Текст книги "Пепел"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)

Сокольницкий вынул круглые часы, огляделся по сторонам, вытер кулаками глаза, полные песку, дыма и сажи. Глубоко всей грудью вздохнул. Щелкнул пальцами. Было около пяти часов пополудни. Ближайшему офицеру генерал сказал на ухо:

– Батальон в тыл… с правого фланга… Шагом марш…

Разведчики вышли из огня и дыма. Они были черны, закопчены, мундиры на них тлели. Через северный проход они выбирались, толкаясь, из деревушки на дорогу у дворца. Офицеры с трудом строили расчеты и панцирные роты около орудий.

Солтык, получив приказ, кричал в дыму хриплым голосом:

– Смирно! Огонь прекратить! Полубатареями! Шагом марш!

Зарядные ящики въехали на плотину под прикрытием двух скучившихся батальонов, выбитых из ольхового леса. Батальоны эти все время схватывались с неприятелем. Первая полубатарея, состоявшая из трех пушек и единорога, вышла из-за дымовой завесы и через раненых, через груды трупов отступала назад, к зарядным ящикам. Остановившись там, она приготовилась вести огонь. Вторая полубатарея, состоявшая из трех орудий (два разбитых и умышленно поврежденных остались на месте), поспешно направилась к первой.

Грянули новые залпы… Пушки одна за другой въезжали на плотину. За спицы, за оси и винграды тянули их пехотинцы вместе с ранеными лошадьми. Большая часть кадровых канониров пала от пуль сильного неприятеля. Красные аксельбанты заалели на Фалентской дороге. Зеленые куртки покрыли ее, как ковер весенних трав. Лошадей осталось не более половины.

Сокольницкий, получив известие, что и Фишер ранен и вынесен с поля сражения за плотину, выстроил батальон Годебского, который потерял десятую часть своего состава. Генерал сам стал в строй и, загородив бесстрашной грудью подступ, прикрывал отступление артиллерии. Солдаты его шли не только через плотину, но и рядом по болоту, проваливаясь в него по пояс. Неприятель по этому же болоту следовал за ними шаг за шагом, гнался по пятам. Тут среди пней, сухого кустарника, в чаще прошлогодних камышей начался бой не на жизнь, а на смерть. Войска, которые двигались по плотине, поддерживали сражающихся. Мокрые, покрытые болотной ржавчиной, солдаты все были окровавлены.

Рафал вместе с другими прикрывал орудия. Целые кучи земли осыпались с разъезженной плотины. Деревья валились в болота Равки, когда колеса орудий выворачивали из плотины их корни. То и дело приходилось вытаскивать колеса из трещин и ям, напрягая все силы, толкать и тащить бегом орудия.

После тяжких трудов солдаты докатили, наконец, орудия до твердого берега перед рашинской кузницей.

Оттуда лошади уже сами потащили орудия дальше. Сталкивая австрийских пехотинцев в болото, схватываясь с ними врукопашную, пехота выходила на сухое место и направлялась к костелу.

Неприятель продирался той же дорогой. Но теперь ему противостояли все польские силы. Двенадцать орудий саксонской батареи, пушки Влодзимежа Потоцкого и тринадцатая рота пешей артиллерии Островского были установлены на валу шанца позади костела, в поле со стороны Михаловиц и на берегу озера со стороны Яворова. Все жерла обратились на плотину. Австрийским солдатам надо было пробиться вперед по этому узкому проходу. Здесь-то и завязалось самое жестокое сражение.

Польским пушкам мало вредили батареи Мора, Чивалярда и других, установленные в фалентской низине, за плотиной. Между тем каждый польский снаряд, брошенный вдоль плотины с рашинской возвышенности, наносил огромный урон сомкнутому строю движущейся австрийской пехоты.

Костел, обнесенный четырехугольной оградой, и каменные дома на площади около него служили прекрасным прикрытием для польской пехоты. На плотине медленно вырастали горы трупов польских крестьян из-за Пилицы, русин, чехов, словаков, венгерцев, цыган, валахов…

Польские командиры стали к орудиям. Князь Понятовский переходил от одной пушки к другой и целился тщательно, хладнокровно и умело. Он то и дело посылал адъютантов по направлению к Михаловицам и Яворову, так как на обоих этих пунктах была сильная канонада. Донесения все время поступали благоприятные, неприятель нигде не перешел болота.

