Текст книги "Пепел"

Автор книги: Стефан Жеромский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

Огромные скалы, разделявшие реку на бесчисленные ручейки, были одеты толстым зеленым мшистым ковром. Ели, высасывавшие подземные воды, достигали в этом месте чудовищной высоты. Рафал и Гелена говорили друг другу, что эти чудные воды рождаются из ничего и текут ниоткуда, что они разделены вначале камнями, как их любовь, а потом соединяются друг с другом, чтобы мчаться по каменному руслу, пенясь, вздуваясь, кружась, метаться, клокотать и реветь, пока не докатятся до водопада, низвергающегося в пропасть… Будет ли в их жизни такая пропасть, какая ждет этот поток? – спрашивали они друг у друга…

В одном месте они нашли вывороченное с корнем дерево, лежавшее поперек реки. Вода подтачивала его уже много лет. Жадной и яростной пастью, белыми клыками пены грызла она его все время без единой минуты отдыха. Они сокрушались над горькой долей полусгнившего бревна, переживали его жизнь, как часто мы живем чужой жизнью во сне, и уходили оттуда опечаленные, словно в них оживали снова маленькие, давно угасшие, добрые детские души.

Но больше всего они любили озерцо. Они называли его «Изменчивым». Иногда где-нибудь совсем далеко, они обменивались взглядом и, не называя озерца, одним движением бровей и ресниц, одной известной им улыбкой напоминали о нем друг другу. И оба, поднявшись, скорым шагом шли навестить его. «Изменчивое» лежало на вершине каменистой горы, окруженное со всех сторон дремучим лесом. Не было к нему ни дороги, ни тропы. В озерце было полно темной, но прозрачной воды, в которой сомкнутым зеленым кольцом отражались вековые ели и низкорослые сосны. Порою в зеркало воды смотрели далекие желтые утесы, словно тоска влекла их к этому уединенному, далекому озерцу. Сюда не ступала нога ни человека, ни зверя. Только голубые стрекозы порхали над гладью.

Порой залетал туда с отдаленных предгорий оранжевый мотылек. Лесная птичка, сиварник, скрытая в темной чаще пихт, напевала свою тихую печальную песенку. А так кругом царила тишина. Лес сжимал озеро в крепких объятиях. Как муж, слепой, глухой, одичавший от мук ревности, скрывал он от людских взоров своим вечным объятием лоно этой дивной, переливающей на солнце веды, которая заключала в себе все чудеса неба, – утреннюю и вечернюю зарю, многоцветные облака, ветер и золотую молнию, звезды, луну и само вечное солнце. Плененная вода забавлялась всем, что стесняло ее свободу: елями, низкорослыми соснами, берегами и золотой кромкой вянущих камышей. Она увлекала в свой омут лес, позволяла ему класть косматые ветви на свое лоно, что сродни утренней заре, на лоно неуловимого цвета, как перья у павлина на шее: но не проходило минуты, как она разводила ветви, словно зеленые волосы, вытягивала их в длинные пряди, заплетала в причудливые косы и, увлекая поперек своей глади, баюкала на блестящих, как стекло, волнах. Будто улыбка нежданная, всплывали и тихо гасли легкие кудри.

Но вот прихотливый узор исчезал. Вместо него возникали длинные призраки, не похожие ни на что на земле, словно мохнатые, все в задоринах, мокрые клинья, остриями погруженные в пучину и достигающие такой бездонной глубины, что глаз человеческий едва мог ее уловить. Призраки деревьев возвращались со дна, бежали вверх, испуганные, трепещущие, метались, дрожа, как зловещая, быстрая и страшная музыка, в громовых аккордах точнее цифр выражающая страх перед бессонной ночью, перед разверстой бездонной пучиной.

