Текст книги "Следователь прокуратуры: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

16

На второй день прокурор вызвал Рябинина сразу: он ещё и гирю не успел выжать, только пришёл.

Семён Семёнович Гаранин сидел за столом, подперев рукой лобастую голову, как старушка в окне. В углу с какой-то бумажкой приткнулся Юрков.

– Ну, Сергей Георгиевич, дело Ватунского заканчиваете? Что там у вас вырисовывается?

Прокурор был в хорошем настроении, это выражалось в крайнем добродушии. Только непонятно, зачем без дела сидел Юрков, теребя лист бумаги.

– В принципе всё сделано, – ответил Рябинин. – У Ватунского была другая женщина. Из-за неё он поссорился с женой, ударил и убил – неосторожное убийство.

– Почему убийство? – спросил прокурор. – Он же не предвидел и не мог предвидеть смертельного результата, а?

– Я считаю, что если сильный мужчина, спортсмен, бьёт женщину с большой силой в лицо, то он должен предвидеть результат.

– А что вы думаете, Анатолий Алексеевич? – обратился Гаранин к Юркову.

Вот зачем тот сидел, теребя лист бумаги. Прокурору нужна моральная поддержка, – значит, разговор будет длинным и серьёзным.

– Семён Семёнович, по-моему, Сергей прав, тут неосторожное убийство. Здоровым кулаком, что есть силы. У женщин мордочки хрупкие. Да и вес разный.

Юрков знал, для чего он позван, и Рябинин физически чувствовал, как тяжело ему не соглашаться с прокурором. Уж лучше бы он поддакивал, оправдывая своё присутствие, а не лез против своего характера. Рябинин не ценил этих потуг, как не ценят фальшивых бриллиантов.

Гаранин помолчал, рассматривая Рябинина маленькими чёрными глазами, запавшими в пухлые складки кожи.

– Если всё сделано, почему вы не кончаете следствие?

– Не хватает точки над «и».

– Чего не хватает?

– Последнего аккорда.

– Так…

– Не хватает последнего штриха.

Юрков перестал мять бумажку и поднял голову. Рябинин знал, что сейчас немного озорничает.

– Не хватает последнего мазка.

– Пошучиваете, Сергей Георгиевич? – усмехнулся прокурор, и эта усмешка слизнула добродушие. – Я знаю, вы шутник. В книге уходов расписались, что уехали в Организацию Объединённых Наций. Ездили?

– Далеко, – улыбнулся Рябинин.

– А вчера расписались, что поехали в Главсин… Главсинхрофазотронсбыт. Я проверил, такой организации нет.

– Их пока не сбывают, – подтвердил Рябинин и вздохнул.

– Кого не сбывают?

– Синхрофазотроны.

– Так. Ну и что ещё скажете?

– Семён Семёнович, не хватает подробного, человеческого рассказа Ватунского… И вообще – не хватает чего-то.

Чего не хватает – объяснить трудно, потому что следователь не только знает уголовное дело, но и чувствует его, как мать ребёнка. У Рябинина была схема преступления, каркас, ничем не обросший. Дело походило на сухое дерево.

– Это всё литературщина, – уловил прокурор рябининскую мысль. – Как вы собираетесь его кончить?

– В суд, – ответил Рябинин и сразу понял, зачем его вызвали.

– В суд, – согласно кивнул прокурор. – А почему в суд? – тут же удивился он.

– А куда же?

– Вы не горячитесь, – предупредил Гаранин.

– Я и не горячусь, – сказал следователь, потому что и правда пока не горячился.

– Будете горячиться… Скажите, Ватунский положительный человек?

– Бесспорно, – подтвердил Рябинин и опять понял, к чему всё это.

– Значит, положительный человек с блестящими характеристиками… А с другой стороны, главный инженер огромного комбината, – торжественно объявил Гаранин.

– И что? – наивно поинтересовался Рябинин.

– Зачем же его в суд?

– А куда же?

– Анатолий Алексеевич, – опять прибег прокурор к Юркову, – как вы считаете?

– Я бы это дело прекратил, – сразу заявил Юрков, и Рябинин ему поверил: он прекратил бы, прекратил сам, по убеждению.

– Ты же сам сказал, что есть состав преступления, – вяло напомнил Рябинин.

