Текст книги "Следователь прокуратуры: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

22

Когда умерла Симонян и началось следствие, недобрая кошка взаимных подозрений шмыгнула в сорок восьмую комнату, потому что Вера была их сотрудником. Но когда пострадала жена Померанцева, они успокоились. Коллектив геологов тут ни при чём. Пусть разбираются следственные органы. Только жалели начальника. Впрочем, жена поправлялась быстро. Особенно жалели женщины, установив над ним негласную опеку. Горман жалел по-своему, по-мужски, не показывая чувств. Суздальский жалеть не умел.

Рабочий день кончался, а Валентин Валентинович с допроса не пришёл. Его ждали молча.

– Не посадили ли нашего начальничка? – спросил Суздальский, окидывая всех чёрным игривым взглядом.

Вега покосилась на него неприязненно.

– Уж если вас не посадили… – пробурчала Терёхина.

– Меня хотели, – сообщил Ростислав Борисович, – да я откупился взяткой.

– Какой взяткой? – подозрительно спросила Анна Семёновна.

– Обыкновенной, денежной. Пошёл в сберкассу, взял сумму и отнёс в прокуратуру.

Эдик Горман не мигая смотрел на лицо Суздальского. Анна Семёновна собиралась домой, укладывая свои многочисленные сумки, сетки и мешочки.

– Есть вещи, которыми не шутят, – сказала Долинина.

– Бог с вами, Вегушка, – удивился Суздальский. – Нет таких вещей.

– Например, смерть, – вставил Горман.

– Ха-ха! – привёл свой самый убедительный аргумент Ростислав Борисович. – Тонкие умы человечества вовсю потешались над смертью. У Аверченко на поминках происходит уморительный разговор. А у Чехова, помните, господин произносит на кладбище речь по покойнику и вдруг видит его рядом. У Гоголя вообще покойники встают и гробы летают…

– Тонкие умы таким образом смеялись не над мёртвыми, а над живыми, – недовольно заметил Горман.

– А вы не такой дурак, – сказал Суздальский, рассматривая Эдика, словно тот только что вошёл в кабинет. Ростислав Борисович не был бы самим собой, если бы не добавил: – Каким кажетесь.

– Вы никаким не кажетесь, – заметила Терёхина.

– Откуда у вас неуважение к людям! – взорвалась Вега, пылая синими глазами. – Почему вы нас не любите?! Зачем тогда работаете в нашем коллективе? И вообще – почему вы такой? Хуже убийцы!

– Э-э-э, – запел Суздальский, – убийца хуже меня, тут я не соглашусь.

– Не ругайтесь, – примирительно сказала Терёхина, набрасывая плащ. – Всего хорошего.

– За молотым фаршем? – поинтересовался Ростислав Борисович. – Анна Семёновна, а вы могли бы изменить мужу с мясником за хорошую мосталыжку из-под прилавка?

– Взрослый мужик, а ума не нажил, – огрызнулась Терёхина.

Суздальский хотел что-то заметить про свой ум, но она уже выскочила из кабинета и прошмыгнула мимо вахтёра, который знал её суматошную натуру и выпускал до звонка.

Анна Семёновна по пути заскочила в два магазина, расположенные вблизи института, – молочный и домовую кухню. Тогда у дома оставались овощной и булочная. Она знала, что от магазина к магазину будет тяжелеть, обвешиваться сетками и замедлять шаг. Современные дети заняты школьной нагрузкой, кружками, телевизором, хобби. У мужа творческая работа. Да и кто доверяет магазины мужьям! Анна Семёновна точно знала, что без кухни нет семьи, как нет производства без бухгалтерии. Она влезла в трамвай, не надеясь на место. Но молодой человек тут же вскочил, любезно показывая на сиденье. Она села и хотела поблагодарить…

– О, вы, – стушевалась Анна Семёновна.

Место уступил следователь прокуратуры Рябинин, который теперь стоял перед ней, вежливо улыбаясь.

– Какая случайная встреча, – замялась Терёхина, неуверенная, должна ли она сидеть, когда следователь стоит.

– Совершенно случайная, – подтвердил Рябинин. – Вам далеко?

– Да, прилично. А вам?

– Я до кольца. Ну как, в поле-то тянет? – поинтересовался он.

