Текст книги "Следователь прокуратуры: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

8

У каждого геолога две семьи – зимняя и летняя. Зимой – муж, жена, дети, родные. И летняя, где люди неродные, но не будь их рядом в палатке, у скалы или в болотной хляби – и не будет никакой романтики, да и геологии не будет. И поэтому геолог – человек тоскующий. Летом тоскует о семье в городе, а зимой его тянет в поле.

Но есть тоска другая – в горе. После смерти Симонян сорок восьмая комната как-то опустела, словно из неё вынули душу.

Померанцев сидел прямо, как кристалл. По затылку было видно, что глаза смотрели не в раскатанную кальку, а вверх, в окно, где подступало жаркое лето.

Если бы взгляды материализовались в лучи, то два бы таких лучика шли от Веги Долининой, скользили бы по макушке Померанцева и уходили туда же, в окно и небо.

Суздальский остервенело теребил полевой дневник, словно не мог найти ни начала, ни конца. Померанцев изредка косился на него, но Ростислав Борисович шелестел ещё пуще.

Эдик честно ничего не делал, поглядывал на пустое место Терёхиной, которая была в прокуратуре. Он не понимал, почему все молчат, когда всем хочется говорить.

Суздальский дотрепал-таки полевой дневник – уронил его на пол. Эдик счёл это сигналом:

– Валентин Валентинович, а почему ведётся следствие?

– Вы подготовили материалы по Карасуйской впадине? – ответил Померанцев.

– Нет ещё, – буркнул Эдик, но не пошевелился. – Сколько людей умирает обыкновенной смертью…

Тишина сомкнулась, как вода, рассечённая веслом. Суздальский наконец отцепился от пикетажки и в знак того, что собирается говорить, высморкался в красный полуметровый платок, – их, как утверждала Вега Долинина, он шил вечерами в своей одинокой квартире.

– В конце концов… – начал он.

– В конце концов, – перебил его Померанцев, – надо, товарищи, работать.

– В конце концов, – всё-таки продолжал Суздальский, – мы не всё знаем.

– Мы ничего не знаем, – заметила Вега.

– А что можно знать? Разве что-нибудь было? – спросил Эдик.

– Что вы имеете в виду под «что-нибудь»? – осведомился Суздальский.

– Под «что-нибудь» я имею в виду то, по поводу чего ведётся следствие.

Суздальский фыркнул так, что на столе у Померанцева шевельнулась калька.

– Деликатно выражаетесь, молодой человек. Прокуратура по поводу «чего-нибудь» вести следствие не будет. Она занимается убийствами. Убийство! Не стесняйтесь этого слова. Каждый день кого-нибудь в мире убивают. Вы были на последнем кинофестивале? Отобранные картины, идейные, прогрессивные… Но в каждой убивают и насилуют. Убивают из пистолета, режут ножом, стреляют из винтовки, как уток… Королю отрубают голову топором, негру просто отрывают голову, как курице… Давно ли во Вьетнаме перестали травить людей с самолёта, как клопов хлорофосом…

– Там убийства… абстрактные, – неуверенно возразил Эдик.

– А у нас? – Померанцев резко повернулся, не вытерпев.

Горман смотрел на руководителя группы, хлопая ресницами, которые, казалось, сейчас вылетят из-под стекла очков.

– Почему «у нас»? – вмешалась Вега.

Померанцев так же резко отвернулся. И опять стало тихо той тишиной, в которой слова людей не склеивались смешком, шорохом, взглядом, вздохом, а падали одиноко и звучно, как капли воды из отключённого крана.

Терёхина вошла шумно и села на своё место, сердито отдуваясь. Все смотрели на неё. Она обиженно молчала, потому что ходила в прокуратуру первая. Горман вежливо прокашлялся, намекая тем самым, что ей пора говорить. Но Анна Семёновна демонстративно помалкивала. Однако утаивание информации было для неё невыносимо. Поэтому она коротко сообщила:

– Зануда.

– Кто? – не понял Померанцев, да и все не поняли.

