Текст книги "Пепел"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 52 страниц)

– Ольбромский! – прохрипел учитель, трясясь от холода и ярости. – Завтра ты за это ответишь. Боже мой! Ночью, в зимнюю пору, нагишом бегать по городу! Нет, я вас выведу на чистую воду!

. – Ну, еще бы! Разумеется, выведете. В чем, в чем, а в этом можно не сомневаться.

Глаза его блеснули недобрым огоньком, засветились жестокой иронией.

– Пойдем спать! За мной! – крикнул он Кшисю повелительным тоном и, оставляя на идеально вымытом полу явственные следы натруженных ног, торжественным шагом направился к постели.

С каким наслаждением юркнули они оба под одеяла!

Рафал уткнулся с головой в подушку и стал раздумывать о своем положении. Он знал, что добра ему не ждать. С учителями он давно не ладил, так как он был ученик далеко не из лучших и первый в школе озорник, nota bene, [57]57
  Заметьте себе (лат.).


[Закрыть]к тому же с пушком на верхней губе. Он знал, что завтра ему придется перед всеми открыть свое геройство, которое изумит всю их школу, военное училище, весь город и надолго останется в школьных легендах. Где-то вдали маячили Тарнины – и отец. При одном воспоминании об отце его бросало в дрожь, более жестокую, чем в реке. Ему хотелось заснуть. Он закрывал глаза. Но сон бежал его постели за тридевять земель. Ночь тянулась без конца. Рафал слышал, как Кшись заснул, как он метался во сне, что-то бормотал, просыпался, опять засыпал. Он слышал неровное, быстрое, прерывистое дыхание товарища, как будто они все еще бежали по темным полям…

Разгоряченная голова Рафала неподвижно лежала на подушке, и в ночной тишине в ней вставали, роились, вырастали до исполинских размеров видения. Из тьмы выплывали события столь близкие, что казалось, они не перестали еще быть действительностью, во мраке почти осязаемо рисовались люди, раздавались слова, вопли, стоны. Как пучок лучей, проникнув через узкую щель, освещает вдруг подземную пещеру, так совершенный им проступок бросил вдруг свет на строгие правила, запрещавшие такие-то и такие-то деяния. Только сейчас Рафал начал понимать, что он натворил. Он раздумывал о том, какое наказание может ждать его за то, что он взял чужую лодку, что плавал на ней ночью, что потерял ее, что чуть-чуть не утопил Цедро и, о ужас! – нагишом явился с товарищем в дом своего учителя!.. Только сейчас он представил себе, каким загадочным должно показаться поведение ученика, который нагишом шатается по городу. Его бросило в жар при одном воспоминании о разных похожих или не совсем похожих историях, которые товарищи со страхом передавали шепотом друг дружке. Что ждет его за это? Какому наказанию могут его подвергнуть? Кто знает, может, это самое тяжкое из всех человеческих преступлений? Если бы кто-нибудь мог сказать ему, выразить в одном слове всю тяжесть его преступления? А преступление ли это? Да, преступление! Мозг его словно пронзался сквозь темноту, как некое новое орудие силился проникнуть в неведомое будущее, осветить путь, открывшийся перед юношей, по которому тот должен теперь идти один.

Рафал слышал неровное, горячее дыхание Кшиштофа, и бездна разверзлась под его ногами, когда, объятый ужасом, он подумал, что товарищ умрет…

В мыслях он тащился по гимназической лестнице и видел на верхней площадке проректора Кубешевского и всех миносов и радамантов, [58]58
  В греческой мифологии Минос, царь Крита, и Радамант, его брат, после своей смерти становятся судьями в царстве теней.


[Закрыть]а главное… педелей. Капли холодного пота выступили у него на лбу при новой страшной мысли: будут сечь. Он весь сжался при этой мысли, охваченный жгучим, невыносимым, растравляющим душу чувством унижения.

Но больше всего, больше страха перед истязанием и мучениями его терзал этот далекий взгляд отца. Душа его стыла тогда, как стынет труп убитого. Напрягая всю силу воли и ума, сам себя утешая, он гнал прочь этот образ, старался стереть его, затушевать, придумывая заведомо ложные оправдания, обращаясь с тихой мольбой к кому-то, кто должен его спасти. И снова, как в горячечном бреду, неизвестно откуда, являлись видения, мысли, выводы, предчувствия.

