Текст книги "Следователь прокуратуры: повести"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Магнитофон кончил шипеть. Рябинин щёлкнул кнопкой и поставил его под стол.

– Интересно, кто это трепался? – игриво спросила Рукояткина.

– Ты с Курикиным, когда ехали к тебе, – угрюмо сообщил он.

– Голос не мой.

– И голос твой, и Курикин комнату описал, и тебя там видели – в общем, это доказано. Советую признаться, чтобы освободиться от грехов и с чистой совестью…

– …прямо в рай… общего режима, – добавила она и рассмеялась.

Улыбалась она дарственно, как королева, уронившая подвязку перед влюблённым гвардейцем. А вот смеялась несимпатично – громко и мелко, будто её схватывала частая икота.

– Рай не рай, а признание учтут. Рукояткина, ну как ты не понимаешь…

– Ладно, – перебила она. – Деньги на бочку.

– Какие деньги? – не понял он.

– Сколько за признание годиков скинешь?

– Не я, а суд скидывает.

– А-а-а… В камере рассказывали, как скидывают. Там одна кошелёк вытащила, а на суде призналась, что ещё квартиру обчистила. Ей два года дополнительно и влепили.

– А не призналась бы, получила больше.

– А не призналась, – быстро возразила она, – никто бы не знал. Судьи, а мозги с дурью перемешаны. Уж если она решилась как на духу, так к чему срок-то добавлять? Осознала ведь.

– По закону за каждое преступление положено наказание, – разъяснил Рябинин.

– По закону… А по человечности?

– Чего ты слушаешь в камере – там наговорят.

– А там люди опытные.

– Судимые, а не опытные. Они научат, – сказал он и пошёл к сейфу, где отыскал копию приговора по старому делу. – Вот смотри, прямо напечатано: «… учитывая чистосердечное признание, суд приговорил…»

Она осторожно прочла раза три эту строчку и глянула в конец приговора:

– А всё-таки три года схлопотал.

– А разве я тебе говорю – признавайся и пойдёшь домой?! Я не обманываю. Нет, домой не пойдёшь.

– Тогда на хрена попу гармонь? – усмехнулась она.

– Как на хрена?! – вошёл Рябинин в раж. – За срок тебе надо бороться! Чтобы получить поменьше! Рассказать про себя всю подноготную…

– Голенькую хочешь посмотреть? – поинтересовалась Рукояткина.

– Выражения у тебя, – поморщился он. – Всё на секс переводишь.

– А ты не переводишь? – певуче спросила она, заиграв глазами, как клоун. – Всё на мои коленки поглядываешь.

– Ничего не поглядываю, – покраснел он и забегал глазами по кабинету, но они были везде, белея в центре маленького кабинета, как лебеди посреди пруда.

Рябинин за свою следственную жизнь опустившихся женщин повидал. На них всегда лежала печать образа жизни – несвежие хитроватые лица, разбитные манеры, вульгарно-штампованный язык, неряшливая одежда…

На Рукояткину смотреть было приятно.

Позвонил телефон. Рябинину пришлось под её взглядом говорить о ней с Петельниковым, пользуясь только двумя словами «да» и «нет». Всё-таки они сумели обменяться информацией: Вадим сообщил, что обыск ничего не дал – ни денег, ни вещественных доказательств. Сведения Рябинина были ещё короче.

– Всё понятно, – невпопад ответил Рябинин и положил трубку. – Ну как, решилась?

– Уговорил, – вздохнула она. – Видать, всё на мне сходится. Даже магнитофон. Придётся колонуться.

Рябинин вскинул голову – не ослышался ли? Она молчала, но лицо стало другим, грустновато-рассеянным, словно её мысли ушли назад, к началу жизни. Рябинин ждал этого.

– Пиши, – грустно очнулась она, – расскажу про каждую стибренную булавку.