– Следователь, – объяснила Терёхина.

Они ждали продолжения, но она опять замолчала – лицо какое-то обвислое, в красных пятнах.

– Строгий? – спросила Вега.

– С виду культурный, в очках. Но обведёт вокруг пальца, и не заметишь.

– Зачем вызывал? – задал главный вопрос Померанцев.

– Откуда я знаю.

– О чём же он спрашивал? – удивился начальник группы.

– О всяком. Как я занимаюсь хозяйством, каких мужчин любят женщины, какой каждый из нас.

– Ещё что? – строго спросил Эдик.

– Кто кого любил, кто кого ненавидел…

– Вы, конечно, сообщили, что меня все ненавидят? – ласково предположил Суздальский.

– Врать в прокуратуре не собираюсь. – Терёхина поджала губы.

– Подождите, – остановил их Померанцев, – я всё-таки не пойму, зачем следователь вызывал.

– Записал в протокол, какие между нами отношения… Ещё что… Записал, что Суздальский курит трубку, – вспомнила Анна Семёновна.

Вега даже вздрогнула: ей показалось, что на столе Суздальского захлопал взлетевший глухарь – бывает так в лесу, когда шарахнешься от неожиданного взрыва крыльев.

Ростислав Борисович смеялся вместе со стулом, который грохал ножками по полу. Отсмеявшись, он сообщил причину веселья:

– Братцы, ограбили табачную фабрику, ищут людей с трубками.

Но «братцы» смотрели на него не улыбаясь. И в этой неулыбчивой тишине все увидели, что весёлость Суздальского наигранна и фальшива. Он замолчал, напоровшись на строгие взгляды.

– И про Симонян спрашивал, – вздохнула Терёхина. – Как это неприятно… Ничего не сделала, а руки тряслись, будто кур воровала.

Любое следствие – аморально, потому что у честных людей трясутся от него руки. Не парадокс ли: следствие, у которого благородная цель – найти преступника, – аморально! Потому что из-за одного преступника у людей дрожат руки, будто они воровали кур. Можно ли подозревать многих из-за одного? Может быть, пусть лучше этот один ходит себе на свободе, чем из-за него оскорблять подозрениями многих?

Но кто был в сорок восьмой комнате честным, а кто нечестным? Ведь у преступников тоже руки дрожат…

– Завтра тебе приказано явиться, – сообщила Терёхина Долининой.

– Зачем же… мне? – Вега обвела коллег растерянным взглядом.

– Все там будем, – хихикнул Суздальский.

9

Рябинин понимал, почему допрашивать пожилого человека психологически труднее, – у пожившего за плечами опыт. Понимал, почему иметь дело с образованным сложнее, – тут и самому надо кое-что знать. Понимал, почему говорить с руководителем не просто, – тот сам привык задавать вопросы. Понимал, почему спросить умного тяжелее, чем дурака, – и самому надо быть умным…

Но Рябинин никак не мог взять в толк, почему красивую женщину ему допрашивать труднее, чем некрасивую.

Когда Долинина открыла дверь, он сразу решил, что хорошего допроса не получится.

Она подошла, чётко отстукивая каблуками, и села перед ним, отодвинувшись от стола на приличное расстояние. Он знал, для чего – чтобы сразу ослепить стройными кремовыми ногами. Таким ногам не в маршруты бы ходить, а в мюзик-холле красоваться.

– Слушаю вас, – сказала Долинина, симпатично втянув щёки и округлив губы, будто хотела его издали поцеловать, да передумала.

– Не знаю, о чём вас спрашивать, – фривольно улыбнулся Рябинин и еле удержался, чтобы тоже не округлить губы и не втянуть щёки. – И вообще не знаю, о чём говорят с красивыми женщинами, – добавил он.

Стиль допроса задала Долинина, представившись ногами; он решил его поддержать.

– На работе со мной говорят о науке, – мило заметила она.

– В вашей науке я не разбираюсь. Значит, мне придётся говорить о любви.