– И не говорите. Долго вы нас будете ещё держать? – спросила она, не зная, можно ли об этом спрашивать. Но следователь с готовностью ответил:

– Вот завтра соберу всех у себя, и можете ехать.

– Слава богу, надоела неопределённость.

Узнать, чем кончилось дело, она не решилась. Трамвай выехал из центра, народ повыходил, и стало просторнее. Рябинин сел рядом.

– Вы собаку не держите? – спросил он.

– Нет, – удивилась она. – А почему вы спросили?

– Мне ещё тогда при разговоре показалось, что вы любите животных.

– Конечно люблю, – довольно улыбнулась Анна Семёновна. – Но от них грязь, шерсть… Вот в поле у нас обязательно собака, даже как-то было две.

– В поле проще, – согласился Рябинин. – Там можно не только собаку держать.

– У нас одно лето ястребёнок жил. Черепах, ежей ребята таскают в лагерь.

– А тарбаганов не пробовали приручать? – поинтересовался он.

– Как-то поймали одного, да пришлось застрелить.

– Своими руками и застрелили? – засмеялся следователь.

Анна Семёновна тоже засмеялась, представив себя с ружьём. Когда следователь сел рядом, она испугалась, что он начнёт нудно расспрашивать про сотрудников и опять разойдутся её нервы, как в тот раз. Разумеется, нельзя ехать в трамвае молча. И ей понравилось, что следователь нашёл тему постороннюю, но ей близкую.

– Что вы, – сказала она, – я от лягушек кричу не своим голосом.

– А кто же у вас такой смелый, что тарбагана застрелил?

– Теперь уж не помню.

– А если я назову? – предложил Рябинин, всматриваясь в её круглое весёлое лицо.

– Ну, тогда вспомню…

Рябинин назвал. Анна Семёновна Терёхина кивнула головой.

23

Нет ничего труднее, чем думать о любви, когда тебя мучает ненависть.

Рябинин собирался допрашивать Сыча, а злоба-ненависть овчинным кляпом забила горло. Не к Сычу, а к тому, кто убил тарбагана. С Сычом всё было ясно.

Когда подлость выступала под своей собственной личиной, с ней оставалось только бороться. Но когда она выползала в другой одежде, не в своей, Рябинин бесился, потому что порочилось то, чьи одежды брала эта самая подлость.

А может, он закоренелый романтик, не замечавший Диалектики: дня и ночи, жизни и смерти, радости и горя, красоты и безобразия? Может, действительно на другом конце любви находится ненависть? Но тогда это – болезнь, раковое перерождение самого понятия. В юности Рябинин с удивлением заметил: не любил Лиду – и был ^ко всем равнодушен, влюбился в неё – и сразу понравились другие. Он даже испугался. Это противоречило закону, о чём распевали в песнях и писали в стихах, – существует одна-единственная. А он в девушках подмечал какие-то Лидины чёрточки, манеры, выражения, и эти девушки становились ему милы. И тогда он понял: настоящая любовь не может быть замкнутой, как солнце не может греть только одного. Нельзя любить человека и ненавидеть человечество. Истинная любовь взрывает душу радостью, как весна взрывает землю буйной зеленью. Если не появляется вселенская любовь к упавшему пьянице, к лопуху под забором, к сотруднику по работе, к нашему задымлённому земному шарику – значит, её нет и к той женщине, которой пишешь письма и которую водишь в кино и сажаешь в «Волгу» с кольцами.

Было семь часов вечера. Рябинин не представлял, где он наскребёт сил на этот допрос. Вся надежда на Петельникова да и на быстрое признание.

Сыча доставили из камеры. Это оказался плотный угрюмый человек неопределённого возраста, с узкими глазками и со всеми набухшими частями лица: обвисший баклажанный нос, налитые водянистые губы, толстые веки и синевато-рыхлые щёки.

Сил не было, поэтому Рябинин спросил прямо:

– Ну что, Сычов, сразу будем рассказывать или поломаемся для приличия?

– Девке срок грозит девять месяцев – и то ломается, – буркнул Сыч.

– Ты же не девка.

– Брось, следователь, я на дешёвку не клюю.

– А я буду приманку наживлять недешёвую, – пообещал Рябинин.

– Какую ж?

– У тебя три судимости?

– Ну, три.

– Теперь будет четвёртая. Значит, у тебя, Сычов, одна забота – меньше получить.

