Текст книги "Пепел"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 52 страниц)

Искушение

Гелена де Вит ходила взад и вперед по своему будуару. Толстый ковер заглушал ее шаги, стены, обитые узорчатым атласом, ограждали от наружного шума. Вокруг было тихо, тихо и темно. Душная июньская ночь спустилась на сад и дом, заключив все в свои знойные объятия. Листья деревьев, затенившие окна, висели неподвижно и тяжело, словно плиты, выкованные молотом из железа… Гелена подходила к окнам, проскальзывала на балкон над газоном, снова возвращалась в комнату, не находя себе места…

Платье жгло ей плечи и бедра, блестящие атласные туфельки жали ногу, раздражал узел пышных, тяжелых, рассыпающихся волос. Тысячу раз уже решала она сбросить платье и распустить волосы, но всякий раз у нее беспомощно опускались руки и страдальчески сплетались пальцы. Она смотрела в черную ночь, сгустившуюся между деревьями, в ночь, чуть-чуть алеющую у края то ли от не остывшей еще вечерней зари, то ли от близкого уже восхода солнца, в ночь, пышущую жаром, как раскаленное железо, когда оно начинает стыть, и уста ее шептали тихие, тайные, запретные, в тоске рожденные слова. Она впивалась взором в невидимые аллеи, глубокие недра которых дышали сладкой тревогой, упоительным страхом, и внимала невозмутимой вечной тишине ночи. Она протягивала к саду тоскующие руки и тоскующие уста, прижимала к пустоте голову, жаждущую опоры, клала ее на плечо ночи и, раздувая ноздри, вдыхала пряный аромат нарциссов, смутный, безмолвный, неизъяснимый аромат тоски. Какой чудной была для нее эта знойная ночь, какой особенной, непохожей на другие, единственной в жизни! Она манила к себе, в свои полные невыразимого блаженства недра, которых никогда не удастся изведать…

Долгие погожие дни, сухие ветры и море зноя предшествовали ей, неделями творили ее. И вот она простерлась над землей, жуткая и торжественная, всемогущая и непреоборимая, и взывала из глубокой тьмы. Из мрака ее на облаках ароматов уносилась ввысь радость, всеобъемлющая, гордая радость, широким взмахом освобождающая от пут тело и душу. Но не одна 'эта радость давала счастье. О нет! Она была лишь надеждой на счастье, которое близко, которое кружит вокруг дома, таится в дымке ароматов, ждет и робко, бесшумно ступает по земле. Сердце громко билось в груди Гелены де Вит, и удары его звучали в ушах, как шаги грядущего счастья. В одном месте между облаками листвы виднелось чистое темно-синее небо и мириады звезд на нем. Звезды были яркие, близкие и сверкали, как брильянты. Гелене казалось, что она видит их огромные тела и острые грани. Она подняла глаза к извечной беспредельности неба и стояла так долго, покачиваясь мягко и гармонично. Она слышала в себе как бы мелодию звезд, их песню, которая врывается в сердце незримыми путями, как врывается в душу аромат цветущего сада. Звезды говорили:

«Кто ты, пожелавший назвать меня женой? Кто ты, и откуда взял ты право на мою красоту? Что принесешь ты мне в дар? Есть ли у тебя глаза, которые я безумно любила б в девичестве? Есть ли волосы, которые грезятся мне ночью во сне и днем, когда я брожу в задумчивости?

Ты безобразен и мерзок со своей добротой и мудростью, с добродетельной улыбкой на устах и морщинами на лбу от поисков правды на земле! Голова твоя холодна и тяжела, железные слова твои умны и равнодушны. Ни одно из них не благоухает, не будит ни сожаления, ни тоски. Я презираю все твои слева, которые ты почерпнул из старых книг, твою надменную всеведущую улыбку и горькие искренние слезы над убожеством и суетностью человеческой жизни! Я презираю твой неотразимый ум и надменное сердце!

Если ты выше меня, то за это я и презираю тебя!

Если ты лучше меня, то стократ презираю тебя!