– Давайте, – согласилась Долинина, – если только вы в ней разбираетесь.

– Любовь и ненависть – это моя специальность, – серьёзно сказал Рябинин.

– А я думала, что вы занимаетесь убийствами.

– Убийства происходят от любви и ненависти. Не так ли?

– Не знаю, не убивала, – улыбнулась она и опять сыграла губами и щеками.

Рябинин подумал: как это женщинам удаётся выбрать из обильной человеческой мимики и выражений лица, из десятка поз, жестов, походок и улыбок то, что им очень идёт? Уж не при помощи ли зеркала?

– Вы, конечно, не замужем? – спросил он.

– Почему «конечно»?

– Женщины с вашей внешностью обычно ждут принцев.

– Какой вы смешной, – вдруг заявила Долинина.

– Смешной, – буркнул он, обругав себя: знал ведь, что развязный тон не в его стиле, – не получится.

– Симонян была не замужем, Эдик и Суздальский холостые, – заметила Долинина.

– С кем вы дружите в своей группе? – сухо спросил он.

Она весело смотрела на него, словно всё это не принимала всерьёз. Рябинин знал, что психологическую победу одержала свидетельница – одержала незаметно, быстро и уверенно.

Существует мнение, что следователь борется только с преступником. Но ему приходится бороться с любым предвзятым свидетелем, а таких много: не хочется идти по повестке, неохота выступать в суде, считает вызов напрасным, просто пугается прокуратуры, хочет что-то скрыть, боится сказать лишнее, опасается показаниями навредить приятелю – вот и замыкается такой человек в себе. Тогда начинается борьба.

– Я со всеми в хороших отношениях, – ответила Долинина.

– А с Суздальским?

Она откровенно поморщилась:

– Он не считается, его все не любят.

– У Симонян когда были?

– Я у Симонян вообще никогда не была.

– А в Симонян был кто-нибудь влюблён из ваших мужчин?

Долинина задумалась, наморщив лоб и зашевелив губами. Даже работу мысли она превратила в симпатичную гримасу. Рябинин представил, как она сидит среди геологов, мило гримасничая и попутно решая научные проблемы.

– К ней тянулся Суздальский. – Она извиняюще развела руками за такую вольность со стороны Суздальского.

– А Симонян к нему как?

– Она была женщина со вкусом. Поэтому – никак.

– У Симонян был знакомый мужчина?

– Не знаю.

Рябинин подумал, что и знала бы, да не сказала, охраняя интересы своего маленького коллектива.

– А вы не очень разговорчивы, – усмехнулся Рябинин, потеряв интерес к этому допросу.

– Я даже болтлива, – не согласилась она, – но не пойму, что вам нужно.

Этого не знал и сам Рябинин. У него были ещё вопросы, но он решил их задать другим членам группы, может, более покладистым.

– За что же не любят Суздальского? – всё-таки спросил напоследок. – Вы лично за что не любите?

– Он неудобный, нестандартный человек.

Рябинин сразу представил бегущий транспортёр, на котором стоят аккуратные буханочки хлеба, а одна буханка вдруг в форме конуса – контролёр её швыряет в ящик с браком. Представил картонные коробки с белыми куриными яйцами – и вдруг там лежит яйцо страуса или, не дай бог, какого-нибудь археоптерикса. Или все арбузы круглые, футбольные, а один кубический – кто его купит? Хорошо сказала Вега Долинина: нестандартный – значит, неудобный. И ещё Рябинин представил общество стандартных людей: в одинаковых костюмах, одинаково думающих и чувствующих, смотрящих одинаковые футбольные матчи и телепрограммы и поглощающих одинаковые комплексные обеды.

– А вы стандартная? – задал он последний вопрос.

10

Эдик Горман терпеть не мог пошлой моды – ходить по улице обнявшись, но сейчас и сам бы положил Руку на Вегины покатые плечи, чтобы коснуться стройной шеи. Видимо, такие шеи назывались раньше лебедиными. Он видел их на портретах у красавиц пушкинской поры, только Вегина шея была в вечернем солнце смугло-блестящей, словно под кожей текла не кровь, а расплавленное золото.

