Текст книги "Пепел"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 52 страниц)

Отставка

Вот уже несколько дней Кшиштоф поджидал в Тортосе Выгановского. Приказ, лежавший в канцелярии генерала Хлопицкого, был вручен испанцу, и тот, переодевшись в народный костюм, понес его немедленно в Морелью. Цедро под предлогом лечения лошадей, починки седел и т. п. затягивал свое пребывание в укреплениях генерала Сюше. Но день, назначенный для выступления, быстро приближался.

С высот Ла Рокета виден был городок Тортоса, расположенный на самом берегу реки Эбро. Тут же за ним тянулась цепь бесплодных и высоких скалистых гор. Вблизи монастыря иезуитов, где стоял третий польский батальон и батальон сто пятнадцатого полка, видны были французские шанцы, окружавшие город. Кругом простиралась полоса невозделанных полей, с которой странно гармонировали крепость в центре города, сильно укрепленный форт де ла Тенехас, ворота Мостовые и дель Растро и угрюмые бастионы святого Иоанна, креста господня, кармелитский и другие. Далеко на восток выдавался старый Орлеанский форт.

За рекой стояли два польских батальона второго полка, куда должен был явиться после прибытия Выгановский. Поэтому Цедро каждый день ездил на ту сторону, минуя укрепления, тянувшиеся параллельно с востока по обеим сторонам реки. На пятый день пребывания под Тортосой, утром, когда Кшиштоф спал в полевой квартире своего друга Рыбалтовского, на Ла Рокета, его неожиданно разбудили и доложили о прибытии Выгановского. Цедро сорвался с постели и быстро стал одеваться.

Однако посланец тут же прибавил:

– Капитан Выгановской прибыл, но убит около лагеря второго полка.

Кшиштоф подскочил, точно его ножом пырнули. Он онемел. Он упал на постель и лежал без движения, слушая разговоры, догадки и предположения.

Не скоро он как во сне надел мундир, прицепил саблю, накинул плащ и поехал за Эбро. Неподалеку от лагеря второго полка он увидел посреди поля кучку солдат. На холмах тянулись заросли агавы и дикой юкки. Вдали высились нагие потрескавшиеся горы. Стоял жаркий августовский день. Солнце прокаливало насквозь желтый прибрежный песок, как огнем сжигало сохнувшие у подножия скал растения. На песке, блестевшем в его лучах, лежал совершенно обнаженный труп Выгановского.

Соскочив с коня, Цедро припал к телу и увидел две раны, нанесенные ловкой рукой: кинжал или нож угодил в самое сердце. Убийца сорвал со своей жертвы испанский костюм и бросил его неподалеку в кусты. Он, видимо, так торопился, что, стащив с трупа через голову рубаху, оставил вытянутыми руки. Эти нагие, безоружные и бессильные руки, брошенные вдоль головы, казалось, взывали с земли к Кшиштофу о помощи. Рои москитов, мух и маленьких, едва приметных серо-зеленых мошек с жужжанием кружились над трупом, впивались в запекшуюся вокруг раны кровь. Под лучами знойного солнца труп уже начал издавать запах.

Кое-кто из солдат закурил трубку и плюнул. Подумали солдаты, погадали и ушли. Цедро остался один. Около головы убитого лежал камень. Улан сел на него, оперся локтями на колени, голову подпер руками и устремил взор на лицо друга. Порой глаза его блуждали. Сухой песок, сыпучий и легкий, прокаленный солнцем на целый аршин в глубину, Выгановский истоптал каблуками, когда ноги его сводило смертельной судорогой. Здесь он боролся с испанцем. Здесь тот неожиданно напал на него. Здесь нанес ему удар. Сюда он тащил его, чтобы покрыть позором в глазах всей армии. Здесь он срывал с него мирные одежды…

– Дон Хосе… – прошептали уста.

