Текст книги "Следователь прокуратуры: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

– Потому же… У твоей знакомой выросла.

– А вот ещё какой случай был, – не ответила она на его замечание.

Слушал он с интересом, понимая, что это те самые мещанские истории, которые любят сочинять неудачники. Рассказывала она вполголоса, слегка таинственно, как говорят мальчишки о мертвецах, склоняясь к столу и расширяя свои безразмерные глаза.

– Жила у нас на улице дворничиха, молодая баба, но в доску одинокая. Весь день на ветру да у бачков помойных, вот рожа и красная, пищевыми отходами от неё пахнет – кто замуж возьмёт? Опять-таки метла в руках, не транзистор. Однажды подходит к ней вечером участковый: мол, Маруся, на панели пьяный лежит, покарауль, я транспорт вызову. Пошла. Лежит мужичишко потрёпанного вида, знаешь, какие у пивных ларьков по утрам стоят. Но лицо у него есть. Смотрит, а он вдруг говорит ей человеческим голосом: «Бабонька, спаси меня от вытрезвителя, век не забуду. Нельзя мне туда по государственным соображениям». Говорить он мог, а передвигаться не получалось. Подняла его Маруся и кое-как доволокла до своей двенадцатиметровой. Уложила спать, дала корочку понюхать, а утром он проснулся, опохмелился и говорит: «Маруся, а ведь я не гопник, а ведь я переодетый…»

– Доктор наук, – не удержался Рябинин, хотя перебивать было рискованно.

– Бери выше. Я, говорит, переодетый директор комиссионного магазина. Остался у неё и до сих пор живёт. Маруся теперь улицы солью посыпает в норковой шубе.

– Сама придумала?

– Жизни не знаешь, следователь, – легко вздохнула она.

Всё делалось правильно, и законы допроса не нарушались. Но схема «от жизни к преступлению», в которую, как ему казалось, она вошла сама, как овца в стойло, осталась себе схемой. Рукояткина рассказывала о жизни вообще – о своей только заикнулась. Так душу следователю не выкладывают.

– Может быть, перейдём к делу? – спросил Рябинин.

– К какому делу? – удивилась она, расширив глаза, в которых запрыгали весёлые чертенята.

Вот этих чертенят он пока не понимал – откуда они в её-то положении?

– К тому, за которое сидишь.

– А я сижу ни за что, – гордо сказала она и откинулась на стул, выставив грудь, как два надутых паруса.

– Так все говорят, – усмехнулся Рябинин и официальным голосом спросил: – Гражданка Рукояткина, вам известно, в чём вы подозреваетесь и за что вы задержаны?

– Нет, гражданин следователь, мне это неизвестно, – вежливо ответила она и добавила: – Думаю, тут какое-нибудь недоразумение.

– А если подумать, – спросил Рябинин, хотя знал, что и думать ей нечего, и вопрос его дурацкий, и не так надо дальше спрашивать…

Она подняла взгляд к потолку, изображая глубочайшее размышление, – его игра была принята. Сейчас начнётся комедия, когда оба будут знать, что её разыгрывают.

– А-а, вспомнила. Я на той неделе улицу не там перешла. Не за это?

– Не за это, – буркнул Рябинин.

– А-а, вспомнила, – после изучения потолка заявила Рукояткина. – Вчера во дворе встретила собаку, с таким придавленным носом, вроде бульдога, и говорю: «У, какой усатый мордоворот». А хозяин обиделся, он оказался с усами, а собака без усов. За это?

– Так, – сказал Рябинин. – Значит, не вспомнила?

– Не вспоминается, – вздохнула она.

– Что вчера делала в аэропорту? – прямо спросил он.

– Зашла дать телеграмму.

– Кому?

– Молодому человеку, офицеру Вооружённых Сил.

– Фамилия, имя, отчество?

– Это моё личное дело. Неужели я назову, чтобы вы его таскали? – удивилась она.

– Почему бланк телеграммы был не заполнен?

– Я ещё не придумала текст, дело-то любовное…

– А почему собака безошибочно тебя нашла?

– Это надо спросить у собаки, – мило улыбнулась она.

Всё произошло так, как он и предполагал. Оставался только Курикин.

– Как у тебя память? – спросил Рябинин.