Они возвращались с работы.

– А мне следователь понравился, – продолжала, разговор Вега.

– Я его не испугаюсь, – заявил Горман.

– Вежливый, обидчивый… Не похож на следователя, в кино не такие…

– Полевого сезона жалко, – вздохнул Эдик.

Уже начался июнь. Город стал удивительным – покрашенные дома и вымытые дождями проспекты, яркая зелень деревьев и первые цветы, нескончаемо светлые дни и прозрачно дрожащие ночи над белой водой реки и залива… Город был всегда хорош, в любом месяце. В июле дома от солнца станут белее, нарядные туристы заполнят улицы, и всюду будут цветы. В августе лето выплеснет на лотки фрукты и овощи, здоровые кабачки лягут на солнце, как поросята; из окон запахнет вареньем, и уж не будет на загорелых и жадных до купания людей. В сентябре воздух зазвенит детскими голосами, – первоклассница налепит кленовый лист на окно, и раздастся первый звонок – город станет школьным. В октябре придёт осень, парки покраснеют, пожелтеют и загуляют сквозняки, шурша яркими отжившими листьями. В ноябре захолодит, но город этого особенно не заметит – седьмого числа он взорвётся музыкой, оркестров, громом голосов, и людям будет тепло от красных полотнищ. А в декабре зима – первый снег, город неожиданно белый, не свой, заколдованный… В январе морозы, каникулы, узоры на стёклах, и самое главное – ёлки: в каждом окне, на площадях, в магазинах… В феврале город в метелях, в завалах, в снегоуборочных машинах, но утром весело выходить – ступаешь прямо в сугроб. В марте поднимается и синеет небо, блестят кварцевые сосульки – тут уже весна, там уже апрель и май…

– Эдик, вы один у родителей?

– Единственный.

– Вы закончили Горный… У вас были девушки в группе?

– Всего одна.

– А вы дружили когда-нибудь с девушкой?

Горману очень хотелось сказать, что дружил и не с одной.

– Нет, – признался он. – А почему вы спрашиваете? Он вдруг подумал, что они несколько лет ездят в поле, а всё на «вы». Вега посмотрела на него сбоку, поиграла щеками, втягивая их и округляя губы, потом засмеялась.

– Думаете, хочу предложить вам дружбу? – Она дотронулась до его руки. – Мы с вами и так друзья. Эдик, любовь – очень мучительная штука.

– А я думал – радостная.

– Радостная. Но и мучительная.

– Почему вы это мне говорите?

– Мне казалось, вы не прочь поговорить со мной о любви.

– Да, – тихо признался Горман.

– Эдик, я немного старше вас, но дело не в этом. Представьте, что Ева была бы уродкой…

– Какая Ева? – не понял он.

– Которая в раю. Думаете, Адам поступил бы иначе? Нет, у него не было выбора.

Горман ничего не понимал. Но спрашивать не хотел. Он уже догадывался, что это не объяснение в любви.

– Эдик, я знаю много историй, когда он и она ходили вместе в маршруты, ходили весь сезон, а потом женились. Представь себе, – вдруг перешла она на «ты», – весь день вместе, потом одна палатка, общие трудности, миска с кашей, да ты это хорошо знаешь…

– Знаю, – промямлил он.

– Людям кажется, что они полюбили. Но они просто друг к другу привыкли. Эти браки потом легко рассыпались.

– А Ева-то при чём? – насупившись, спросил он.

– Кроме меня, Эдик, ты женщин, в общем-то, и не видел.

– Но ты, – он с трудом выдавил «ты», – вроде бы не уродка.

– Я знаю, – просто сказала она. – Но у тебя, Эдик, не любовь. Так что останемся друзьями. Твоё ещё всё впереди.