Сердце забилось, как голодный и страшный ястреб. Кровь бросилась в голову; но, охваченный горькими думами, он понемногу успокоился. Сердце замкнулось, Цедро снова вспомнил о трупе. Неописуемый зной жег тело, так что оно было горячим, как песок под ногами. Смрад шел от трупа.

Кшиштоф поднялся и широким шагом направился к лагерю второго полка. Явившись туда, он увидел, что батальоны строятся для выступления в бой. Став перед фронтом, Цедро громким голосом призвал офицеров и солдат отомстить за смерть товарища и предать земле его обнаженное тело.

– Солдаты, солнце уже пожирает его, оно уже схватило его в свои жгучие когти. Один он лежит перед всеми вами, а над ним беспощадное солнце. Оно над его телом не сжалится и не умерит своего жара. Песок под ним раскалился от зноя. Кровь уже вспучила и разрывает кожу. Комары и мухи сосут благородную кровь. Ступайте, солдаты, выройте солдату могилу. Воздайте ему почести как собрату!

Из рядов ему ответил голос:

– Сам воздай ему почести. И могилу вырой сам. Он не солдат уже и не товарищ. Ты только посмотри. Целыми батальонами уходим мы сейчас в бой, а он себе одному выпросил отставку. Поделом ему! Пусть гниет на жаре.

Забили барабаны. Батальоны, повернув отделениями направо, твердой поступью дружно зашагали к Орлеанскому форту. Виден был железный их строй, блеск карабинов. Скоро они скрылись в клубах дорожной пыли.

Кшиштоф вернулся к другу. Он вынул из ножен саблю и твердой рукой вонзил ее острие в кинжальную рану. Он сел на камень и сказал, обращаясь к трупу:

– Таков он, наш Ронсеваль, товарищ…

Спустя некоторое время он встал и начал рыть в зыбучем песке могилу. Сначала он разрывал песок голыми руками, потом найденным поблизости осколком гранаты. Он обливался потом и очень устал, пока к вечеру вырыл могилу. Он опустил туда мертвое тело. Вытянутые руки скрестил на груди. Засыпая товарища горячей испанской землей, он пел себе и ему прощальную песню, одинокую песню, песню без слов.

Дом

В Келецкой нотариальной конторе давно лежало завещание шляхтича Нардзевского. Согласно нотариальному акту, владелец Вырв все свое движимое и недвижимое имущество завещал племяннику Ольбромскому.

Окончилась в Польше война девятого года, и Рафал в скромном чине поручика должен был возвратиться со своим полком из Кракова на зимние квартиры. Но товарищ его Яржимский, управлявший какими-то государственными имениями в Келецкой округе, встретившись с ним, сообщил ему радостную новость. Рафал поспешил выйти в отставку и немедленно отправился в Кельцы. При вскрытии завещания оправдались все его надежды. Он стал полновластным помещиком. Правда, Рафал знал, что от имения осталась только непаханая земля да два-три плетня, что на мужиков, освобожденных от барщины, надежда плохая… И все же он с радостью поспешил на место. А как попал в горы, так уж там и остался.

В это время в Тарнины переехал муж Зофки и захватил в свои руки хозяйство как будто на время, как будто только для того, чтобы помочь старику. Рафал предвидел, что лишь ценою упорной борьбы ему удастся выжить из Тарнин новую семью. Поэтому он постарался только забрать оттуда все, что было возможно, и не спешил домой.

В Вырвах Рафал жил сначала в уцелевшем от пожара бараке по другую сторону пруда. Он привел для себя в порядок комнатку в конце дома, и две зимы прожил довольно сносно. Он увлекся охотой. Доезжачий Кацпер и Михцик, которого Рафал взял с собой в Вырвы, составляли его дворню: Кацпер охотился с ним, а Михцик был его поваром, камердинером и советчиком. Через год после водворения Рафал поставил уже высокие, крытые гонтом риги на каменных столбах, отстроил конюшни, хлевы и привел в порядок амбар. На следующий год он насыпал новую плотину, с шлюзом, на сваях и отстроил мельницу, а с весны третьего года стал сооружать себе дом.

