Текст книги "Следователь прокуратуры: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

– Ничего вы не поняли, – тихо и задумчиво сказала Вега.

– Как не понял? – насторожился Суздальский.

Вега смотрела в окно, в синее небо, и её взгляд стал нездешним, будто она поднялась туда, к солнцу.

– Тоне наплевать на миллионы. Ей ведь Коля нужен, она его стесняется. Это может понять только женское сердце, – заключила Долинина.

– Ну почему же, Вега? – заметил Померанцев.

– Или мужчина с тонкой натурой, – мило улыбнулась она начальнику группы.

Эдик кашлянул, показывая свою причастность к этим натурам. В спорах он всегда становился против оппонента, как-то особенно взлохмачивался – и стоял, помалкивая и поблёскивая на противника очками.

– Любовь, любовь! – запел Суздальский. – Всё это, как говаривали раньше, одни эмпиреи. А для секса созданы вечера, танцы, встречи, вечериночки, свиданьица, свадьбы, женитьбы, дворцы бракосочетаний, родильные дома и т. д. и т. п. Да с вашей любовью государство останется без рабсилы и без армии.

– А ведь я с вами согласен, – вдруг заявил Померанцев, и все удивлённо оживились. Даже Суздальский подозрительно вскинул голову.

– Я не отрицаю, что секс важен, – улыбаясь продолжал Валентин Валентинович. – Это основа. Как дом стоит на фундаменте, так и любовь покоится на нём. Но мы говорим о разных вещах. Вы говорите о сексе, а мы говорим о любви. О любви, к сожалению, вы сказать ничего не можете.

– Вы тоже, – довольно заключил Суздальский.

– Если и не можем, – очнулся от кладбищенского молчания Эдик, – то потому, что об этом хорошо сказала классическая литература.

– Ха-ха-ха! – широко открыл довольно-таки крупный рот Суздальский. – Вам уже добавить нечего? Я говорил, что литература не писала о любви – она писала о сексе.

– Ромео и Джульетта… – начала было Вега.

– Ромео-Ромео, – сказал Суздальский так, будто дважды крякнула утка. – Да ваши Ромео были мальчишки-девчонки, детские игрушки… Неужели об этом можно говорить серьёзно?

– Вот в «Гранатовом браслете» человек погибает из-за любви, – вставила Терёхина.

– Чепуха! Он стреляется из-за социального неравенства. Была бы она его круга, он бы плюнул и нашёл другую.

– В «Воскресенье» Нехлюдов в Сибирь пошёл! – уже крикнула Вега.

– Неужели за Катюшку? Батюшка мой, то есть матушка ты моя, да за идею, за совесть пошёл, а не за любовь. Тут и говорить не о чем.

Все посмотрели на Померанцева, а Суздальский опять начал уминать свою трубку, тоже поглядывая на Валентина Валентиновича прищуренными выжидательными глазками.

– Секс, – задумчиво начал Померанцев, – категория физическая, физиологическая, а любовь духовна, интеллектуальна. Любить может только человек большой культуры. Возьмите интеллигента и примитива. Если примитив, побуждаемый сексом, может изнасиловать, то человек культуры, побуждаемый тем же самым сексом, может опуститься на колени и поцеловать край платья…

Тут в комнате прозвучал странный звук, похожий на крик выпи на болоте. Все посмотрели на Суздальского, а Суздальский посмотрел на корягу в вазе, но та стояла как стояла.

– И вообще я скажу, что литература не писала, не пишет и не будет писать о сексе по очень простой причине, – продолжал Померанцев. – Это естественная человеческая потребность, как дыхание или питьё. Литература не описывает, как мы дышим. Но дыхание может стать предметом литературы, если человек вдруг его лишается. Точнее, человеческое страдание, связанное с отсутствием воздуха. Например, человек задыхается в шахте. Так и с сексом: о нём можно писать, когда есть любовь.

– В этом деле чистый голод вы исключаете, – усмехнулся Суздальский.

– Литературу интересует томление духа, а не томление плоти, – сказал Эдик и посмотрел на Суздальского, как воробей на червяка, которого собирался склевать.

– Где вычитали? – поинтересовался Суздальский.

– А хотя бы и вычитал, – вмешалась Терёхина, – не всё же своё говорить.

Анна Семёновна имела двоих детей и заступалась за молодых всегда и везде. Эдик Горман был её маленькой слабостью, потому что он отличался удивительной неуклюжестью, рассеянностью и инфантильностью. Суздальский считал, что именно поэтому Эдик проживёт счастливую жизнь – возле него всегда будет верная женщина-прислуга.