Несмотря на то, что Рафал совсем упал духом, в глубине души, в самом ее тайнике родилось у него чувство, о котором он старался не думать. Он не хотел признаться в нем самому себе, боялся его обнаружить, опасаясь, что рассеется, отвлечется и молитвы его не дойдут до бога; лицемеря сам с собою, он втайне знал наверняка, что сам-то он радуется совершенному проступку, что душа его полна злой гордости, глубокого, здорового, молодого счастья, которое в немтрепещет, кипит, рвется наружу и громко и непочтительно хохочет. За вздохом молитвы, которую он возносил от всего сердца. как фимиам, таился громкий, захлебывающийся смех над тем, что Кшись болен, лодка плывет в Гданьск, а сапоги и мокрая одежда валяются на берегу.

В борьбе противоречивых чувств, которые были отличны друг от друга, как свет от тьмы, проходила эта бесконечная ночь. Казалось, что рассвет уже близок. Что скоро уже все разрешится. Так ли, этак ли, но скоро…

Свернувшись клубком на постели, он подогревал в себе мужество, предугадывал вопросы, готовил ответы, и в то же время пока измученная его голова была занята софистическими рассуждениями, сжимал кулаки и напрягал мышцы рук.

Невозмутимая тишина зимней ночи поглощала все эти чувства с неровными вспышками их, отливами и приливами. Но вот в ночном мраке, словно в темных небесах, раздался бой часов на колокольне. Часы пробили раз, потом другой…

Волосы встали у Рафала дыбом.

– Всего два часа… – прошептал он чуть ли не вслух.

Ему стало так страшно, как никогда в жизни. Все злые думы, все роковые замыслы, все смутные предчувствия обрушились на него, и отчаяние схватило его за горло. Он зарылся головой в подушку и думал о своем несчастье. В Тарнинах он видел однажды, как полевой сторож ловил на скошенном лугу ядовитую змею. Он видел, как развилистой березовой веткой сторож прижал к земле ее шейку, как схватил потом двумя пальцами сзади и сжал ее головку, заставив змею открыть пасть… Змея в ярости обвилась вокруг его руки. Тогда сторож концом палочки стал выдавливать яд из пузырьков под ее зубами. Рафалу вспомнилось это мгновение. Он так задрожал, точно змея обвила все его тело и обратила к нему раскрытую пасть, чтобы вонзить в его глаза свои острые зубы.

Съежившись, свернувшись клубком так, что колени доставали носа, и дрожа в лихорадке, он дремал, просыпаясь всякий раз, когда били часы. Каждый удар их чужой и суровый, чугунный голос, издаваемый предметом неодушевленным, прорезал пустоту и мрак его мыслей и каменным ядром падал на его грудь. Наконец, в бледных сумерках рассвета вырисовались стены. Скоро в доме поднялось обычное движение. Семья учителя, его многоречивая супруга, сестры и даже дочки занялись больным Кшисем. Послали за доктором. На Рафала устремились ледяные взгляды, выжигая на лбу его клеймо позора. Он и сам чувствовал себя преступником. Свою кружку горячего молока юноша выпил с такой поспешностью, что чуть было не обжег себе губы, и, не дожидаясь звонка, со связкой книжек под мышкой направился в лицей. Он поднялся по лестнице, которую видел во сне, и первый уселся в пустом классе. Все в этом классе еще вчера дышало таким весельем, а сейчас все окуталось темным флером. Высокая кафедра с деревянным балдахином, вселяя ужас, больше, чем когда-либо, давила душу своей строгостью, как исповедальня; от черных скамей веяло угрюмой тишиной гробовых плит. В класс вбежал один, другой, третий товарищ, скоро вся большая комната наполнилась шумом, говором и смехом. Рафал сидел, поглощенный своими мыслями, не отводя глаз от дверей. Как сквозь сон он видел, что товарищи его, решив подстроить каверзу «латинисту», укрепили в резьбе балдахина над кафедрой плотный снежок. Мертвая улыбка скользнула по его лицу, когда он представил себе, как снег начнет таять в тепле и капать на лысый череп-кикиморы…

Он весь был охвачен внутренней дрожью, мысли улетучились, как дым. Он страдал вдвойне и втройне от веселости товарищей, их шутливых вопросов, острот и возгласов, мрачная пропасть отчаяния все больше разверзалась под его ногами. Минутами у него вспыхивало внезапное, смелое решение: бежать. Еще секунда – и это решение превратится в действие. Бежать! Бежать… домой. Но малейший звук, шорох, слово в корне меняли его настроение. Пришли учителя Щепанский, Завадский, Орловский, ксендз Козубский, явился проректор Кубешевский. В кабинете проректора держали какой-то совет. Кроме Рафала, никто не обратил на это внимания; зато он, стиснув зубы, считал теперь каждую секунду.