Как ни странно, Горман не расстроился. Ему даже понравилась простота и определённость её поведения. Он и сам подозревал, что любовь всё-таки не такая. На сомнения наводил повышенный интерес к телесной Вегиной красоте – на грудь или её ногу ему хотелось глянуть чаще, чем на лицо. Эдик презирал себя за эту пошлость. Но вот она разложила всё, как образцы пород по ящикам. И он сразу вспомнил спор о сексе и о любви. Получилось, что у него было первое и не было второго. И получалось, что Вега умница.

– Вот мы и дошли, – сказала она и тут же раздельно и нравоучительно добавила: – Мы – будем – друзьями. А?

– Конечно будем, – улыбнулся Эдик, поправляя массивные очки, которые от жары норовили поехать по носу.

Она опять легонько дотронулась до его руки и туманно глянула в гормановские очки голубыми глазами. Но Эдику уже не хотелось коснуться лебединозагорелой шеи, где струилось расплавленное золото, – он знал, что у них теперь дружба.

– Раз мы друзья, мне нужен совет, – сказал Эдик.

Вега только медленно закрыла глаза, соглашаясь.

– Завтра меня вызывают. Я не знаю, что там у них, но всё может быть… Короче, у меня подозрения…

– Какие? – удивилась Вега.

Горман говорил сбивчиво, невнятно, перескакивая, но такие были и подозрения.

– Я подозреваю Суздальского. Если Симонян убили…

– Вообще-то, я тоже на него подумала, – согласилась Вега.

– А следователю сказала?

– Я только предполагаю. Да и жалко, одинокий он.

– А у меня факты. Не говорить следователю?

– Если факты, то скрывать нельзя.

– Убить человека я бы мог только обороняясь, – задумчиво изрёк Горман.

– Эдик, а разве из ревности нельзя убить? – мило улыбнулась она.

11

Он проснулся от звона гитары и подошёл к окну. В сквере напротив веселились парочки. Было два часа ночи. Рябинин считал себя молодым – тридцать с хвостиком, но молодёжь определённого типа презирал от всей души. Сильнее, чем это делали старики. Ну какого чёрта: люди в доме должны не спать только потому, что, этим ребятам-девчатам по двадцать лет, у них нет никаких забот, им весело и они выпили. Рябинин уже набросил рубашку, когда гитара вякнула последний раз и компания пошла, дурацки погогатывая в белой июньской тишине.

Спать уже не хотелось. Глаза смотрели в окна, как умытые. Рябинин приветствовал мысли, приходящие днём. Но они приходили и ночью – цепкие, тревожные, совсем не похожие на дневные.

Дело… Сначала не было и намёка. Теперь почти всё ясно, и есть подозреваемый – Суздальский, который поссорился с Симонян, схватил её за руку, чем и вызвал инфаркт. Осталось выяснить, есть ли у него родинка и его ли ручка-Буратино.

Посреди белой июньской ночи Рябинин даже привстал: ну докажет, ну признается Суздальский – и что? Только при больших допусках получался состав преступления: если Суздальский знал о тяжести болезни и умышленно желал смерти. Но попробуй докажи, чего желал и чего не желал.

Рябинин ворочался, поглядывая на часы. Диван его скрипел, как старые качели. Со стороны казалось, что человеку просто не спится. Но человек вёл следствие, которое не отразить ни в каких графиках и рабочих днях.

Наконец Рябинину пришла благая мысль, что вывести подлеца на чистую воду тоже неплохо. И он сразу уснул.

Утром в коридоре прокуратуры его ждал молодой высокий человек, поводя острым носом и чёрной головой.

Рябинин сразу попросил зайти его в кабинет.

– Ну, давайте знакомиться, – добродушно предложил следователь.

– Вот вам мой паспорт, – ответил Горман и насупился.

Свидетель явно не поддержал предложенного тона. Видимо, геологи не жаловали это расследование.

– По-моему, вы чем-то недовольны, – осторожно предположил Рябинин.

– Это не относится к делу.

– К какому делу?

– По которому вы меня вызвали.

Горман не грубил, но отвечал звонко и сухо.