Дом был из лиственницы и могучей пихты. Давно уже по зимам с Лысицы, Буковой и Стравчаной горы свозил он на всех своих лошадях огромные кряжи лиственницы, бука и пихты.

Вытесанные из них бревна и балки сохли летом под особым навесом. Из Кленова привезли крепкий гонт, а в Бодзентине столяр пригонял уже оконные рамы и двери. Все лето раздавался стук топоров, и в июле уже забелелся сруб с накатом, стропилами и решетником.

Рафал вложил в строительство всю свою душу. Не было дерева, которое он не осмотрел бы и не выбрал сам в горах на охоте. При нем мужики на плечах спускали кряжи с гор, свозили их на роспусках под навес. При нем они тесали кряжи, отделяли обращенную на север их часть от твердой, обращенной на юг. Он следил за каждым ударом топора; каждый сук, сердцевину и дупло пощупал рукой. Весной и в начале лета Рафал целые дни проводил с пильщиками и плотниками. Он привык, чтобы ноги его тонули в мягких и тонких лентах стружек, чтобы ухо ловило шорох горбыля, когда его отесывает топор, песню рубанка, скользящего по доске, звон долота, когда оно долбит самую сердцевину лиственничного кряжа. Не было бревна, которое бы он не поднял вместе с мужиками, не было связи, которую бы он не проверил со всех сторон и путем расчета, и на глаз, и на ощупь. Он радовался, как дитя, когда из неохватных бревен вырастали стены. Он закладывал себе тут основу новой жизни, возводил на каменном фундаменте крепкие стены, настилал накат из крепких балок и поднимал такую прочную матицу, чтобы дом устоял против ветра и бурь. Он сам выдолбил на матице год и надпись. Наконец из груды решетин и гонта стала вырастать высокая крыша.

Одновременно с постройкой дома Рафал стал усердно корчевать пни, расчищать заросли можжевельника, убирать с росчистей камни. Кое-какие стремления брата Петра, не столько в силу примера, воздействующего на разум и волю, сколько в силу неосознанных наследственных инстинктов, передались молодому хозяину. С ранней весны до поздней осени на лесных вырубках дымились по горным склонам кучи вырванного из земли можжевельника, который сжигали вместе с пихтовыми пнями. Освобожденные от барщины, но нищие мужики корчевали огромные пни шумевших когда-то там елей, пихт и буков. Повсюду валялись огромные корневища, обвешенные камнями кварца, опутанного бесчисленными плетями корней. Ямы мужики засыпали землей и усердно выравнивали. Дети и подростки собирали бесчисленные камни и складывали их в кучи у дороги.

Почва там была каменистая. Круглые серые твердые валуны лежали не только на земле, но и под тонким плодородным ее слоем, покрытым травою, мхом и лесными цветами. Куда ни обращался взор, куда ни ступала нога, повсюду выглядывали из земли лысые черепа камней. Когда неровную от корчевки, развороченную кирками землю тронули плугом, камни стали высыпаться целыми гроздьями, они вышелушивались, как орехи, рождались на глазах, множились, как бесчисленные насекомые. Плуг, пущенный первый раз по целине, скрипел, визжал, вихлялся из стороны в сторону, буквально боролся с землей. Он рвал корни, перерезал подгнившие плети их, разрывал вековые гнезда валунов. Первые борозды шли вкривь и вкось, пахота получалась то мелкая, то такая глубокая, что плуг врезался в землю до каменистой подпочвы. Земля дорого продавала свою девственность. Надо было разодрать проросшую корнями целину, вырвать тысячи сплетений, разрубить жилы, выпахать упрямые камни и, надрывая хребет, отнести их далеко на дорогу.

Наступило лето двенадцатого года.