Добежав до берега озерца, Гелена опускалась на землю и, застыв в неподвижной позе, говорила воде:

– Что ты ему покажешь сегодня? Как переменишься? Сестрица-невольница, как сегодня будешь ты забавляться? Ах, ты сама не знаешь, ты сама еще не знаешь, что будет с тобой через минуту…

И словно в ответ, раскрывалась лазурная гладь озера и невыразимо величаво плыло в нем ослепительно белое облако, венчанное царственной мощью и силой сиянья солнечных лучей. Медленно меняло оно свои формы: прекрасная золотисто-белая голова его принимала все новые и новые положения, чтобы легче было ей грезить, думать думу о небе бесконечном, вечном родителе, о земле, красавице матери. Оно плыло по лазурной беспредельности, чтобы развеяться, обратиться в нечто новое, преобразиться – и исчезнуть.

Каменное окно

Высоко-высоко, над широко раскинувшимся лесом, лежали они в тот день у входа в пещеру. Каменное окно выходило на обрывистый склон горы. Оттуда вся долина была видна как на ладони. Внутренние стены известняковой скалы, пронзавшей туманы зубчатой своею вершиной, открывались в одном месте, и узкий проход вел в убежище, похожее на страшные руины старинного замка. В вышине, на зубцах, подобных перьям на шлеме рыцаря, покачивались купы вековых елей и стлался рыжий мох. Из каменного колодца уходила куда-то вниз пещера, длинный коридор со стрельчатым сводом. Во мраке колодца лежал лед, покрытый землею, а со стен отвратительно сочилась влага. Дикие стены этой неприступной крепости с зубцами, покрытыми темным лесом, высились над чудной солнечной долиной, которая расстилалась внизу в обрамлении светлых альпийских лугов и приречной муравы, наполненная вечно изменчивым шумом Дунайца, похожая на улыбку суровых и грозных гор. Нагие утесы склонялись над обрывом, выдаваясь над своим основанием, словно измеряя взглядом пропасть, лежавшую у подножия их. Необыкновенно красивый мох покрывал их расселины. Маленькие елочки и чахлые рябинки пустили в них свои жадные корни.

Влюбленные, как на пуху, отдыхали на буйных широколистых травах и кустиках вялой брусники, окаймлявших камни. Они грелись на солнце у входа в пещеру и в расселинах скал.

А когда солнце очень припекало жгучими своими лучами, они со смехом убегали от него в пещеру, в недрах которой лежал вечный лед. Ощущая резкий холод, они громко смеялись над солнцем. Здоровою грудью они вдыхали бодрящую свежесть и снова обращали загорелые лица к солнцу. Так проводили они долгие часы, созерцая землю и небо. Дремотным взором встречали они тружеников горного полдня, легкие, длинные только что родившиеся белые облачка, которые казались застывшим изачарованным дыханием ветра, когда, возникая из гор, плыли в священной тишине над прекраснейшей в мире долиной. Ленивым взором влюбленные окидывали серо-зеленые лесистые пропасти, где неожиданно возносятся одинокие скалы и живыми красками ласкают взор ветви буков. С горных вершин их взоры опускались в долины, окутанные густой, почти черной синевой. Сотый, тысячный раз они приветствовали взглядом отвесные скалы, унизанные хрупким золотом пожелтелых рябин. Их взорам представали порою места такие дивные, невероятно прекрасные, что Гелена, всплеснув руками, плакала от восторга. В этот необъятный безлюдный простор, в этот ничей беспредельный край они посылали согласный и певучий крик.

Они выкрикивали свои имена, нежные, как поцелуй, и с упоением, с молитвенным экстазом внимали отзвуку, который рождали стройные зубчатые вершины известняковых скал, далекие неприступные громады гранита, таинственные пещеры и подземелья, леса и потоки, горные луга и скалистые тропы, повторявшие их имена, звавшие их отовсюду. Дивные звуки имени Гелены облетали далекий простор и возвращались к ним самым волшебным напевом на земле, пробуждая в сердцах неизъяснимую радость. Им чудилось тогда, будто горы сами зовут их, будто горы и реки так же влюблены в них, как они друг в друга. Это были минуты наивысшего счастья на земле. Весь мир становился тогда упоителен, а упоение служило их любви. Дважды и трижды будили они эхо своих имен, исторгая из груди благословение небу и земле, хвалу всему сущему, гимн душ, взволнованных до глубины, благословение, как сказано в писании, небесам в вышине, бездонной пропасти внизу, благословение всякому дыханию. Они не в силах были уйти оттуда. Они не могли покинуть долину, боясь, что скроются из их глаз милые сердцу утесы, что утратят они упоительный шум потока и свое любовное эхо.