– Короче, – с улыбкой заключил Померанцев, вставая, – я за любовь. Я всегда любил женщин, люблю и буду любить. Аминь.

Все, кроме Суздальского, тепло посмотрели на Валентина Валентиновича. Было в его признании что-то обаятельное.

Терёхина неожиданно спросила Суздальского, не решаясь слово «секс» произнести вслух:

– А к Вере Симонян у вас тоже был этот… или любовь была? Известно, что вы за ней увивались.

Суздальский непроизвольно глянул на пустой стол.

– Что же вы молчите? – иронически спросила Вега.

Суздальский ещё больше потемнел, уставился на корягу и неожиданно замурлыкал песню, словно вокруг никого не было. Песня была старая, блатная – «Мой приятель, мой приятель финский нож». Домурлыкав, он кашлянул и объявил:

– Симонян – человек.

Все ждали ещё слов, но Суздальский опять запел – теперь про золотоискателя, который растерял свою жизнь меж скал и деревьев.

– Кстати, как Вера? – поинтересовался Померанцев.

– Ей лучше, – отозвалась Терёхина. – Но постельный режим. Родная сестра ходит каждый день. Что вы хотите – второй инфаркт.

– Такая молодая красивая женщина… Просто обидно, – возмутилась Вега.

– Да-а-а, – сочувственно поддержал Суздальский, – обидно: была бы некрасивая и немолодая, тогда уж чёрт с ней, пусть бы её инфаркты заедали.

– Ничего у вас, Ростислав Борисович, в душе нет, – заметила Терёхина, а Вега покраснела и от этого не стала хуже.

– Ну что ж, обед, – констатировал Померанцев.

– Значит, пойдём и покурим, – согласился Суздальский и вытащил спички.

Но тут открылась дверь, и в проёме встал председатель месткома.

– В шахматишки? – громко спросил Померанцев.

Председатель месткома стоял и молчал и не проходил.

– Вы что – к двери прилипли? – поинтересовалась Терёхина.

Но председатель месткома стоял и молчал, словно увидел в комнате то, чего никогда в жизни не видел. Замолчала и Терёхина, перестала шуршать чулками Вега, не скрипел курткой Эдик и не чмокал Суздальский. В комнате вдруг не по-весеннему стихло, как на сжатом поле.

– Что случилось? – не вынесла Вега.

Председатель месткома качнулся в дверном проёме мрачной огромной тенью, словно поколебленный Вегиным дыханием:

– Симонян умерла…

2

Рябинин смотрелся в полированный стол и думал, что он смахивает на дирижёра без палочки: лохматый, да не просто лохматый, а вздыбленный, словно над ним висел невидимый магнит; в массивных очках, под которыми было не разобрать – курносинка ли есть, переносица ли под очками проседает; в белом пиджаке, очень походившем на официантскую куртку; в жёлто-лунной рубашке с красноватым подсветом – такой бывает луна осенью в прохладные ночи; при длиннющем синтетическом галстуке, похожем на женский капроновый чулок с отрезанной ступнёй… Рябинин смотрелся в стол и думал, что скорее похож на дурака, потому что у каждого должен быть свой стиль и нечего рядиться буквально в чужие одёжки. Ему шёл плоховато выглаженный костюм за восемьдесят рублей. Этот был за сто восемьдесят, и Рябинин чувствовал себя неважно, будто ему предстоял выход на эстраду.

И всё из-за Петельникова. На последнем происшествии инспектор спросил дворничиху, кому она отдала найденную гильзу. «Вашему секретарю», – сказала та и кивнула на Рябинина. Поэтому и появился этот сияющий костюм.

Рябинин нехотя взял пачку бумаг под названием «Расчётные ведомости», посмотрел на них, как на прошлогодние окурки, и швырнул в кипу, к другим пачкам. И повернулся к окну, за которым всё синело, зеленело и пламенело.

На бетон покрытий и асфальт панелей, на железо крыш и гранит набережных, на кирпич домов и мрамор плит пришла весна. Всё, что могло расти, росло. Но и то, что не умело расти и могло лежать не шевелясь тысячи или миллионы лет, почувствовало весну. Влажно дымился асфальт, слюдой и кварцем заблестел гранит, свежей краской заалели крыши, и уж совсем ослепло от солнца стекло окон и витрин.