– Состав есть, но он не преступник.

– Ты хочешь сказать, он не рецидивист. Но он преступник, коли есть состав.

Гаранин не зря советовал не горячиться, – Рябинин мог вспыхнуть как бензин. Он слушал прокурора и Юркова, но воля сделалась дряблой. Видимо, даже для воли нужна уверенность в целесообразности действия. Рябинин подумал, что, наверное, не было героев, которые бы не верили в пользу своих подвигов. Что толку убеждать Гаранина, когда он уже всё решил? Да если бы Рябинин сейчас доказал, что Ватунский убил ещё двух женщин, мнение прокурора не изменилось бы. Оно было даже сильнее тонкой книжечки в жёстком переплёте с чётким названием «Уголовный кодекс РСФСР». Прокурор считал Ватунского «случайным преступником».

– Передайте дело Юркову, он и прекратит, – буркнул Рябинин, зная, что Гаранин на это не пойдёт: слишком очевидное влияние на следствие.

– Зачем же? – не согласился прокурор.

– Не прав ты сейчас, – обиделся Юрков. – Намекаешь, что я непринципиальный?

– Где уж там намекает, когда прямо говорит, – вздохнул Семён Семёнович.

– Это моё глубокое личное мнение, что таких людей судить не надо, – добавил Юрков, вдруг разгорячившись.

– Не волнуйся, Толя, я верю, что твоё мнение – личное и глубокое, – успокоил его Рябинин, нажимая на «личное и глубокое».

Это было непостижимо, как размеры Вселенной. Рябинин сталкивался десятки раз с людьми, у которых мнение начальника, или большинства, или соседа мгновенно переваривалось и поступало в голову с кровью в виде сахара, витаминов или чего ещё там – прямо молекулами и ложилось в ткань мозга, превращаясь в своё собственное, уже личное глубокое мнение. Они могли поклясться, что это не чужая мысль, и были бы правы. Мысль была чужой, пока шла к ним, но коснулась – и стала своей, собственной.

– Чего-то вы, Сергей Георгиевич, не понимаете.

– Формалист он, – буркнул Юрков.

– Юрист должен быть формалистом, – спокойно возразил Рябинин.

– Что-то новенькое! – опять не удержался Юрков.

– Как это – должен? – удивился прокурор. – Мы боремся с формализмом, это пионеру известно…

– Кодекс формален. Если есть состав преступления, то человека надо судить.

– Но бывают различные обстоятельства, которые необходимо учитывать, – заметил прокурор.

– Кодекс их учитывает. Я имею в виду поруки, товарищеский суд, изменение обстановки… К неосторожному убийству, к Ватунскому, всё это не подходит.

– Но есть такие жизненные обстоятельства, которые не предусмотрены кодексом. Всего-то не предусмотришь, – опять возразил Гаранин.

– Семён Семёнович, я не знаю ни одного правонарушения, которое нельзя было бы оправдать жизненными обстоятельствами. Юрист должен исходить из идеальных условий, иначе надо закрывать прокуратуру.

Гаранин смотрел на следователя внимательно, словно давно не видел. Его лицо ничего, кроме внимания, не выражало, но говорил он не тем голосом, каким обычно требовал окончания дел или давал указания.

– Следователь должен исходить из идеальных условий, хорошо. А преступник-то находится в нормальных условиях, неидеальных. Как тут быть? Ставим в одни условия, а спрашиваем по другим? – спросил прокурор.

Вопрос был непростой, и Рябинин помолчал, но скорее оттого, что этот непростой вопрос задал Гаранин. Стоит человеку отрешиться от текучки, чуть-чуть подняться над повседневностью – и он уже может задавать непростые вопросы.

– По-моему, – вяло начал Рябинин, – все правила, инструкции, законы, планы и существуют для того, чтобы подтягивать действительность до идеала.

– Это уже из другой оперы, – кончил спор Гаранин и как-то суховато поджался, словно разом положил на губы печать.

– Это уже оперетта, – опять вставил Юрков.

– Прошу вас кончить дело на этой неделе, – сказал прокурор тоном, даже полутоном, но всё-таки выше.

Рябинин пошёл к себе.