Уже спускался ранний весенний вечер, когда пехота Вукасовича через горы трупов вторглась по плотине на рашинский берег. Но под могучим напором батальонов Сокольницкого, отдыхавших за костелом, она снова откатилась за плотину и с возвышенности. С удвоенной силой заработали орудия, дым окутал светлую озерную гладь, плотину, деревья и убогий придорожный хуторок.

Ночь надвигалась, а задыхающиеся, раскаленные жерла все еще изрыгали смерть. Только когда воцарилась непроницаемая тьма, они медленно, медленно прекратили свой рев.

В Фалентах над пожарищем догорало зарево. С плотины, с болот, с берега ночной ветер доносил стоны. Седой туман, медленно поднимаясь над сухими камышами, покрыл эти голоса смерти, как мягким саваном.

На плотине пало две тысячи австрийцев, и тысяча с лишком поляков погибла в фалентском ольшанике.

Была уже глубокая ночь, когда Рафал, весь мокрый, в изорванном мундире, без шапки, выбрался из рядов сражающихся. Он брел наугад по вспаханным полям, направляясь к Опаче. Ему казалось, что он найдет еще там свою вчерашнюю постель. В Рашине ступить было некуда, не то что голову приклонить. Уходя, Рафал видел, как в костел и дома сносили раненых. На полях вдоль дороги рядами складывали трупы.

Ольбромский был весь в жару.

Его мучила вчерашняя рана. Только сейчас дали себя знать новые легкие штыковые ранения. Глаза у него горели, голова пылала, и все же он весь трясся в ознобе. В душе он влек смертельное страдание, с закрытыми глазами он видел все поле боя, в руках нес груды тел, извивавшихся на плотине.

В Варшаве

После ночи, проведенной в одном из пустых сараев еврейского предместья Варшавы, неподалеку от городской виселицы. Рафал проснулся под утро. Сарай стоял поодаль от дороги, однако офицер услышал лязг и стук проходящих пушек, обозов, пехоты. Он выбрался из своего логова и, расспросив пехотинцев, узнал, что это по всей линии отступают поляки. Юноша был вне себя от удивления. Когда в начале этой ночи он уходил из Рашина, вся армия гордилась одержанной победой! А сейчас она со всеми своими силами оставляет поле брани! Как страшно грохотали пушки на этой ночной дороге отступления! Как тяжело, устало и угрюмо шагали, отступая, солдаты!

– Саксонцы ушли! – поясняли они Рафалу из рядов.

– Немец немцу брат!

– Подлые саксонские собаки! В самый разгар боя ушли в тыл…

– Тысяча двести человек, сто пятьдесят гусар, двенадцать пушек, все свои три батальона собрали и ушли…

Рафал смешался с толпой солдат и потащился с ними. По дороге он все расспрашивал о бригаде Сокольницкого. Только утром он узнал, что генерал назначен командующим левым флангом и за Черняковской и Мокотовской заставами прикрывает низины Повислья со стороны Вилянова. Выйдя за вал укреплений, Ольбромский побрел туда с кучкой пехотинцев, отбившихся от своих частей.

На рассвете послышался отдаленный огонь застрельщиков. В утреннем тумане промчался какой-то небольшой конный отряд и спустился в виляновскую низину. На взгорье, в окрестностях Мокотова, Рафала задержала охрана гражданской гвардии и с большими церемониями повела к офицеру, командовавшему караулом. Сколько ни расспрашивал Рафал о генерале Сокольницком, старый служака не захотел сказать юноше ничего определенного и приказал ему ждать в лагере гвардии, на окраине Лазенковского парка. Там за вчерашний вечер вырос целый городок. Из столов, дверей, ставен, лавок и табуретов защитники города устроили нечто вроде хижин, конурок, палаток, а вернее всего тех шалашей, которые евреи устраивают во дворах в праздник кущей. В этих убежищах спали не только сами защитники, но и их семьи, приносившие им пищу и питье. Когда Рафал пришел туда, гвардия уже поднялась, разбуженная весьма неделикатно полковником Лубенским и его адъютантом Рокицким.