В отличие от сентиментально сиявшего гранита, настроение у Рябинина было тусклым. И дело не в пижонском костюме.

Следствие давно стало научной деятельностью, сохранив оперативную специфику. Уже нельзя было работать, не обладая знаниями века. Как назначить экспертизу о принадлежности крови, не зная биохимии?… Как спросить о падении человеческого тела, не зная физики?… Как поставить вопрос о полёте пули, не зная баллистики?… Как узнать о состоянии вещества, не подозревая о рентгеноскопии?… Как вести дело о загрязнении реки, не слышав об экологии?… Как обойтись без медицины, без которой не обходится почти ни одно дело, – даже заключение эксперта не поймёшь?… Как допрашивать человека без знания психологии, психиатрии и всего того, что нужно знать о человеке – от этики до педагогики?… И как вести дела по некачественному строительству, транспортным происшествиям, обмеру в торговле или выпуску нестандартной продукции, не зная этих отраслей?… И как разобраться в причинах преступности без социологии?…

Но это ещё не исследовательская работа. Она начиналась сразу после возбуждения уголовного дела, когда следователь принимался добывать факты-капли, как выжимать воду из сухого песка. Он строил на них теорию, сцепив собранные сведения в аксиому, из которой ничего не вытащить и иначе не истолковать. Кирпичиками этой аксиомы были те же факты, юридически именуемые доказательствами, а цементом становились логика, психология, интуиция, знания, жизненный опыт; цементировала – личность следователя. И не одно бы уголовное дело потянуло на кандидатскую диссертацию по психологии или социологии.

Но для этой следственно-научной деятельности всё-таки требовалось добротное сырьё – требовались дела посложней. Рябинин мысленно отбежал на два месяца назад. Было дело, как пьяный муж чуть не застрелил жену. Потом было дело, как жена чуть не застрелила пьяного мужа. А вот теперь вёл дело о бесхозяйственности – сдаче в утиль дорожного катка, который сейчас стоял в качестве вещественного доказательства под окном прокуратуры. Этот стальной увалень не чувствовал весны, и, может, правильно сделал мастер, отправив его в утиль, – всё нечувствительное должно сдаваться в утиль.

Он ещё смотрел на здоровые колёса-прессы, когда их заслонил жёлтый милицейский «газик», который откуда-то выскочил и замер, не выключая мотора. Из машины вылез Петельников и направился к дверям прокуратуры.

Рябинин в общем-то был кабинетным человеком, и всякие выезды на убийства, пожары и аварии давались ему нелегко. Поэтому сразу понеслась тоскливая мысль, и все другие мысли рассыпались, давая проход этой, тоскливой, – на происшествие.

– На происшествие, – сказал Петельников, ступив в кабинет своим огромным шагом. – Привет, Сергей Георгиевич!

И всё-таки Рябинин улыбнулся. Он радовался Петельникову, хотя его появление приносило хлопоты и неприятности. Вадим жёстко пожал руку и виртуозно закурил сигарету из какой-то очень красивой пачки. Одежда на нём сидела модно и слегка небрежно, как-то между прочим, будто он все эти костюмы и галстуки презирал, как гоголевский запорожец новые шаровары.

– Что случилось? – спросил он Петельникова и вытащил следственный портфель, который у него всегда был наготове. Что бы ни случилось, а ехать придётся, – уголовный розыск зря следователя не потревожит.

– Труп женщины в квартире.

– Убийство?

– Не знаю. Только что позвонили из жилконторы.

– Ты бы хоть весны постеснялся, – буркнул Рябинин.

– К сожалению, Сергей Георгиевич, преступность не имеет сезонных колебаний, – улыбнулся инспектор.

– Ещё как имеет, – опять пробурчал Рябинин.

Хотелось поговорить, не виделись неделю, но они молчали – впереди напряжённая нервная работа. Уже настраивали себя на особое, им только известное состояние. Рябинин смотрел из окна машины на весенний город и думал, что вот всё залито солнцем, по улицам ходят люди, девушки симпатичные ходят и никто не подозревает, что где-то в квартире лежит труп, с которым ему придётся сидеть в такой день. А если «глухое» убийство, то и ночь просидишь, да не одну. Такая у него работа. Где-то живёт человек и пользуется услугами десятков людей, от парикмахера до телевизионного мастера, – всех, кроме следователя. Но случается с этим человеком страшное. Спешат врачи, тщетно пытаясь помочь. И тогда вызывают того, кто будет им заниматься последний, – следователя прокуратуры. Но вызывают уже не к человеку – к трупу.