Вдруг он заметил пана Филиппа и глубоко втянул в себя воздух.

Пан Филипп был педелем, прямым начальником служителя Михалека, который сек учеников, и сторожа Яна Капистрана. Пан Филипп был мужчина небольшого роста, сухой, жилистый, кривоногий, но сильный, как лошадь. Он долго служил в австрийской кавалерии, участвовал во многих походах, много раз был ранен и, как сам говаривал, на поле боя пролил больше крови, чем текло в его собственных жилах. Возраст его трудно было определить. На вид ему было за тридцать, а на самом деле могло быть и за пятьдесят. Бледное, темное лицо его обрамляли бачки. Пан Филипп носил истасканный узкий вицмундир и суконные гетры, доходившие до колен, умел свистеть дискантом и басом, пользуясь дуплами гнилых зубов, как отверстиями кларнета. Школьники трепетали при виде его невзрачной фигуры. Под пронзительным взглядом его больших черных глаз все они просто цепенели. Сечь пан Филипп умел совершенно особенно. Одних он хлестал до крови с первого удара, другим почти без боли мог дать тридцать розог. Все знали, что тех, кого он ненавидит, пан Филипп сечет «по-венски», медленно, жестокими ударами, с мучительным потягом. Тогда-то он насвистывал свои песенки. Тогда же он снимал цветной шейный платок, расстегивал мундир и рубаху на груди и осторожно вынимал из кармана свою луковицу. При этом он ухмылялся и что-то бормотал под нос себе не то по-немецки, не то по-польски. Пан Филипп все знал. Жизнь каждого воспитанника была ему известна, как содержимое собственного кармана.

Пан Филипп медленно прошелся мимо дверей класса поэтики. Заглянул в класс и с ужасной усмешкой стал искать кого-то глазами. Найдя Рафала, он причмокнул губами.

Потом пан Филипп отошел, подозвал служителя Михалека, рябого парня со спутанной гривой и плечами, как у кариатиды. Михалек стал у двери, ведущей на лестницу, и посматривал кругом бычьими глазами. Пан Филипп, скрестив на груди руки и опустив глаза, стоял у стены и небрежно посвистывал.

Рафал догадался, что он-то и есть тот зверь, на которого устраивают эту облаву. Ему все еще было холодно, но понемногу им овладевало какое-то ледяное спокойствие.

Через несколько минут в класс вошел один из учителей и позвал Рафала в кабинет проректора. Когда они оба вошли туда, глазам подсудимого представился весь ареопаг учителей, оживленно что-то обсуждавших. Проректор подошел к Рафалу и, строго глядя ему в глаза, спросил по-немецки:

– Где ты был сегодня ночью с Цедро?

Рафал молчал.

– Если ты принесешь искреннее раскаяние и признаешься во всем, то можешь еще смягчить наказание. Где вы оба были? Отвечай сейчас же, не тяни… Только этим… Ты слышишь, что я говорю?

Фантастические оправдания, тысячи мыслей вихрем кружились в голове преступника, но он не издал ни звука.

– Ты будешь отвечать? Мы все знаем. Где ты был сегодня ночью?

– На реке.

Лица учителей вытянулись, глаза широко раскрылись.

– На Какой реке?

– На Висле.

– Что ты там делал?

– Ловил раков.

– Ты с ума сошел! Зимой! В оттепель… Ты что, издеваешься над нами, негодяй! Говори, что ты там делал?

– Катался на лодке.

– Чьей?

Рафал снова умолк и вобрал голову в плечи так, точно хотел спрятать внутрь, запереть на ключ все, что он мог бы сказать.

– Кто кого подговорил: ты Цедро или он тебя?

Рафал молчал.

– Кто кого подговорил? Слышишь?

– Слышу.

– Ну?

– Я его.

– Так ты убил его. Он ведь умрет. Отвечай: зачем ты ушел из дому ночью и зачем потащил его с собой?

Возмущенное самолюбие и ярость внезапно проснулись в душе Рафала. Он весь затрясся и совсем закусил удила.

