! Кельтиберов бьете беспощадно. Закажите только еще тысячу обеден монахам в Бургосе, и из вас выйдет настоящий Сид, черт возьми! Вы мне нравитесь.

– Да, я убил сегодня не одного человека, – сказал Кшиштоф, тупо глядя офицеру в живые глаза.

– Бесподобно, молодой человек.

– Особенно запомнился мне один, которого я прикончил собственноручно.

– Ха-ха… На то и война, чтобы каждый настоящий человек мог убивать врагов, сколько ему вздумается. Вас не обойдут наградой, уж я об этом постараюсь. Берегитесь только участи Гамилькара под Сагунтом, [516]516
  Гамилькар– карфагенский полководец, войска которого успешно сражались с римлянами во время 1-й Пунической войны (264–241 гг. до н. э.). Сагунт –город в Испании, основанный греками, в 1-й Пунической войне был союзником Рима. Гамилькар к Сагунту прямого отношения не имеет. Быть может, Жеромский имел в виду факт нападения Ганнибала (сына и преемника Гамилькара) на Сагунт в 219 г. до н. э., что послужило предлогом к началу 2-й Пунической войны.


[Закрыть]на войне ведь и такое случается.

Цедро неучтиво молчал.

– Почему же вы не продолжаете своих подвигов на поле боя? Берегитесь, как огня, выпустить из рук лавровый венок! Его схватит кто-нибудь другой, а слава не ждет отсталых. Надо шагать с нею в ногу. Или вы, быть может, к монашкам? А? Скажите откровенно… Солдат солдата понимает, как балерина балерину… Выбор черничек, скажу вам по секрету, замечательный. Есть до того аппетитные, что – пальчики оближешь! Они, видите ли, аскетки. Суровый запрет, мечты и тоска… Понимаете? Иерусалимские девы… Я видел их собственными глазами. Пойдемте, покажу вам целый букет. Выберете себе ту, какая придется по сердцу. Одна беда: ни единой блондинки. Хоть бы на погляденье!

Они поднимались по лестнице, сложенной из огромных плоских плит. Долго шли по совершенно темному коридору с деревянным полом, затем свернули в другой. До слуха Кшиштофа донеслась оглушительная дробь барабана, отбивавшего незнакомый такт. Вскоре они очутились перед дубовой дверью большой трапезной. Там стояло на часах несколько гренадер. При приближении капитана они с плутовской улыбкой распахнули дверь. Выгановский вошел первым, прокладывая путь улану. Когда они пробились сквозь толпу, Кшиштоф увидел, что несколько десятков обнаженных женщин танцуют в кругу в такт ударам кочерги по медным кастрюлям и тазам. Под ударами прикладов и штыков они плясали довольно ловко.

– Чернички! – шепнул Выгановский, причмокивая губами. – Не все, но большая часть. Не могу сказать, чтобы им было особенно приятно без монашеского одеяния, но в то же время не вижу, чтобы они оказывали такое смешное сопротивление, как девушки Нумансии. Есть, правда, исключения, но об этом позже…

В глазах его при этих словах мелькнула мрачная ироническая улыбка. Нижняя челюсть выпятилась, ноздри затрепетали.

– Вы, наверно, останетесь здесь? – предупредительно прибавил он, заглядывая Кшиштофу в глаза. – А я, прошу прощения, на службе: командую sit venia verbo [517]517
  С позволения сказать (лат.)


[Закрыть] ^l этим… монастырем. Я хотел сказать другое слово, но боюсь оскорбить ваш слух.

– Нет, я здесь не останусь, – проговорил Цедро с преувеличенной небрежностью.

– Что это вы? Почему, позвольте вас спросить?

– Мне хочется спать, пан капитан!

– Спать… Во время такого торжества! Oh, c'est triste… [518]518
  О, это печально… (франц.)


[Закрыть]

– Я уже очень давно не спал.

– Да, это в самом деле печально… Что ж, ложитесь спать!

– Вы разрешите мне здесь где-нибудь, в коридоре?

– Пожалуйста.

Цедро отдал ему честь.

– Погодите. Я вас провожу и дам вам место. Я вам говорил уже, что по приказу победителей я назначен комендантом монастыря и его зданий, коридоров, келий, трапезной.

Они вышли из шумного зала и вяло, как дряхлые старики, побрели по той же пологой лестнице вниз.