3

На лестничной площадке стояли люди, приглушённо разговаривая. Эта маленькая толпа ждала следователя и вся имела отношение к предстоящему осмотру: понятые, работники милиции, эксперты. Они расступились. Рябинин кивнул и вошёл в квартиру…

На месте происшествия он всегда волновался, словно на первом выезде. Почему – и сам не мог понять. Это особенное волнение всё в нём обостряло до удивительной восприимчивости. Сколько раз он пытался вызвать это состояние где-нибудь на улице или дома. Не получалось: предметы виделись обыкновенными, даже тускловатыми, потому что Рябинин был сильно близорук. Какой-нибудь окурок дома бы и не заметил. На месте происшествия не только окурок – табачинку не пропускал. Казалось, на него накатывало стереовидение, а мозг превращался в счётно-запоминающее устройство. Правда, это не мешало при осмотре совершать ошибки, но уж от этого застрахован только один Шерлок Холмс и его литературные собратья.

Рябинин шёл по квартире, как охотник по траве, в которой прячется выводок: сделает шаг – и остановится.

Замки на входной двери не повреждены… В коридоре ничего подозрительного… Стены и пол чистые… В маленькой комнате и кухне глаз ничего не заметил… Рябинин шагнул в большую комнату и мгновенно расстелил взгляд на полу – чаще всего труп лежал там.

Всё стояло так, как было поставлено, – никакого беспорядка. Много стекла и хрусталя. Хозяйка определённо любила стекло во всех его видах: вазы, бокалы, статуэтки, кубы и просто куски цветного стекла мерцали, словно он попал в ледяное королевство. Да и паркет светился жёлтым льдом. Но тела на полу не было.

Рябинин резко повернулся к нише, где стояла кровать…

Он не привык к таким трупам – чистым, в красивой квартире, в мягкой постели. Те люди, на трупы которых он выезжал, не умирали в кроватях.

Рябинин осторожно подошёл к нише. Со стороны казалось, что он боится.

Одеяло сбилось, простыня съехала на пол, всхолмились подушки… У изголовья, на маленьком столике, груда таблеток, порошков, пузырьков. Валидол, морфин, кордиамин…

Мёртвая молодая женщина лежала на спине, положив руки на шею, словно задушила себя. На кисти бурела слегка заметная точка – значит, скорая помощь уже была и делала укол. Рябинин дотронулся до руки, которая оказалась чуть тёплой. Он обшарил взглядом лицо, ещё ничем не тронутое; заглянул под кровать, где была всё та же блёсткая чистота; втянул в себя воздух, чтобы уловить малейший запах, и осторожно поправил простыню.

Из складок одеяла вывалился тонкий предмет и стукнулся об пол – в тишине особенно звонко. Рябинин поднял его, не сразу сообразив, что это такое. Интересная шариковая авторучка: фигурка Буратино, вытянутая по одной прямой с пишущим носом.

Рябинин положил ручку на столик и широко зевнул.

Был труп, но не было места происшествия. Стереовидение пропало. Рябинин близоруко оглянулся, вздохнул и сказал:

– Доктор, начнём.

Тронникова натянула перчатки, пощёлкивая резиной на запястьях, и сдёрнула одеяло. Рябинин пригласил понятых ближе и начал составлять краткий протокол.

– Сергей Георгиевич, – склонился к нему Петельников. – Это же естественная смерть. У неё два приступа было.

– Запишем, уж коли приехали, а дело возбуждать не будем, – тихо ответил Рябинин, прислушиваясь к голосу эксперта, которая долго и нудно диктовала о зрачках, телосложении и старом рубце аппендицита.

– Видимых телесных повреждений нет, – наконец перешла она к главному, – кости черепа и лица на ощупь целы…

Рябинин подошёл к трупу, чтобы самому убедиться в словах эксперта. Тронникова слегка отодвинулась, давая ему обзор и продолжая диктовать.

Он писал и думал, что надо всё-таки навести порядок с выездами на места происшествий. Здесь не только следователю прокуратуры, но и милиции делать нечего.

– На левой кисти имеются два линейных прижизненных кровоподтёка, – додиктовала Тронникова и сняла перчатки.

– Причина смерти, доктор? – спросил Рябинин.

– Только после вскрытия. Очевидно, сердце.

– А что это за кровоподтёки?