В конце июля Рафал, сжав рожь, усердно корчевал целину. На полях еще желтели полосы овса. Пойму реки широким кольцом охватывала большая полоса земли, где когда-то был вырублен лес. До сих пор она служила пастбищем. На этой давней вырубке успели уже подняться новые кусты и молодые, преимущественно лиственные деревца. Рядом с высоко срезанным пнем, с которого уже слезла кора, который успел уже побелеть как кость, затвердеть и высохнуть, можно было наткнуться на заросли орешника, купы грабов и буков, молодые дубки, которые лоснились, как откормленные жеребцы, прелестные чащи подлинно диких кустов, колючего терновника, высокого, как дерево, диких груш, сумаха, боярышника и ежевики. В старых, уже заросших ямах, где теперь больше всего задерживалась влага, поднялись огромные стебли цветов, трубки лопухов, непроходимые баррикады из дикой малины и высокого осота. Весь этот «старый лес» дымился теперь от костров, в которые мужики подбрасывали все новые и новые ветки, стебли, пни и корни. Люди в тени, пронизанной мелким дождиком, работали охотно и живо. Каждый рад был принять участие в таком удивительном деле. Не будет больше старого леса! Небось не пойдешь уже больше сюда по землянику, чернику, малину, ежевику, орехи!

Рафал возлагал большие надежды на этот участок. Весной он собирался посеять тут овес и кормить лошадей, табун которых он все замышлял увеличить. Сидя на пеньке, он как раз покуривал маленькую глиняную трубочку и раздумывал о будущем табуне. Дождик намочил ему немного воротник и спину, и он грелся, попыхивая трубочкой, ежась и предаваясь веселым мыслям. Дым от костров стлался по росчистям и разносил аромат можжевельника по первым отваленным пластам земли. Михцик, работавший неподалеку наравне с наемниками, кашлянул, выпрямился… что-то пробормотал.

– Что ты сказал? – спросил поручик, не выпуская трубочки изо рта.

– Смею доложить…

– Что смеешь ты доложить мне, старый австрияк?

– Сме-смею… доложить… что гость е-едет.

– Да ты с ума сошел? Ко мне едет гость?

– Видно, что с горы едет гость…

– И верно! Кто-то едет. Тройка…

– He-нездешняя бричка… Ду-думается мне, кра-краковская бричка…

– Верно! Краковская бричка. Лошади замечательные.

С горы по ухабам, по выбоинам и камням осторожно спускалась большая бричка. Издали было видно, что она вся забрызгана грязью. Пара рослых лошадей шла в дышле. Третья легко трусила в пристяжке. В бричке, закутанный в бурку, ехал седок. Рафал не спускал с него глаз. И вдруг он закричал:

– Эй-эй, Михцик! Да не пан ли Цедро к нам едет?

– Не могу знать, я пана Цедро никогда в глаза не видал.

– Эй, Михцик!

Бричка подъезжала все ближе и ближе. Рафал стал на пень. Седок увидел его, поднес к глазам лорнет. Тут Ольбромский перестал сомневаться.

– Кшиштоф, Кшиштоф! – крикнул он во все горло.

Приятели подбежали друг к Другу и обнялись без слов.

Через минуту Рафал сидел со своим другом в бричке и ехал в Вырвы, в свою усадьбу. Михцику он велел сесть на козлы. Рафал не мог наглядеться на Цедро, который из стройного юноши превратился в мускулистого мужчину с пышными, закрученными кверху усами, с порывистыми движениями солдата. Не успели они тронуться, как Рафал начал его расспрашивать:

– Откуда же ты едешь сейчас, братец?

– Из дому.

– А давно ты вернулся?

– Уже в марте наш полк переправился через Пиренейские горы. Во Франции я опередил его на дилижансе…

– Когда же ты приехал в Ольшину?

– Только в июне.

– Все время был у отца?

– Вот до сих пор. Еле вырвался.

– Ну и мерин же у тебя, черт возьми! Ай да конь! – не мог удержаться Рафал от возгласа, глядя на коня, шедшего в пристяжке.

– Иберийский… да еще в Ольшине подкормили, – скромно сказал Цедро.

– Хорош!

– Надо было доброго коня взять в такой поход.

– В какой поход?

