Текст книги "Следователь прокуратуры: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

― КЕМБРИЙСКАЯ ГЛИНА ―

Рябинин сидел в глубоком кожаном кресле тридцатых годов, которое почему-то никто не решался выбросить. Вот и новый прокурор района Беспалов всё в кабинете заменил, кроме этого кресла. Юрков удобно расположился на диване – он любил закурить и слегка развалиться.

– Неприятно, – осторожно сказал Беспалов.

Суд вернул Юркову дело на новое расследование. Это считалось браком в работе. Видимо, только положение новенького мешало Беспалову высказаться определённее.

– Дурака они валяют, – заявил Юрков, имея в виду судей. – Там ничего нового не добудешь. У кладовщика недостаёт пятидесяти тонн подсолнечного масла. Это-то доказано! В конце концов, могли осудить за халатность.

– А вы какую статью вменили?

– Девяносто вторую, хищение.

– Вот видите, – заметил Беспалов. – Вы, следователь, считаете, что масло украдено, а суд без нового расследования вдруг определит халатность. Значит, они тоже сомневаются.

Рябинин не понимал, зачем его пригласили, дело это его не касалось, поэтому слушал вполуха и рассматривал лицо нового прокурора.

Крупные черты, заметный лепной нос, живые серые глаза и хорошие светлые волосы, которые вились у висков. Лицо казалось приятным, но слегка простоватым.

– Прямых доказательств хищения там не найти. Я же всё перекопал, – кипятился Юрков.

Он был подавлен – Рябинин это видел. Пошли слухи, что Юркова хотят взять старшим следователем в городскую прокуратуру. И вдруг это возвращение дела из суда. Такая неприятность для любого следователя – как мель для капитана.

– Юрий Артемьевич, – предложил Юрков, – может, опротестуем?

– Нет, – решительно сказал Беспалов. – Если мы вменяем хищение, то должны это доказать.

От такой бесспорной истины Юрков ещё больше помрачнел.

– Я не знаю, что там можно ещё сделать, – заявил он недовольно. – Не хватает пятидесяти тонн масла, кладовщик молчит… Сама логика подтверждает, что масло похищено кладовщиком. Больше некому.

– Логика не доказательство, – заметил прокурор.

– Логика – доказательство, – буркнул Рябинин.

– Ну? – оживился Беспалов. – Что-то в уголовнопроцессуальном кодексе такое доказательство не названо.

Он с интересом смотрел на Рябинина. А Юрков даже воспрянул духом, получив неожиданную поддержку.

– Логика – это доказательственный цемент, – уточнил Рябинин.

– Но цемент должен что-то цементировать, – возразил Беспалов. – Видимо, факты.

– Факт есть, – объяснил свою мысль Рябинин. – К кладовщику поступило масло, а на складе его нет. Логический вывод: оно похищено.

– Совершенно верно, – оживлённо поддержал Юрков. – Изучены все каналы, куда оно могло бы уйти. Некуда! Только хищение кладовщиком.

Это дело Рябинин знал со слов Юркова, сейчас он защищал не следователя, а принцип. Без логики не свяжешь фактов, которые могут быть свалены, как кирпичи, в груду. Но из кирпичей надо ещё построить дом, из фактов – обвинение.

– Логика тоже доказывает, – упрямо повторил Рябинин.

– Вот вы и расследуйте, – сказал Беспалов. – Надеюсь, Анатолий Алексеевич не обидится. Тем более, он не знает, что тут делать дальше.

И Рябинину стало ясно, зачем пригласил его прокурор.

Беспалов пододвинул к себе дело и чиркнул на сопроводительном письме резолюцию: «Рябинину С. Г. Примите дело к своему производству». Число и подпись. Затем толкнул оба тома так, что они весело проехались через стол и ткнулись Рябинину в грудь.

– Пожалуйста, – наигранно обрадовался Юрков.

Он сел прямее, и диван надсадно вздохнул под его тяжёлым телом. Получалось, что дело у него отобрали и передали другому следователю, получалось, что он вроде бы не справился.

– Мне спокойнее, – добавил Юрков как можно равнодушнее, но в голосе чувствовалась обида.

Рябинин нехотя взял папки.