Я не хочу, чтобы ты имел право даже на кончик моего пальца, даже на волосок с моей головы. Я вся его в мечтах мсей юности, вся его с ног до головы, от волоса на голове до мизинца на ноге, я вся его! Я слышу речь его за собой, она живет в моей душе, тонет в моем взоре. Гляжу ли я на волны морские, на красоту земли, на облака в небесах – я вижу его взор. Уста его алы, как розы в моем саду, черные брови сдвигаются от сознания жуткой и сладостной власти надо мной, над моей душой и телом – власти, которую я так люблю. За счастье его на земле я без сожаленья дам отрубить себе руку, за его любовь, такую же, как моя, я дам вырвать себе грудь, и за то, чтобы в глухие ночи принадлежать ему, я дам выколоть себе глаза…»

Она рыдала, не роняя ни одной слезы. Она царапала прелестными пальцами железную решетку балкона, как оковы несчастья, которые ее оплели, и вся извивалась от муки, как змея, на которую наступили ногой.

Но вот ее руки затрепетали от смутных прикосновений аромата цветов. Утихла жгучая злоба в душе. Словно ветерок, легкий и благоуханный, свеял ей лоб и голову, шевельнул волосы, заструился по обнаженной шее. С неизъяснимым смирением она ощутила в сердце своем дыхание счастья, скрестила руки на груди, склонила голову… В сердце ее плыли мечты:

«Я вижу уста его на моей груди, а лоб на обнаженном плече. Кудри его на моей обнаженной руке, а белый лоб против уст моих. Губы у него алые, как розы из моего сада, живые и горячие, как кровь, когда, брызнув, она хлынет из свежей раны. Белые зубы сверкают между улыбающимися губами, как мгновенная весенняя молния. Кто же это целует меня во тьме и тишине? Это ты целуешь меня, молния? Это вы, розы? Это ты целуешь меня, мое юное видение? Эхо моего голоса в горах, лазурный призрак на морских волнах, мое облачко в небе? Душа моей души?…»

Там…

В первых числах июля пани де Вит уехала из Варшавы лечиться в Бардыев. До австрийской границы на реке Пилице она ехала на своих подставных, а дальше – почтовой каретой. Очень недолго она пробыла в Кракове и, что еще более странно, решила вдруг посетить родные места, Дерславицы, имение свое в Сандомирщине. Старой няне и камеристкам она велела ждать ее в Кракове, а сама уехала рано утром, когда прислуга еще спала. Она сделала это так неожиданно, не обдумав заранее, как обычно бывало, что старушка Бальбися, которая вынянчила ее и воспитала, не могла прийти в себя от удивления.

Тем временем пани де Вит спешно катила вперед, но не в сторону Сандомира. Она щедро платила ямщикам, от станции до станции меняла лошадей и мчалась в облаках пыли по крутым горным дорогам. Когда пани де Вит* сошла перед жалкой еврейской корчмой в последнем местечке, куда приехала уже ночью, она вся с головы до ног была покрыта пылью. Пылающие глаза ее кого-то искали и нашли. Рафал Ольбромский подошел к дверцам экипажа и крепко, словно давая клятву навек, пожал ее руку. Она коротко засмеялась гортанным смехом и так же крепко прижала его руку к сердцу.

– Поедем дальше, – прошептала она.

– Нет! Останемся здесь, – молил, склонившись к ней, Рафал.

– Поедем дальше! – проговорила она решительно, закрыв глаза, чтобы не видеть его безумного взгляда. – Есть ли лошади?

– Есть… Но останемся здесь…

– Поедем!

Рафал ушел, чтобы отдать распоряжение. Гелена соскочила с коляски, прошла в корчму и села в углу пустой комнаты. На стойке уже горела сальная свеча. Через минуту пришел Рафал и стал так, чтобы заслонить Гелену от света и от глаз еврея. Но сам он воспользовался этой минутой: он смотрел на нее. В полутьме они видели только глаза друг друга и не могли наглядеться, забыв обо всем на свете. Это было поистине неизъяснимое наслаждение, свободное от всех пут, обнаженное, миг счастья, длящийся вечность. Теперь только они почувствовали, что любили друг друга самозабвенно, больше жизни. Если бы за одно мгновение любви надо было отдать жизнь, пожертвовать ею, они с презрительной улыбкой отказались бы от нее. Слова, как ненужное бремя, пали на дно душ. Только ангельская улыбка привета, словно предрассветный сухой туман над цветущей землей, разлилась в глазах и на устах.