– Я ушел из дому и делал то, что мне вздумалось! – громко и дерзко сказал он, показав в усмешке все зубы.

– То, что тебе вздумалось? Вот как! – прошипел проректор. – То, что тебе вздумалось… Постой же, братец, сейчас ты у меня заговоришь другим языком…

– Ничего не скажу, хоть на куски меня режьте!

– Скажешь!.. – взвизгнул проректор.

– Ни одного слова!

Проректор в бешенстве с трудом нащупал ручку двери. Отворив дверь, он визгливым голосом позвал через весь коридор:

– Филипп!

Но в это мгновение Рафал, как уж, проскользнул за его спиной и широким шагом направился в противоположный конец длинного коридора. Там он остановился в глубокой нише окна… За ним, не спеша, последовал Филипп, а в нескольких шагах от последнего, покачиваясь на огромных бедрах, застучал каблуками юфтовых сапог служитель Михалек. Из всех дверей выглянули блестящие от любопытства глаза школьников; но преподаватели разбежались по классам и заперли двери. В коридоре остался только проректор с педелями. Когда Филипп был всего в нескольких шагах от Рафала, тот вынул из кармана длинный складной нож в костяной оправе, ценный подарок дяди Нардзевского, незаметным движением открыл его и, сжавшись, стал терпеливо ждать.

– Не лучше ли добром… – кротко улыбаясь, тихо сказал Филипп. – Всыплю легонько тридцать и fertig. [59]59
  Готово (нем.).


[Закрыть]Честное слово: легонько drajsig [60]60
  Искажен, нем. dreißig – тридцать.


[Закрыть]– и все.

– Ну-ка, подойди, ангел мой Филиппок, подойди…

Педель, видимо, заметил спрятанный в рукаве нож, потому что лицо его покрылось мертвенной, зеленой бледностью. Глаза сверкнули страшной яростью.

– Нож у него… – сказал он вполголоса проректору.

Филипп приказал своему помощнику зайти с другой стороны.

Рафал хрипло процедил сквозь зубы:

– Прочь, хамы, а то кишки выпущу.

В ту же минуту Михалек, вытянув лапы и тяжело сопя, двинулся прямо на него. Проректор, наблюдавший на почтительном расстоянии всю эту сцену, увидел блеск клинка и кровь, но тотчас же заметил, что Михалек вырвал из рук Рафала нож. Служитель отшвырнул одной рукой нож, а другой, из которой хлестала кровь, схватил школьника за руки. Пан Филипп накинул на эти зажатые как в клещах руки петлю из своего шейного платка. Но Рафал ослепительно быстрым движением вырвался из рук служителя и львиным прыжком отскочил в сторону, успев на пути так ахнуть служителя кулаком в переносье, что огромный мужик грохнулся навзничь и в буквальном смысле этого слова накрылся своими юфтовыми сапогами. Рафал перескочил через него, как через бревно, на бегу саданул проректора в живот и пустился бегом по коридору. Но прежде, чем он успел добежать до дверей, гибкий и ловкий Филипп догнал его и обхватил за талию.

Придя в себя, проректор увидел только, как сплелись на земле два тела. Через минуту он заметил маленькую голову Филиппа и увидел, что Рафал сдавил ему горло. Из побелевших носов у обоих лилась кровь, на губах выступила пена, от курток, жилетов и рубах остались одни лохмотья. Улучив минуту, надзиратель вырвался из рук Рафала и с блуждающими глазами, с синими полосами на залитой кровью шее, наклонил голову и, не видя ничего, бросился опять в драку. Подбежал Михалек с окровавленными руками и Ян Капистран. Рафал был уже у них в руках, но вдруг скакнул в коридор и очутился за стеклянной дверью. Он так хлопнул при этом дверью, что вылетели все стекла. Погоня с Филиппом во главе бросилась к двери, не обращая внимания на вопли проректора, который ревел как из бочки, приказывая заключить перемирие. В одно мгновение дверь была сорвана с петель. Филипп догнал беглеца всенях, но ловкий юноша, разъяренный, как раненый кабан, ударом в висок сбил его с ног. Филипп стукнулся о стенку и, споткнувшиеь раза два, повалился ничком на землю. Поднявшись с земли, он, шатаясь, с полным ртом крови, ничего не видя безумными глазами, вытянул руки и, что-то бормоча, стал искать Рафала.