Его удивило другое – он защищал истину, как последний бюрократ. Наверняка, девять из десяти его бы не поняли, не сразу бы поняли. Видимо, ей, истине, наплевать, с каких краеугольных гранитов её защищают, – лишь бы защищали. Ей наплевать на форму, потому что она сама содержание.

Двое мальчишек подошли к тополям, и у одного блеснуло что-то круглое, тусклое. Рябинин приподнял за ушами дуги очков, и верх стёкол медленно поехал вперёд, очерчивая ребят ясно, как биноклем.

В руках мальчишек была новенькая консервная банка. Зубристой крышкой они начали пилить зеленовато-сизый ствол тополя – самого тонкого, который тянулся, тянулся и всё никак не мог дотянуться до взрослых деревьев.

Рябинин поправил очки и забарабанил кулаком в раму. Ребята оглянулись, повертели головами, и опять блеснула зубастая консервная банка. Тогда Рябинин открыл форточку и так грохнул в раму, что стёкла задребезжали. Теперь ребята увидели его, увидели кулак, который вертелся в форточке, и убежали, оглядываясь на окно.

17

Вадим Петельников медленно шёл по Новосибирску, где он пребывал уже третий день. Он шевелил лопатками под своей модной курткой с пятью молниями и поглядывал на небо. Неяркое солнце отыскало полынью в облаках и неуверенно легло на мокрый холодный асфальт. Оно уже не грело – только светило, и от этого осень ощущалась больше, чем от дождя.

Для сотрудника уголовного розыска нет чужих городов, как нет для него одиночества гостиницы. Тяжёлая и опасная профессия связывает всех работников чем-то незримым, крепким и братским. Приедешь с трудным заданием – бросят свои дела, но тебе помогут; окажешься без денег – о чём разговор; негде жить – устроят у себя дома. Но, пожалуй, главным была не помощь в работе и не гостиница, а это удивительное отношение незнакомых тебе людей, которых видишь впервые, может быть, никогда больше не увидишь, а они встречают тебя, как родного. Да и сам Петельников забрасывал свои дела, когда входил к нему командированный инспектор.

Местные ребята сначала предложили осмотр достопримечательностей, поездку в Академгородок и поход в ресторан. Но Петельников от всего отбоярился, даже от машины, и теперь шёл пешком – иначе не увидишь города.

Он свернул на тихую улицу с молоденькими берёзками, на которых почти не осталось листьев, – только кое-где светились нечёткие пятна на тёмных проволочных ветках. Стволы были мокрые, пепельно-сизые. Круглые бледно-жёлтые листья налипли на асфальт детскими переводными картинками. Он старался на них не наступать и шёл разномерным шагом, как дети ходят по начерченным классам.

Одна неудача уже постигла Петельникова. За городом жила в собственном доме тётка Ватунского. В восемь утра он уже стучался в дверь, но оказалось, что тётка умерла в прошлом году и домик продан. Оставались институт и общежитие, где Ватунский прожил последние пять лет перед отъездом из Новосибирска. Петельников решил начать с общежития, хотя кто мог теперь помнить бывшего студента?

Получалось странно: человек родился и вырос в этом городе, а расспрашивать о нём некого. Родителей у него не было: отец погиб на фронте, мать умерла в войну. И тётки теперь не было. Школа отпадала, – детские годы Петельников изучать не собирался. Оставались институт и общежитие.

Он вошёл в длинное четырёхэтажное здание и в маленьком вестибюле упёрся в деревянный барьер, за которым парень с красной повязкой читал книгу.

– Вам на женский этаж? – спросил парень.

– Какие у вас дурные мысли! – улыбнулся Петельников.

– Почему дурные? – серьёзно насторожился парень. – Большинство мужчин ходит на женский этаж, а женщины на мужской.

– Вы студент?

– Студент, – согласился парень.

– Хорошая специальность, – сообщил Петельников.

– Вы к кому пришли? – строго спросил студент и отложил книгу.

– Об этом я как раз и размышляю… Наверное, к коменданту.

– Клавдия Петровна! – крикнул студент куда-то в коридор. – К вам гражданин.

Петельников дошёл до распахнутой комнаты, где пожилая женщина остервенело мучила арифмометр. Она поправила косынку, крутанула ручку и махнула рукой:

– Железный дурень… Слушаю вас!