На мощеном дворе послышался веселый топот конских копыт и раскатистый, Как гром, грохот колес. Рафал сделал знак, что пора. Однако спутница его не поднялась. Он двинулся от света и заглянул ей в глаза. Она сидела неподвижно, не сводя с него глаз, с зачарованной улыбкой на лице. Широкие поля шляпы, подвязанной под подбородком, как крылья обрамляли ее лицо. Лишь две-три пряди волос выбивались из-под них и падали вдоль щек. Серый дорожный плащ из простого полотна закрывал ее всю. Руки бессильно лежали на коленях. Она была так чудно хороша, незнакомая, чужая и в то же время такая родная, что он, точно окаменев, не мог шевельнуться. Она ли это, Гелена из Дерславиц?

Он стоял как в облаке, осчастливленный ее присутствием, и тысячи раз повторял себе, что она в самом деле здесь, где он ждал ее столько часов в спазмах тоски, в пароксизмах сомнения. Нескоро, очень нескоро промелькнула в душе его полоса благодатного света, теплая и благоуханная мысль, что это первая минута, первый час и первый день, что за ним последует вереница благословенных часов, бесконечная вереница счастливых дней.

Та же мысль отразилась в ее глазах, в устах, на челе. Он увидел ее всю, расцветшую, как иерихонская роза. Сердце не билось, а только трепетало в его груди, руки сами сплелись, и на уста просились благословения. Так же сплелись и ее руки, и она потупила свой взор. Он стоял, глядя на свое сбывшееся счастье, и молился без слов, без движения замерших уст.

Через минуту, бросив корчмарю золотой, они сели в кованую краковскую бричку. Резвой рысью тронули с места откормленные рослые кони. На большой дороге за городом они рванули еще сильней. Влюбленные сидели, прижавшись друг к другу, чувствуя, как в их жилах одинаково кипят струи огня. Время от времени они только обменивались двумя-тремя словами, словами-ласками, словами-объятиями. Лошади фыркали на ровней сухой дороге. Облако пыли взлетало из-под их копыт, окутывая экипаж и седоков.

Ночь была лунная и светлая. На небе не видно было ни облачка. Свежий ветер веял с гор, кое-где увлекая за собой из долин сырой туман, легкую мглу, которые не желали покинуть места, где они родились. Ветер влек их по склонам и холмам лесистого предгорья. Дорога шла по долинам между горами, вершины которых все больше и больше уносились ввысь. Необъятные леса, черные пущи переливались с горы на гору, то подымаясь вверх, то опускаясь вниз. И дорога то летела вниз к сверкавшей меж камней речке, то карабкалась на перевалы, взбиралась на кручи. Тут и там с вершины горы глядел дикий уступ, серея в лунном сиянии. Временами дорога шла по аллее лиственниц, по улице яворов, по ельнику. Часто бричка с грохотом проносилась через сонные прикарпатские деревни, преследуемая стаями собак, подскакивавших чуть не до сиденья. Деревни спали, были пусты и точно вымерли. Ни единого огонька, ни единого признака жизни. Собаки, которые яростно гнали путников прочь от этих убежищ, росли на глазах и казались огромными чудищами.

В одном месте лошади ненадолго передохнули перед запертой деревенской корчмой. Рядом с корчмой стояла хата в тени высоких лиственниц. Лунный свет пронизывал колеблющиеся, мягкие, нежные, желтоватые от его лучей ветви, кончики которых медленно покачивались, то касаясь друг друга, то вновь расходясь. Одна стена хатки и ломаные линии горской крыши с широким скатом были облиты лунным светом, весь дом тонул во мраке. На этой убогой стене лунный свет сотворил себе царственный храм. Снился свету на ней извечный сон. Рафал и Гелена видели каждую почернелую от старости балку, каждую насечку на ней топора, каждый выпавший сук, контур сердцевины и годичных колец. Необычными были их краски. Кто знает, быть может, в эту дивную ночь им грезился сон о жизни на склоне обрыва, в шуме ветвей, в посвисте зеленых игл, когда горный ветер ревет в свои трубы…

– Это наша дорога, наша белая, счастливая дорога, – прошептала Гелена. – Мы поедем туда. Это дорога, ведущая к счастью.