– Как у робота, всё помню, – заверила она.

Чаще его заверяли в обратном.

– Что ты делала второго июля?

Рябинин не сомневался, что Рукояткина помнит все события, но вряд ли она их привязывала к определённым числам. Спрашивать о прошлых днях вообще надо осторожно, – человек редко помнит о делах трёхдневной давности, если жизнь ритмична и однообразна.

– Вечером или утром? – спросила она, ни на минуту не усомнившись в своей памяти.

– С самого утра.

– Подробно?

– Подробно.

– Поймать хочешь на мелочах? – усмехнулась она.

– Почему именно на мелочах? – спросил Рябинин, но он действительно хотел её поймать, и поймать именно на мелочах.

– Всегда так. В книжках, или выступает следователь, обязательно скажет: самое главное в нашей работе – это мелочи.

Когда она наклонялась к столу или перекладывала ногу на ногу, до Рябинина доходил непонятный запах: для духов слишком робкий, для цветов крепковатый. Таких духов он не встречал – вроде запаха свежего сена.

– Нет, Рукояткина, у нас с тобой разговор пойдёт не о мелочах. Так что ты делала второго июля?

– Слушай, – вздохнула она. – Очнулась я в двенадцать часов…

– Как очнулась? – перебил он её.

– По-вашему, проснулась. Башка трещит, как кошелёк у спекулянта. Выпила чашечку кофе. Чёрного. Без молока. Без сахара. Натурального. Без осадка. Свежемолоченного. Через соломинку. Ну а потом, как обычно: ванна, массаж, бад-мин-тон. Потом пошла прошвырнуться по стриту. Разумеется, в брючном костюме. Я подробно говорю?

Рябинин кивнул. Этого никто не знает, любуясь экранными волевыми следователями в кино, никто не знает, что он, этот грозный представитель власти, – самая уязвимая фигура, в которую пальцем ткнуть легче, чем в лежащего пьяницу: тот хоть может подняться и схватить за грудки.

Обвиняемый мог издеваться над следователем, как это сейчас делала Рукояткина. Свидетелю мог не понравиться тон следователя или его галстук – он встанет и уйдёт: потом посылай за ним милицию. Прокурор мог вызвать и устроить разнос за долгое следствие, за неправильный допрос, за плохой почерк и за всё то, за что найдёт нужным. Зональный прокурор мог на совещании прочесть с трибуны под смех зала какую-нибудь неудачную фразу из обвинительного заключения. Адвокат мог деланно удивляться, что следователь не разобрался в преступлении подзащитного. В суде мог каждый бросить камень в следователя, стоило возникнуть какой-нибудь заминке. Эти мысли приходили ему в голову всегда, когда что-нибудь не получалось.

Рукояткина издевалась откровенно и элегантно, как это может делать женщина с надоевшим любовником.

– Потом посмотрела кино, – продолжала она.

– Какое кино?

– Художественный фильм. Широкоэкранный. Широкоформатный. Цветной. Двухсерийный. Звуковой.

– Я спрашиваю, как называется?

– Этот… Вот память-то, зря хвалюсь. В общем, про любовь. В конце он на ней женится.

– А в начале?

– Как обычно, выпендривается. Да все они, про любовь, одинаковы. Девка и парень смотрят друг на друга, как две овцы. А рядом или поезда идут, или лепесточки цветут, или облака по небу бегут.

– В каком кинотеатре?

– В кинотеатре имени Пушкина.

– Нет такого кинотеатра, – сказал Рябинин и под столом левой ногой придавил правую, потому что правая начала мелко подрагивать, будто ей очень захотелось сплясать.

– Нет? Значит, я была в «Рассвете».

– В «Рассвете» шёл фильм про войну.

Он специально просмотрел программы, что и где показывали второго июля.

– Про войну? А про войну всегда с любовью перемешано.

– В этом фильме никто не выпендривается и никто в конце не женится. Так где ты была второго июля днём?

– Обманула тебя, нехорошо, – притворно сконфузилась она, отчего грудь колыхнулась. – Не в кино была, а в цирке. На сеансе шестнадцать ноль-ноль.