Спокойно, чтобы не дрогнула рука, развинтил он ручку. Стучать на машинке было неуместно. Он боялся расплескать её настроение. Не думал, что всё кончится так просто. Впрочем, чего ж простого – больше трёх часов сидит!

– Пиши, – подняла она затуманенные глаза, не большие и не маленькие, а нормальные человеческие глаза, – в прошлом году, в январе, обокрала пивной ларёк. Числится такая кража?

– Надо узнать в уголовном розыске, – ответил Рябинин, не отрываясь от протокола. – Сколько взяла?

– Триста один рубль тридцать копеек.

– Тридцать копеек? – переспросил он.

– Тридцать копеек. В феврале геолога пьяного грабанула.

– Сколько взяла? – поинтересовался он, не поднимая головы.

– А нисколько. Он уже у супруги побывал, чистенький, как после шмона. Одна расчёска в кармане, да и та без зубьев.

Рябинин поднял голову и задумался: мелочиться не хотелось, тем более что впереди речь пойдёт о крупном.

– Ну, это, пожалуй, не считается.

– Пиши-пиши, – тихо, но твёрдо потребовала она. – Сам говорил, чтобы стала чистенькой. А это покушение на кражу.

Рябинин начал писать – это действительно покушение на кражу.

– Так, – вздохнула она, – не упустить бы чего… Квартиру в марте грабанула… Могу показать дом. Хорошая квартира, кооперативная, санузел на две персоны.

– Что взяла? – задал свой стандартный вопрос Рябинин.

– Пустяки. Бриллиантовое колье и сиамского котёнка.

Он усмехнулся, записал про колье, но про котёнка вносить в протокол не стал. Вся злость к ней уже пропала.

– Где колье?

– Сменяла на бутылку «Солнцедара» у неизвестного типа.

– Выходит, колье ненатуральное?

– Колье не знаю, а «Солнцедар» был натуральный: градусов девятнадцать.

Он не удивился, если бы она и бриллианты променяла, – её широкая натура видна сразу.

– А кошка… это Бормотуха?

– Н-е-ет. Бормотуха – простая дворняжка. Гулящая – ужас. Никакого морального кодекса. Так, что дальше было, сейчас вспомню до копеечки…

Рябинин опять не мог справиться с ногой – теперь от радости. К такому саморазоблачению он не был готов. Поэтому слова ложились на бумагу неровно – то сжато до гармошки, то растянутой цепочкой.

– Вот, вспомнила, пиши. На Заречной улице старуха жила. Муж у неё не то академиком работал, не то в мясном магазине рыбу свежую продавал. И вдруг старуха сыграла в ящик. Так это моя работа.

– Как… твоя?

– Так, – печально подтвердила она. – Сто вторая статья, пункт «а», умышленное убийство из корыстных побуждений.

– Поподробнее, – ничего не понимал он.

Она снизила голос и заговорила таинственно, тем полушёпотом, которым рассказывала жизненные истории:

– Забрела она в столовую, заказала от жадности комплексный обед, пошла за ложками, а я ей в супешник полпачки снотворного и бухнула. Старушке много ли надо. Да ещё сердечница – сразу за столом и скончалась, даже компот не допила.

– А зачем?

– Зачем?.. – повторила она и хищно ухмыльнулась. – На ней четыре золотых кольца с каменьями, кулон, медальон, серьги – и всё караты да пробы. Похоронили её, а ночью я с лицами, которых не желаю называть, могилку и грабанула. Только это не в вашем районе. На новом кладбище, могилку могу показать.

Рябинин вспомнил, что как-то читал в оперативной сводке о разрытой могиле. И наконец появилось снотворное.

– Вот не знаю, это надо говорить? – вопросительно посмотрела она. – Может, тут ничего и не будет. Поезд я угнала…

– Как поезд? – опешил он.

– Обыкновенно, электричку.

– Зачем же?