Командиры выстроили в боевом порядке сонных горожан, так как со стороны Пясечного все явственней и явственней доносилась ружейная пальба. Рафал зашел в один из первых попавшихся шалашей, уселся там на земле под прикрытием двери, сорванной где-то вместе с петлями, и погрузился в дремоту. После вчерашнего дня у него все еще шумело в голове. Сильный толчок в плечо заставил его пробудиться от короткого сна. Незнакомый офицер будил его и звал к генералу.

Неподалеку Рафал увидел верхом на лошади Сокольницкого. Генерал был весь, до позументов и султана, забрызган мокрой глиной. Сапог и малиновых рейтуз не было видно под грязью. Лицо у генерала было темное и хмурое от усталости. Лошадь под ним взмылилась. Пар валил от нее.

Когда Рафал, приветствуя генерала, подбежал к стремени, тот пошутил:

– Вот как вы ведете себя, пан адъютант! Приходится вас искать по шалашам этой бабьей пехоты. Что это на вас за шапка?

– Пан генерал, шапка упала на плотине, когда мы тащили пушки. Ночью я поднял на шоссе первую попавшуюся шапку. Лошадь подо мной убило около Фалент. Я нездоров.

– Эх, неженка! Досталось вам еще в леске, что ли?

– Кажется, кольнули штыком, но только не знаю, когда и куда…

– Что же вы думаете делать?

– Сейчас надо поискать пристанища, – я на ногах не стою.

– Ну, спасайтесь как можете.

– Пан генерал…

– Ну что еще!

– Если я поправлюсь, могу ли я надеяться опять служить под вашим начальством?…

Сокольницкий подумал с минуту времени, смерил его глазами и неохотно сказал:

– Можете явиться ко мне. Только не пеший. Добудьте себе доброго коня и мундир получше. Может быть, найдется для вас место адъютанта.

Рафал посмотрел на генерала благодарными глазами и поклонился. Генерал в толпе офицеров поскакал по направлению к Мокотову.

Ольбромский с удивлением узнал, что уже за полдень. В рядах гвардии говорили о перемирии. Делать там измученному улану было нечего, и он прямо через Лазенковский парк направился к городу. Плетясь нога за ногу, он миновал нижние аллеи, поднялся на верхнюю и побрел дальше по грязи мимо деревянных домиков. Он часто останавливался, прислонялся к деревьям. Дойдя до города, он так ослабел, что уже то и дело присаживался на землю. Он то вспоминал, что голоден, то соображал, что его мучит жажда, но прежде всего взору его представлялось вчерашнее поле сражения. Он около трех дней ничего не ел.

Когда Рафал последний раз встал с земли и поднял глаза, он увидел железную решетку сада, переброшенные через нее еще сухие, спутанные стебли дикого винограда, а в глубине сада – фасад небольшого дворца и балкон. Перед ним была запертая дверь, окна с опущенными занавесками, каменные ступени с левой стороны террасы, стебли прошлогодних цветов на клумбах…

Рафал оперся грудью и плечом на тупые концы прутьев чугунной решетки и пристально смотрел на дворец. Тут, за зеркальной дверью, раздавался шелест платья Гелены де Вит. Когда она спускалась вниз бесшумно, как виденье, тут под ее атласными туфельками скрипели песчинки, занесенные ветром на гладкие мраморные плиты. Великий боже, неужели это правда, что ее уже нет? Сердце стучало у чугунной решетки, у которой когда-то билось оно в ожидании. Чугунные прутья покрылись красно-бурой ржавчиной. Калитка была заперта на задвижку, на дорожке лежали стебли и почернелые листья. На стеклах, на ступеньках крыльца, за неподвижными занавесками стыла неумолимая и непреклонная тишина.

По улицам ехали навозные и хлебные телеги, свозившие в Варшаву раненых из-под Рашина и Пясечного. Госпитали были уже переполнены, и жители брали к себе в дом несчастных, которых доставляли часто без всяких перевязок в самом плачевном состоянии.