Снова вошли они в темный коридор.

– Здесь кельи, – сказал Выгановский. – Можно было бы в какой-нибудь из них удобно устроиться и выспаться, но, к сожалению, все они временно заняты. Монашенки принимают у себя незнакомых рыцарей. У них давно не было такого удобного случая в сей земной юдоли.

– Это ваши солдаты там, пан капитан? – спросил Кшиштоф.

– Есть и мои, есть и французы.

– Если бы это зависело от меня… – не находя слов, пробормотал, задыхаясь, Цедро, – если бы я… я бы приказал расстрелять этих мерзавцев, я бы приказал… Ради бога… Да ведь их вешать надо, как собак!

– Говорите, молодой человек, говорите. смело. Разрешите, однако, обратить ваше внимание на одну подробность: это, прошу прощения, война, а не маневры на Марсовом поле на глазах у невесты в голубом шарфе. Вы, полагаю, впервые присутствуете при занятии города?

– Да.

– Я так и думал…

– Почему это вы так думали? – презрительно спросил Цедро с ледяной улыбкой на губах.

– Много страшных штурмов я уже пережил, но, должен признаться, что такого ужасного не переживал еще никогда. Такого не бывало ни в итальянских кампаниях, начиная с самой первой из них, ни в австрийских походах. Опираясь на долголетний опыт, могу вас уверить, что массовое изнасилование ускоряет капитуляцию в гораздо большей степени, чем бомбардировка, и к тому же имеет то преимущество, что сохраняет у обеих воюющих сторон много человеческих жизней. У отцов, мужей, братьев и женихов оно исподволь, но неотвратимо выбивает оружие из рук, солдат укрывает от картечи и обеспечивает капитуляцию. Да и чего вы хотите? Тем, кто идет на верную смерть, на жалкую солдатскую смерть в канаве, на навозной куче, в подвалах и братских могилах, причитается же, черт подери, что-нибудь с тех, кто остается в живых! Причитается же им хоть эта минута перед смертью… По мне уж лучше моим парням побыть тут в кельях, чем погибать от картечи, которая разрывает их в клочья, и самим без всякой пощады убивать людей. Ручаюсь вам, что следующий дом сдастся нам добровольно, когда среди девушек, живущих в нем, разнесется слух о том, что мы тут сотворили. Самое же главное заключается в том, что большая часть жертв приняла эту кару господню со смирением и покорностью, я бы даже сказал – с радостью и наслаждением…

Цедро уже почти спал, прислонившись плечом к стене. Он едва слышал, что говорит ему словоохотливый офицер. Тем временем тот остановился около кельи без дверей, заглянул внутрь и дернул Цедро за рукав.

– А вот тут у меня нечто специально для вашей души, – сказал он изменившимся голосом. – Войдите-ка! Ну входите же, входите!

Офицер отодвинул дверь, вырванную с петлями и приставленную к проему. Они вошли в крошечную, похожую на нишу келью с кирпичным полом. На узком ложе лежала молодая монахиня. Руки у нее были благочестиво сложены на груди так, как на памятниках средневековые скульпторы изображали усопших королевен. Голова была покрыта клобуком. Монашеская одежда на ней была изодрана в клочья… Но кто-то так тщательно прикрыл ее лохмотьями, что сквозь них нигде не светилось тело. Выгановский, лицо которого исказила ужасная страдальческая улыбка, подошел к покойнице, наклонился над нею и сказал, обращаясь к Цедро:

– Посмотрите.

Офицер поднял левую руку умершей. Кшиштоф наклонился…

Он увидел рукоять кинжала, торчавшую между ребрами под девственной грудью. Струя крови залила рукоять и, свернувшись вокруг нее, застыла черной лавой.

Это был уже холодный труп, ноги и руки окоченели, но на лицо еще не легла печать покоя, оно не было еще во власти смерти. Оно все еще принадлежало земле. Сдвинутые брови, страшно перекошенный рот дышали гордостью и мукой. Выгановский с почтением положил на прежнее место застывшую руку. Соединил пальцы ее с пальцами правой руки. Делал он это с благоговением, спокойствием и осторожностью, словно исполнял обряд. Рот у него перекосился, совсем как у монахини…

Через минуту офицер выпрямился, отступил на два шага, встал в позицию, вынул шпагу из ножен и отсалютовал умершей.