Он не любил уголовных дел, которые уже кто-то вёл. Переделывать всегда труднее, чем вести самому с начала.

Рябинин начал изучать первый том.

Маслобаза находилась на окраине города, в восьмистах метрах от большого озера. Она была маленькой и маломощной – весь штат состоял из семи человек: заведующего, кладовщика, механика, двух рабочих, уборщицы и сторожа. Масло на базу поступало по железной дороге в цистернах, откуда перекачивалось в громадный трехсоттонный бак. Из этого бака кладовщик отпускал его в автоцистерны и бочки различных продуктовых баз и магазинов. Рябинин погрузился в инвентаризационные ведомости, акты, накладные, лесенки цифр, бочкотару и всякое брутто… Он читал протоколы допросов, стараясь нащупать в этих готовых материалах трещинку; нащупать в этом круглом и обкатанном деле какой-нибудь зазор, куда можно вклиниться мыслью и первым следственным действием. Но таких зазоров не было.

Кладовщик Топтунов, который теперь сидел в следственном изоляторе, масло от железной дороги принимал сам, поэтому недополучение исключалось. Сам же отпускал масло экспедиторам. Да, на пятьдесят тонн не обвесишься. И незаметно от кладовщика вывезти не могли – забирали масло на его глазах. Техническая экспертиза установила, что баки и маслопроводы в порядке – утечка исключалась. Работники базы ничего толком объяснить не могли и никого не подозревали. Молчал и Топтунов: виновным себя не признавал, а куда девалось масло – объяснить не мог.

Рябинин вздохнул и подумал, что зря его чёрт дёрнул влезть в разговор со своей дурацкой логикой. Теперь на руках глухое дело. Да вдобавок и неинтересное: кладовщики, бочкотара, масло подсолнечное…

Допрашивать Рябинин начал с уборщицы. Она называла его касатиком и сетовала на то, что людей таскают и таскают. Ничего нового допрос не дал, да и что могла знать старушка, работавшая по совместительству, – приходила часа на три.

Потом Рябинин допрашивал двух рабочих, которые вместе с Топтуновым отпускали масло. Казалось, они должны видеть всё, потому что кладовщик был у них на глазах день-деньской. Но и рабочие ничего не знали и только смотрели на следователя недоуменно. В конце концов, к документам они не прикасались – их дело грузить и качать масло.

Теперь перед ним сидел сторож маслобазы, пытавшийся объяснить, чем отличается рафинированное масло от нерафинированного. Он был пенсионного возраста, с хитрыми глазками. От него исходил терпкий запах не то свежих стружек, не то свежего пива. Но лёгкий баклажанный румянец на щеках и носу выдавал, что старик имел дело не только с пивом.

– Я вам так скажу, товарищ следователь, – рассуждал сторож, – будь оно хоть рафинированное, хоть нерафинированное, человек всё одно подсолнечное масло не употребляет.

– Как же не употребляет? – удивился Рябинин.

– А так. В ём ничего нету.

– На вашей базе его берут тоннами, а вы говорите: не употребляют.

– Это берут ещё для чего… А вот я прямиком спрошу: вы употребляете?

– Конечно, – признался Рябинин.

– А я нет, – гордо заявил сторож. – В ём нет ни одного градуса. Раз такое дело, то кто будет воровать продукт, ежели мужику он до лампочки?

Рябинин наконец понял главную мысль сторожа, который вместо слова «выпить» пользовался словом «употреблять».

– Можно продать, – предположил следователь.

– А кто купит? На базар с ним не сунешься. Я вот так скажу, товарищ следователе. Кабы мы в бак заливали портфейну, или какую там чачу, или даже одеколон с политурой, то нашёлся бы мужик. А масло подсолнечное, будь оно рафинированное или нерафинированное…

Вопрос о сбыте масла казался самым сложным. Похитить пятьдесят тонн – ещё полдела; их надо сбыть, а такую прорву без магазина не сбудешь. Юрков тщательно проверил всех клиентов базы. И ничего: ни излишков масла, ни «левой» продажи, ни слухов. Был, правда, ещё способ: сделать сплошную инвентаризацию в магазинах города, но этот путь походил на поиски той самой иголки в стогу сена.