– Пустяки, следы пальцев. Вероятно, её переворачивали. Ну, я пошла в машину.

Она подписала протокол и направилась к выходу. Только теперь Рябинин заметил, что нет эксперта-криминалиста, словно тот угадал свою ненужность. Рябинин вытащил из портфеля фотоаппарат и на всякий случай снял общий вид комнаты и позу трупа, хотя на убийстве с этого бы начал.

– Симпатичная была женщина, – сказал Петельников. – Кандидат наук.

– И молодая, – согласился Рябинин, ещё раз заглядывая в паспорт. – Симонян Вера Ивановна.

Окинув напоследок взглядом комнату с её блестевшим стеклом, он пошёл к выходу. Что-то мелькнуло, на чём-то глаз хотел задержаться, на какой-то тёмной точке, – тот ещё глаз, со стереовидением, но не задержался, потому что не было убийства.

– Мельчаешь, Вадим, – сказал на лестнице Рябинин. – Пустяками занимаешься, меня от преступления века отрываешь.

– Какого преступления?

– Ну как же: дорожный каток в утиль сдали.

Инспектор засмеялся громковато и не совсем интеллигентно, но от души. Рябинин шёл к машине и думал об их работе, которая заключалась в изучении человеческих несчастий. Они только что вышли из квартиры, где случилось горе. А Петельников уже смеётся, а сам он уже шутит, потому что чужое горе они воспринимали только умом. Видимо, истинный человек тот, кто чужие беды принимает сердцем. Но какого сердца хватит на чужие несчастья, если твоя специальность – борьба с человеческим горем? А если этого сердца не хватит, то можно ли заниматься следствием?

4

После похорон никто из сотрудников сорок восьмой комнаты в автобус не сел, – все пошли до города пешком. Но все были уже не все: одной из них вообще никогда не будет, а второй, Суздальский, со дня смерти Симонян на работу не ходил и на похоронах не был.

У ворот кладбища к Померанцеву подошла крупная яркая женщина – его жена. Он поспешно взял её под руку, и они двинулись впереди, тихо разговаривая.

– Зачем ты пришла? – вполголоса спросил Валентин Валентинович.

– Надеюсь, ты меня не стесняешься?

– Не говори глупостей, – коротко ответил Померанцев и дальше пошёл молча.

Он знал, зачем пришла. Она дважды в день звонила ему на работу, случайно оказывалась у института, по вечерам сидела с заплаканными глазами… Началось это давно, а может, так было у них всегда. Изредка это уходило в глубину, тогда вроде бы шло всё, как у людей, и только мелькало в насторожённом её взгляде, или жесте, или слове. Мелькало пугливо, по-воробьиному.

В прошлом году она предлагала развестись. Валентин Валентинович отверг эту мысль, как абсурдную, – ребёнка он бросить не мог. Она согласилась, но всегда смотрела на мужа так, словно чего-то тихо от него ждала.

Но сейчас Померанцев думал не о жене: только что на его глазах Веру Симонян зарыли в землю. Это было непонятно и страшно. Он тоскливо оглянулся, но рядом шли живые люди, много людей, потому что город уже дошёл до кладбища, проложив вдоль ограды свои тесные панели.

– Зоя, – тихо и медленно начал Валентин Валентинович, – что бы между нами ни было, но пока у нас есть ребёнок… Меня во многом можно упрекнуть, но только не в отсутствии порядочности. Ты можешь быть спокойна… К другой женщине я не уйду.

– Только из-за ребёнка? – спросила Померанцева, но спрашивать было не нужно – это она поняла в следующий момент. Муж не ответил. Он уже опять слышал глухой стук земли о дерево.

За ними шла Терёхина с красным опухшим лицом, которое стало ещё шире и круглее. Она ни о чём не думала. В голове всё перемешалось – только ныла одна мысль, что третий день не варились обеды и муж с ребятами жили сами по себе. Она обернулась к Веге Долининой и Эдику Горману, шедшим сзади.

– Только подумайте, Суздальский-то… На похороны не пришёл. И дома его нет.

– Он такой человек, – задумчиво ответила Долинина.

– Нечувствительный, – добавил Эдик и тихо спросил: – Вега, я провожу вас?

– Проводите, Эдик.

– До дома?

– До дома.

Эдик поправил очки и взял у неё портфель. Они шли молча, изредка посматривая на Померанцевых. С кладбища всегда ходят молча.

– Не думал, что так всё просто, – вздохнул Эдик, который впервые был на похоронах.