– Вы, наверное, интеллектуал?

Только молодость свидетеля давала право на такой вопрос. Говорить о деле было явно преждевременно.

– А вы их не любите? – ощетинился свидетель.

– Я не знаю, что это такое.

– Если меня вызвали за этим, то могу объяснить.

– С удовольствием бы послушал.

Горман глянул на следователя, не совсем его понимая. Рябинин улыбался. Он действительно улыбался, потому что чувствовал, кто перед ним сидит, – юноша, который ещё лет двадцать будет юношей. Всё это он чувствовал, но ещё не знал. Кроме одного: Горман ничего не скажет, пока не убедится, что этому следователю стоит говорить.

– Интеллектуал… это человек, который насыщен информацией, – сообщил Горман.

– Господи, как мало, – вздохнул Рябинин.

– Чего мало? – не понял свидетель.

– Одного насыщения информацией. Это же процесс механический Пример тому ЭВМ, у которой память в десятки миллионов бит. Кстати, а почему вам не нравится старое доброе слово «эрудит»?

Горман внимательно посмотрел на следователя и почесал кончик носа. Он пришёл сюда с другим.

– Интеллектуал может заниматься в своей области любой проблемой.

– А это называется способностями. Тоже доброе старое слово, – улыбнулся Рябинин.

В глазах Гормана заблестел благородный огонёк умного спорщика. Чем ярче он разгорался, тем быстрее таяла отчуждённость.

– Сочетание, – заявил он. – Современная информация, глубокое знание своего предмета, способность к научному мышлению. Всё вместе. Получается интеллектуал.

– Скажите, а что такое учёный? Это сочетание чего?

Горман его понял. Он ещё почесал нос, поправил очки и вдруг спросил:

– А вы любите каких людей?

– Умных, – сразу ответил Рябинин.

Свидетель разочаровался. Даже его модные очки опустились уныло. Слово «умный» ему говорило немного. Рябинин знал, что у этого определения есть одно интересное свойство – его понимают только умные. Но Горман ещё молод.

– Да, умных, – веско повторил следователь. – Способности, знания, информация – всё это прекрасно. Но я встречал нашпигованных информацией людей, а мне с ними было неинтересно. Попадались прекрасные специалисты, но пресные и тусклые. Я знал людей с большими способностями в математике, но больше в них ничего не было. Короче, все эти люди были неумны.

– А что такое ум? – спросил Горман, прицеливаясь очками.

– Не знаю, – вздохнул Рябинин. – Подозреваю, что это гуманитарная часть нашего интеллекта.

Он много думал – что же такое «умный человек»? Много у него было на этот счёт мыслей, сомнений, вопросов – мог бы день проговорить. Но не на допросе.

– А вы что кончали? – заинтересовался Горман.

– Юридический. Но мы с вами уклонились от цели нашей встречи.

Горман попытался вернуться к настроению, с которым пришёл, но теперь это не получалось, как раз удавшийся фокус. Не выходя из тона, Рябинин спросил:

– Скажите честно, почему вы пришли ко мне умышленно некоммуникабельным?

– Вы не имеете права таскать людей по разным пустякам. Это незаконно!

Отвечено было честно. Рябинин попытался поймать взгляд Гормана, но тот гвоздём загнал его в паркетный пол.

– Слова-то какие – таскать, – заметил Рябинин.

– Было бы зачем, – буркнул Эдик.

Рябинин правильно определил причину неприязни сорок восьмой комнаты. Геологи считали, что он занимается чепухой.

– Горман, представьте, я пришёл к вам в институт, взял шлиф, посмотрел под микроскопом и сказал, что это не диабаз, а песчаник. Посмотрел бы карту и заявил: здесь не основные породы, а кислые. А вот здесь не антиклиналь, а синклиналь. Что бы вы сказали?

– Что… Ясно что.

– Правильно. Почему же вы решили, что моя работа – пустяки? Неужели только потому, что читаете детективы?

– А откуда вы знаете геологию? – ответил Горман вопросом.