– А просто так. Машинисты пошли выпить по кружечке пива. Я забралась в электровоз, крутанула всякие ручки и понеслась. Страху натерпелась. Не знаю, как он, проклятый, и остановился. На элеватор прикатила. У пассажиров глаза квадратные. Такой ведь статьи нет – угон поездов.

– Но есть другая: дерзкое хулиганство. Слушай, а ты не фантазируешь?

– Слово-то какое, – обидчиво усмехнулась она, – фан-та-зи-ру-ешь. Как на фор-тепь-янах играешь. Где бы спросил – не брешешь? Колюсь-то как – как орешек в зубах у чёрта. Чувствую, как крылышки на спине набухают.

В конце концов, чем его удивил этот угон? Только тем, что поезд здоровый. Угони она мотоцикл, он бы внимания не обратил. Но ведь она осуществляла преступления куда остроумнее и тоньше, чем угон электрички.

– Да, – вспомнила она, – в июне забралась в зоопарк и украла белую гориллу. Альбинос. Загнать хотела, да никто не взял. Студень из неё не сваришь, дублёнки не сошьёшь, в сервант не посадишь. Выпустила. Потом эта горилла лотерейные билеты продавала. А потом она хоккеистом устроилась. Центральным нападающим по фамилии Гаврилов. Встречала его. Оно говорило, что как только читать научится, будет диссертацию защищать…

Он вскочил, словно под ним сработала катапульта. Под столом глухо упал набок магнитофон. Рябинин отбросил стул и вырвался на трёхметровый прямоугольник кабинета. Хотелось выбежать в коридор и ходить там на просторе, а лучше на улицу, на проспект, длинный, как меридиан. Надо бы усидеть, не показывать ей свои нервы, но он не смог: челночил мимо неё, косясь на ставшее ненавистным лицо.

Она схватилась за край стола и засмеялась – задрожала телом, зашлась мелодичной икотой.

– А ты думал, я и правда колюсь? – передохнула Рукояткина. – Какой же ты следователь? Ты должен меня вглубь видеть. А ты обрадовался. Смотрю на твоё лицо – пишешь ты по-животному. Тебе человек в таком признаётся, а у тебя даже очки не вспотеют.

Рябинин не нашёл ничего подходящего, как снять очки и тщательно их протереть.

– Видать же тебя насквозь, – продолжала она. – Запишешь в протокольчик и скорей домой, к супруге. У вас ведь не жёны, а супруги. У нас сожители, а у вас супруги. А если тебе всю жизнь рассказать? Пустое дело. Проверила я тебя, голубчика.

Рябинин был несовременно застенчив: никто бы не подумал, что этот человек расследует убийства, изнасилования и грабежи. В быту его легко можно было обмануть, потому что он как в работе исходил из презумпции невиновности, так и в жизни исходил из презумпции порядочности.

В повседневной жизни он был рассеян, незорок и растяпист. Часто терял деньги, утешая себя тем, что, значит, они кому-то нужней. Если покупал молоко, то проливал. Мясо ему рубили такое, что ни один бы специалист не определил, какому животному принадлежат эти пепельно-фиолетовые плёнки на костях. В бане оставлял носки и мочалки, а однажды вообще принёс не своё бельё. Стеснялся женщин, особенно красивых, и презирал себя нещадно – не за то, что стеснялся женщин, а за то, что красивых стеснялся больше. Получая в кассе зарплату, всегда испытывал лёгкое неудобство, будто не наработал на эту сумму. Он и сам не понимал, перед кем неудобно – перед рабочим у станка и крестьянином у земли?

Но когда Рябинин входил в свой кабинет, то словно кто-то быстро и ловко менял ему мозговые полушария. На работе он ничего не забывал, не терял и не упускал. Здесь он был собран и настойчив; видел близорукими глазами то, что и зоркими не рассмотришь; понимал непростые истины – потом сам удивлялся, как смог понять; чувствовал тайные движения души человека, как влюблённая женщина…

Но иногда случалось, что во время работы он вдруг почему-то переключался на домашнее состояние, будто оказывался в шлёпанцах, как сегодня – наивно поверил в её трепотню.