Подследственный молчал, хмуро и безразлично оглядывая комнату. Всё это он уже слышал. На новенькое нужны свежие силы, а их у Рябинина уже не было. Поэтому он допрашивал трафаретно, словно печатал на машинке.

– Получить срок поменьше можешь только одним путём…

– Знаю, – перебил Сычов, – чистосердечное раскаяние.

– А разве не так? Ты ведь судимый, знаешь…

– У нас в колонии это даже на стене было написано, – поддержал следователя Сычов. – Только я не боюсь колонии, начальник.

– Так не бывает, – убеждённо сказал Рябинин.

– Бывает, – заверил подследственный.

– Нет, Сычов, что-то ты кокетничаешь. Свобода…

Рябинин даже замолчал, не зная, какими словами говорить про свободу и нуждается ли она в объяснении. Но то ощущение свободы, которое было у него, видимо, не подходило Сычу. И Рябинин это непередаваемое чувство, за которое люди отдавали жизни, стал дробить на мелкие зримые кусочки, понятные любому:

– Не поверю, что тебе всё равно. Пойти куда, на ту же улицу.

– Толкотня одна, – поморщился Сыч.

– Например, в кино сходить…

– В колонии тоже кино показывают.

– Ну как же, – удивлялся Рябинин, – лишиться культуры, театра?…

– В гробу я эти театры… – перебил подследственный.

– Лишиться друзей, родных…

– Мои кери в колонии, а маманя без меня не сдохнет.

– Сычов, – мягко сказал Рябинин, – ну что ты говоришь? На свободе жизнь. Любовь…

– Бабы везде есть, – опять перебил Сыч.

– …природа, книги, небо…

Тогда Сыч начал тихо смеяться, издавая шипящие звуки, как автомат с газированной водой. Действительно смешно: Сычу – и про небо. Наивно. Но чувство свободы должно быть у каждого, будь он Сычом или министром.

– Свободный человек обладает правом выбора, – не сдавался Рябинин, – начиная от образа жизни, работы и кончая обедом в столовой.

– А зачем мне выбирать-то, – не сдавался и Сыч. – Пусть за меня выбирают.

Рябинин вспомнил сцену в библиотеке, когда женщина возмущалась открытым доступом к полкам. Она не могла взять книжку – не знала какую.

И тогда Рябинин ужаснулся: Сыча нет смысла лишать свободы – он её не имеет. Как её не имеют люди, которые не видят цветов и неба, не понимают красоты своей земли, не читают книг, не наслаждаются мыслями, не увлекаются работой, не чувствуют мужской дружбы и не боготворят женскую любовь… Чего же их лишать? Монотонной работы, обедов да телевизора? Да вот Сыч говорит, что это есть и в колонии.

– Ну ладно, – сказал Рябинин. – Хочешь всё на себя взять?

Сыч будто очнулся и впервые проявил интерес к разговору.

– Ты же исполнитель! Тебе-то эта поножовщина ни к чему, Сычов.

Подследственный внимательно смотрел на Рябинина щёлочками глаз, нацеливая на него нос-баклажан. Он уже слушал.

– Ты же всегда был обыкновенным воришкой. Вот справка о судимости… Все по сто сорок четвёртой.

Вошёл Петельников и тихонько сел сбоку: допрос – тихое и святое дело. Он подключится незаметно, между прочим. Рябинин заметил, что инспектор принял душ и переоделся. Наверное, и поел. А он выпил в буфете стакан кофе да перехватил два пирожка с рисом и какими-то розовыми жилками, которые пышно назывались мясом.

– Так с чего же ты пошёл на мокрое дело? – спросил Рябинин.

– Никуда я не ходил, – буркнул Сыч, косясь на Петельникова, которого уважал за физическую силу и приёмы; «брал» инспектор его дважды – и за это уважал. А следователь в очках был для Сыча чиновником.

– Значит, лепишь горбатого? – удивился Петельников.

– Дайте закурить, – попросил Сыч.

Инспектор протянул сигарету и щёлкнул зажигалкой. Рябинин всегда испытывал лёгкое неудобство оттого, что не курил, – это не способствовало контакту. Всё собирался купить пачку специально для угощения.

– Тебе крутить ни к чему, – заметил Петельников. – Будешь молчать – так пойдёшь «паровозиком».