– Я ведь на этой подсолнечной базе лет десять. Ещё до пенсии работал по совместительству. Теперешних начальников и не было. За всё время только один форц-мажор вышел, лет восемь назад. Мужичишко забалдел, проник через охрану, через меня, значит, забрался на бак, скинул замок и полез за маслом нерафинированным. На брюхе, значит, грелка для масла, и на спине привязана грелка… Только он опустился в бак по лесенке, я подошёл к баку да как тряхну кувалдой по железному боку. А масла-то на донышке оказалось, там такое эхо заиграло, как у чёрта патефон. Мужик со страху в масло и сверзился. Слышу, орёт: братцы, помогите, не буду воровать, мол, во веки веков. Еле вытащили его из масла подсолнечного…

– Нерафинированного, – подсказал Рябинин.

– Ага, нерафинированного, – с готовностью согласился старик.

Он ещё долго рассказывал об этом единственном случае, когда мужик пил подсолнечное масло, да и то в силу обстоятельств – захлёбывался от страха.

– Ну, а что скажете о Топтунове? – спросил Рябинин.

– Что говорил, то и скажу. И про всех скажу. Топтунов, заведующий Николай Сидырыч, механик Юханов – все народ непьющий. Потому народ наш, советский, честный. Правда, днём я на базе не бываю, но ночью у меня муха не пролетит.

– А пятьдесят тонн улетели, – усмехнулся Рябинин.

– Ежели и улетело, то не через меня.

Рябинин отметил ему повестку и выпроводил из кабинета с большим трудом, потому что старик порывался рассказать, как его допрашивал следователь много лет назад по поводу того самого, с грелками.

Рябинин не умел избавляться от болтавших свидетелей или случайных людей, которые заходили получить юридическую справку. Попросить уйти – неудобно, а намёков они не понимали. И ещё мысль, что, может быть, им негде выговориться, заставляла выслушивать длиннющие истории о метрах площади, зятьях, алиментах и неурядицах коммунальных квартир. Но тут вот-вот должен прийти новый свидетель, нужно позвонить эксперту, надо послать письмо на завод и составить отношение в милицию… А сторож болтал не о деле – сторож убеждал его, что работники базы украсть не могли.

Рябинин устало расслабился. Вроде бы и уставать не с чего. Юрков допрашивал по десять-пятнадцать человек, чем всегда восхищал прежнего прокурора. Но ещё не придуман допросометр и никогда не будет, потому что творческую работу не измерить. И нельзя допросить десять человек, их можно только о чём-то спросить. Вот он четверых допросил, а набежала усталость, и пропала та утренняя сила, которая хотела горы своротить. Возможно, утомлённость появилась от холостых допросов – как и всё неинтересное, они высасывают силы и, не давая взамен удовлетворения, приглушают энергию.

Дверь открылась сама, будто от сквозняка. Рябинин смотрел на пустой проём и ждал – обычно его дверь сама не открывалась.

Пожилая женщина несмело шагнула в кабинет. Рябинин внимательно глянул на опухшее от слёз лицо и предложил:

– Садитесь.

Люди с такими лицами зря к нему не приходили.

– Я жена Топтунова, – сказала женщина певучим голосом.

– Слушаю вас.

Он собирался её вызывать, но позже, где-нибудь в конце следствия. Информация жён интереса не представляла – они всегда хвалили мужей.

– Мне сказали, что дело теперь у вас. Может, вы разберётесь?

– Разберусь, – пообещал он. – Но ведь вашему мужу легче от этого не станет.

– Так вы же найдёте правду! – удивилась она.

– Найду, – опять подтвердил Рябинин. – Ну и что?

– С правдой всегда легче, сынок. Тот следователь меня и слушать не стал. Говорит, к делу не относится.

– А что вы ему рассказывали?

– Я ведь главная свидетельница.

– Да? – оживился Рябинин, чувствуя, как заметно сваливается усталость.

Какой следователь не воспрянет, когда к нему сам, без повестки, придёт главный свидетель.

– О том проклятом масле я ничего не знаю и знать не хочу, – сообщила Топтунова.

– Тогда какая же вы свидетельница?