Верить, сделать вид, что веришь любым её показаниям… Придавить посильней правую ногу и превратиться в доброжелательного собеседника. Тогда обвиняемый будет врать спокойно, находя понимание, а понимание всегда ведёт к психологическому контакту. Пусть этот контакт построен на лжи, квазиконтакт, но это уже брешь в стене молчания и злобы; уже сидят два человека, из которых один говорит, а второй слушает. В конце концов следователь всё-таки начнёт задавать вопросы. И тогда у обвиняемого возникает дилемма: отвечать правду и сохранить хорошие отношения со следователем или же обманывать дальше и вступить со следователем в конфликт, порвать уже возникшие приятные отношения? Рябинин знал, что обвиняемые скорее шли по первому пути, потому что рвать контакт психологически труднее, чем его сохранить. Человеческая натура чаще стремилась к миру.

– Другое дело. А то вижу, с кино ты путаешь. Ну и что показывали в цирке?

Тут она могла обмануть просто, потому что цирк он не любил и почти никогда в него не ходил, только если с Иринкой.

– Как всегда… Слоны, собачки, клоуны под ковром.

– Кто выступал?

– Этот… Шостакович.

– С чем же он выступал? – без улыбки спросил Рябинин.

– С этими… верблюдами.

– Верблюдами?

– Двугорбыми.

Его тактика могла иметь успех при условии, что обвиняемый стремится хотя бы к правдоподобию. Рукояткину вроде не интересовало, верит он или нет.

– Мне всегда казалось, что Шостакович – композитор, – заметил Рябинин.

– Правильно. Он играл на этой… на контрабасе.

– Он же выступал с верблюдами.

– Ловишь на мелочах? Он сидел на верблюде и играл на контрабасе. В чалме.

– Ты перепутала афишу филармонии с афишей цирка. Может быть, хватит? – не удержался он всё-таки на уровне своей теории.

– Чего хватит?

– Врать-то ведь не умеешь.

Он представил дело так, будто она неопытна во лжи, а не просто издевается над следователем.

– Не умею, это верно заметил, – притворно вздохнула она, – а честному человеку трудно.

– Где же ты была второго июля с шестнадцати часов? – беззаботно спросил Рябинин. – Ответишь – хорошо, не ответишь – не так уж важно.

– Наверное, в филармонии. Да, в филармонии.

– Ну и что там было?

О филармонии Рябинин мог поговорить – раза два в месяц Лида приходила после шести часов к нему в кабинет и молча клала на стол билеты – ставила его перед свершившимся фактом. И если не дежурил, и не было «глухаря», и не затянулся допрос, и не поджимали сроки – он безропотно шёл на концерт.

– Как всегда, скука.

– Что исполнялось?

– Не была я в филармонии. В кафе-мороженом была.

– Это уже ближе к истине. Но ещё далеко.

– Далеко? Ну, тогда в сосисочной.

– Теплее, – улыбнулся Рябинин.

– В пивном баре.

– Горячей.

– А потом скажешь – всё, спеклась? Так?! – весело спросила она и вдруг расхохоталась, видимо представив, как она по-глупому «спекается».

Игра в вопросы-ответы пока его устраивала. В любой лжи есть крупица правды, а следователю редко выкладывают сразу всю правду. Однажды он видел, как пропускали через магнит сахарный песок, чтобы уловить металлические примеси. Потом ему показали улов: одна расплющенная шляпка гвоздя, как клякса, – это на тонны песку. У него пока и шляпки-кляксы не поймано, но он ещё и не пропустил тонны.

– Слушай, а по закону я обязана отвечать на твои дурацкие вопросы? – вдруг спросила Рукояткина.

Ей уже надоели вопросы. Она уже задумывалась, как вести себя дальше, понимая, что на этом стиле долго не продержишься.

– По закону можешь и не отвечать, – спокойно объяснил он. – Но тогда я об этом составлю протокол. Это будет не в твою пользу.

– Значит, о моей пользе беспокоишься? – усмехалась она.

– О пользе дела и о твоей пользе тоже.

Рябинин решил применить усложнённый вариант «квазиконтакта» – допроса, который включал резкий перепад его поведения. Сначала он друг, желающий облегчить судьбу подследственного. Но неожиданно сразу его голос крепчал, лицо жестянело, придвигался протокол для записи каждого слова. Обвиняемый пугался и стремился вернуться к первоначальному положению. Но вернуться можно было только ценой приятного сообщения. Таким сообщением являлась правда о преступлении. И обвиняемый говорил какую-нибудь деталь, фактик. Следователь сразу оборачивался другим, и опять шла мирная беседа – до следующего острого вопроса. Так повторялось несколько раз. Этот допрос Рябинин называл «слоёным пирогом».