– Смотри, а эта белая стена дома, – тихо проговорил Рафал, как будто поверяя ей тайну и не желая нарушать зачарованный сон стены.

– Нет, нет! Туда…

– Чудная белая стена…

Оба они говорили каким-то не своим, иным, необычным голосом. В радостном изумлении слушали они друг друга, и каждое слово, каждый звук, как бесценный алмаз, падал в таинственную сокровищницу. Возница вскочил на козлы, и они снова тронулись в путь.

Дорога круто сбегала теперь вниз к сверкающей реке, которая с шумом и ропотом мчалась по камням. Издали виднелось русло ее, устланное разбросанными повсюду камнями. На берегу стояли ивы с узкими длинными листьями, сверкавшими в лунном сиянии от иссера-белой росы. Листья трепетали и, изгибаясь, тянулись к свету, словно пытаясь обмануть кого-то, будто это они шелестят так громко.

Луна поднялась высоко. Было уже за полночь. Макушки лесистых гор резко обозначались на поредевшей синеве небес то косматой и неровной, то кудрявой и волнистой чертой. Становилось все холодней, как в низине поздней осенью. По обе стороны белой дороги ложились тени, такие черные и глубокие, что казались бездонными пропастями. Словно в недра земли уходили провалы низин. Дорога низвергалась в них, как в разверстую пасть. Глазам не верилось, что уйдет туда ее светлая серебристая лента, что поведет туда за собой. Сердца взывали к ней с мольбою, когда она внезапно сворачивала в сырой черный бор, в густой его мрак, в дышащие холодом дебри. Огромные ели вырисовывались вдруг с высокими своими макушками, точно готические башни, изукрашенные богатым цветочным орнаментом. Когда лошади медленно, шаг за шагом, спускались под гору, слышен был шепот деревьев, словно это была напряженная речь этих неприступных для человека мест, словно это пуща пугалась, пробудившись ото сна. Ветки, которые, тихо поникнув, дремали в тени, неожиданно вздрагивали и клонились к земле с зловещим шуршанием. Грохот колес брички гулко отдавался кругом, и по сонной дороге прерывисто цокали копыта лошади. Звуки эти неслись в мертвый лес, словно тысячи топоров, рассекающих каменную тишину.

Страх не страх овладевал душою. Любовники смотрели на этот край, как на образ своей любви, на тайну своей жизни. Откуда явилась к ним чудная эта земля? Кто создал ее для них? Они вперяли в нее свой взор, смотрели на нее без конца и, позабывшись, в дивном лунном сиянии, не могли насладиться ее красотой. Душу обнимала неизъяснимая грусть, рождая крик ужаса или радости, священную песнь, для которой в человеческом языке нет слов. Души, словно немые, тщились издать хоть один звук, одно слово, одно имя, – но лишь глубокий, не способный сложиться в слово вздох, заключавший в себе все чувства, рвался к звездам, усеявшим небосклон.

Вдруг дорога повисла над обрывом и сделала крутой поворот. Лес скрылся из глаз и, словно темные крылья, быстро понесся в сторону, вниз. Гелена крикнула. В необъятной дали, меж двумя горами, черные боры которых сливались друг с другом, показался в долине иной мир. Им почудилось, что это открывается лунный ландшафт…

Издалека, из бесконечности, из-за черных лесов низко плыла золотистая дымка облака и развеивалась в голубую пустоту. Из-за мягких извивов ее поднимали к небу каменные макушки нагие утесы, иссеченные так, словно это был сам ветер, окаменелый навеки. Холодные их лики улыбались в золотистом небе. Гелена прижалась к плечу возлюбленного и склонила к нему уста. Он услышал ее шепот:

– Ты видишь? Вон там наше счастье. Ты видишь? Вот оно – счастье…

Тихий смех, тихий смех затрепетал в ее гортани. Через мгновение она снова шептала:

– Я ждала тебя так долго, всю свою молодость… О счастье, о мое золотое, о небесное, высшее, сияющее… Тут, на твоей груди, был волк, тут, где так бьется сердце! Но ты убил его. О мой повелитель! Страшная волчья пасть и белые клыки были тут, у самого горла. Кривые когти впивались в ребра, а глаза смотрели в твои очи! Какой ты мужественный, какой сильный, какой страшный! Какой ты непобедимый! Ты крепче зимы, льда и ветра! Ты крепче волка. Ты не боишься никого на свете! У тебя с собой кинжал и заряженный пистолет, а главное – у тебя одного железное сердце. Ты глумишься над людьми, ты весело насмехаешься над ними, над клятвами их и обетами. Ты никого не боишься, никого, никого на свете. Ни людей, ни зверей! Кто может пойти против нас? Скажи… Никто! Мы одни на свете! Ты страшен! Ты прекрасен! Я дрожу при одной мысли… Я – твоя раба… О милый… Там…

Горы, долины

Хата их стояла одиноко на опушке. Темная крыша ее скрывалась в тени вековых яворов. Стены хаты были сложены из толстых еловых бревен, как в средневековом замке. Остроконечная, с изломом посредине крыша выступала над стенами, образуя под скатом крытый переход, предохранявший от дождя. Стены дома давно потемнели, они стали темно-коричневыми, как праздничная бурка горца. Крепкая дверь на колышках вела в горенку, куда спряталось от людских взоров их счастье. Как любили они эту дверь!

Как приятен был им мягкий скрип засова, когда на рассвете старый хозяин приносил и ставил у порога парное молоко, овсяные лепешки, овечий сыр, мед и землянику. Как мила была им эта толстая, необычно сколоченная дверь, круглая вверху, прочно сбитая из самого крепкого дерева на ясеневых шипах, торжественная как срган, когда поздней дождливой ночью, усталые и голодные, промокшие и сонные, они возвращались издалека и громко стучали в нее, приговаривая: «Отворись, милая дверь, введи нас в дом счастья, в приют любви… Отопрись, буковый засов, добрый брат, пустивший нас уже на высокий порог темного дома счастья, на высокий порог приюта любви».

Перед хатой до самого потока, пенившегося между обломками скал, сбегала вниз длинная полоса луга. Его окружал вал из мелких камней, словно пестрая змея, покрытая ржаво-синеватой чешуей. Когда утреннее солнце, как будто через витраж, врывалось в хату через радужные маленькие оконца и на темных суковатых стенах рисовало нездешние образы, они вставали оба, чтобы насладиться зрелищем любимого лужка. Лужок менялся, как их души. Он оставался как будто прежним, но каждый день становился иным, все более прекрасным. Казалось, он трепетал от дыхания ветра, плывущих по небу облаков, пенистых вод. Он лежал на отлогом южном склоне. Скрытый в траве лесной ручеек, журча меж корнями, выбегал из-под сырого мха и разливался болотцами. В этих местах буйно разрослась напоенная водою трава такого живого и яркого зеленого цвета, что от него словно радостная сила вливалась в жилы и кости. Там поднимались целые заросли хвоща и зеленокудрого болотного папоротника, пушица с белым пухом и тонкий ситник. На сухих бугорках, куда не доставала вода, колыхался рассеянный крупными брызгами клевер и ходили буйные волны всегда мерно покачивающейся метлицы. Внизу, где в каменном русле пенился и неумолчно ярился поток, юное детище подземных ключей, который, пробив гранитную толщу Татр, вырвался наконец на теплую поверхность долины, – кучками росли незабудки. В тихие лазурные утра нежный аромат струился с любимого луга, текущего молоком и медом.