Но того не было уже ни в сенях, ни на лестнице, ни во дворе. Через минуту его не было уже и в городе.

В опале

Изгнанный заочным приговором из сандомирской школы, Рафал вел невеселую жизнь в Тарнинах. Старый кравчий видеть его не хотел. Первые две недели он не позволял ему целовать руку, совершенно не замечал его присутствия и не сказал ему ни единого слова. Преступник обедал и ужинал один в угловой комнатушке, в которой он и спал на брошенном в углу сеннике. По приказу старого пана его будил до рассвета приказчик Петр и брал с собой. В потемках они шли светить фонарем в глаза заспанным батракам и дворовым девкам, стаскивать всю челядь с нар из-под кожухов, отпирать конюшни, хлевы, риги. Рафал присматривал, когда задавали скотине солому и отмеривали лошадям овес, выдавал приходившим на барщину безземельным мужикам урочное число снопов для молотьбы и т. д.

На рассвете он встречался с младшей сестрой, Зофкой, которая, надев тяжелые сапоги, короткую юбчонку и меховой полушубок, шла следить за дойкой коров, – и обменивался с нею двумя-тремя ласковыми словами.

В остальное время дня и это было запрещено. Решительно никто не имел права разговаривать с «порчей», с «язвой», с «выродком», даже мать. Крынку молока с ломтем ситного хлеба «выродок», стоя, выпивал в своей клетушке и тотчас должен был возвращаться на гумно. До самого обеда ему приходилось просиживать в риге или передовинье, с ногами по колени в снопах и мятой соломе, и смотреть за мужиками, молотившими хлеб. После обеда, до самых сумерек, когда начинали веять умолот, отделять мякину и охоботье, мерить и относить в амбары зерно, он проводил время так же, молча и сонно прислушиваясь к стуку цепов на току. После вечерней кормежки лошадей, скота, овец, когда все уже было заперто и ключи отнесены в контору старого пана, ему полагалось, поужинав, тотчас ложиться спать.

То же самое, впрочем, делал и весь дом. Из года в год жизнь текла, как по часам, по заведенному патриархальному порядку. Спустя неделю Рафал уже изнывал от тоски. Нахлобучив шапку на лоб, засунув руки в рукава лисьего полушубка, он слушал мужицкие толки, побасенки и прибаутки и делал вид, будто смотрит, что делается кругом, не стоит ли кто из работников без дела… В мыслях он уносился в другой мир. Только пронзительный голос отца, гремевший где-нибудь на гумне, возвращал его к действительности. Опальный юноша собирал разбежавшиеся мысли, обдумывал ясные и короткие ответы на вопросы, которых кравчий никогда ему не задавал. При встрече и при прощании он только бросал на сына грозный взгляд из-под насупленных бровей. Если что-нибудь было сделано не так, как нужно, старик посматривал на Рафала с такой насмешкой и мстительной злобой и на прощание так цедил сквозь зубы свое любимое «сударик!», что у того мороз пробегал по спине, как от ударов прадедовской плетки. Так протекал день за днем.

В конце января, в воскресенье утром, любимица отца, Зофка, вошла в комнату Рафала и коротко сказала:

– Папенька велел тебе ехать с нами в костел. Рафал вздрогнул от радости.

Когда запряженные четверкой сани остановились перед небольшим деревянным костелом в Сулиславицах, Зофка опять шепнула Рафалу на ухо:

– Не ходи с нами на амвон, оставайся с мужиками. Папенька так велел.

Кровь ударила в голову юноше. Как снести такой позор! Стоять среди мужиков, плечо к плечу с нечесаными хамами, когда вся местная шляхта занимает места на амвоне! Но делать нечего, пришлось покориться.

Рафал стал за решеткой, отделяющей корабль от алтаря, среди желтых кожухов, закусил губы и от стыда не поднимал глаз. Он чувствовал, как серая толпа то и дело расступается, давая дорогу съезжающейся шляхте, слышал шорох шагов идущих к алтарю прихожан, но глаз не поднимал. Юноша делал вид, будто горячо молится, хотя не видел ни одной буквы в молитвеннике, который держал в руке. Только перед переносом святых даров он украдкой поднял глаза.