Влюблённые остались там на ночь. У входа в пещеру они разложили костер и, покрывшись, как всегда, одним плащом, заснули.

Светало, когда Рафал очнулся от глубокого сна весь во власти жуткого чувства. Он рванулся, чтобы вскочить с земли, но тут же понял, что связан. Правой рукой он хотел достать из-за пазухи кинжал, но не мог шевельнуть ею. Он почувствовал, что кинжала нет. Привязанный к стволу ели, Рафал лежал ниц на земле с руками, связанными веревкой в локтях и кистях, и ногами – в коленях и ступнях. Когда он ощутил это еще в полусне и только начал сознавать, что с ним творится, он услышал вдруг отчаянный стон Гелены. Рванувшись изо всех сил, он изогнулся, как змея, и с трудом повернул голову.

При свете пылающего костра Рафал увидел банду разбойников, человек семь или восемь. Онемев от ужаса, не веря себе, он впивался глазами в эту картину и не мог примириться с тем, что это явь. Как во сне, смотрел он на высокие шапки разбойников; один из них прицепил к своей шапке лисий хвост, другой – крыло, вырванное у подстреленного орла, третий – клыки и пасть медведя, четвертый – волчьи когти… Не веря своим глазам, он смотрел на их оружие: ятаганы, ружья с серебряной и медной насечкой, топорики за поясом, тяжелые дубинки в руках, на черные, засаленные рубахи, красные штаны, расшитые широкие пояса, богатые кафтаны…

Рафал рванулся вдруг с такой силой, что веревки врезались в тело и хрустнули кости. Он увидел, как разбойники рвут из рук друг у друга Гелену. Дикий рев, словно острый нож, раздирал ему грудь; ослепнув, он бился головой о ствол ели, глаза вышли у него из орбит. Гелена звала на помощь. Он увидел, как один из разбойников повалил ее наземь. Он видел, как она бешено, яростно защищалась зубами, как руки разбойника срывали с нее платье, рвали на ней сорочку и, наконец, как случилось нечто самое страшное, что он мог увидеть на свете… Потеряв рассудок, он грыз зубами камни, захлебывался от бешеного крика, от звериного рева, от безумного воя «Тело его извивалось в путах, ногти вонзались в скалу. Кто-то сел ему на спину и сильной рукой прижал голову к земле. Он не слышал больше ничего и не мог ничего видеть. Кровь ударила ему в голову, мозг пылал. Ему удалось поднять голову. Он заметил, что Гелена вырвалась из рук второго разбойника, который под хохот банды хотел снова повалить ее наземь. Он вздохнул с облегчением, когда, полунагая, окровавленная, она вмиг прыгнула на самый высокий, выдавшийся вперед зубец утеса, а оттуда ринулась в пропасть.

Власть сатаны

Был уже белый день, когда Рафал пробудился от кошмарного сна. Долго лежал он без движения, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, не в силах поднять веки. В одно мгновение он вспомнил, что над ним стряслось… Но когда он окинул прошедшее умственным взором, то открыл глаза, чтобы посмотреть, где же он, с таким глубоким равнодушием, что нимало не опечалился бы, узнав, что он умер. Он увидел глубокую яму в скале, темную и уютную. Огромная каменная глыба выступала навесом над этим прекрасным и теплым пастушьим приютом. Под головой у Рафала лежала большая охапка собранного мха, укрыт он был просторным разбойничьим кафтаном. Светило солнце, и зеленые уступы скалы, плавно спускаясь вниз, ласково улыбались. Когда, подняв голову, он откинул коричневый кафтан, то увидел, что на нем надет какой-то потешный наряд – красные узкие штаны и расшитая безрукавка. Рядом с постелью лежал острый, изогнутый, как турецкий ятаган, нож с рукоятью тисового дерева, окованной медью. Тут же лежала придвинутая к нему тонким концом ясеневая палица с шарами на толстом конце, которой с размаха можно было убить лошадь. Рядом лежали две большие лепешки, овечий сыр и стояла пузатая безобразная бутылка, в которой было немного вина. Рафал почувствовал, что голова и тело у него забинтованы, и, ощупав их руками, понял, что голова у него обмыта и раны перевязаны чистыми тряпками.