Кшиштоф искоса посмотрел на него и ответил:

– На великую войну. [583]583
  Имеется в виду поход в Россию в 1812 г.


[Закрыть]

– Да, да, разумеется… – поправился Рафал. – Я сижу тут в глухом углу…

– Ты в самом деле зарылся в такой глуши, что я едва тебя разыскал.

– Так ты опять идешь?

– Смех с тобой, да и только! Да ведь в конце июня наш пятый корпус уже перешел границу.

– Я ничего не знаю. Сижу тут, говорю тебе, за горами, за лесами, людей почти не вижу. Откуда же мне знать?…

– Вот я нарочно за тобой и заехал. Большой крюк сделал, свернул с Радомского тракта.

– Очень… очень рад… – неискренне пробормотал Ольбромский. – Что же ты думаешь делать дальше? Когда и куда отправляться?

– Завтра, конечно, через Люблин в Пулавы. Наши войска, как я узнал в Кельцах, пошли из Сероцка и Пултуска через Ломжу и Августов в Мир. Но где сейчас наш седьмой полк, я не знаю. Ты сегодня соберешься?

– Я! – вскричал Рафал. – Да ты в своем уме? Посмотри, сколько у меня тут работы. Дом строю!

– Дом строишь! – разразился Цедро таким веселым и громким смехом, что Рафала даже зло взяло. В то же время ему стало стыдно.

– Ну, а как ты думаешь, – взъерепенился он. – Я получил в наследство землю, надо, наконец, взяться за дело. Век, что ли, бить баклуши?

– Ты берешься за дело, когда мы все идем на великую войну? Семьдесят тысяч наших выступило…

Ольбромский чуть не заплакал. Ему стало вдруг невыразимо жаль этой целины, полей, заборов… Он посмотрел на дом, белевший вдали между раскидистыми деревьями.

– Когда же ты хочешь ехать? – вскричал он.

– Как только ты соберешься. Хоть завтра.

– Как только я соберусь!.. Да у меня нет…

– Чего у тебя нет?

– Лошадей, – пробормотал уклончиво Рафал.

– Можно взять Само… Самосилка, – вмешался в разговор Михцик, сделав по всем правилам на козлах полуоборот.

– Молчи, дурак! Возьми себе Самосилка!

– Слу-слушаюсь…

– Кто это? Твой конюх? – спросил Цедро.

– Это Михцик, он служил еще у брата Петра.

– Михцик! – с уважением проговорил Цедро. – Я о тебе, братец, слыхал много хорошего, – обратился он к солдату. – И ты пойдешь на войну?

– Да уж раз паныч…

– А что ты все это время поделывал?

– У австрийцев против нас служил! – вставил Рафал, охваченный внезапной злобой на Михцика.

– Ах, черт! – буркнул Цедро.

– Дозвольте доложить, пан подпоручик… – забормотал солдат. – Шесть раз дезер-дезерти… три раза палками били, в кандалах… под судом был… Не удалось мне к своим пробраться.

– Он перешел на польскую сторону только под Сандомиром, – прибавил Ольбромский. – Теперь у меня в имении бурмистром.

– Так ты, Михцик, и родимую сторонку забыл ради паныча?

– Пришлось… Корчевки тут много, а пан молодой.

– Ну и что же, нравится тебе здесь, в горах?

– Ничего… Место довольно веселое, только вот…

– Что?

– Только вот песку вроде мало.

– Песку мало?

– Камня много, а песку, сказать по правде, мало.

– Так вы оба поедете со мной на великую войну! – заявил вдруг Цедро, меняя тему разговора. – Великая это будет война. Война из войн.

– Уж я, как пан поручик прикажет… Вот и Самосилка пан под седло мне пообещал…

Рафал угрюмо молчал. Немного погодя он, не глядя на товарища, сказал:

– Пойду и я… черт с ним!

Дом уже был недалеко. Не успели друзья вылезти из брички, как тотчас же отправились в конюшню, чтобы выбрать Рафалу верховую лошадь.