– Да, это очень и очень просто, – тоже вздохнула Вега и спросила: – Зачем его жена пришла?

– Кого? – не сразу понял Горман. – А, шефа… Наверное, для моральной поддержки.

– Видная женщина, – обернувшись, сообщила Терёхина, хотя Померанцеву видела не раз. – Да и он видный мужчина. Но каков Суздальский, а?!

– Плюньте на него, – посоветовал Эдик.

– Ну, я побежала, меня ребята ждут, – заявила Терёхина и действительно побежала через дорогу к трамваю.

– Жизнь продолжается, – констатировал Эдик.

– Что же ей делать! – слабо улыбнулась Вега.

– Тогда и я вас провожу.

– Мы же об этом договорились, Эдик.

– Вы впервые разрешили. Наверное, с горя, – усмехнулся он.

– Отстанем от них, – предложила Вега, кивая на Померанцевых.

Они замедлили шаг. Эдик раздумывал, взять ли её под руку. Неудобно, первый раз провожает – и сразу под руку. С другой стороны, всё-таки провожает. Но когда он косил глаз на полную, нежно-литую руку Веги, у него потели очки и пропадала смелость. Это было смешно, потому что в поле вместе ходили в маршруты, он подсаживал её на обрывы, переносил через ручьи и частенько спал рядом в своём спальном мешке. Но сейчас он её провожал.

– Видно, я плохой человек, – сказал Эдик, – в такой день думаю… о другом.

– Я тоже думаю о другом… И сама не знаю о чём.

Как они ни медленно шли, но от начальника всё-таки не отстали. У перекрёстка Померанцева на миг прильнула к мужу. Валентин Валентинович резко обернулся – видят ли сотрудники. Огромные голубые глаза смотрели на него с любопытством. Огромные очки пылали двумя солнцами с горизонта. А Терёхиной уже не было.

– Кхе-кхе, друзья мои!

Все обернулись на столь знакомое «кхе-кхе». Из переулка, пошатываясь, выплыл Суздальский. Он отвесил поклон, блаженно улыбнулся и неверными руками достал трубку. Пиджак был в мусоре, волосы отсырели, лицо пожелтело окончательно – стало как его никотиновые пальцы.

– Что с вами? – не выдержала Вега.

– А что? – удивился Суздальский.

– Ростислав Борисович, вы три дня не были на работе. Что случилось? – спросил Померанцев.

– У меня больничный лист. – Он пошатнулся, но устоял. – Вегетативная дистония. Во! Красиво?

Жена Померанцева, знавшая всех сотрудников мужа, не могла понять, кто перед ней стоит. Суздальский сделал галантный реверанс и осклабился, как улыбнувшийся волк.

– Ростислав Борисович, вам надо домой, – предложил Горман.

– Да, Эдик, я пьян, но пьян не водкой…

– Коньяком, – уточнил Померанцев.

– О вы, гений успеха! – чуть не запел Суздальский. – О, вы, Валентин Валентинович, всегда точны, но сейчас ошибаетесь. Пил я коньяк, но пьян не им. Это пьяницы пьянеют от водки. А я бываю пьяным только от горя. Кто там остался?

– Где? – спросила Вега.

– На кладбище, красавица моя…

– Все ушли.

– А она?

– Кто она? – помолчав, спросил Померанцев.

– Она… Вера… Симонян.

– Ростислав Борисович, прошу вас, идите домой, – почти ласково попросил начальник.

– Что вы! – ужаснулся Суздальский, выдернул из кармана бутылку вина и шёпотом добавил: – Она меня ждёт… Вера. Я ведь вон там сидел… на скамейке. Смотрел на всю комедию. Ну как же вы, культурные люди, а не понимаете… Рождение, смерть – это же интимно. Она меня ждёт… Я не успел ей кое-что сказать…

Он засунул бутылку обратно, туда же впихнул горящую трубку, послал воздушный поцелуй начальнику и пошёл к кладбищу, пошатываясь.

– Эдик, не сходите ли с ним? – спросил Померанцев.

– Хорошо, – покорно согласился Горман.

– Провожание за вами, – подбодрила его Вега и медленно закрыла глаза, прощаясь.

– Последите, чтобы он добрался до дому, – попросил Валентин Валентинович.

Померанцев пошёл рядом с женой; под руку теперь не взял, размышляя, почему Суздальский так сильно переживает смерть Веры Симонян. Все переживают, но почему Суздальский сильней?