Какой-то небольшой отряд гвардии увидел Рафала, прислонившегося к садовой решетке, и взял его с собой. Раненый пошел без сопротивления. На вопрос, нет ли у него в Варшаве семьи, родственников, знакомых, он не мог ответить, придавленный последним волнением. Но в конце концов Рафал вспомнил о доме князя Гинтулта и попросил, чтобы его отвели туда.

Ворота там были отворены, на дворе стояло десятка полтора крестьянских подвод. Под самыми окнами дворца тощие лошаденки жевали овес в торбах и сено в кузовах телег. Парадная дверь, когда-то всегда наглухо закрытая, теперь была распахнута настежь. Всякий убогий люд заходил во дворец и выходил оттуда. Когда два гвардейца ввели Рафала в сени, навстречу им вышел старый камердинер из Грудно. Он совсем не узнал Рафала и занялся им с едва скрываемым недовольством.

В нижних залах и в прекрасной библиотеке стояли теперь койки, койки и койки, как в лазарете, и на них стонали раненые. В уютных роскошных комнатах, превращенных в операционные залы, пол был залит кровью, врачи оперировали раненых без наркоза, и те, корчась от боли под ножом и ланцетом, ужасно кричали. В других комнатах стонали в агонии умирающие. Несколько молодых хирургов в окровавленных халатах суетились около коек. Старый полуслепой Анджей носил за ними воду в тазах, полотенца, губки, хирургические инструменты. Рафал видел все это, как во сне. Его посадили на стул в одной из соседних комнат и, прислонившись головой к стене, он грезил наяву о пустом доме Гелены де Вит. Сияло весеннее солнце. Потоки света вливались в сад. Длинная аллея сохла в этом сиянии и подергивалась весенней предвечерней дымкой.

– Вот еще один раненый, – прошептал кто-то в дверях комнаты.

Рафал поднял тяжелую голову и устремил глаза на говорившего. В дверях стоял князь Гинтулт. Раненый узнал князя не по лицу, а скорее по внутреннему волнению, которое охватило его самого, по сердечному трепету, по дрожи в руках и ногах. Князь изменился до неузнаваемости. Землистое лицо его избороздили морщины, глаза ввалились. Зубы почти все выпали, а последний оставшийся смешно торчал спереди.

Князь Гинтулт подошел к Рафалу и долго смотрел на него как будто в изумлении.

– Да ведь это Рафусь Ольбромский, – тихо сказал он, наконец, старому слуге.

Анджей с минуту хлопал глазами и только тогда пробормотал:

– Да что вы, ваша светлость! Это ведь какой-то офицер.

Рафал встал и протянул князю руку.

– Рафусь! Боже мой! Так и ты стал солдатом? Ну слава богу, что ты жив и попал сюда, под этот кров. Анджейка! Живей, живей, дай ему отдельную комнату, ту, в которой он когда-то жил.

Вскоре раненый очутился в своей прежней постели. Хирург сменил ему повязку на старой ране, промыл, очистил и залепил пластырем новые колотые раны, велел накормить его и уложить спать.

Рафал проснулся только на следующий день утром. Окна были уже приотворены, старик Анджей в туфлях из желтой кожи бесшумно убирал комнату.

Рафал чувствовал себя гораздо лучше. Правда, голова у него еще болела, но от вчерашней угнетенности не осталось и следа. Анджей заботливо посмотрел на него и поклонился, с трудом сгибая негнущуюся шею. Вскоре явился князь с хирургом. Пока последний перевязывал рану, Гинтулт сидел в ногах постели Рафала и безучастно смотрел на всю процедуру. Вскоре хирург ушел, заявив, что больной через два-три дня может встать с постели.

– Я очень рад, – сказал Гинтулт, – что ты не тяжело ранен, иначе нам пришлось бы сейчас расстаться.

Рафал ничего не понял.

– Я должен уехать из Варшавы, – продолжал князь, – и мне хотелось бы, чтобы ты сопровождал меня.

– К сожалению, я связан теперь военной службой. Как только я поправлюсь, мне придется вернуться в полк.

– Я тоже еду на фронт.

– Вы вступаете в ряды армии, князь?

– Да.

– Как я рад!