Петельников сел к столу и предъявил удостоверение, но он уже видел, что она всё поняла. Петельников не раз замечал, что официальные лица частенько определяли в нём работника милиции, словно это написано у него на лбу. Но так бывало, когда он не заботился о конспирации.

– Чем могу быть полезной? – спросила комендант, размягчая лицо улыбкой после «железного дурня».

– Сможете, – заверил Петельников, – если давно работаете.

– Работаю со дня основания общежития.

– Чудесно! – восхитился Петельников. – Клавдия Петровна, не вспомните ли студента Ватунского?

– Ну что вы! – обиделась она. – Как Максима не помнить! Таких студентов не забывают.

– Да, – ободряюще заметил Петельников.

– Ну что вы! – ещё раз изумилась Клавдия Петровна. – Умница, вежливый, деликатный… А учился как! Бывало, все ночи сидит в читалке. Общественник. На нём всё общежитие держалось: и в секциях он, и в дружине, и на концертах… Максим… как вам сказать… был виден сразу – человек особый. У меня тут студентов жило-пережило. Иногда смотришь на парня и думаешь: какой толк его учить? Дурак, дураком и помрёт, хоть десять ему образований. А Максим, это был сразу человек.

– Ну, а так… в личной жизни… с женщинами, и вообще? – бессвязно спросил Петельников.

– Вся его жизнь была на виду. И личная тоже. Я же у него на свадьбе гуляла.

– А вы были в приятельских отношениях? – осторожно спросил Петельников.

– Обычные отношения, как со всеми. Но Максим даже коменданта на свадьбу пригласил.

Инспектор, прищурившись, смотрел на Клавдию Петровну. Она насторожённо замолчала, удивлённая его строгим взглядом, который будто въелся ей в кожу.

– И вы ездили в наш город на свадьбу? – сонно поинтересовался Петельников.

– Почему это в ваш? – удивилась она. – Свадьба была здесь, в этом общежитии, в красном уголке, хотя он уже работал у вас.

– А-а, – зевнул инспектор. – Так вы и жену знали?

– Познакомилась, как же! Миленькая девочка, Валей звать.

– А не Ниной?

Её морщинистое лицо вдруг побагровело, и она нервно забегала руками по столу, перекладывая бумаги.

– Чего вы меня путаете, молодой человек? Не знаю ваших дел, но за – свои отвечаю. Свадьба была здесь, и жену звать Валей. И фамилию помню – Беляевская, а стала Ватунской.

– А что потом?

– Чего потом? После свадьбы и уехал. Как у них дальше сложилось – не знаю. Город-то большой, не деревня.

– Отделение милиции далеко?

– Одна остановка прямо.

Петельников вскочил и протянул ей руку.

– Спасибо. Я к вам ещё зайду.

Он вышел из общежития и быстрым шагом пошёл в милицию – звонить Рябинину о первой, только что открытой жене Ватунского.

18

После разговоров с прокурором Рябинин толком работать не мог. И от этой немужской черты злился ещё больше – уже на себя. До двадцати лет свою обидчивость он считал возрастной. До двадцати пяти объяснял повышенной эмоциональностью. Вот уже тридцать минуло, а его можно ранить легко, как воробья из рогатки.

Да ещё этот неожиданный звонок Петельникова из Новосибирска о первой жене Ватунского, над чем надо бы спокойно поразмышлять в одиночестве.

Когда постучали в дверь, Рябинин напрягся до отвращения, до лёгкой тошноты от застарелого гастрита и, будь у него гипнотическая сила, отбросил бы того человека волнами от двери – так не хотелось сейчас никого видеть.

Вошла крупная пожилая женщина в меховой шубе, воротник и плечи которой дождь усыпал стеклянным горохом. Для шубы на улице ещё было рановато.

– Я мать Ватунской, – сказала она медленным голосом. – Почему вы меня не вызываете?

– Садитесь, – предложил Рябинин и стал тягуче и долго набирать носом воздух, как йог.

У следователя может болеть зуб или сердце, может быть настроение – как погода за окном, могут семейные неприятности сыпаться зерном нового урожая, жена уйти к другому может – всё может быть у следователя, потому что он человек. Но следователь должен говорить с людьми вежливо, корректно и бесстрастно, потому что он следователь.