– Я ведь жена, сынок. Мне ли не знать, воровал он или не воровал. Не брал он этого масла ни грамма и не возьмёт никогда. Он и золота не возьмёт, я-то знаю!

Рябинин молчал. Такого разговора он не предвидел. Да и что тут скажешь, коли эта женщина права – жене ли не знать своего мужа. Рябинин не имел морального права сомневаться в материалах уголовного дела, которыми пытались доказать вину Топтунова. И должен верить факту: масла не было. Но он не имел морального права сомневаться и в честности Топтуновой, потому что честность была её презумпцией. Пока не доказано противное, человеку надо верить.

– Жёны не всё знают про мужей, – заметил он.

– Я про него знаю больше, чем про себя. Всю жизнь вместе. Да у него зуб на работе заболит, так у меня дома вся челюсть ноет. Я бы да не знала про это треклятое масло?!

– Но ведь пятидесяти тонн нету, – опять заметил Рябинин.

– Так разберись, сынок! Тебя же государство поставило на это. Разберись, а мы для тебя что хочешь сделаем. Всё продадим! У нас в садоводстве домик есть… Всё продадим, а тебя отблагодарствуем. Только постарайся.

Рябинин понимал, что ему не взятку предлагают – это отчаяние смыло всё на своём пути, как накопленные слёзы прорываются на глаза в людном месте сквозь все волевые запреты. Но Топтунова не плакала. Рябинин смотрел в её отёчное лицо, и ему казалось, что все слёзы ушли под кожу – на щёки и подбородок. Видимо, она плакала дома, одна.

– Расскажите о нём, – попросил Рябинин.

Да она за этим и пришла…

Топтунову допрашивали дважды. На квартире был обыск. Обыскивался и домик в садоводстве, о котором она только что говорила.

– Посмотрите его паспорт, – предложила Топтунова и начала говорить своим певучим голосом: – Он хоть и кладовщик, а человек образованный. Десять классов получил давненько, в то время это было редкостью.

Рябинин вытащил из дела паспорт и стал листать. Он даже не сразу понял, почему она сослалась на паспорт. Но потом увидел: в графе стоял всего один штампик о приёме на работу, в которой было вписано: «Принят 9-VI-1930 г.». Более сорока лет на одном месте и в одной должности. Один трест – только базы менялись.

– Когда мы поженились, меня в деревне звали «темнота». Ничего-то я не знала и не понимала. Ему люди добрые говорили: куда, мол, такую, с тараканами в голове, берёшь. Он меня к книгам, к радио, в женсовет… И стала понимать, и мне жить захотелось… Детей вместе воспитывали. Он любил их по-настоящему, по-бабьи. А на войну добровольцем пошёл, и не звали, и повестки не успели прислать…

Рябинин слушал её голос, который так переливался, как теплоструйная вода. Где-то он слышал вот такое же неторопливо-плачущее монотонное причитание.

– Любовь-то у нас всю жизнь была, а сейчас ей и конца быть не может. Помню, обнимет меня в молодости, я и на работу от счастья идти не могу. Придёт домой – у меня настроение такое, что петь хочется. Бабы про пьянство говорят, а я всю жизнь не понимала, что это и к чему…

И Рябинин вспомнил, где он слышал хватающий за душу речитатив – на кладбище. Как-то ему довелось увидеть настоящую плакальщицу, которая переняла это искусство ещё от своей бабки. Он тогда поразился игре, голосу, речи и тому, что женщина так искренне переживала чужое, в общем-то, горе. Топтунова переживала своё. Она не рассказывала о муже – она плакала по нём.

– Гражданка Топтунова, – перебил Рябинин, – я обещаю, что разберусь в деле самым тщательным образом.

В его практике были случаи, когда жёны верили в невиновность мужей даже после суда, даже после их собственного признания. Может быть, настоящие жёны и созданы для того, чтобы верить мужьям слепо, без доказательств? Если бы они сомневались, то были бы не жёнами, а следователями. А сомнения – это удел следователей.

* * *

В это время секретарь прокуратуры Маша Гвоздикина увидела из окна женщину лет тридцати. Та шла по проспекту вялой походкой. Женщина смотрела на мир, но видела ли? Нет, не натыкалась, значит, видела. Может, её схватил недуг? Маше казалось, что она о чём-то хочет спросить прохожих. Но женщина не спрашивала.