– Тебе нечего радоваться… Я отправляюсь на фронт не потому, что хочу сражаться с австрийцами. Ты должен меня понять. Я иду исполнить долг… Не знаю, могу ли я говорить с тобой так, как раньше. Ты поступил со мной так странно… уехал без всякого предупреждения.

Ольбромский угрюмо молчал.

– Я пришел сюда не за тем, чтобы упрекать тебя. Бог с тобой. Я рад, что ты выздоравливаешь.

– Я не могу сейчас рассказать все, что заставило меня тогда уехать так неожиданно, – вот все, что я могу сейчас сказать…

– Не трудись…

– Меня вызвал отец.

Гинтулт снисходительно улыбнулся.

– Отец писал мне сюда после твоего отъезда. Он спрашивал, где ты.

Рафал умолк. Князь тоже сидел в молчании.

– Мы часто вспоминали тебя с великим мастером, – сказал князь после долгой паузы.

– Здесь ли майор де Вит? – развязно спросил Ольбромский.

Князь поднял на него потухшие глаза и надменно ответил:

– Нет.

– Где же он?

– Почил смертным сном. Великий мастер погиб.

– Сражаясь против нас!

– Если ты знал об этом, то зачем же унижаешь себя и меня низкой ложью?

– Скакой целью вы едете в армию, ваша светлость? – спросил Рафал.

– Чтобы посмотреть, по своему обычаю, на дела человеческие.

– Странная цель… В минуту, когда родину постигло бедствие… – произнес Рафал, опустив глаза.

– Ты так думаешь?

– Вчера я дрался в бою. Я видел, что там не место наблюдать дела человеческие.

– Не место?

– Там можно пожертвовать жизнью с верой в победу. Тогда человек там нужен. А кто идет туда, чтобы смотреть, как умирают другие…

– Если мне не изменяет память, в бою можно найти для себя еще одно место.

– Не понимаю.

– Потому что ты был плохим учеником, строптивым и любострастным.

– Сейчас я солдат и единственной доблестью считаю и почитаю беззаветную храбрость.

– Ты и говоришь, как солдат.

– Все, кто живет ныне на нашей земле, должны быть сейчас солдатами. Я видел, как генерал Сокольницкий по-солдатски грудью встал против врага.

– Видишь ли, брат, я принадлежу к числу тех людей, которые хотят обо всем, в том числе и о храбрости Сокольницкого, иметь свое собственное мнение, взвешенное на весах совести.

– Сейчас не время для этого.

– Для меня всегда время.

– Нет! Сейчас время идти в окопы! Всем, кто жив еще! Делать что прикажут!

Князь нахмурился. Лицо его потемнело.

– Тому, что ты так дерзко мне рекомендуешь, – сказал он, вставая, – уже не время, мой рыцарь, но только потому, что подписан договор: Варшава будет сдана австрийцам.

– Кто подписал его?! – крикнул Рафал, вскакивая с постели.

– Лежи спокойно.

– Сдать Ценою крови, которую пролили тысяча с лишним солдат на Рашинской дороге!

– Лежи спокойно. Наши войска уже идут на Прагу.

– Значит, я – в плену?!

– Раненые в Рашинском сражении имеют право после выздоровления отправиться к своим бригадам. Когда ты поправишься, мы поедем вместе. А по дороге мы с тобой еще поговорим. Сейчас ты горячишься и, быть может, поэтому груб, а я этого не выношу.

– Простите, князь.

– Да я совсем не обижаюсь, хотя люблю вести спор без крика.

– Когда мы поедем отсюда?

– Как только ты и твои товарищи, или по крайней мере некоторая часть их, подниметесь с постели.

– Не знаете ли вы, ваша светлость, где находится сейчас генерал Сокольницкий?

– Он ушел уже на Прагу.

– Австрийцы уже в городе?

– Нет, их еще нет. На днях они, вероятно, вступят в город. Договор почетный и, насколько я могу судить своим слабым умом, очень для нас выгодный.

– Это как же?

– Много австрийских войск будет приковано к столице, а наши солдаты двинутся в поход…

Совет

Еще до окончания срока перемирия, утром двадцать третьего апреля, князь Гинтулт в сопровождении Рафала спускался с Динасовских холмов, чтобы переправиться на другой берег Вислы.