Рябинин всё тянул воздух, пока не закололо под лопатками. Потом подержал его в лёгких и медленно выпустил ртом. И какая-то часть злости вроде бы ушла вместе с воздухом, как дым в форточку.

Женщина смотрела на него подозрительным взглядом.

– Не вызывал вас из-за похорон. Давал возможность прийти в себя. Горе всё-таки…

Ей было пятьдесят восемь лет. Правильные черты лица не утратили своей чёткости. Видимо, и она была в молодости красавицей.

– Почему этот бандит не арестован? – спросила она, как ударила по деревянной бочке.

– Сначала я вас хочу кое о чём спросить, – мягко ответил Рябинин, возвращая паспорт. – Вы не только потерпевшая, но и свидетельница. Что вы скажете об отношениях между дочерью и Ватунским?

– Какие там отношения! – взметнулась она. – Первую жену бросил! Знаете про неё?

– Ну это было давно…

– Всё ж таки бросил! В счёт идёт.

– Идёт, – согласился Рябинин.

– А любовницу завёл? Хотя я живу далеко, но всё хорошо вижу.

– Откуда вы знаете про любовницу? И про жену?

– Как откуда? От дочки. Только на людях делали вид, что любовь да согласие. А дома скандал за скандалом. Говорила я: сходи в райком, с ним бы, с миленьким, быстро по этой линии разделались…

– Свидетели говорят, что скандалы начинала жена, – с трудом перебил Рябинин.

– А какая жена потерпит разврат? – крикнула она так, что Рябинин слегка отпрянул.

– Скажите, – вдруг дьявол надоумил его, – адрес любовницы вы нашли для дочки?

– А что ж – сидеть сложа руки? – опять крикнула она.

– Конечно-конечно, – успокоил он её.

Перед ним была потерпевшая, у которой убили дочь. В таких случаях родители редко питали к нему симпатию, а случалось, что в горе и ненависти не видели большой разницы между преступником и следователем, как родственники умершего на операции частенько считают причиной смерти хирурга, а не болезнь. Поэтому Рябинин обращался с потерпевшими, как с душевнобольными.

– Почему этот бандит не арестован? – опять повторила она.

– Вот разберёмся…

– Чего тут разбираться! Убили человека, а они всё разбираются!

– Скажите, – осторожно начал Рябинин, – развратом вы называете любовницу или ещё что-то?

– И любовницу называю, и ещё кое-что. Натура у него развратная. Приличные мужья после работы обедают дома, а он в ресторан прётся…

– Ну и что? – неосторожно вырвалось у Рябинина.

– Как «ну и что»?! А вы знаете, что у него в кабинете спиртное стоит? Кто придёт, он первым делом выпить даст и сам пропустит. Работягу за маленькую в дружину ведут! А он по напёрсточку нанюхается за день, глазки замасленеют – и начнёт бабам руки целовать.

– Ну и что? – опять не сдержался Рябинин и тут же пожалел.

Мать Ватунской слегка отшатнулась – то ли для прыжка, то ли чтобы рассмотреть следователя получше. Её взгляд, воспалённый ненавистью, впился ему прямо в душу. Он хлопал глазами и ждал, что она сделает: пойдёт к прокурору жаловаться или даст ему оплеуху.

– Мы понимаем, где тут собака зарыта, – неожиданно тихо сказала она. – Хорошо понимаем! Ватунский – большой начальник, и надо всё сделать втихую, чтобы шито-крыто. Но не получится! Молод ещё! Я не таких видела! Да за свою дочку я сама вот этими трудовыми руками всем головы отвинчу!

Она вскочила со стула, и теперь отшатнулся Рябинин. Стеклянные горошинки на воротнике растеклись, и мех облезло торчал мокрыми хвостиками. Женщина бросилась к двери и так ею шарахнула, что у Рябинина заныли зубы, зарябила вода в графине и запахло штукатуркой.

– Что у тебя случилось? – тут же заглянул Юрков.

Он хотел помочь товарищу, но его глаза подсвечивались тем подозрительным ожиданием, которое всегда у него появлялось при виде Рябинина.

– Да вот сейф упал, – грустно признался Рябинин.

– Он же стоит, – ещё подозрительнее удивился Юрков.

– Я его поднял, вот и стоит.