Он попробовал встать, но как только пошевелился, впервые ощутил, что Гелены нет. Бремя страдания отягчило его, словно камень свалился, нависший над входом в пещеру. Рафал лежал без протеста, разбитый, раздавленный этим мучительным бременем. Долго это тянулось, так долго, как только могут выдержать чувства. Но по прошествии какого-то времени мука стала преображаться и утончаться. Она не желала больше оставаться жалким камнем, который давит лишь своей слепой и бессмысленной тяжестью. Она стала как бы человеком, презренным и хитрым. Две руки выросли из каменного ее тела: воспоминание и греза. Обняв ими голову страдальца, к которому вернулось сознание, она стала ровно и плавно качать ее, обращая его взор то к ушедшему счастью, то к будущности, утопавшей в тумане грез. Между обоими этими движениями она, как безжизненный маятник, из железного нутра, издавала сухой, тикающий звук, ужасный в холодной свой плавности, мягкий и размеренный: ее нет…

Рафал сначала лежал, по-прежнему напрягая все силы, чтобы преодолеть муку, но она была непреоборима. Неустанен и долог был ее труд, с незапамятных времен точно рассчитан, приспособлен к любому сопротивлению. Голос ее проникал в тайники души незаметно, как комариное жало, и действовал сокрушительно, как артиллерийский снаряд. Недобрый пришел час.

Несчастный вскочил со своего ложа и вышел из пещеры. Он находился в незнакомой местности, в окруженной лесами тихой долине. Испуганными глазами смотрел он на эти места. Он почувствовал, какая жестокая пытка для него созерцать эту чуждую картину. И вдруг его охватило отчаяние. Он повалился на землю, стал рвать на себе волосы, срывать повязки, раздирать в клочья одежду, кататься по камням… Стал кричать истошным голосом, чтобы только не слышать этого тихого тиканья, певучего шепота муки: ее нет… Голова его ударялась о камни, и кровь опять хлынула на светлые луговые цветочки, которым так хорошо было пить на солнце предполуденную росу.

Сильная боль в голове не только облегчила душу, заглушив страдания, но и заставила его опомниться и отрезветь. Затихли и греза и воспоминание… Он встал, обвязал голову тряпками, взял палицу, заткнул за пояс кож. Торопливо выпил он вино и съел испеченную на жару лепешку. Затем он пошел вперед – искать то место, куда упала Гелена. Он сам себе дивился, как не сделал этого раньше. Рафал шел широким шагом, разбрасывая по дороге осыпь ногами, ломая молодые пихты, топча горные травы. Был полдень, когда он вышел из долины. В конце ее он сразу увидел подножие утеса, на котором он провел последнюю ночь. Раздвигая руками ветви елей, он шел к этому утесу, уходившему вершиной в небо…

Он нагибался к земле, к цветам, еще омытым росою. Все они были свежие, сочные, счастливые… Окаменелым, ожесточившимся, полным разбойничьей отваги сердцем искал он на них следов крови, смотрел в них бесчувственными глазами. Он был чуток в эту минуту, как собака, и владел собою, как человек хладнокровный и мужественный. Однако там, где он думал найти следы, он ничего не обнаружил. Только тогда, когда он вдоль и поперек исходил все это место, то и дело удаляясь в сторону от подножия скалы, и остановился на берегу потока, сердце вдруг забилось у него в груди. В этом месте были оборваны ветви у ели, трава вся примята и многочисленные следы ног нарочно заметены свежей землей. Рафал поднял глаза и увидел то место: выдавшийся далеко вперед подоблачный зубец утеса.