– Секрет.

– Учились в спецшколе?

– Учился, – загадочно улыбнулся Рябинин.

Очки Гормана блеснули любопытством, – солнце падало ему в лицо. Магическое слово «спецшкола» действовало не только на мальчишек.

– Эта спецшкола называется жизнью. Я пять лет работал коллектором в экспедициях.

– А как же попали в следователи?

– Люблю романтические профессии. Кончил заочно юридический факультет. А геология… До сих пор сны вижу.

Он начал рассказывать сон – следователь рассказывал свои розовые сны. Это не было ни позой, ни тактикой. Он воспринимал Гормана как пришельца оттуда, от палаток и костров, – из своей юности. Рябинин не думал о допросе, но всё-таки это был допрос, в котором его сны растворялись органично, как соль в воде.

– И знаете что интересно… Мне всегда снится погода. Солнце, где-то меня обдувает тёплый ветер, какая-то синяя нежная вода бежит по телу…

– Вы тоскуете по маршрутам.

– Возможно, – задумчиво согласился Рябинин.

Выкинуть бы из головы эмоциональные инфаркты, краденый каток, всякие там сроки следствия и выезды на трупы – и взять бы рюкзак. Положить туда полбуханки хлеба, фляжку с водой, пачку цветных мешочков для образцов. Взять в руки молоток и пойти с геологом по колкой степи да кремнистым россыпям. А кругом только солнце, небо и родная земля. И ничего человеку не нужно, кроме природы и спокойной души.

– Возможно, – повторил Рябинин, вздохнул и тут же вспомнил, что не пошёл в Горный только потому, что ему опротивел Научно-исследовательский институт геологии, где зимой курили, шатались по коридорам и говорили о хоккее.

– Вы можете кончить Горный и стать геологом, – предложил Горман, уловив его настроение.

– Теперь уже геология покажется мне неинтересной.

– Вы считаете, что она ниже следствия? – Горман вскинул грачиную голову. – У нас такие проблемы, которые не могут решить целые коллективы!

– А у меня ежедневно возникают такие проблемы, которые я должен решить без коллектива. Если вы не решите свои проблемы – решите в следующем году. Ваш институт не решит – другой решит. А мои проблемы не могут оставаться нерешёнными. Например, проблема с Симонян.

Горман сразу подобрался, по крайней мере подобрал под стул свои длинные ноги. Поправив очки и наведя их на очки следователя, он приглушённо сообщил:

– У меня подозрения, основанные на фактах.

Свидетель толково рассказал, как Суздальский спрашивал, не проговорился ли пьяным. Рассказал и про берёзу, чётко ограничив боязнь Суздальского проговориться (это факт) от рассказа о берёзе (это впечатление).

– Сказал про берёзу страшно… Как про убийство, – кончил давать показания Горман.

Рябинин вытащил свою «Эрику» и отстучал протокол допроса. Горман внимательно смотрел, как следователь работает не хуже машинистки. Было что печатать. Свидетель сообщил ценные сведения, которые ложились на версию «Суздальский». Рябинин положил протокол перед Горманом и, подумав, достал ручку-Буратино. Горман покосился на ручку, взял её, Повертел и сказал «гм».

– Что? – насторожился Рябинин.

– Вторую ручку такую вижу.

– А первую?

– У нас в сорок восьмой комнате. Была. Да вроде потерялась.

– А чья она?

– Общая. Какой-то командированный забыл. Ею удобно переносить контуры на кальку.

– Симонян умерла во вторник. Не помните, в понедельник ручка была?

– Отлично помню, – уверенно заявил Горман, – Я почти весь понедельник просидел с этой ручкой у светостолика…

Рябинин взял протокол и допечатал показания – одну строчку. В понедельник у Симонян была сестра. Тогда эта строчка значила, что у Симонян был человек из сорок восьмой комнаты и этот человек был во вторник утром, до работы.

Рябинин усмехнулся своей профессиональной осторожности: он даже мысленно не называл этого человека Суздальским.