Юрков глянул на многопудовый сейф и прищурился. Рябинин невозмутимо поблёскивал очками.

– Шуточки всё отпускаешь?

– Откровенно говоря, тётку я тут одну отлупил.

Это уже чёрт, который сидит в каждом человеке рядом с ангелом, дёрнул его за язык. Зря дёргал, потому что большой грех шутить с не понимающими юмора. Но того самого чёрта, который сидел рядом с ангелом, как раз и подмывало шутить с непонимающими.

Юрков неопределённо хмыкнул с вполне определённым смыслом и хлопнул дверью – не так сильно, как мать погибшей: зубы не заныли, но штукатуркой запахло.

И опять где-то в желудке свернулась клубком тоска…

Эта женщина наверняка пойдёт к прокурору города, в горком партии, поедет в Москву – она всюду пойдёт. И её все поймут как мать. Как мать её понимал и Рябинин, но не понимал как человека. В этом кабинете людей с горем много перебывало, но вели они себя по-человечески. Может быть, в этом и заключается звание человека – всегда оставаться им, даже в беде?

Но откуда эта тоска ползёт, как серый туман по болоту? Не боялся он жалобы, – их писано-переписано на него. Угрозы? Но следователь привык к ним. Может, оскорбление? Но он сразу простил ей, как всё прощают матерям. В конце концов любой потерпевший имеет право предъявить строгий счёт юридическим органам. Тогда что же? Тоска, и запах штукатурки, и хлопнувшая за Юрковым дверь. Запах и Юрков – вот откуда эта болотная тоска.

Что же это! Юрков, следователь, его товарищ, против суда над Ватунским. Прокурор тоже против. Приятель Ватунского, соседи, Новикова – все против. Наверняка и на комбинате против. Все они против Рябинина – даже мать погибшей. А кто же за него? Один Петельников? Но Рябинин обязан защищать общество от преступников. Кого же ему защищать, когда общество не нуждается в защите?

Рябинин даже встал от этой неожиданной мысли, которая делала его работу бесполезной. Он даже повернулся к тополям – они-то всегда стояли к нему лицом, они ко всем стояли лицом. Он, следователь, – слуга общества. Но ведь он следователь прокуратуры, которая охраняет интересы государства, а не местного общества. Значит, за него государство в лице вот этого кодекса Российской Республики.

Рябинин вздохнул: государство за него. Оно огромно, могущественно, справедливо, но где-то там, наверху, а ему хотелось чего-то рядом, хотя бы одного слова единомыслия. Выходило, что теперь он единственный представитель государства по этому делу. А зачем государству сажать Ватунского, когда ему выгоднее иметь хорошего главного инженера? И не много ли он на себя берёт – вот так, от имени государства? Рябинина не особенно смущало количество его противников, – история и жизнь его убедили, что частенько истина начинала с малого. Его настораживало другое: Ватунского защищали разные люди, юристы и неюристы, да и сам он, лично, не как следователь, вряд ли стал бы его строго наказывать.

Рябинин взял в руки кодекс – тоненький он, несолидный, вот уж не свод законов, а тощенькая книжечка, где статья сто шестая коротко сообщала, что убийство, совершённое по неосторожности, наказывается лишением свободы на срок до трёх лет или исправительными работами на срок до одного года.

Так думало государство.

Рябинин убрал в сейф чистый бланк протокола допроса, – мать погибшей так и осталась недопрошенной. Но в одном она была права: жена первая, жена вторая, третья женщина. Не многовато ли для безупречного человека?

Как бы ни было хорошо проведено следствие, оно всегда только заглядывает в жизнь человека, как прохожий заглядывает в окно чужой квартиры. Следователь может разложить криминальные эпизоды по статьям кодекса, но жизнь человека так не разложишь. Да не всегда это и нужно. Если при поверхностном изучении жизни Ватунского были установлены три женщины, то логично допустить, что их было больше. Математика, какая-нибудь теория вероятностей, подсчитала бы точнее.

Одна женщина ненавидела Ватунского – она погибла. Вторая женщина его любила. А что скажет третья, бывшая жена? Возможно, они расстались не очень приятно, но время затягивает и не такие раны, а человек с зажившими ранами может быть объективен.

Петельников должен найти её и допросить.