Он стал искать примет более ясных и нашел их на истоптанной земле… Черные влажные комья ее были так обильно пропитаны кровью, что он поверил. Исчезла последняя мечта. Последнюю грезу, которая виделась ему наяву, последнюю надежду словно топор подрубил. Сердце снова заколотилось в груди, словно живое существо, не часть человека, а как бы самобытная сила, как бы другая, необычайная власть. Оно делало в груди свое нежданное и страшное дело, как могильщик, засыпающий могилу самого дорогого тебе существа. Он стоял, побледневший, уставившись в землю глазами, весь обливаясь потом, и ноги у него подкашивались. Он слушал. Ему чудилось, будто он стоит перед судом, будто ему читают приговор. Он слышал не слова, а ужасный смысл приговора. Теперь только понял он, почему все это случилось. Теперь только знал он, что было с ним, что есть и что будет. Как же обманывался он, когда думал иначе! Но голос прозвучал.

Кругом слышен был только шум потока, когда он стремительно несся по камням, и плавный его напев, когда он струился по сырой еловой хвое. Стоя без сил, словно на чужих ногах, Рафал недоумевал и удивлялся, как это в жилах его не течет уже здоровая человеческая кровь, а сверкают гибкие языки пламени и брызжут искры, а в черепе пылает пожар, и огонь, бушуя, пожирает мозг. Руки его судорожно сжали орудия смерти, и, весь в слезах, с пылающей головой, цепенея от ужаса, он погрузился в какие-то расчеты, предался каким-то спасительным мечтам…

Он пошел направо, потом пошел налево, чтобы дознаться о самой горькой правде. А когда он вернулся на то же место, то повалился на землю, припал к ней головой, приник губами, всем своим сердцем, сердцем, которое самовластно блуждало теперь по беспредельной пустыне несчастья, по стране тревоги, в предрассветном сумраке нарождающегося нового дня, страшного дня неизвестности.

Надвигался уже вечер, когда он встал и с трезвостью другого человека, того, кто, казалось, давно, сотни лет назад, оставил его оболочку, стал искать могилу Гелены, ее тело, следы убийц. По временам в эту чуждую трезвость вплеталась нелепая жажда мести, точно желание развлечься у скучающего человека. Тогда он все ускорял шаг, пока не начинал смеяться над своей поступью, над своей повисшей рукой, неспособной извлечь кинжал из-за пояса, поднять дубинку. Он легко нашел следы разбойников на траве, хотя в течение знойного дня она уже высохла и поднялась. Следы шли вверх по долине и потоку. Тут и там он находил места, где разбойники клали тело убитой на землю. На камнях и траве он замечал запекшуюся кровь. Однако в одном месте следы поднялись на каменную скалу и почти пропали, лишь кое-где чернел еще на сером камне комок сырой земли, занесенной на подошве постолов, растертой, но еще не высохшей. Еще один раз он нашел большую каплю крови. Потом все исчезло. Он шел вперед и возвращался назад, снова шел вперед и снова возвращался. Он искал места, где бандиты свернули с тропинки, но не мог уже его найти.

Он очень испугался, увидев, как внезапно надвинулся мрак в горах. Он бросился бегом вверх по скале, все быстрей и быстрей, словно по пятам преследуя убегающих. В изумлении и страхе остановился он вдруг на берегу «Изменчивого» озера. Чужой голос, жестокий голос, словно голос окружающих скал, сказал ему, что это в воды озера бросили они тело убитой, привязав к шее, к рукам и ногам прибрежные камни, огромные, как мельничные жернова. Он хотел найти подтверждение этого в примятых камышах, аире и тростнике, во взмученной воде, но надвигалась уже ночь с утеса, темная ночь.