Густой медвяный дух шелот клейкого клевера и пряный – от чабреца. В окна хаты гляделся луговой золотоцвет и гибкие темно-голубые колокольчики с чашечками, раскрывшимися под лучами солнца, гляделся высокий осот цвета догорающей зари и низенькая желтая, прячущаяся в траве иван-да-марья. Они приветствовали Гелену сладостным своим ароматом, когда она просыпалась, и говорили ей, что вечно цвели только для самих себя, что миновала бесконечная, непостижная человеческому уму чреда весен, прежде чем она пришла сюда со своим возлюбленным. Они приветствовали ее от имени вечности, давно миновавшей, и кивали ей фиолетовыми, желтыми и алыми цветками. Она понимала их тайный язык, с коротким и тревожным вздохом славила его, эту тайну вечного бытия, как младенца, зачатого в трепетном лоне матери.

Разве могла она сказать им, чтобы они не ранили ей сердце пронзительным криком о вечности? Какими заклинаниями могла она заставить их смолкнуть? Что могла сказать в свое оправдание? Ничего… Гелена говорила им, что она грешница, принимала их приговор… Светлой головой она кивала цветам, исповедовалась матери-земле, воде – символу того, что все проходит, далекому свисту ветра. Она не могла не прийти сюда со своим возлюбленным. Только это она могла им сказать.

Часто, покидая объятия сонного возлюбленного, она в глубокую полночь, когда ущербная луна с рогами на запад нехотя пронизывала красно-желтым лучом темноту земли, подходила к окну, чтобы посмотреть, что делается на лугу. Но цветы избегали тогда ее взора. Их скрывала таинственная пелена, сотканная из оосы и тусклого лунного света, плат нежнее тончайшей паутины. Непреодолимая сила влекла Гелену к порогу, босая, неодетая, она переступала его, чтобы пойти тихонько сначала по плитам песчаника, а там по самому лугу, не топча цветов, склоняться над каждым из них и исторгать из него, пока он спит, неуловимый вздох веков…

Утром, в хорошую погоду, они отправлялись в горы. Гелена надевала кожаную обувь горцев и легкие, изящные шелковые платья с богатой отделкой, предназначенные якобы для вод в Бардыеве. Рафал наряжался в охотничий костюм. При нем всегда был дамасский кинжал, привезенный из Азии и подаренный ему в свое время князем, и заряженные пистолеты. По малознакомым тропинкам, вдоль дорог, пролегавших обычно по высохшим руслам потоков, через лесные чащи, по корням, обрывам и скалам пробирались они куда глаза глядят. На высоких вершинах, где насколько хватает глаз не было видно ни живой души, они, обнявшись, погружались в глубокий сон или, прильнув друг к другу, как два кедра, сросшихся с давних пор, озирали необъятные просторы неба и земли.

Усталость заглушала человеческие страсти. Поднявшись на вершины, они не только отталкивали прочь сушу и воду, отрясали прах земной со своих ног, но как бы освобождались от телесной своей оболочки. Они вкушали высшее блаженство, словно начало начал вечного счастья на грани нездешнего мира, неземную страсть. Одетые густыми облаками, озаренными чистыми лучами солнца, они были как брат и сестра, полюбившие друг друга навеки. Прижимая к груди исхудалое от любви тело Гелены, ее обожженные солнцем и ветром, твердые, ставшие тонкими плечи, Рафал переставал находить в ней плотскую утеху, человеческое счастье. Он не мог видеть в ней женщину – неожиданно, словно в ослепительном непрестанном ясновидении и неизъяснимом блаженстве он видел ее душу. Когда же взор его тонул в ее глазах, пронзая их, Рафал как бы проникал в неведомый мир и, оставаясь в нем, переставал сознавать, что у него – своя душа, иное тело, что он – другой человек. Наяву, среди бела дня он собственными глазами видел в ней свою душу.

Проходили долгие, бесконечные часы, а они все смотрели друг другу в глаза и не могли наглядеться. Только порою, когда их глаза, губы, вся телесная оболочка, руки, сомкнутые в пожатье, светлели от улыбки, влюбленные вспоминали, что они не обломки скал, не облака, плывущие в небесной лазури, не две волны, куда-то стремящихся вод, что они еще живут на земле. Странное желание рождалось тогда в их душе, как рождаются из ничего в расселинах гранита странники-тучки, стремление ввысь, туда, где они увидели бы у ног своих недосягаемый простор.