Улицы, по которым они шли, были пусты, ставни закрыты. Понтонный мост напротив Беднарской улицы уже сняли, и самые понтоны со всеми военными материалами спустили вниз по реке. Пришлось переправляться на лодке. Гинтулт остановился у подножия холма и окинул взглядом свой дворец, переполненный ранеными офицерами и солдатами, который он оставил на милость чужого правительства и нескольких старых лакеев. Для него там не осталось места, так как раненых набралось уже до трехсот человек.

– Кажется, – тихо сказал он Рафалу, – я не увижу больше этого дома. Договор не распространяется на Прагу. Легко предугадать, что Варшава будет бомбардировать Прагу, а Прага – Варшаву. Я родился под этим кровом, там моя библиотека, коллекции, памятки… Прощай, старый дом…

Рафал пытался сказать князю что-нибудь в утешение, но тот махнул рукой. Они спустились к реке и направились вдоль берега, по пустынной Доброй улице, к углу Беднарской. После снятия понтонов странно было смотреть на выложенный камнем канал, тянувшийся от Вислы в глубь Доброй улицы. На канале теснились лодки перевозчиков, крикливо приглашавших пассажиров переправиться через реку. Князь и Рафал сели в одну из лодок и вскоре высадились на другом берегу. В укреплениях было полно солдат. У тех, кто прибывал из-за Вислы, проверяли документы, водили их на Ольшовую улицу к каким-то властям, которые сами не знали, что делать и как быть.

Покончив с формальностями, князь и Рафал вышли из душных клетушек в деревянных бараках, где люди задыхались, ожидая очереди, и стали искать выхода из района укреплений. Они пошли по Брукованой улице, расположенной перпендикулярно к Висле, но оттуда им пришлось вернуться, так как они забрели в третий люнет. Часовой показал им дорогу, которая вела между двумя флигелями военных казарм к горже другого люнета, оттуда поворачивала направо и выходила к ратуше и Брудзенской заставе. Выбравшись из района предмостного укрепления, Гинтулт остановился на перекрестке и стал смотреть на укрепление. На лице его, сонном и угрюмом, застыло выражение скуки и уныния. Но вдруг взгляд его оживился.

– А знаешь, – сказал князь вполголоса, точно боясь, что их могут подслушать, – ведь неплохой окопчик! Право… Видишь ли ты, вон там, этот средний окоп, обращенный острым углом к Зомбковской заставе? Это крепкая штука. Или вон тот люнет, обращенный к Голендзиновской заставе и дороге в Новый Двор. Собственно, это он один, сиротка, и обращен к Варшаве. Кто бы мог подумать, что тебе, бедняге, выпадет такая участь – выпустить когти против родной матери – Варшавы…

Князь повернул налево и пошел к третьему редуту, замыкавшему доступ со стороны Спшечной улицы и Гроховской заставы. Оживившись, он широким шагом торопливо направился к Саксонскому острову и стал осматривать шанец у дороги, на берегу рукава Вислы, окоп на самом Саксонском острове, за паромом рукава, на берегу самой Вислы и у дороги к водяной мельнице. Сейчас он внимательно и детально осматривал эскарпы валов, идущих вдоль Вислы от предмостного укрепления до излучины рукава. Затем князь вернулся на дорогу и в задумчивости направился к монастырю бернардинцев. После долгого молчания он спросил у Рафала:

– Не знаешь ли ты случайно, какие у нас шанцы за Гроховской заставой?

– Не знаю.

– Помню, раньше… Там шел вал от Камионок, он пересекал Окуневскую дорогу и неподалеку от Радзиминского тракта кончался крепким люнетом.

– Я ничего не знаю.

– Жаль, что мы не можем посмотреть, есть ли там какие-нибудь укрепления напротив Тарговка. Уже нет времени. Надо торопиться!

Крупными шагами они миновали бернардинский монастырь и вышли на Широкую улицу. Там теснилось множество подвод и карет, проходили пехотинцы-разведчики. Князь, не спрашивая о цене, нанял крестьянскую подводу. Усевшись с Рафалом на подводу, они через Голендзиновскую заставу выехали к шанцу, сооруженному перед заставой. Дорога огибала его полукругом с правой стороны, и князь мог хорошо осмотреть валы и глубокий, наполненный водою ров, тянувшийся от шанца к Висле.