Какой страшной показалась ему эта ночь, быстрой стопою сбегавшая с горных вершин. Ветерок, дувший в долинах, – свежее, прохладное дыхание, обвевавшее мир не сильнее, чем веер из слоновой кости, обрызганный ароматом фиалок, – был уже для него не ветром, а живым разбойником, который подкрадывается, чтобы нанести предательский удар в сердце. Но не проходило и минуты, как ветерок преображался, претворялся в ключ мудрости, под плеск которого дела минувшие представлялись с ослепительной ясностью, как части целого, как фрагменты и крупицы великого и самовластного сущего. Воды озера тихо сияли в последних отблесках зари. По временам пробегала легкая, только что родившаяся волна и, колыхнув стройный стебель тростника, запутывалась в камышах и погружалась в сон. Порою раздавался такой тихий всплеск, что ухо едва могло его уловить. И не успевало сердце тревожно забиться, не успевало замереть в ожидании, как этот звук на веки вечные тонул в тишине.

Рафал сидел на берегу озера, обхватив руками колени. Так сидел он здесь всегда с Геленой. Он все знал, все помнил. Все взвешивал снова на чувствительных весах души. Бессильные надежды изливались из его сердца. На краткий миг они обещали, что из волн выйдет утопленная, заколышется на озерной глади. Но проходил этот краткий миг, и надежда падала, как падает слеза, повиснув на реснице, и смех провожал ее, глумясь над ее тщетой.

Мысли с громом и гулом проносились в его уме, а над головою вправо и влево распростиралось безмолвие, более тяжелое и беспредельное, чем горы. Бесконечная тьма окутала все, утишила все, успокоила, кроме одного лишь страдания. Чернея на темном небосклоне, остроконечные верхушки елей вонзались в душу, как зубья пилы, и терзали ее. Смутные очертания скал нависли над головой, словно молоты и обухи топоров. Черное небо давило на голову, словно оно было крышкой железного сундука, который занимал все пространство с запада на восток. Из груди Рафала вырвался крик такой же резкий, холодный и вызывающий, как эти явления природы:

– Что я вам сделал? Что сделал я вам?

– За что вы преследуете меня, грозитесь и мстите мне в ужасную минуту страдания?

– Я любил вас не только всем своим сердцем, но и сердцем той, которую убили среди вас!

– Мои муки страшнее всех страданий, пережитых на земле… Сжальтесь надо мною, скалистые горы! Сжальтесь надо мною, черные деревья и остроконечные верхушки! Сжальтесь надо мною, чудные волны, страшные волны, видевшие нашу любовь… И ты, о небо…

Но когда эти стоны вырывались из его груди, он почувствовал сердцем и умом, что никто и ничто не слышит его. Пустыня на западе, пустыня на востоке… Только ночной сверчок стрекотал, укрывшись в сухой траве. Жажда безрассудной, жестокой, все более и более дикой мести вспыхнула в груди, зажгла мозг и глаза.

– Уйдите прочь, призраки!

– Кто за один день сделал вас сообщниками моих мучителей! Кто превратил вас в преследователей, в орудия чудовищных пыток!

– Станьте тем, чем вы были…

– О горы, горы, станьте вновь холодными горами, Пробуждающими молодые силы и радость…

– Ты, лес, будь снова шумящим лесом…

– Ах, изменчивая волна, будь тою, которая нас обоих любила…

– Ты, вечное небо, будь самим собою, влеки к себе взоры несчастного и утоляй всякое страдание…

– Оставьте мое сердце! Пусть успокоится оно в благодатную ночь, пусть отдохнет на ложе лесов, на тихой водной глади, пусть выплачется и обретет покой в вечных небесах…

Тьма хранила неизменную свою непроницаемость.