Среди пожилых дам и почетных прихожан, боком Кнему, сидела панна Геленка. Глаза ее были направлены в сторону Рафала. хотя не глядели на него… Глаза синие, как далекий лес в солнечный зимний день. Пышные светло-русые волосы выбились из-под меховой шапочки. Лицо ее, задумчивое, прекрасное, неизъяснимое, было бледнее и как будто старше, чем в тот вечер, когда Рафал видел ее в последний раз… Глаза как будто светились грустью. Но за нею чудилась детская радость, звонкий смех, тихий и робкий, но веселый вопрос. От удивления, а быть может, и сострадания, это лицо, эти чудные девичьи глаза отворачивались… к органу.

Рафал умиротворился и стал тоже вслушиваться в звуки органа, в его музыку, словно эхо замирающую в глубине сердца. Когда он снова поднял глаза, то встретил кроткий взор, благоуханный, как фимиам, тающий под сводами храма. Этот благовонный фимиам, волшебный и торжественный, разлучил, разделил их взоры. Прежде чем кончилась литургия, свершилось таинство в их сердцах. Пронеслась длинная цепь событий, душе открылась вся их глубина от первого восторга, который так встревожил сердце, до нежной улыбки, расцветающей, как роза, на устах, до сияния любви в чудных глазах, до признаний и клятв, до робкого обета…

Они не обменялись ни одним словом друг с другом, (-разу же после службы Рафал уехал домой.

Это воскресенье в жизни Рафала стало как бы рубежом. С него началась новая жизнь. Рафал просыпался и засыпал в возбуждении. Он перерождался нравственно и физически. Юноша потерял аппетит. Он весь был во власти недуга. Душа его пылала в лихорадочном огне. Любовь, как отрава, разливалась по всем его жилам. Он любил и телом и душой, и в нем стенала каждая клеточка тела, каждое трепетанье души. Бывали дни, когда он как бы цепенел, не мог пошевельнуться, и тогда все попытки выйти из этого состояния разбивались об один-единственный луч света, об одну-единственную синюю волну фимиама, который в тот день струился в костеле.

Бывали дни, когда время, как ласточка, летело на крыльях; но бывали и такие, когда оно ползло, как нищий на костылях. Рафал жил тогда вне времени и пространства, для него не существовали ни дни, ни труд, ни дела, ни даже мысли и ощущения. Его питало нематериальное чувство, которое прилетало к нему издали, как тот неведомый ворон, который в легенде приносил пустыннику пищу. Он закрывал глаза и видел ее сияющий взор, и каждый луч этого взора творил новый мир. И это было все. Он сам не мог ни постигнуть, ни объяснить, ни назвать свои желания, это смутное, темное и слепое томление, эту пылкую страсть. Он сознавал только, что безумно жаждет вырваться на свободу. Ругал себя последними словами, но тут же, обуянный бесстыдной гордостью, погружался в смутные греховные мечты, в неизъяснимые грезы. Чтобы подавить тайную тревогу, он задумывал украсть из аптечки графинчик гданьской водки и напиться, напиться до бесчувствия. А то вдруг подумывал о смерти, о гибели, о преступлении, о безумстве.

Не прошло и десяти дней такой жизни, как Рафал исхудал, пожелтел, почернел и стал выглядеть просто ужасно. Все было ему безразлично. Он перестал обращать внимание даже на самые грозные взгляды отца. Ему даже хотелось, чтобы его били, чтобы его секли, хотелось терпеть страдания, от которых помутился бы рассудок. Мысленно он представлял себе, как его истязает отец, как его порют батогами насмерть… Он не издаст ни звука! А встав с коврика, сделает такое, что они попомнят его… Воображение рисовало ему новые пределы дерзости. Он потерял привитое ему с детства представление о добре и зле. Юноша знал теперь только одно: чарующую тень, исполненную аромата и красок. На него находили минуты, когда ему хотелось хулить все самое святое, всеми чтимое, дорогое для всех и совсем недавно для него самого, самые дорогие, самые святые чувства, деяния, слова… Растерзать, изорвать в клочья… Его влекла и притягивала сила, манило страдание, восхищало уродство. Подчиняясь какому-то внутреннему голосу, он хотел вытравить в себе все, что свойственно человеку. Человеческая натура была противна ему, как старая гниль, все людские законы вызывали у него безграничное отвращение. Быть здоровым, делать добрые дела, страшиться болезней и смерти – как это жалко и глупо! Его сжатые уста изрыгали теперь потоки бранных, злых, гадких слов, подобных испорченной крови, которая вяло струится по жилам. Он не мог бы ответить, откуда известны ему такие слова, каким ветром донесло их до его слуха из рыбацких кабаков, из отвратительных городских вертепов. В эти минуты исступления он бил за пустяки часто несправедливо крепостных мужиков, в кровь разбивал батракам лица.