– Крепкая у князя застава, – бормотал он больше про себя. – Ничего… Не думал я, что тут столько сделано… Эй, хлопец! – закричал он на возницу. – Поезжай-ка поживее, поторапливайся!

Повозка покатилась по тракту к Новому Двору. Направо, за Зомбковской заставой, виднелись в поле еще два обособленных шанца напротив еврейского кладбища. Туман стлался еще над низинами, над рукавами, поднимался над разлившейся Вислой и широко раскинувшимися ее протоками. Повозка быстро ехала вслед за армией, авангардом которой командовал Сокольницкий. Путники догнали армию в каких-нибудь двух милях от Праги, на полдороге между Варшавой и Модлином. Обоз шел впереди под прикрытием в триста человек. У пехоты было припасов на четыре дня, по шестьдесят пуль на человека и по два кремня. Солдаты ушли из пражских окопов темной ночью. Сейчас, направляясь к треугольнику между Вислой, Бугом и устьем Нарева, они не знали, куда и зачем идут, и роптали чуть ли не вслух.

Бригада Сокольницкого состояла из трех полков: двенадцатого, восьмого и шестого. Генерал Каменецкий, [561]561
  КаменецкийЛюдвик (род. 1758 г.) – польский генерал. Участник войны 1792 г. и восстания 1794 г. В войне 1809 г. – командир бригады I дивизии.


[Закрыть]в распоряжении которого были первый, второй и третий полки, находился в арьергарде. Артиллерия, приданная батальонам, двигалась в боевом порядке, каждое орудие со своим батальоном. Авангард и арьергард шли всего лишь в пятистах шагах от колонны. Через каждые четверть часа войскам давался короткий отдых, после которого они форсированным маршем уходили все дальше и дальше. Обозы получили приказ не заходить в укрепления Модлина, а выйти за линию его со стороны Плоцка и там развернуться и задержаться. Повозка, в которой ехал князь Гинтулт, попала к маркитантам, из которых каждый имел номер, дававший ему право на две подводы. Вскоре пешие и ехавшие на подводах маркитанты и маркитантки стали выражать недовольство и жаловаться дивизионному начальнику обоза, требуя, чтобы он удалил из колонны новую подводу. Однако, когда Рафал и князь назвались, им удалось остаться в колонне и завязать разговор с офицерами. Никто из офицеров не знал цели этого похода. Они только предполагали, что придется запереться в крепости. Все были недовольны. После полудня голова колонны подошла уже к Модлину, но повозке князя еще долго пришлось стоять на месте.

Бригадный генерал Беганский выводил из своей колонны один батальон для охраны моста из варшавских понтонов, который как раз укрепляли на якорях и застилали помостом. Рафал узнал, что генерал Сокольницкий размещает бригады лагерем, так как вся пехота получила приказ расположиться лагерем с соблюдением всех предосторожностей, связанных с военным временем. После долгого перерыва дорога, наконец, открылась, и князь Гинтулт узнал, где находится штаб. Туда он и велел ехать.

Подъезжая по тракту к Старому Модлину, путники встретили генерала Немоевского, который ехал в сопровождении нескольких офицеров разного ранга. Старый легионер всмотрелся в лицо князя и спросил его с коня:

– Как вы к нам попали, князь?

– Да ведь вы тут стали стеной! До самого Модлина?

– Да! Приходится вам из ваших Галиции ходить к нам, в Великую Польшу, на передышку. К кому это вы, князь?

– Мне нужно к кому-нибудь из начальства.

– Может, к самому главнокомандующему?

– Да, вероятно, и до него придется добраться.

– Не знаю, удастся ли это вам, потому что я еду как раз на военный совет.

– Ах, так мне, значит, нечего торопиться…

– Особенно, если дело частного характера.

– Частного не частного, но во всяком случае личного. Я хочу дать все, что имею при себе, на военные госпитали, которые были бы лучше устроены, чем те, которые я видел в Варшаве после рашинского дела. Кроме того…

– Если я смогу помочь вам…

Генерал подъехал поближе к бричке. Рафал сошел с нее и зашагал по тропинке вдоль рва. Князь с генералом вели разговор вполголоса.