В одну из таких минут она прошептала:

– Умереть бы…

Он не удивился. Оба они подняли головы и, опершись на локоть, долго смотрели вниз с края обрыва. Скользкая черная стена уходила в пропасть, зиявшую в глубине. На дне пропасти шумел поток, извиваясь как белый червяк, гложущий трупы. Вокруг узкой расселины в холодном молчании ждали каменистые зубцы, копья, пилы, обухи, цепи и клещи палача.

– Смерть… – произнес Рафал. – Нас не станет. Мы перестанем жить и больше не увидим друг друга.

Она улыбнулась весело и кротко, как мать, объясняющая ребенку наивную его ошибку:

– Тогда действительно начнется вечность. Вот так, как сейчас, навсегда, неизменно. Сон душ в объятиях друг у друга.

– А если не так?

– Так! Большего счастья не может быть. Это – предел. Я вижу это так же, как вон там венгерскую сторону.

Мы вступим в страну блаженства…

– Тогда сними одежду. Мы разорвем твое платье на полосы и свяжемся ими, чтобы, ринувшись в бездну, не упасть в разных местах.

Она встала медленно, как во сне, исо спокойной улыбкой стала разрывать свой лиф. Но когда из-под черного шелка сверкнуло плечо, белее чистого облака, он приник к нему губами. Слезы потекли из глаз у обоих… Снова погрузились они в сон наяву, полный видений, более чувственных, чем твердый гранит, на котором они лежали, чем шум вод, низвергающихся в пропасть, в извечные каменные чаши, чем глубокие расселины, по которым столетиями струятся реки осыпи. Их лица обвевало горным ветром, и казалось, что от него на коже остаются сухие нити паутины. Внизу, словно пролитое вино, благоухали согретые солнцем карликовые сосны. В глубине расселин, как сады, обнесенные каменной оградой, виднелись ярко-зеленые долины. На склонах невысоких гор, лишенных растительности, где белели вечные рубцы и никогда не пропадали реки осыпей, раскинули свои царственные мантии столетние леса, вековечные пущи. А кругом, как побратимы, высились зубчатые скалы. Во мраке их изломов висели клоки снега цвета костей, которые ветер, солнце и дождь обращают в прах. Они притаились там, как гигантские белесые нетопыри с распростертыми крыльями.

В другой раз случилось, что ураган, который дует в Татрах с гор, застал их на краю известковой скалы, у вершины лесистой горы. Резкий горячий ветер обжигал им лица. Рафал и Гелена сидели неподвижно, держась руками за скалу, которую время раскалывало, а дождь смывал в долину. Гелена, опершись головою на камень, смотрела на маленький увядший цветок горечавки, умиравший одиноко среди рыжих мхов. Ее длинные белые прелестные пальцы нежно касались сомкнувшихся лепестков больного цветочка и поднимали их, пытаясь оживить. Сбоку, над пропастью, в скалу врастали разлапые, с приплюснутыми верхушками елки. Исполинские пихты, пустившие корни в землю где-то внизу, как бы у самой подошвы горы, клонили свои косматые, усеянные шишками вершины к стройным ногам Гелены, ластились к ней, словно дикие звери, укрощенные видом ее красоты.

Ураган колебал лес, как мистраль колеблет Лигурийское море. Он вдруг пускал в него мгновенно разрывавшийся заряд вихря. Когда Рафал с Геленой пытались встретить ураган грудью, он вступал с ними в единоборство. С наслаждением отдавались любовники порывам бури, они становились похожими на ели, пихты, буки.

Это было тайное, неизъяснимое, особенное наслаждение. С восторгом смотрели они, как извивались вокруг стволов ветви могучих елей. Это был знак, что идет ветер-богатырь, ветер-атаман. Дохнет – и вся пуща гнется к земле до самого корня. Пронесется под хвалебный хор посвистов, и с земным поклоном пущи замирает тихий стон. И чудится, будто гора сама колеблется в своем основании, медленно шатается и глухо скрипит в углах и опорах.