Сыч насторожился. Видимо, его не так удивило идти по делу первым, «паровозиком», как другое: если есть первый, то есть и второй.

– Он думает, что мы ничего не знаем, – сказал Рябинин инспектору.

– Он думает, что мы его загребли, как судимого, – сказал инспектор Рябинину.

– Он полагает, что мы не нашли финку, перчатки и фотографию, – сообщил Рябинин Петельникову.

– Он не знает, что если дать овчарке понюхать перчатки, то она его разорвёт на куски, – поделился инспектор со следователем.

– Он думает, что мы не знаем про второго, – высказал Рябинин предположение Петельникову.

– Он считает нас лопухами: мол, они не знают, что я нанятый убийца, – разъяснил инспектор следователю.

– Он вряд ли предполагает, что в деле лежит копия лицевого счёта сберкассы, по которому сняли деньги для оплаты его «работы», – проинформировал следователь Петельникова.

– Он даже не допускает мысли, что мы знаем, сколько ему заплачено, – растолковал инспектор следователю.

– Он не думает, что нам известна сумма – пятьсот рублей, – сообщил Рябинин Петельникову.

– Четыреста, – не выдержал Сыч, который весь разговор вертел фиолетовым носом от одного к другому. Он любил точность и был щепетилен, когда дело касалось украденных сумм. Не любил, когда ему завышали обвинение, сам признавался, когда вменяли меньше.

– Давно бы так, – сказал Петельников.

– Подробнее, – попросил Рябинин.

– Чего там… Кантовался в пивном баре. Заговорили, то да сё, судим, мол, а как же без этого, отвечаю. Так, мол, и так. Есть дело. Мокренькое, да кусок за него хороший. Дали фото. Ну, подкараулил, из окна пырнул. И всё.

– Очень коротко, – заметил Рябинин. – Как тебя отыскали?

Он не думал, чтобы тот человек, которого он уже знает, мог «кантоваться» с рецидивистом в баре.

– Да через швейцара. Смурной старик. У него спросили, кто, мол, есть судимый, смелый и надёжный. А он меня сто лет знает. Ну и вышел я на пару слов. Только старик ни при чём. Вызвал и смылся.

– Ну и что… велели убить? – всё ещё не мог поверить Рябинин.

– Да не убить… – помялся Сыч. – Сказали, дай так, чтобы мозги вылетели.

– Деньги где? – спросил инспектор.

– Пропили, начальник.

– Ну и что это за человек? – поинтересовался Рябинин о главном, слегка волнуясь.

– Зря, начальник, – отрезал тот. – Других не закладываю.

– Нехорошо, Сыч, – вмешался Петельников. – Сказал «а», надо говорить и «б».

– Про себя треплю, а другому слово дал.

Они сразу поняли, что следующий шаг будет потрудней – держать слово Сыч умел. В блатной этике нет преступления отвратнее, чем выдать соучастника.

– Чего ж ты, – спросил Петельников, – жрал мои бифштексы, а теперь молчишь?

– Куском попрекаешь, – обиделся Сыч.

– Не куском, – объяснил инспектор. – Мы к тебе по-человечески, а ты?

– Да что, я из-за этих бифштексов сукой стану?! – взъярился Сыч.

– А пойдёшь по делу один, больше получишь, – предупредил Рябинин.

– Всё моё, – согласился Сыч.

Петельников сел против него, упёрся коленями в сычовские ноги и, высматривая глаза-щёлочки, ласково заговорил на особом языке:

– Чего ж ты сучишь ножками, как перед шмоном? Ты же на мокрянку век не ходил! Ты же вор в законе, тебя в колонии ни разу не гнули. Ты же собирался после отсидки завязать. Твой подельник Васька-клоун завязал намертво. А та падла купила тебя за рябчики, как последнего фраера. Будешь теперь крупную клетку смотреть, а он будет кайф принимать…

– Сукой не был и не буду, – угрюмо сказал Сыч.

Дежурный сержант поманил Рябинина в коридор.

Оказалось, мать Сычова принесла домашнего горячего супа. Рябинин разрешил передать. Может, улучшится контакт.

– Ну вот, – сказал Петельников, когда сержант поставил кастрюлю и ушёл, – а ты всё ругаешь мать.

– Маманя в законе, – согласился Сыч, втягивая горячий пар.