Он чуть-чуть двинул папку в сторону, будто она ему мешала; расстегнул пуговицу на пиджаке и шевельнул плечами, чтобы пиджак распахнулся; сел к столу боком и по-свойски улыбнулся – Рябинин никогда не стал бы так позировать, не заметь, что она любит театральность.

– Рукояткина! Да неужели у тебя нет потребности сказать правду?! У любого человека, даже самого плохого, есть такая потребность. Я же вижу, ты внутри неплохая…

– Во! Внутрь залез, – перебила она.

– Человек не может жить в неправде, – не обратил он внимания на её реплику. – Как бы ни обманывал, всё равно где-то, когда-то, кому-то он должен открыться, очиститься, что ли, от всего…

– Думаешь, ты самый подходящий человек, перед кем я должна открываться, обнажаться, раздеваться?!

– Я вижу, тебе хочется рассказать, да ты боишься, – пустил пробный шар Рябинин, хотя ничего не видел.

– Да ты рентген! – деланно удивилась она. – Тебе бы шпионов ловить, а не нас, грешных.

– Вот у меня случай был…

– Во-во, давай случай из практики, – перебила она. – Только пострашней, чтобы с мурашками.

Рябинин начал рассказывать случай, которого у него никогда не было, но у кого-то в городе он был: следователь два дня пересказывал обвиняемому содержание «Преступления и наказания». На третий преступник попросил книжку и прочёл в один присест. На четвёртый день он во всём признался. Потом Рябинин рассказал случай, который был у него: задержал преступника и два дня по разным обстоятельствам не мог его допрашивать. На третий день тот написал из камеры заявление с просьбой немедленно прислать следователя: так и писал – нет сил молчать.

– Красиво говоришь, – заключила Рукояткина. – Тебя по телевизору не показывали? А то видела такого. Всё трепался, что воровать нехорошо. Лучше, говорит, заработать. А не хватит, так надо экономить. Красиво говоришь, но неубедительно. Есть такие говоруны, что для них всё сделаешь. Был у нас в компании Гришка-домушник. Скажет: Матильда, принеси полбанки, а к ней огурчик. Так милиционера ограбишь, а Гришке огурчик принесёшь.

Он знал, что убедительно говорить мог только по вдохновению. Оно не могло появиться просто так – что-то должно произойти между ними, чтобы допрос выскочил из нудно-тягучей колеи.

– Я ведь хочу, Рукояткина, чтобы тебе легче было, – мягко сказал Рябинин.

– Трепач, – вздохнула она. – Вот за что вашего брата и не люблю. Надо, мол, правду говорить, и сам врёшь. Врёшь ведь?!

– Что я вру? – совсем не по-следовательски огрызнулся Рябинин.

– Расскажу тебе всю правду – так что? Отпустишь?!

Она прищурилась и напрягла лицо – только раздувались ноздри прямого тонкого носа. Рябинин взял авторучку и попытался поставить её на попа, но ручка не стояла. Тогда он поднял голову и увидел сейф – даже обрадовался, что видит этот металлический здоровый шкаф, на котором можно пока остановить взгляд. Уже повисла пауза, длинная и тягучая, как провода в степи, а он всё не мог оторваться от сейфа, словно его только что внесли. Как ему хотелось, до челюстной боли хотелось открыть рот и бросить уверенное: «Да, отпущу». Она бы сначала не поверила, но он бы убедил, уговорил: человек быстро верит. Тогда бы она всё рассказала, долго и боязливо, – как бы не обманул, – подписала бы многолистный протокол, сообщила, где лежат деньги. А потом можно что-нибудь придумать, вывернуться. Сказать, например, что хотел выпустить, да прокурор запретил. Потом… Что потом, было бы уже неважно – доказательства есть и протокол подписан.

– Чего же замолчал? – не выдержала она.

– Нет, не отпущу, – сказал он и посмотрел в её ждущие глаза.