Он вышел с Цедро из кельи.

Идя вперед крупными шагами, Выгановский торопливо и равнодушно рассказывал:

– Солдаты напали на нее впятером или вшестером. Там, на том повороте. Я видел…

– И вы не заступились за нее? – как перчатку, бросил ему Цедро в лицо эти слова.

Офицер отрицательно покачал головой.

– Она убежала в свою келийку, – продолжал он, помолчав. – Захлопнула дверь. Солдаты долго выламывали эту дверь… Наконец вырвали петли вместе с косяками. Бросились к монахине, сорвали с нее платье. И вдруг неожиданное препятствие… Ах, ты черт! Ха-ха! – под прелестной грудью неожиданное препятствие. Все преодолено, кроме этого одного пустяка! Совсем как с Сарагосой: уже захвачена, уже взята, уже в оковах. Теперь, кричим мы, рабыня, мы над тобой потешимся! Ха-ха!.. На вот тебе! Ха-ха!.. На вот тебе труп. Рви его на части, подлый лис, тешься на здоровье!

Выгановский остановился посреди коридора, сам бледный как труп, и шептал, точно в забытьи:

– О монахиня, монахиня! Если бы я был властелином народа, который тебя породил, я назвал бы твоим именем город, страну мою, все мои земли! Я изобразил бы твой лик на гербе народа и печати государства. Я прикачал бы своим армиям дефилировать перед твоим прахом с. развернутыми знаменами…

Цедро, которому надоели разглагольствования офицера, смотрел на него сонными, потухшими глазами, едва различая его в полутьме.

– Можно мне здесь прилечь? – спросил он, прерывая поток красноречия капитана.

Выгановский очнулся и окинул глазами коридор. Он толкнул рукой дверь налево и вошел в совершенно пустую келийку, такую же маленькую, как та, в которой лежала самоубийца.

– Ложитесь, соня, и спите! – сказал он, указывая на постель.

– Вы, пан капитан, насколько я могу судить, не обладаете неприятной твердостью Сципиона Африканского, – шагнув к постели, с легкой иронией сказал Кшиштоф.

Он вспомнил при этом, что сегодня кто-то обозвал его самого Сципионом Младшим.

Кшиштоф хотел бросить Выгановскому прямо в лицо и такие прозвища, как пудель, кавалерист, белобрысый, но он уже не был уверен, действительно ли видит перед собой капитана или это только снится ему.

– У меня нет ничего общего ни с одним из Сципионов… Я прах и пепел…

– Ну тогда ложитесь спать, – пробормотал Цедро.

– Нет, я посижу себе тут. Подожду вас. Я разбужу вас через четверть часа, когда буду уходить со своей ротой из этого дома.

Едва коснувшись подушки, Кшиштоф тотчас же захрапел на весь монастырь. Ему казалось, что он только что сомкнул веки, когда в дверь стали стучать кулаками и прикладами и громко звать капитана Выгановского. Цедро проснулся так же внезапно, как и заснул. С минуту он прислушивался к грохоту выстрелов, шуму боя. Капитан сидел на стуле в той же позе, повернувшись лицом к окну. Можно было подумать, что он совершенно не слышит кликов, зовущих на бой. Он снял шапку и так и позабыл надеть ее. Лицо его казалась гораздо более худым. Он был очень красив.

Сухой, костистый лоб, тонкий нос, холеные бородка и усы невольно привлекли взор Кшиштофа. Неподвижные глаза капитана были затуманены…

Цедро встряхнулся и встал с постели окрепшим полным душевного здоровья.

– Выспались? – спросил Выгановский, не повертывая головы.

– Выспался.

– Тогда пойдем.

– Я готов.

Перед монастырем в его потоптанных садах стояли колонны, готовые к новым боям. Ворота распахнулись. Войска железной поступью вышли на улицу Сан Энграсия.