В кругу семьи его часто охватывала дрожь от внезапно просыпавшегося желания швырнуть чем-нибудь тяжелым, бросить ужасные, непоправимые, убийственные слова. Иногда среди бела дня им овладевала страшная сонливость или, наоборот, неудержимая жажда движения, блеска огней, шума оргий. Душа его то жалобно рыдала, как дитя, то цинически смеялась, то влеклась неведомо куда, без цели, без стремления. Тысячу раз желал он, чтобы оставили его эти страшные приступы, собирал все свое мужество, чтобы прочь отогнать их, чтобы сорвать мерзкую оболочку, под которой билось его сердце. Но не приступы, а мужество оставляло его. Одно волшебное воспоминание о бледном лице оставалось в его душе неизменно, постоянно, вечно, оно срослось с нею, как жизнь.

Глаза потухали от душевных бурь, как потухает пламя, колеблющееся от малейшего дуновения ветерка. Неожиданно, в самую неподходящую минуту, в присутствии отца, вспоминался вдруг запах волос, бархатная кожа лица, горячие руки…

Душа его стала мрачной, пылающей, и не раз он просыпался по ночам, чувствуя в сердце бездонную, зияющую пропасть. В часы полуденного отдыха юноша прокрадывался в конюшню и отдавал свой хлеб кобыле Басе. Она была единственной поверенной его тайн. Рафал смотрел на нее с восхищением. У нее был длинный корпус, невысокие сухие, точеные ноги, которыми она ступала удивительно грациозно и мягко, как по ковру. Бока впалые, как у волчицы, высокий круп, лопатки такие длинные, что мускулы их выпирали над грудью, а ляжки поджарые, вытянутые. На тонкой, длинной, с красивым изгибом шее сидела маленькая головка с умными глазами, глубоко посаженными в необычайно широких лобных костях. Глаза эти были полны мысли, уверенности и можно было побожиться – гордости.

Тонкая кожа, под которой можно было прощупать все жилы, мускулы и сухожилия, была покрыта мягкой, бархатной шерстью. Белая, длинная, густая и буйная грива ниспадала волной, никогда не стриженный хвост красиво отставал от корпуса. А движения! Она изгибалась, как змея: верхом на ней можно было повернуть на столе. Она умела легко и свободно плясать на месте, подходила к руке, как балованный ребенок, но умела также вырвать из рук повод персидского мундштука и, разинув пасть, закусив удила, вихрем нестись через рвы и заборы, даже если рука всадника разрывала ей железом губы.

Рафал помнил Басю с первого дня ее жизни. Она вспоминалась ему мохнатым жеребенком, который бегал на слабых ногах за маткой, сильной, рослой, белой кобылой, вспоминалась и короткогривой кобылицей, которая в лугах резвилась на воле. Он первый вскочил ей на спину, без узды и седла. Он первый приучил ее к недоуздку и объездил охлябь ночною порой, тайком от кравчего. Сколько раз летел он с нее наземь так, что с трудом потом поднимался. Не раз носила она его ночью стремглав по полям, дух замирал тогда у обоих, и сердце переставало биться. В конце концов Рафал приручил ее. Теперь Бася любила его. Она еще издали узнавала его шаги, ржала тихонько и радостно при его приближении и стучала копытом о землю, когда он уходил. Паныч ласкал ее, кормил, холил, сам чистил скребницей, сам поил и вываживал.

Бывало, отдав ей принесенные лакомства, он садился на желоб, обвивал руками ее шею, прижимался лбом к ее лбу и сидел так, задумавшись, без движения. Лошадь тянула к нему свой влажный, раздувшийся храп с черными провалами, а умные глаза ее останавливались на нем с сочувственным, тревожным вопросом. Теперь Рафал часто приходил к ней без хлеба и без яблок… Он по-прежнему садился на желоб и, прищурившись, глядел Баське в глаза, с загадочной улыбкой напевая ей вполголоса смутную песню своей души, песню без слов, никем никогда еще не слышанную, и звуки ее лились безотчетно из самого сердца, как льются слезы из глаз…