Она подошла к подъезду прокуратуры, остановилась у гранитных ступенек и упёрлась взглядом в большие золотые буквы на красном стекле. Вывеска «Прокурор» словно парализовала её. Она смотрела и смотрела на стеклянную доску – газету на стенде читают быстрее.

Войдя в канцелярию, женщина застыла у дверей. У неё были глубоко запавшие, мучительные глаза… Она походила на потерпевшую. Так, по крайней мере, показалось Маше. Да и новый прокурор уже не раз объяснял Гвоздикиной, что каждый гражданин должен быть внимательно и терпеливо выслушан.

– Вы по какому вопросу? – спросила Маша.

Женщина что-то невнятно ответила.

– Подойдите ближе, – мягко предложила Гвоздикина голосом, которым говорила только с инспектором уголовного розыска Петельниковым, да и то по чисто личным соображениям.

Женщина подошла, прерывисто вздохнула и спросила:

– Скажите… есть уголовное дело… на Топтунова?

– Есть, – ответила секретарь. – У следователя Рябинина.

Женщина упёрлась рукой в стол. Маша Гвоздикина смотрела сочувственно – она заочно училась на юридическом факультете и недавно слушала лекцию о правовом положении потерпевших.

– А вы его жена? – спросила Гвоздикина, ни капельки в этом не сомневаясь.

– Нет, – тихо ответила женщина.

– Родственница?

– Нет.

– Ну, просто знакомая?

– Нет, нет, – ответила она и попятилась к двери.

– А кто же вы ему? – уже подозрительно спросила секретарь.

– Никто. Я его даже не знаю, – сказала поспешно посетительница и вышла из канцелярии.

Она спустилась по тем же каменным ступенькам и той же вялой походкой, словно наугад, двинулась по проспекту.

«Странно, – думала Маша Гвоздикина, – Топтунов не был ей ни мужем, ни братом, ни родственником. Она его не знала. Она его даже никогда не видела… Тогда зачем же она приходила сюда?»…

* * *

Рябинин допрашивал Юханова, механика с маслобазы, тридцатипятилетнего обстоятельного мужчину с широким серьёзным лицом. Они говорили минут десять, но следователь, казалось, уже знал о нём всё. Рябинин мог поклясться, что дома Юханов всё чинит своими руками – от телевизора до санузла; что у него крепкая полированная мебель и финские обои; что он сам покупает мясо и подбивает ботинки металлическими подковками; что этот Юханов – тихая мечта почти любой женщины. Всё это Рябинин знал, хотя говорили они только о маслобазе. Но он не знал, какое отношение имеет механик к похищенному маслу.

– Маловато смогли вы мне сообщить, – посетовал следователь.

– Поймите, я работаю по совместительству. К маслу никакого отношения не имею. Моё дело обеспечить техническую сторону: маслопроводы, заслонки, баки, насосы… Я и масла не вижу.

– Но видите людей, бываете на базе.

– Почти не вижу, – перебил Юханов. – Я работаю по совместительству. Приду вечером, там один сторож. Проверю технику и ухожу.

– А где ваша основная работа? – спросил Рябинин.

– На пивоваренном заводе.

К отпуску масла механик не имел отношения. Но совсем ничего не знать и не видеть не мог. Так не бывает.

– Вы в каких отношениях с Топтуновым?

– В нормальных.

Разумеется, этот тип людей всегда со всеми в нормальных отношениях.

– Я вообще со всеми на базе в нормальных отношениях, – подтвердил Юханов мысль следователя.

Даже не в хороших, хорошие отношения требуют души, а именно – в нормальных. Но такие, как этот механик, бывают очень нужными на производстве. Не зря он работал в двух местах.

– Тогда вопрос к специалисту, – сказал Рябинин. – Могло масло протечь в почву?

– За систему трубопроводов я ручаюсь, – даже обиделся Юханов, потому что за эту систему он как раз и отвечал.

– Днище бака?

– Сам лично проверяю. Да и эксперт смотрел.

Пожалуй, механик стоял от масла дальше всех.