– У меня здесь, за Свидером, в Галиции, – говорил князь, – две-три деревушки. Там легко было бы сформировать батальон, а, пожалуй, и неплохой полк, если бы только какой-нибудь отряд пробрался через границу и кликнул клич среди молодежи. Я вот и хотел посоветоваться…

– Браво, князь! Хо-хо… Пойдемте с этим к главнокомандующему. Так нам и заявите, галичанин!

– Хорошо вам шутить над нашей галицийской бедой, когда у вас дом и деревня под боком…

Проехав по узкой деревенской улице, они вскоре остановились перед каменной корчмой. Не успел Немоевский отворить дверь, как в соседней комнате послышались оживленные голоса. Князь хотел остаться в первой комнате, но Немоевский потащил его с собой и представил собравшимся. Мало кто обратил на Гинтулта внимание. Сразу было видно, что на этом совете должно было быть принято особо важное решение. Лица у всех были неспокойные, сосредоточенные, напряженные, почти тревожные. Князь Понятовский, сидя на маленьком диванчике за круглым столом, крутил в руках лист бумаги. У кровати с пышной постелью стоял Зайончек, с преувеличенной, нарочито подчеркнутой субординацией не занимая места, не осмеливаясь сесть. В углу комнаты расхаживал великан Домбровский.

Его крупное лицо, длинный, мясистый, прямой нос, бритые толстые губы, каждый мускул дрожали и дергались от волнения. Большой рукой он нетерпеливо ерошил и без того растрепанные волосы. Он отдувался, останавливался, окидывал взглядом присутствующих и снова начинал ходить в своем углу. У стены, скрестив на груди руки, стоял Сокольницкий, рядом с ним – Беганский, затем Каминский, Каменецкий, Фишер, Пиотровский, Хебдовский, Грабовский, Войчинский, Изидор Красинский, Рожнецкий, Гауке.

Когда Немоевский с князем вошел в комнату, Домбровский посмотрел на Гинтулта и сказал вполголоса:

– Где я его видел?…

Князь поклонился ему издали. Старый генерал кивнул головой, продолжая бормотать про себя:

– Ах да, вспомнил… Постарели мы с тобой, уважаемый, с той поры как ты в Вероне хотел судить меня за коней Александра Македонского…

Генералы обратили на вошедших глаза, но видно было, что думают все они о чем-то ином.

– Ваша светлость, – обратился Немоевский к главнокомандующему, – по дороге сюда я встретил князя Гинтулта. Он хочет сформировать целиком на свой счет полк кавалерии. Я полагал, что вы, ваша светлость, согласитесь принять князя…

– Я очень рад вашему гражданскому великодушию и щедрости. Но время неподходящее…

Через минуту, как бы. для того, чтобы смягчить некоторую резкость своих слов, главнокомандующий прибавил:

– Мы, кажется, служили с вами под старыми знаменами? Я помню…

Гинтулт издали поклонился.

– Садитесь, пожалуйста, князь. Мы будем обсуждать здесь наши дальнейшие действия. Быть может, вы подадите нам какую-нибудь счастливую мысль…

Гинтулт остановился у дверей и глубоким, полным любви и сострадания взглядом окинул присутствующих.

– Итак, господа, – сказал главнокомандующий, – прошу подать совет, как нам быть дальше.

При этих словах он поднял беспокойные глаза прежде всего на Зайончека. Крайняя антипатия сквозила в его взгляде. Надменностью и презрением было проникнуто каждое слово:

– Прежде всего прошу высказаться господ дивизионных генералов.

Воцарилось молчание.

– Представленные вам соображения не являются моим личным мнением, – продолжал князь Юзеф. – Сам я готов на все. Если дело дойдет до бомбардировки Варшавы, я приказал Горновскому палить прежде всего в мой дом «Под бляхой».

Язвительная улыбка скользнула по тонким губам Зайончека.

– Я полагаю, – проговорил дивизионный генерал, – дело не дойдет до такого ужасного несчастья…

– Как бомбардировка Варшавы, – вставил Фишер, желая, видимо, смягчить слова старого завистника.