Он начал есть, будто и не был в кафе. Они ждали, посматривая на краснеющую физиономию и довольно блестевшие глазки. Теперь в его жизни осталась одна отрада – поесть да ещё поспать. Рябинин думал, как объяснить этому забубённому человеку, что ему действительно выгоднее назвать организатора покушения.

Сыч доел, медленно огляделся, икнул и, пошловато улыбаясь, сказал:

– Спасибо, граждане начальники, за доставленное удовольствие. – Потом развалился на стуле и бесцеремонно попросил у инспектора: – Дай-ка, капитан, сигаретку.

Рябинин ничего не понимал: Сычов стал наглым, развязным, возбуждённым, будто его подменили.

– Небось за меня премию получите? – хитровато осклабился он.

Они переглянулись. Петельников схватил котелок, понюхал и дал следователю – из кастрюли пахнуло паром, мясом и водкой.

– Маманя в законе, – охотно объяснил Сыч, – в супчик маленькую влила, а может, и поболе.

Допрашивать пьяных закон запрещал, а допрос нужен, потому что завтра Рябинин собирался поставить точку: в десять утра геологи соберутся в прокуратуре.

– Я знаю, мне светит коварная звезда, – поделился Сыч.

Петельников зло смотрел на его довольное лицо и, не будь здесь Рябинина, наверняка бы в сердцах отвесил ему затрещину. Сыча нельзя было допрашивать, нельзя заносить показания в протокол, но говорить с ним можно. Рябинину вдруг пришла интересная мыль:

– Значит, не хочешь выдавать?

– Пусть моё солнышко закатится, но не заложу, – художественно объяснил Сыч.

– А если мы сами поймаем? – так поставил вопрос Рябинин.

– Сами ловите, я тут при чём. Но чтобы Сыч ловил, как легавый…

У него даже кончились слова от такой кощунственной мысли, и он обвёл их взглядом, надеясь на филологическую помощь. Не дождавшись, Сыч изрёк, дыша водкой:

– Тогда лучше пусть я надену на себя не шевиотовый костюм, а гробовые доски.

– А если поймаем, тогда про него скажешь? – гнул своё Рябинин.

– Тогда скажу. Сам попался. Чего: я в камере, он в камере, всё поровну.

Видимо, арест преступника Сыч считал бесспорным доказательством вины, а разные там допросы и очные ставки пустой формальностью.

– Так мы его поймали, – сообщил Рябинин.

– Ха, – усмехнулся Сыч, – хочешь голыми руками меня за жабры пощупать, следователь? Покажешь, тогда поверю.

– Завтра покажу. А чтобы ты не ошибся, я его помещу среди четырёх людей.

– Опознание, – понимающе осклабился Сыч.

– Ну так как?

– Я согласный. Если сам засыпался, то пусть идёт «паровозиком». Опознаю, как родную маманю.

– Опознаешь? – переспросил Рябинин.

– Моё слово покрепче «Экстры», гражданин следователь. Если Сыч сказал, то можно гасить свет. Вон капитан знает.

Инспектор знал.

24

На другой день Рябинин пришёл в прокуратуру рано – часов в восемь. Он слегка волновался. Да и опознание надо было подготовить. Кажется, просто: введи человека и покажи… Но работа с людьми никогда простой не получается.

Нужно морально подготовить Сыча. Рябинин не сомневался, что тот сдержит слово. Дело было не в этом. Он знал немало случаев, когда свидетель искренне хотел опознать, но терялся – непросто показать при народе на человека и заявить: «Вот он, преступник». Поэтому Сыча требовалось успокоить, объяснив ему порядок этого следственного действия.

Потом Рябинин позвонил в жилконтору и попросил двух понятых. Затем стал считать: пять геологов, двое понятых, Сыч, Петельников да он – десять человек. В его кабинете все не поместятся. Пришлось срочно обменяться на полдня комнатами с помощником прокурора по общему надзору.

Переехав, Рябинин расставил стулья: пять в ряд для геологов, два в стороне для понятых, один рядом со столом для Сыча, ну а Петельников сам найдёт место и окажется там, где ему и нужно быть.

Геологи пришли все вместе и ровно в десять. Рябинин предложил им сесть в ряду, как они хотят. Суздальский только пожал плечами, выразив общее недоумение, – им-то всё равно. Сели так: Терёхина и Долинина вместе, с левого края, а потом Суздальский, Горман и Померанцев. Понятые не шевелились, ожидая чего-то невероятного.