Справа у углового дома они увидели солдат, которые выламывали входные двери. Никто не знал, что это за здание. Двери были тяжелые, кованые, с прочными замками и страшными затворами, стены толстые, на окнах крепкие решетки. Солдаты, вышедшие из монастыря, оказали поддержку осаждающим. Они притащили одну из отбитых пушек и, установив ее в нескольких шагах от двери, направили на нее пушечное жерло. В дверь ударил один снаряд, другой, третий. Каменная рама треснула, прогнулась и повалилась наконец вместе с дверью. Осаждающие ринулись на створы через отверстие вверху и проникли в темный подъезд. Они увидели просторные темные сени с широкой мраморной лестницей в глубине. До половины она была завалена мешками с землей. Солдаты пробрались по одному в сени и стали убирать с дороги преграду. Никто не мешал им. Они думали сначала, что испанцы не будут защищать этот дом. Но не успела толпа разведчиков проникнуть в сени и направиться к лестнице, как на них полетели с третьего этажа ручные гранаты, из-за перил лестницы хлопнулись о края ступеней брошенные сверху бомбы. Ослепительный блеск пронизал полумрак, грохот осколков, разбившихся о голые стены, заглушил стоны растерзанных солдат. Гул покрыл все. На белых ступенях из каррарского мрамора в предсмертных судорогах корчились раненые. Струя крови, извиваясь, словно красная змея, стекала по ступенькам.

Такое зрелище представилось тем, кто вошел с улицы в здание. Бешеными прыжками, перескакивая через раненых, все тотчас же ринулись на лестницу. Добежали до второго этажа. Там их ждал уже ряд дул, выставленных из длинного коридора. Гром выстрелов, дым, вспышки огня… Коридор второго этажа был взят. Он был взят, но дорогой ценой. Лестницу и пол усеяли трупы солдат, раненые умирали, затоптанные каблуками. В темных углах, в нишах окон, забранных решетками, люди душили друг друга, приканчивали ножами. Наконец разъяренные захватчики достигли дверей комнат, расположенных справа и слева. Защитники бежали на третий этаж. Солдаты думали, что это монастырь. Выламывая двери молотами и железными полосами, они открыли несколько десятков комнат. В мгновение ока в коридор выбежали запертые там люди. Страшный рев наполнил все здание.

Люди были нагие или одетые в отрепья, простыни, лохмотья; у некоторых на руках виднелись кандалы. У всех были бритые головы.

Когда Выгановский и Цедро поднимались по лестнице на второй этаж, в кольцах и клубах дыма они увидели двух человек в лохмотьях, с седым» головами, которые схватили друг друга за горло и впились друг в друга зубами. Оба грянулись как раз наземь и стали подминать друг друга. Они кусались, как разъяренные собаки. Судорожно дергаясь, мелькали их обнаженные руки, колени, ляжки, животы, лопатки, плечи, шеи. Оба они вырывали друг у друга зубами куски живого мяса, душили друг друга коленями, царапали острыми ногтями, сплетались в такой страшный клубок, что казались одним человеком о двух головах, со множеством рук и ног. Удары сыпались с удвоенной, утроенной, удесятеренной силой. Оба истязали друг друга, с яростным хохотом стукаясь лбами. Слышны были треск костей и хрип, треск костей и хрип… Наконец один из них подмял под себя другого. Тот хрипел под ним. Он только все еще поднимал голову и напрягал шею, пытаясь нанести удар, но мучитель уже не дал себя сбросить. Он свирепствовал даже тогда, когда седая, посинелая голова побежденного беспомощно упала в лужу крови. Победитель сосал кровь, лившуюся из ран, поднимал сомкнувшиеся веки и смотрел в глаза врагу, заглядывая в самую их глубину; он держал наготове руку, чтобы подавить последний вздох, чтобы не дать ему вылететь из груди. Наконец он нанес убитому последнюю пощечину. Последний раз плюнул в безответные уже уста. Поднялся. Дикими, налившимися кровью глазами он с адской усмешкой обвел ряды потрясенных солдат. Только сейчас он увидел их. Засмеялся, завизжал, зарыдал, захохотал… Подняв руки вверх, он, как торжествующий лев, прыгнул сверху в середину толпы. Офицера, который шел в третьем ряду, он схватил за бороду, ближайшего солдата за горло и умер на штыках с радостным ревом, с пеной восторга на оскаленных зубах.