Но вот стихает треск ветвей, грохот и хаос звуков, плавно переливаясь в шум, а из шума переходя в область молчания. С минуту длится благоговейное ожидание, когда все цепенеет и замирает в изнеможении, пока тонкие ветки снова не начнут трепыхаться и, точно обезумев, биться о ствол, как человек в отчаянии бьется головой о стену. Карликовые сосны начинают жалобно шуметь. Издалека по горам, покрытым лесами, с ревом проносится вихрь.

Охватив руками колени, Гелена вперяла взор в бурые, знойные тучи, которые стремительно набегали из скалистых ущелий на неистовствующие леса, и пела песню, сложенную из удивительных слов. Слава мощи вихря, хвалебная песня красоте его порывов вырывалась из ее груди так же неожиданно, как эти прекрасные тучи из лона гор. Она пела соло в унисон с мелодией шумного посвиста, с могучими аккордами рева лесов, который несется из долин к небу, и слышны в нем как будто взмахи исполинских крыльев над необъятным простором. Часто затяжной дождь надолго задерживал их под навесом скалы у входа в пещеру или под сенью исполинской ели, нижние ветви которой нависали, образуя шатер, непроницаемый для дождя. Они развлекались тогда, рассказывая друг другу истории. Рафал описывал ей свою жизнь, рассказывал ей о мире, знакомом ему, но для нее совершенно неведомом и недоступном. В этих исповедях он ни в чем не таился, не скрыл от нее ни единой подробности, ни единого греха, не переоценил ни единой добродетели. Он открывал ей всю правду в этих рассказах. Так же искренна была и она. В эти несравненные часы пред ним раскрывалась вся ее натура, все самые сокровенные ее влечения и чувства. Она становилась простой, кристально чистой, светлой, как ключевая вода, и только все новые прозрачные родники, пробиваясь со дна ее души, преисполняли ее все новой и новой, неисчерпаемой прелести, неповторимой, но всегда одинаково сильной. Неиссякаемым ключом била у нее жизнерадостность, составлявшая подлинную стать и суть ее натуры, всепобеждающее веселье, мудрое, спокойное и бесподобное пренебрежение ко всему, что кажется малым.

Между ними не было ничего такого, что быть «должно», а все рождалось, что было в действительности, на самом деле, о чем они знали заранее, что оно наверное будет. И ему они смотрели прямо в лицо. Оба радовались, заглядывая невооруженным и неустрашимым взором в опасные, запретные, отравные тайники души, являлись друг другу новыми, неожиданными, будили друг у друга страсть узнать все то, что было в них искренним и неподдельным. Они стали как два цветка, заключающих в себе аромат и отраву. С порывистой и пылкой страстью они любили друг в друге эти тайники и изгибы, лабиринты и сокровенные уголки души.

Случалось им в темную ночь, когда беспрестанный, неутомимый дождик моросит потихоньку в горах и вода каплет с каждой иглы еловой хвои, блуждать без цели по неприступным тропинкам, которые, казалось, презирают путника, попирают его тоже и за каждый шаг отвечают ему тысячью ударов. Они любили бродить неподалеку от своего дома по огражденным жердями дорогам, вдоль которых выстроились шпалерами лиственницы и нашептывают в темноте чудные сказки. Ели, выступая из мрака, казались обоим вскриками тьмы… Вдали шумели воды потоков…

Когда же проходил дождь, разрывались тучи и кончалось ненастье, – охваченные любопытством, они входили в лес и смотрели, что с ним случилось. Зорким глазом они подмечали, как дивная свежая зелень, которой суждено прожить лишь один день, проникает в сумрак под темные пихты, окружает пни давно срубленных деревьев и синевато-серые камни. Тут и там над ярким сияньем ее, словно темные облака мглы, свешиваются тяжелые ветви. Гелена полной грудью вдыхала прохладный аромат влажных папоротников, намокших трухлявых пней и застывшей от холода, загустевшей смолы. Глядя на быстрые потоки, которые вырывались из-под камней, они узнавали в них отражение чистой радости собственных сердец. Долгие часы проводили они, любуясь струйками воды, которые сочились из-под пней и моха, словно из пронзенного бока горы.