Так прошла ночь. Под утро над озером стал подниматься туман. Гибкие его полотнища простирались над неподвижной водой. Тонкие нити оплетали высокие стебли камышей, нежными волоконцами цеплялись за сухие метелки. Сонно колыхаясь в воздухе, они ткали какую-то весть, качали на своих полотнищах беззвучное слово непостижимой тайны. Прежде чем истомленные глаза могли увидеть работу их, уловить, что они делают, они спутывали всю ее быстрым движением. Они разрушали драгоценные темные ткани, рвали нити тоньше лунного луча и кидали их в огромный костер. Клубы дыма поднимались вверх, высокие волны плясали, описывали стремительные, быстрые круги. Волнистые пологи, вздуваясь как парус, носились над черною гладью. Вот выплыла из них лежащая навзничь сонная тучка, которую вода несет куда вздумается. Длинные волнистые кудри вьются вокруг бледного лица. Печальные кольца их, распустившись, ниспадают на грудь. Дрожат и ежатся от стыда и тревоги круглые плечи, стройные бедра погружаются в черную воду, медно-красную воду, которая цветет багрянцем утренней зари. Все светлей, все явственней выступал надводный туман… Мрак спускался с верхушек лесной чащи, словно угрюмый полог. Вдали, на посветлевшем небе, показались макушки гор. Прекрасны были их лики, озаренные торжественным сияньем восхода. Мертвые чела утесов украсились диадемами из листьев золота, венчанных цветами. В убранство из мглы оделись их торсы, лиловые тени скользнули по обнаженным ключицам.

При виде этой новой, холодной красоты, равнодушной к смерти, которая здесь произошла, несчастный вспыхнул гневом, словно золотистое зарево утра и его превратило в холодную скалу. Он схватился за рукоять ножа и пошел вперед быстрым, упругим шагом, шагом, ведущим на дело. Злоба сожгла в нем все, кроме жажды движения и насилия. Как горный козел, вскарабкался он на высокий кряж. Став на перевале, он орлиным взором стал следить врагов. Он теперь был силен, гибок, могуч. В царство камня послал он свой громовой крик. На восток, на запад, на север и на юг… Голос несчастного летел в темные долы, в синие пропасти, как ангел с хрупкими крыльями, разбивался о края утесов, ломался об острые зубцы и замер в ложе бездны.

Пронзительно-унылое эхо вернулось, родив отзвук имени Гелены, вернулось с севера и с юга, с востока и с запада. А потом воцарилась тишина… Но уже с корнем вырваны были все чувства и повергнуты в прах. Он шел по вершинам и перевалам. Проходил мимо пустых гранитных ущелий, где лежит вечная пустыня. Заходил в девственные леса, где растут деревья-исполины, не тронутые топором. Перескакивал через пропасти, в глубине которых спит белый снег и откуда сочатся в землю воды, заглядывал в голубые и зеленые озера… Из ущелий и расселин карабкался на новые вершины, взбирался все выше и выше. Встречал на своем пути медведя и орла, но не обращал на них внимания, спугивал тут и там стадо диких коз, но не следил их взором. Пока солнце светило в небесной лазури, он шел вперед. Давно уже съел он остатки хлеба и сыра, но не чувствовал голода. Губы у него пересохли и потрескались, и горло жгло, а в груди колотилось и стучало обезумевшее сердце, наполняя своим стуком окрестную пустыню. Не раз ему казалось, будто он уже видел эти скалы, будто ходил уже по ним, проклиная их, будто сбрасывал с их вершин камни, какие только в силах был сдвинуть. Но он сознавал все это как сквозь сон.

Он искал теперь людей. Людей! Вонзать им в грудь острый кинжал, разбивать головы ясеневой палицей, рвать когтями глотки и топтать ногами мерзкие трупы! По локти вымазать руки в дымящейся крови и плевать в мерзкие, остекленевшие, вышедшие из орбит глаза. Нигде ни одного человеческого следа… Нигде в ночной тьме не видно костра… Его окружали скалы, утесы, пики – желтые, серые, черные и голубые. Он обходил их или преодолевал, насколько хватало сил. Он взбегал на них, как на холмы. По ночам не спал. Прижавшись к скале, он подстерегал разбойников.