– Во, первое правдивое слово. Не отпустишь. Зачем же признаваться? В чём легче-то будет?

Она вдруг показалась ему какой-то обмякшей, словно мгновенно утратила свою буйную энергию. Это было секунду-две, но это было. И Рябинин понял: она ещё надеялась, и он одной этой фразой лишил её этой надежды.

– Твоей душе легче будет, совести, – сказал он, уже думая, как использовать её надежду в допросе.

– Ах, душе… А у меня кроме души и тело есть! Вот оно, вот оно, вот!

Она вскочила со стула и несколько раз хлопнула себя ладонями по груди, плечам и спине. Перед Рябининым мелькнули полные руки, блеснули бёдра, взвилась юбка – он даже сначала подумал, что она решила сплясать.

– И неплохое, кстати, – продолжала она, так же стремительно опустившись на стул. – Ты хочешь, чтобы душа ради облегчения заложила тело? Моя душа не такая стерва – она лучше потерпит. Да что там душа… Я же знаю, какая душа всех следователей интересует – у тебя доказательств нет. Вот и нужно меня колонуть.

Рябинин напряг лицо, чтобы оно окаменело и не было той глиной, на которой отпечатывается любая травинка, – он не умел врать. А следователю надо, нет, не обманывать, а уметь хотя бы умолчать или мгновенно придумать что-нибудь среднее, абстрактное – не ложь и не правду.

– Ошибаешься, Рукояткина. Теперь без доказательств людей не арестовывают.

– Значит, доказательств маловато. Ну что, не правда? Ну, скажи, если ты честный, – правда или нет?! Чего глазами-то забегал?

Он почувствовал, как покраснел: от злости на себя, на свои бегающие глаза, которые действительно заметались.

– У меня кроме личной честности ещё есть тайна следствия.

– Личная честность… Тайна следствия… Выкрутился. Все вы так. Только мораль читаете. Я хоть по нужде вру, а ты врёшь за оклад.

Никакого «слоёного пирога» не получилось. Допрос не шёл. Рябинин застегнул пиджак и посмотрел время – он сидел уже два часа, бесплодных, словно ждал попутной машины на заброшенной дороге. Но бесплодных допросов не бывает. Рябинин мысленно высеял из этих двух часов мусор, и осталось два обстоятельства: она не отрицала свою преступную деятельность, но не хотела о ней рассказывать. И она всё-таки боялась ареста, как его боится любой человек. Значит, надо долбить дальше, долбить долго и нудно, без всяких теорий и систем, изобретая, придумывая и выворачиваясь на ходу, как чёрт на сковородке.

– Болтаешь ты много, и всё не по делу, – строго сказал Рябинин. – Время только зря тянем.

– Мне времени не жалко. Лучше с тобой потреплюсь, чем в камере-то сидеть.

– Где ты была второго июля с шестнадцати часов? – монотонно спросил он, приготовившись это повторять и повторять.

– Ну и зануда. Как с тобой жена живёт!

– Где ты была второго июля с шестнадцати часов?

– Ну что ты попугайствуешь? Надоело.

У него всё переворачивалось от грубости, которую он не терпел нигде и нисколько. Но он заслужил её: сидел, как практикант, и брал подозреваемую измором. Он даже удивлялся себе – не приходило ни одной яркой мысли, словно никого и не допрашивал.

– Про улицу, кино, цирк говорила… Про кафе говорила, – начал Рябинин и вдруг спросил: – А что ж ты про гостиницу помалкиваешь, а?

– Какую гостиницу? – остро прищурила Рукояткина глаза, и он понял, что она может быть злой, такой злой, какой редко бывают женщины.

– Гостиницу «Южную».

– А чего про неё говорить?

– Ну, как была, зачем была, что делала?..

– Да ты что! Чего я там забыла? У меня своя коммуналка с раздельным санузлом имеется.

– А в баре при гостинице ты разве не была? Вспомни-ка…

– Да что мне вспоминать! Если хочешь знать, я вечером сидела в ресторане.

Рябинин не шевельнулся. Он даже зевнул от скуки – до того ему вроде бы неинтересно. Почему следователям не преподают актёрского искусства?

– В каком ресторане? – лениво спросил Рябинин.

– Не всё ли равно. А в гостинице не была.