Словно листья, гонимые вихрем, вырвались из коридора танцоры, декламаторы, певцы, ораторы, задумчивые, равнодушные, ослепленные яростью, похожие на притаившихся псов и на срубленные деревья, как бы поросшие и изъеденные уже грибком равнодушия, люди безликие, с безумными глазами, люди с безглазыми мордами, страшные чудища в образе женщин, ужасные твари со взглядом волков и тритонов, с кандалами на руках, в смирительных рубахах. Толпа эта вышла навстречу солдатам и преградила им путь. Звериный рев, завывание бури, стон ветра в лесной чаще, песня моря, бушующего в новолуние, крик птицы, исполненный несносного страдания, и смех счастья, извлеченный неведомо откуда музыкальными инструментами, плач над опустевшей колыбелью, и вдохновенная песня души, созерцающей разверстые небеса, – все это обрушилось на пришельцев. Из середины толпы, вытянув руки, вышел обнаженный старик в красной тряпке, который был на целую голову выше всех остальных; голову его венчала огромная ветка кипариса. Он никого не видел. Отчаянно пел он какую-то глухую песню, слова которой бесследно терялись в хаосе дыма, в громе выстрелов и предсмертных стонах. С диким криком на устах он спускался вниз, как гений, властелин или пророк…

В ту же самую минуту черный, маленький, вертлявый человек-обезьяна, в холщовых штанах, но без рубахи, перелез украдкой через перила, подмигнул всем и, разразившись таким хитрым и таким счастливым смехом, точно в этот момент он обманул, наконец, весь род человеческий, протяжно свистнул и бросился вниз бритой головой. Не успели окружающие заметить, как он разбился и разбрызгал у входа кровавый фонтан, а уже другой привлек внимание идущих солдат. Какой-то мускулистый, с виду совершенно здоровый человек, крадучись вдоль стены, подбежал к только что убитому солдату, схватил левой рукой карабин и в мгновение ока бросился в толпу сумасшедших. Он стал разить их молниеносными ударами, разбивать прикладом бритые головы. По данной команде солдаты взяли его на прицел. Когда он погиб, пронзенный пулями, солдаты растолкали сумасшедших и помчались на третий этаж догонять здоровых.

Они поднялись уже на один марш по мраморной лестнице, когда на третьем этаже в коридоре раздался еще более громкий хор, чем на втором. Солдаты остановились.

Стремясь, видно, создать между собой и победителями новую преграду, испанцы открыли на третьем этаже одиночки сумасшедших женщин. Из черной пасти коридора хлынула, клубясь, волна чудовищ. Впереди шла мегера с седыми, всклокоченными космами, с выкатившимися глазами: крик замер у нее в груди при виде молодых солдат. Скрюченными пальцами костлявых рук она обшаривала стены. Беззубый рот был разинут, отвратительная голая грудь прерывисто дышала. Волна кипела, катясь вслед за нею. Слышался шепот, хлопанье в ладоши, прыжки, ржание, собачий лай, визг, гоготанье кобыл, расскакавшихся на лугу, веселые песни, пронзительный крик, сотни слов в одно мгновение. Хохот в толпе, хохот, от которого волосы встают дыбом, который страшнее призрака смерти.

Солдаты испугались и отступили. Заняв оборонительную позицию на втором этаже, они ждали. Женщины ползли вниз, осторожно, крадучись. Некоторые из них, как гиены, прыгнули с визгом к выходу из сумасшедшего дома, другие бросились в коридор второго этажа, отброшенные штыками солдат, они предавались наслаждению с сумасшедшими мужчинами.

Когда толпа безумных спустилась с верхних этажей, капитан Выгановский, воспользовавшись этим моментом, снова бросился со своей ротой наверх. В коридоре третьего этажа закипел страшный бой. Испанцы заперлись в комнатках женщин, в одиночках буйных, только что выпущенных ими на свободу. Через окошечки в кованых дверях с крепкими затворами они без промаха били по захватчикам. Они засели, как в крепости. Французские солдаты, пришедшие снизу на помощь полякам, от бессильной ярости, казалось, готовы были грызть стены зубами. Тщетно стреляли они через окошечки в дверях: испанский солдат прятался под самой дверью. Он спокойно заряжал карабин, выставлял дуло и целился, оставаясь невидимым. Захватчики притащили снизу железные полосы, домкраты, банники, бревна и ломы. Они стали по очереди таранить неприступные двери, обратились в неистовые катапульты. Двери стонали, разлетались в щепы, и все же из-за них летел беспощадный выстрел. Осажденные испанцы были в конце концов один за другим взяты живьем. Их вырывали друг у друга и передавали из рук в руки. Всех их до единого перекололи, прикончили прикладами, перебили в этих норах.