Петельников ввёл Сыча.

– Проводится опознание, – немного высоким голосом объявил Рябинин и начал разъяснять права и обязанности участникам процессуального действия.

Сыч держался спокойно. На геологов он не смотрел. Нехорошее предчувствие сжало всё у Рябинина внутри: неужели ошибся? Неужели этого лица нет среди геологов, и поэтому Сыч спокоен, как валун на дороге?

Терёхина сидела простодушно, вцепившись в свою верную сумку. Долинина мило втягивала прелестные щёки и спрашивала голубыми глазами: а будет интересно, не скучно? Суздальский бесовски ухмылялся, показывая, что он разного повидал, но такой комедии видеть не приходилось. Горман насупился и никак не мог устроить свои длинные ноги. Померанцев сидел прямо, как король на троне.

– Гражданин Сычов, расскажите, как и почему вы ударили ножом гражданку Померанцеву.

Теперь геологи услышали, кто перед ними. Открыла рот Анна Семёновна, стали ещё крупнее глаза у Веги, перестал егозить Ростислав Борисович, поджал ноги Эдик и дрогнуло королевское лицо Померанцева.

– Чего там рассказывать, – нехотя промямлил Сыч. – Попросили меня, мол, гробани бабёнку. Ты её не знаешь, она тебя не знает. Всё будет шито-крыто, следов никаких. Четыреста грошей в зубы. А мне что? Грех не мой. Ну, дело сделано, деньги получены.

– Гражданин Сычов, – сказал Рябинин тем же официально звенящим голосом, – есть ли среди предъявленных на опознание то лицо, о котором вы даёте показания?

– Есть, – буркнул Сыч.

Кровь бросилась Рябинину в щёки, и чуть качнулся Петельников, словно признание Сыча до него дотронулось.

– Покажите его, – попросил Рябинин, неожиданно охрипнув.

В кабинете сделалось тихо – такая тишина бывает только в морге. Даже никто не мигал. Не скрипели стулья и не дрожал от дыхания воздух.

– Вон она, красотка, – громко сказал Сыч и ткнул пальцем.

Вега Долинина вскочила, но выросший сзади Петельников положил ей руку на плечо.

– Он врёт! – звонко крикнула она.

– Сама ты падла, – огрызнулся Сыч.

– Нет, не врёт, – сказал Рябинин и встал из-за стола.

– Чепуха, – вырвалось у Гормана, который тоже вскочил.

Петельникову потребовалась вторая рука.

– Нет, не чепуха, опять возразил Рябинин. – У неё длительная любовная история с Померанцевым. Да, вы об этом не знали. Она выкрала у него ключ от квартиры Симонян и посетила её – результат вы знаете.

Она выкрала у него фотографию жены и наняла убийцу. Кстати, одолжив деньги у вас, Горман.

Теперь Рябинин говорил уверенно.

Во время допроса Померанцева, увидев ноги секретаря Маши, он начал что-то упорно вспоминать. И вспомнил – ноги и фигуру Веги Долининой. Дальше пошли мысли. Почему бабник Померанцев проходил мимо красавицы Долининой? Почему Вега не имела ни друга, ни мужа? Вывод напрашивался сам: Померанцев был её тайным другом… Потом он узнал, что беззащитного тарбагана застрелила Вега.

Но это были только подозрения. Теперь их Сыч подтвердил.

– Ей мешали эти две женщины, – продолжал Рябинин, потому что коллектив должен знать всё, – и она их убрала, чтобы ваш любвеобильный начальник достался ей полностью, весь, целиком…

– За любовь я бы и вас убила! – вырвалось у Долининой.

В её глазах сверкнул настоящий сполох, – Рябинин даже не предполагал, что так могут сверкать глаза.

– Это не любовь, – сказал Рябинин.

– Радуйтесь, – хладнокровно усмехнулась Долинина, хотя инспектор стоял сзади и не снимал своей тяжёлой руки, – следствие закончено.

– Следствие только начинается, – заверил Рябинин. – Потому что я знаю, почему стал преступником Сычов. Но я ещё не знаю, почему преступницей стали вы.

– Из-за любви, – гордо сказала Вега, опять полоснув его синим огнём.

– Из-за любви преступниками не становятся. Да это и не любовь, – повторил Рябинин.