Рябинин про себя отнёс его к тому типу людей, которые ни своего не упустят, ни чужого не возьмут.

– Теперь вопрос к человеку. Что вы думаете о Топтунове?

– Кто его знает, – осторожно сказал механик.

– А откровеннее не можете? – усмехнулся Рябинин.

Механик пожал крупными плечами, обтянутыми синим габардиновым пиджаком, который, казалось, треснет по швам от этого шевеленья.

– Я только в технике разбираюсь, – ускользнул он от ответа.

– В технике попроще, – между прочим заметил Рябинин и спросил: – Представьте, что Топтунов не сидел бы в тюрьме, а масло пропало. На кого бы вы подумали?

Теперь усмехнулся Юханов. Широкое лицо стало ещё шире. Глаза блеснули влажными полосками. Для такого лица эти глаза были маловаты: казалось, что там, за прорезями, они нормальные, а на следователя будто в щёлочки подглядывают.

– Формальный вопрос.

– Да, – согласился Рябинин, – но всё-таки ответьте. Только честно.

– И отвечу, – вдруг сразу сказал Юханов. – Я бы подумал не только на Топтунова.

– Но ведь маслом распоряжался только кладовщик, – возразил следователь.

– Не только.

– Рабочие?

– Им без кладовщика ничего не сделать.

– Сторож и уборщица? – на всякий случай спросил Рябинин.

Юханов только дёрнул щекой. Дальше спрашивать не имело смысла, потому что оставался один человек, не упомянутый следователем: Кривощапов Николай Сидорович, заведующий маслобазой. И всё-таки Рябинин осторожно задал вопрос:

– Вы что-нибудь знаете?

– Вот, – удивился Юханов. – Я поделился сомнениями, а вы уже думаете, что я знаю.

– Вы что-нибудь замечали? – настойчиво спросил Рябинин.

– Ничего не замечал, – обрубил механик так, как, наверное, перекусывал клещами проволоку.

Возможно, он ничего и не знал. Но Юханов сообщил важную для следствия деталь: к отпуску масла имел отношение не только Топтунов, но и заведующий маслобазой. Юрков при расследовании исходил их того, что масло отпускал только кладовщик. А тут возникает сразу три версии: масло крал Топтунов, масло крал Кривощапов, масло воровали оба.

Как только за Юхановым закрылась дверь, Рябинин снял трубку и набрал номер телефона уголовного розыска. Знакомый голос отозвался сразу – телефонные звонки в жизни инспектора Петельникова занимали не последнее место.

– Товарищ де Мегрэ ля Бонд ибн Холмс? – внушительно спросил Рябинин.

– Да, это он, – вежливо ответила трубка и так же вежливо спросила: – А это случайно не следователь по особо неважным делам товарищ Рябинин?

– С каких это пор пятьдесят тонн масла стали неважным делом?

– Но какое масло! – удивился Петельников. – Подсолнечное. Я понимаю, украли бы сливочное или… этот… шпиг с корейкой.

– А у меня масло не простое, – не сдавался Рябинин.

– Какое же? – поинтересовался инспектор.

– Нерафинированное, – шёпотом ответил следователь и тут же спросил: – Ты меня понял? Бумага твоему начальнику уже послана.

– Намёк ясен, Сергей Георгиевич, – улыбнулся Петельников. – Завтра подключаюсь.

Они работали вместе не один год.

* * *

Маслобаза почти ничем не отличалась от обыкновенной нефтебазы где-нибудь в райцентре: те же баки, горевшие в закатном солнце серебристо-розовым алюминием; те же стриженые тополя, которые насаживают вокруг огнеопасных ёмкостей. Здесь всегда вспоминаются аэродромы – вероятно, из-за окраинного расположения, огромных баков и светлого металла. Вечером маслобаза не работала. Неблизкий шум города да стук моторных лодок с озера только подчёркивали тишину.

Вдоль забора шёл высокий парень лет тридцати в тёмном помятом пиджаке, светлых испачканных брюках и резиновых сапогах. Парень мог бы одним махом перескочить худосочный штакетник, но он постучал в окошко небольшой будки у ворот. Оттуда нескоро вышел старик в ватнике, поверх, которого был наброшен плащ-болонья.