Ему снилось наяву, что он – лисица и в нору к нему ворвались таксы. Он видел собственными глазами, всем своим мозгом и всеми нервами прыжки лисицы, увертки ее и проделки. Он видел, как она взбирается все выше и выше по отноркам и переходам и сидит, терпеливо и настороженно выжидая. А когда неутомимые собаки подкопаются под ее убежище, она скачет в другой отнорок – и так до самого последнего. Надежда, находчивость, вера не оставляют ее. Но вырвана последняя опора, и вот-вот рухнет последний отнорок. Тогда лисица быстрым и уверенным прыжком скачет собакам на головы, засыпанные глиной, и, пробежав по ним, мчится к выходу из норы. В сердце ее, охваченном страхом, гремит выстрел охотника, замершего неподвижно у входа и подстерегающего ее. Прежде чем высунуть голову, лисица один краткий миг измеряет пространство, потом бросается вперед, а сама, насторожив ухо, все ждет выстрела, который уже знаком ей и много раз тяжело ее ранил.

Это он – лисица и ждет выстрела. Миг еще – и он должен выскочить из норы и потом тащиться на раненых лапах и с перебитым хребтом. Миг один, одно лишь мгновение… Потому что сейчас он тяжел, как камень. Руки, ноги, голова и особенно ступни – это такие же камни, как те, что лежат вокруг. От окружающих его гранитных глыб они отличаются только тем, что в них ни на секунду не затихает боль.

Как только на далеком горизонте начинала брезжить заря и первый луч солнца показывал ему долгую, непроходимую дорогу, он вставал с места своих страданий и быстрым шагом направлялся вперед. Так прошел третий и четвертый день… Солнце будило его и гнало вперед, подстегивая огненной розгой. Он стал похож на черную тень, на обгорелый труп, в котором пылают душа и глаза… Он бежал в пустыне, не замечая уже ни скал, ни деревьев…

Наконец он встретил людей…

В этот день он спускался по широкому горному склону, кое-где поросшему низким ельником. Тут и там лежали круглые валуны, столетия назад занесенные сюда ледником. Всей своей силой восходящее солнце не могло еще одолеть хрустальную безбрежность ночного холода. Встречавшиеся кое-где высокие ели бросали на низкую, покрытую еще молочной росою траву необычайно длинные тени. Краснеющие стебли горечавки, словно одинокие печальные цветы украшали дальние укромные уголки… Лес внизу был полон предрассветной мглы цвета можжевеловых зерен ранней осенью.

Высокая макушка бука, одиноко высившегося среди слей, казалось, спускалась из туч. Рафал, медленным шагом направлявшийся в лес, подошел к потоку, который струился у подножия горы. Он узнал его… Поваленное дерево и водопад… Остановившись на берегу, он смотрел, как быстрое течение несет меж камнями листья, сорванные ветром с вершины бука, как намывает из них рыжие гребли и широкие запруды и, замедляясь, кружит их в водовороте.

Печально думал он о буковом листе, который был когда-то маленьким листочком на лоне матери-ветви, полном сладких соков, о весенних грозах, которые пронеслись над ним, молодым, меча гром в ребристые утесы, о ветре, который дует с гор и вырывает из недр их прекрасные облака… Теперь этот лист несется вместе с другими, чтобы обратиться с ними в кучу гнили вдали от матери-ветви, вдали от родной буку известковой почвы, более того – вдали от родимого края…

В то время как он думал об этом, смачивая запекшиеся губы кислыми ягодами дикой малины, его окружили вдруг люди. Наконец-то он увидел их! Он схватился за нож, но было уже поздно. Десяток рук схватили его за плечи, вырвали у него из-за пояса нож. Рафал почувствовал, что ему скрутили за спиной руки и сковали большие пальцы железным кольцом. Когда ему заковывали в кандалы ноги, он окинул этих людей презрительным взглядом. Это были солдаты. Он узнал род их оружия. Когда он учился, ему случалось видеть этих аугсбургских пехотинцев. Они велели ему идти вниз. Он не хотел. Тогда они наставили на него десяток штыков. Он не хотел. Тогда они подняли его с земли ударами плети. В долине за лесом Рафал увидел расположившийся лагерем отряд лотарингских кирасир. Солдаты с любопытством смотрели на него и говорили с ним по-немецки. Он прекрасно их понимал, но молчал, равнодушный ко всему, что не касалось его душевных мук. Солдаты радовались, что поймали разбойника…