– Если действительно была в ресторане, то в каком?

– В «Белой кобыле».

– Я жду. В каком ресторане?

– Имени Чайковского.

– Значит, ты была не в ресторане, а в гостинице, – обрадовался Рябинин.

– Господи, да была, была в ресторане весь вечер.

– Тогда в каком?

– Да в «Молодёжном» просидела до одиннадцати. Доволен?

Рябинин сделал всё, чтобы это довольство не появилось на лице. Он не ожидал, что она так легко скажет про «Молодёжный», – ведь это тянуло нитку дальше, к Курикину, к деньгам. Видимо, она путалась в числах, да и в ресторане бывала частенько.

– Что там делала? – спросил он, не теряя выбранного нудно-противного тона.

– Ты что – заработался? Не знаешь, что делают в ресторане? – удивилась она.

– Вопросы задаю я, – отчеканил он.

– Задавай, только правильно их выставляй, – тоже отштамповала она.

– Что делала в ресторане?

– Кушала компот из сухофруктов. Ответы отвечаю я.

– С кем была в ресторане? – наконец спросил он правильно.

– Со знакомым космонавтом. Просил его не разглашать в целях государственной тайны.

– С кем была в ресторане?

– С бабушкой.

– С какой бабушкой? – поймался он легко, как воробей на крупу.

– С троюродной, – начала с готовностью объяснять Рукояткина. – Она сразу же после ресторана скончалась. Опилась компоту. А может, подавилась косточкой.

Рябинин прижал правую ногу, которая дёрнулась, будто в неё вцепилась собака. Он твёрдо знал, что стоит дать волю нервам, волю злости – и допрос будет проигран сразу. Сильнее тот, кто спокойнее. А пока было так: он давил ногу – она улыбалась.

– С кем была в ресторане?

– А тебе не всё равно?

– Зачем же скрывать? Если не была в гостинице, так скажи, с кем была в ресторане. Хотя бы для алиби.

– А мне твоё алиби до лампочки, – отрезала она. – Я была в «Молодёжном», это все видели.

– Верно, видели, – значительно сказал он.

– Чего видели? – подозрительно спросила она.

– Сама знаешь, – туманно ответил Рябинин и улыбнулся загадочно и криво.

– Чего я знаю?!

Она смотрела, разъедая его глазами, и Рябинин ждал сейчас взрыва, словно он бросил в печку гранату. И всё-таки он сказал веско и медленно, уже без улыбки:

– Знаешь, как пропала у женщины сумка с деньгами.

– Чего-о-о?! – зло запела она. – Ты мне нахалку не шей! Не выйдет! Никаких я женщин не видела! Да за моим столиком и женщин-то не было.

– Кто же был за твоим столиком?

– Да с мужиком я была, не одна же!

– С каким мужиком?

– Обыкновенным, в брюках.

– Так, – заключил Рябинин. – Значит, признаёшь, что второго июля была в ресторане «Молодёжный» с мужчиной.

Теперь правая нога прыгнула под столом от радости, – неожиданно допрос сдвинулся, как валун с дороги. Он больше двух часов ходил вокруг со стальным ломом, поддевал, надрывался, а глыба лежала на пути не шелохнувшись. Но стоило толкнуть тонкой палкой, как она легко сдвинулась. Тут было три причины. Во-первых, признаться, что была с мужчиной в ресторане, – это ещё ни в чём не признаться. Во-вторых, она не знала, в чём её конкретно подозревают и сколько следствие накопало. И, в-третьих, при такой деятельности, с париками, подставными лицами и чужими квартирами, она боялась не своих преступлений, а тех, которые ей могли приписать, или, как она говорила, «шить нахалку».

– А гостиница-то при чём? – Она вдруг заузила глаза, блеснувшие колючим металлом, будто у неё вместо зрачков оказались железные скрепки. – Подожди-подожди… Ах гад, узнал всё-таки… Ну не паразит ты?! Всё обманом, как гидра какая. С тобой надо держать ушки топориком. Больше тебе ни хрена не скажу.

– Скажешь, – решил он показать свою уверенность, – куда тебе деваться.

– Поэтому и не скажу, что деваться некуда, – в тон ответила Рукояткина.