– Ну? – строго спросил он.

– Дедуль, а чего в этом баке налито?

– Чего надо, то и налито, – обрезал дед. – Тебе про то знать не положено.

– Да я, дедуля, после армии. Вот хожу, работу себе поближе присматриваю.

– Тогда другой разговор. Подсолнечное масло у нас нерафинированное.

– Да я так и подумал.

Дед вынес из будки табуретку, а гостю – ящичек с яркой апельсиновой наклейкой. По всему было видно, что старик несказанно рад случайному собеседнику. Усевшись, он уставился на парня, который сразу полез за сигаретами. Когда они закурили, сторож заметил:

– В смысле работы надо иметь рассуждение на предмет специальности.

Гость немного подумал, однако фразу для себя перевёл и согласился.

– Могу кем хочешь.

– Нам кладовщик требуется, поскольку старый сидит. Теперь масло отпускает сам Николай Сидырыч.

– Дедуль, может, замолвишь словечко? Мне от дома близко.

Старик поджал губы, и его коричневое лицо стало бугристым и крепким, как глыба железняка. Потом он встал и молча ушёл в будку.

Гость спокойно курил, поглядывая на баки. Сторож вернулся через несколько минут с буханкой чёрного хлеба, свежими огурцами и кружкой подсолнечного масла.

– Давай перекусим.

– Казённое масло пьёшь, – улыбнулся парень, кивнув на кружку.

– И-и, милый… Тут кладовщик пятьдесят тонн выпил – ничего.

– Как ничего?

– А ничего, сидит теперь, голубчик. А мужик хороший.

Он протянул гостю огурец, отрезал ломоть хлеба и расстелил на краю ящика бумажку с солью.

– А вкусно, – заметил парень, надкусывая огурец, который предварительно макнул в соль и в кружку.

– Ещё б не вкусно, – подтвердил старик, снимая болонью. – Со своего огорода.

– Я про масло говорю, – уточнил гость. – Не зря ваш кладовщик воровал.

– Ты кладовщика не тронь, – обиделся старик. – Он мужик правильный.

– Правильный, а украл, – усомнился парень.

– Правильные мужики тоже воруют, – объяснил сторож и добавил. – А может, и не он украл-то…

– Вот те раз! – удивился парень и прямо спросил: – Дедуль, ты что меня презираешь?

Сторож расплылся в довольной улыбке, стукнул гостя по плечу и внушительно изрёк:

– Хоть и не знаю тебя, но уважаю.

– А если уважаешь, – начал горячиться парень, – то чего на тюремную работу сватаешь? Оформлюсь кладовщиком, масло упрут, и меня за решётку?

– Да может, кладовщик сам и упёр, – миролюбиво заметил дед.

– А ты должен знать! – расходился гость. – На то и поставлен!

Сторож зевнул. От масла его подбородок лоснился. Он поманил гостя пальцем:

– Хочешь, тайну сказану?

Парень пододвинулся ещё ближе.

– Знаешь, мил человек, что такое масло нерафинированное? Мутное, значит. По-научному нерафинированное, а попросту мутное.

– Нашёл тайну, – поморщился парень. – Ты лучше скажи директору, что я твой родственник. Например, племянник. Скорее на работу возьмёт.

– Так-то так, – солидно сказал дед, – тут подумать надо. Приходи-ка ещё в воскресенье. Никого не будет. Обо всём и переговорим.

* * *

Все пособия по криминалистике рекомендуют в начале допроса наладить психологический контакт. Они только не учат, как это делать. Да и не научишь, потому что психологические контакты индивидуальны, как отпечатки пальцев. Рябинину, как и любому следователю, частенько не хватало сложного искусства получать от человека информацию, когда тот не хочет с ней расставаться. Допрос пробуксовывался. Он знал – почему.

– В следующем полугодии, – говорил Кривощапов, – наша маслобаза будет ликвидирована как нерентабельная. Мы ведь снабжаем только мелкие оптовые точки да магазины.

У заведующего было круглое пухловатое лицо со слегка обвисшими щеками. Он беспрерывно потел, поблёскивая лбом, поэтому Рябинину казалось, что сквозь его кожу сочится злополучное подсолнечное нерафинированное масло.