Слово императора

В середине августа корпус, которым командовал князь Юзеф Понятовский, [584]584
  Большая часть войск Княжества Варшавского, участвовавших в войне 1812 г., была собрана в 5-м корпусе наполеоновской армии.


[Закрыть]в окрестностях Орши вышел на соединение с великой армией.

Там был произведен смотр всем войскам. Цедро и Рафал Ольбромский надеялись увидеть императора. Они действительно увидели его. В туманное ветреное утро он неподвижно стоял далеко, далеко на обрывистом берегу. За ним сверкали мундиры штаба и выпрямившихся в струнку блестящих конногвардейцев. Войска, дефилировавшие внизу на равнине, увидев серый сюртук и треуголку без всяких украшений, оглашали воздух единодушными кликами, похожими на орудийный залп. Проходили французские, голландские, немецкие, польские полки… Все взоры были устремлены на коренастого, маленького человека в сером сюртуке с поднятыми вверх плечами.

Кшиштоф Цедро не сводил с него глаз. Сбывалась наяву великая мечта его жизни. Император сдержал слово, данное под Мадридом самому слабому из своих солдат, калеке, умиравшему на поле боя. Ради одного этого слова он объединил, обмундировал, прокормил целые полки и выступил с ними в поход. Он связал с собой чужие народы…

Штаб подался назад. Императору подвели буланого арабского коня. Он сел верхом и спустился с холма. Гвардейцы шли впереди, свита за императором, а за свитой – снова гвардейцы. Полки, дефилировавшие на равнине, развернулись в линии, построились в каре и длинные колонны. Наполеон медленно ехал вдоль фронта, окидывая взглядом шеренги солдат, точно насыпи мертвой земли, палисады из дерева, выложенные камнем рвы. Лицо его было холодным и равнодушно-угрюмым как каменная глыба. Взгляд скользил по лицам, по устремленным на него глазам тысяч людей, словно по мертвой дороге. Грозный взгляд, в котором миллионы людей приучились видеть только радость и гнев, был в эту минуту безразличен, холоден, затуманен величием далеких мыслей.

Рука потянула поводья, с уст слетел какой-то приказ. Император остановился. Он поднял глаза. Он смотрит на полк. Он видит каждое лицо, обводит всех глазами. Он заметил прикованный к нему взгляд Кшиштофа Цедро, окаменелый взгляд, изобразивший солдатскую преданность, клятву верности. На мгновение блеснули непреклонные глаза императора, словно далекая зарница сверкнула в темной, безликой, бесформенной туче. Воспоминанье облеклось в реальный образ. Мимолетная, полупечальная улыбка скользнула по каменному лицу…

1902–1903

Комментарии

«Пепел» – единственный крупный исторический роман Стефана Жеромского. Роман первоначально печатался в журнале «Иллюстрированный еженедельник» R 1902–1903 годах и в 1904 году вышел отдельным изданием. По замыслу писателя «Пепел» открывал собой цикл исторических произведений о польском обществе конца XVIII и первой половины XIX века. Продолжением «Пепле» должен был стать роман «Искры», посвященный теме польского восстания 1830–1831 годов и последующей эмиграции. Рукопись «Искр», законченная в 1909 году, погибла во время полицейского обыска у писателя. Задуманная серия не осуществилась.

Время действия романа «Пепел» – пятнадцатилетний отрезок времени (1797–1812) следующий за бурными и трагическими событиями в истории Польского государства и польского народа.

Польша в XVIII веке представляла собой страну, которую феодальная верхушка привела в состояние экономического и политического упадка. Крепостное бесправное крестьянство, составлявшее огромное большинство населения страны, находилось всецело во власти помещиков – шляхты. Крестьяне задавлены были барщиной и различными повинностями. В XVII веке упразднено было формально существовавшее до тех пор право крестьян на обрабатываемые ими участки; помещики могли распоряжаться крестьянской землей по своему усмотрению. В городах экономическая и правовая жизнь скована была феодальными порядками и подчинялась контролю магнатов и шляхты. Население городов лишено быо всяьих политических прав.