Ещё неизвестно, получил ли он что-нибудь этим обманом. Может быть, выиграл бой и проиграл битву. Она теперь могла замкнуться до конца допроса. Рябинин понимал, что с точки зрения этики его ловушка с гостиницей не совсем безупречна. В допросе нельзя обманывать, как, скажем, нельзя лечить людей, купив фальшивый диплом. Об этих психологических ловушках в юридической литературе не прекращались дискуссии – допустимы ли они? Рябинин знал два случая.

Старший следователь допрашивал взяточника, который подозревался в одном деле. Взяточник рассказал и замолк. «Всё?» – спросил следователь и заглянул в ящик стола. Взяточник пугливо заёрзал и рассказал про второй случай мзды. Следователь ещё раз спросил: «Всё?», заглянув в стол. И опять взяточник добавил эпизод. Так повторялось двенадцать раз, пока мздоимец не признался во всех взятках, полагая, что у следователя в столе лежит точная справка. В столе лежала «Война и мир». И первый раз следователь посмотрел в ящик случайно.

Другая история произошла с начинающим следователем, который из старого манометра и суровой нитки соорудил прибор и вызвал на допрос старушку. «Врёшь, бабка. Теперь правду показываешь. Теперь опять врёшь», – говорил следователь, дёргая под столом натянутую петлю. Испуганная старушка рассказала правду. Следователя на второй день уволили.

– Тебе же выгоднее признаться, – сообщил Рябинин.

– Да ну?! – так и подскочила Рукояткина. – Выходит, свою выгоду упускаю?

– Упускаешь. Чистосердечное признание… – начал было он.

– …смягчает вину преступника, – кончила она фразу. – На это не клюю – дёшево очень.

– Дёшево? А ты дорогая? – вырвалось у него неизвестно зачем.

– Никак купить хочешь? – обрадовалась Рукояткина, заиграв плечами, а уж от плеч заиграло и всё тело. – Денег не хватит.

– Не хами, – вяло сказал он, понимая, что это уже месть за ловушку с гостиницей. – Будешь отвечать? Или я приглашу понятых, прокурора и составлю протокол об отказе дать показания, – пообещал Рябинин.

Строгий тон и угроза прибегнуть к какому-нибудь официальному шагу вроде бы действовали на неё сильнее, чем этические беседы.

– На правильные вопросы отвечу.

– Как фамилия мужчины?

– Я у своих друзей фамилию не спрашиваю.

– Ну обрисуй его.

Она с готовностью вскочила со стула и начала выделывать руками, лицом и всем телом невероятные штуки, показывая того мужчину:

– Рост – во, современный. Глаза вот такие, вылупленные. Волосы вот так, цигейковые. Нос, как баклажан а челюсти вроде утюгов – что нижняя, что верхняя…

– Хватит, – перебил он, – ясно. А фамилия?

– Не знаю, – успокоилась она и села на стул.

– А вот я знаю, – сказал Рябинин.

– Ну?! Скажи, хоть теперь узнаю.

– Курикин.

– Как?

– Курикин.

– Кукурикин. Первый раз слышу такую дурацкую фамилию.

– Не Ку-курикин, а Курикин, – поправил он.

– Я и говорю: Ку-ку-ри-кин.

Он знал, что она нарочно будет коверкать фамилию. Но ни одна точка не дрогнула на её лице. Впрочем, она могла не интересоваться фамилией. Фамилия ей ничего не говорила, но теперь она знала, чем располагает следователь – показаниями Курикина о пропавших деньгах.

Рябинин думал, о чём ещё спрашивать. И как спросить. Есть выражение – потерять своё лицо. С Рябининым иногда такое случалось, когда он попадал в совершенно незнакомую ситуацию. Сейчас у него это лицо тоже пропало, хотя он сидел в своём кабинете и занимался своим кровным делом.

– Расскажи, как с ним встретилась, где, когда?

– Да не знаю я Кукурикина, гражданин следователь!

– А может, у твоего знакомого и была фамилия Курикин, а? Ты же не спрашивала.

– Он говорил, да я забыла. Только не Кукурикин. Или Ослов, или Ишаков, а может, даже Индюков.

Рябинин решил потянуть цепочку с другого конца:

– А зачем жила в чужой квартире?

– В какой квартире? – сделала она наивно-распахнутые глаза.