– Кроме отчётности, – цедил Кривощапов, – я выполнял другие работы по обеспечению ритмичности и бесперебойности вверенного мне предприятия.

– Например, какие? – спросил Рябинин.

– Помогал кладовщику в отчётности, помогал получать масло от железной дороги, отпускать… Если была очередь. А сейчас я вообще работаю за кладовщика. Пока нет нового.

Главного вопроса Рябинин пока не задавал. Задал другой:

– Вы – заведующий базой. У вас крадут пятьдесят тонн масла. А вы даже не замечаете. Как это понимать?

– Пятьдесят тонн за три года. Моя вина в том, что я формально проводил инвентаризацию.

– Вы её совсем не проводили, – уточнил Рябинин. – А почему?

– Видите ли, это очень трудно сделать. Практически для инвентаризации базу приходится закрывать: всё масло отпустить потребителю и ни грамма не принимать от дороги. Сводить всё к нулю. Иначе масло не взвесить. Но я уже за ошибку наказан – выговор получил.

Рябинин знал, почему допрос топтался на месте. Он сейчас походил на человека, который стоит на краю болота и тычет в него шестом: куда ни ткнёт, везде хлябь. У Рябинина не было твёрдых вопросов. Бывают такие вопросы у следователя, крепкие и неумолимые, точные. А сейчас он допрашивал вообще, пытаясь получить любую информацию.

– Так кто же украл пятьдесят тонн масла? – спросил Рябинин.

Кривощапов огляделся, но в кабинете больше никого не было. Получалось, вопрос задан ему.

– Это вы мне? – всё-таки спросил он.

Рябинин не удержался от насмешливой улыбки.

– Ах, да, разумеется, мне, – спохватился заведующий. – Откуда же я знаю…

– Странный ответ, – удивился Рябинин.

Заведующий вёл себя так, словно недостача масла только что обнаружена и его спрашивают об этом впервые; словно Топтунов не сидел в тюрьме – фамилии кладовщика он ни разу не упомянул.

– Ничего странного, – ответил Кривощапов, вытирая потные щёки. – Причин недостачи много. Масло могло утечь при технической поломке, могли недополучить…

– Николай Сидорович, а почему вы не отвечаете на мой вопрос? Я спросил, кто украл масло? Или его не крали?

Кривощапов молчал, поглядывая на следователя. И вдруг ответил воспрянувшим голосом:

– Откуда мне знать! Уж если следственные органы вторично разбираются…

Теперь замолчал Рябинин. Но когда заведующий огрызнулся, у Рябинина появилась злость на этого тихого и благополучного человека. Понятно, будь у него крупный завод с громадным штатом – тут можно и не уследить. А то ведь крохотное предприятие, когда всё на глазах. Рябинин не понимал, почему Юрков не привлёк его за халатность. Пусть бы отвечал вместе с кладовщиком, потому что близорукость приносит вреда не меньше, чем воровство. Но близорукость ли здесь?

– Значит, Топтунова виновным не считаете? – спросил Рябинин.

– Почему же… Он лицо материально ответственное, с него и спрос.

Рябинин ждал, не добавит ли он чего ещё. И Кривощапов добавил:

– Я не исключаю, что масло разошлось за три года и по мелочам.

Пятьдесят тонн украдено, арестован кладовщик, идёт следствие, а человек, который специально поставлен государством, чтобы на базе ничего подобного не было, спокойно строит предположения. Только потеет. Рябинин знал такой тип руководителей, для которых главное – переждать. Перепотел у Юркова, перепотеет у него на допросе, перепотеет и свидетелем в суде. Кладовщика осудят, масло спишут, история забудется – и опять он тихо заживёт на своей тихой базе, пока её не ликвидируют и его не переведут на другую, тоже тихую.

– Мог недопоставить поставщик, а мы недопроверили, – раздумывал вслух Кривощапов.

Рябинин видел, что заведующий раздумывает для него, следователя. Да и какие вдруг раздумья, когда делу пошёл третий месяц – уж наверняка всё десять раз обдумано.

– А вы знаете, что однажды человек сорвал замок на баке и чуть не утонул в масле? Правда, это было давно.

– Ну и что? – спросил Рябинин.