В политической жизни страны класс феодалов, и в частности наиболее могущественные и богатые из них – магнаты, занимал главенствующее положение. Польша была выборной монархией; каждый шляхтич имел право участвовать в выборе короля. С течением времени рост могущества магнатов и усиление шляхетской анархии подорвали значение королевской власти. Вместе с тем практически терял свое значение и другой орган центральной власти – сейм единственной политической силой в котором была шляхта в лице своих выборных представителей, так называемых «послов». Принятие любого законодательного решения в сейме требовало согласия всей сеймовой шляхты. В силу этого правила единогласия (либерум вето) магнаты, располагая многочисленной шляхетской клиентелой, могли сводить на нет деятельность сейма.

Дворянская анархия и взаимная борьба магнатских группировок расшатывали государственный организм Польши и облегчали вмешательство в дела страны крупных европейских держав, в особенности царской России, Пруссии и Австрии, В 1773 году эти державы произвели первый раздел Речи Посполитой.

Уже в середине XVIII века, и особенно после первого раздела, в польском обществе все настойчивее раздавались голоса, требующие реформ государственного строя и социальных отношений. Плеяда блестящих прогрессивных публицистов: Станислав Конарский, Станислав Сташиц, Гуго Коллонтай и многие другие выступали с проектами реформ. В 1788 году начал работу так называемый «Четырехлетний сейм», в котором получили преобладание сторонники реформ. Сейм принял 3 мая 1791 года конституцию, которая для своего времени была значительным прогрессивным явлением. Однако консервативно настроенные круги магнатов и шляхты, стремившиеся сохранить прежний шляхетский произвол – «золотые вольности», равно как и соседние державы, не желавшие усиления Польши, объединились против реформ. В 1792 году они организовали Тарговицкую конфедерацию Поддерживаемая и поощряемая правительством Екатерины II, Тарговицкая конфедерация одержала верх и упразднила конституцию. Новый раздел Польши в 1793 году побудил патриотические круги шляхты, мещанства и армии поднять восстание, во главе которого стал выдающийся патриот и радикал Тадеуш Костюшко. Гибель восстания, подавленного русскими и прусскими войсками, привела в 1795 году к третьему и последнему разделу Польши между Пруссией, Австрией и царской Россией.

С ликвидацией Польского государства не угасли в польском народе стремления к национальной независимости. Польская эмиграция и патриотические элементы в самой Польше склоняются к мысли искать поддержки республиканской Франции, которая в это время отражала нападения феодальных монархий Европы, и в частности – Австрии. Так родился план создания польских вооруженных сил – легионов. Легионеры были полны веры в помощь Франции и считали, что они действительно борются за освобождение Польши. Надежды и ожидания легионеров не оправдались. Судьба легионеров была трагичной. Борцы за свободу родины оказались участниками захватнических войн Наполеона и были вынуждены сражаться против итальянского и испанского народов, подавлять освободительное восстание на Сан-Доминго.

Многие сложные проблемы польской истории начала XIX века нашли свое отражение на страницах романа Жеромского. Сам писатель так характеризовал свой роман в предисловии к шведскому изданию «Пепла»: «Речь идет здесь о подвигах легионеров, совершенных под итальянским и испанским небом и даже за Атлантическим океаном. Сменяются картины польской деревни во время австрийского правления в начале XIX века, жизнь в усадьбах среднепоместной шляхты, панов, занятых собой и своим хозяйством, и новых магнатов, купивших аристократические титулы у австрийского правительства. Изображение порядков низшей и высшей школы того времени сочетается с картинами разгульной жизни золотой молодежи, тайными обрядами масонов. Много места занимают дела любовные и военные. Последние захватили много разделов».

Перевод романа выполнен по издаваемому в настоящее время в Польше собранию сочинений писателя (Стефан Жеромский. Сочинения под редакцией Станислава Пигоня, Романы, тт. 4, 5, 6, Варшава, 1956).