– Ну уж тут дурака валять нечего: сотрудник тебя видел, понятые видели…

– Верно, – усмехнулась она, – тут железно, надо колоться. Подобрала ключи, да и пожила малость. Просто так, от скуки. Это преступление небольшое.

– Небольшое, – согласился Рябинин. – А парики тебе зачем?

– Парики не мои. Может, хозяйкины, а может, там кто до меня жил. Сейчас все девки в париках.

– Курикин тебя знает, – вроде без связи сообщил он.

– Ну и что? Меня любая собака в районе знает.

– Курикин был у тебя на этой квартире.

– Чем, интересно, он докажет?

– Описал комнату.

– Вот паразит! – искренне удивилась она. – Ну и как он её описал?

Рябинин достал протокол допроса Курикина, который он составил в жилконторе ещё в ту ночь.

– Рассказал, какие вещи и где стоят. Например, на стене висит «Даная», – заглянул Рябинин в протокол и для убедительности показал ей строчку.

Она перегнулась через стол, обдав его лесным щемящим запахом, внимательно глянула на подпись.

– Что за «Даная»?

– Картина Рембрандта.

– Голая тётка, что ли?

– Обнажённая, – уточнил он.

– А-а… Так теперь у всех на стенах висят обнажённые. Мода такая, как подсвечники… У кого «Даная», у кого «Данай».

– Курикин сказал, – опять заглянул Рябинин в протокол, – что у тебя там жил кот по имени Обормот. Жил?

– Врёт он, твой Курикин. Наверное, был у бабы, да забыл, у какой. У меня не кот, а кошка. И звать не Обормот, а Бормотуха.

– Белая? – спросил он, косясь на протокол.

– Зелёная.

– «Сзади у неё…» – читал Рябинин.

– …сзади у неё хвост, – радостно перебила она.

– …«чёрное пятно». Верно?

– Вызови и допроси.

Иногда Рябинину казалось, что её не так интересуют результаты следствия и своя судьба, как разговор с ним. Казалось, что она получает наслаждение от допроса, от этих подковырок, грубости, язвительности и наглости – лишь бы его одолеть в разговоре.

– Зачем хамить? Смотри, я меры приму.

– Какие меры? – насмешливо удивилась она. – Что ты мне сделаешь-то? Стрелять будешь? Да у тебя небось и пистолета нет.

– Почему это нет, – буркнул Рябинин.

– Брось. По очкам видно, что драться не умеешь.

Он вдруг поднялся, быстро вышел из-за стола, шагнул мимо неё к сейфу и резко открыл дверцу. Она не испугалась, только насторожённо скосила взгляд в его сторону. Рябинин выдернул из сейфа магнитофон и чуть не бросил на стол перед её лицом. Она вздрогнула, но не от страха – от грохота. Даже поморщилась. Он включил плёнку и стал упорно смотреть в её лицо, потому что сейчас не мешали никакие вопросы и ответы.

Из магнитофона забурчал ночной диалог. Она могла свой голос не узнать: физиологи объяснили, почему говорящим собственный голос воспринимается иначе. Поэтому опознание по голосу пока не проводилось. Но содержание беседы сомнений не вызывало.

Рябинин смотрел в её широковатое лицо и ничего в нём не видел, кроме того, что оно симпатичное. Только к концу ленты он заметил на нём лёгкое восхищение – это уж деятельностью Петельникова, сумевшего записать разговор.

Ему вдруг пришла обидная мысль, что Рукояткина психологически сильней его. Сильней по типу нервной системы, которую она уж, видимо, получила от природы. По характеру, который она закалила в своей непутёвой жизни, по теперешнему положению, когда ей нечего терять. И может быть, сильней по уму, который не был отшлифован образованием, но силу которого она доказала оригинальными преступлениями.

Тогда никакого допроса не получится, потому что слабый не может допрашивать сильного, как ученик не может экзаменовать преподавателя. Но обвиняемых себе не выбираешь, и они не выбирают следователей. Выход был только один – оказаться сильней: за счёт положения, когда у тебя за спиной государство; за счёт материалов дела, когда располагаешь большей, чем у преступника, информацией; за счёт волевой вспышки в узковременном промежутке, за счёт такого напряжения, после которого обмякал даже скелет…