Зазвонил телефон. Рябинин сел за стол и взял трубку. Лида хотела узнать, когда он придёт домой. Рябинин коротко, как морзянкой, посоветовал не ждать. Лида по высушенному голосу всегда угадывала, что он в кабинете не один.

– Из-за меня подзадержишься? – спросила Рукояткина, когда он положил трубку. – Дала я тебе работёнку. Небось супруга. Тогда пиши – я любовь уважаю. Пиши: познакомилась я с Курикиным в ресторане «Молодёжный» и привела к себе. Пиши.

Рябинин замертвел на своём месте, уже ничего не понимая.

– Тогда я запишу твои показания на магнитофон, – предложил он.

– На магнитофон говорить не буду, – отрезала она.

Тайно применять его он не имел права. Следователь прокуратуры вообще ничего не делает тайно: протоколы, осмотры, обыски – всё на глазах людей. Уголовное дело должно отражать документом каждое действие следователя.

Рябинин взял ручку и глянул на Рукояткину.

– Пиши, – миролюбиво разрешила она.

– Поподробнее, пожалуйста. Где и при каких обстоятельствах познакомились?

– С кем?

– С Курикиным.

– С каким Кукурикиным?

– Ну, с которым познакомилась в ресторане.

– С кем это я познакомилась в ресторане?

– С Курикиным… Сейчас ведь говорила.

– Я?! Первый раз слышу, – удивилась она.

– Дрянь! – сорвался Рябинин и швырнул ручку на стол, брызнув чернилами на бумагу. Затем схватил протокол, разорвал его на четыре части и бросил в корзинку, хотя уничтожать протоколы, даже такие, нельзя. Руки, которые слегка дрожали, он убрал на колени.

– У-у-у, да у тебя нервы бабьи, – заключила она. – Трусцой бегать умеешь? Или вот хорошо: надень на голое тело шерстяной свитер, день почешешься и про нервы забудешь. Теперь мы в расчёте. Это тебе за гостиницу, за обман.

– Какая дрянь… – сказал Рябинин, как ему показалось, про себя. – Разные были обвиняемые, но такая…

– А что? – расслышала она. – Я способная. В школе любую задачку в пять минут решала, на один зуб.

– Видел рецидивистов, совершенно падших людей…

– Неужели я хуже? – весело перебила она.

– Под всякой накипью в них всё-таки прощупывалось что-то здоровое, человеческое…

– Плохо ты меня щупаешь, следователь, – расхохоталась она. – Работать ваши органы не умеют. Колоть-то надо до ареста. Вызвать повесточкой и поколоть. Тогда бы у меня надежда была, что отпустят. А сейчас что? Сижу уж. Чем ты меня взять можешь? Сопли передо мной будешь размазывать.

– За свою работу я знаешь что заметил? – спросил Рябинин, начиная успокаиваться. – Труднее всего допрашивать дурака.

– А я знаешь что заметила? – в тон ответила она. – Что от дурака слышу.

– Умный человек понимает своё положение, а дураку море по колено, – сказал он уже без всяких теорий и планов.

– Расскажи своей бабушке, – отпарировала она. – Я кто угодно, только не дура. Тебя бесит, что не получается всё круглым. Заявление есть, а доказательств нет. Деньги не найдены, свидетелей нет, а мой образ жизни не доказательство.

– Грамотная в чём не надо, – вздохнул он. – А копни: обыкновенная дрянь.

– А тебя и копать не надо, на лбу написано. Хочешь про твою жизнь расскажу? Утром встанешь, зубы небось чистишь. Потом кофе чёрный пьёшь, сейчас с молоком не модно. Портфельчик возьмёшь, галстучек нацепишь – и на службу пешочком, для продления жизни. Прикандехаешь сюда, сядешь за столик, очки протрёшь и допрашиваешь, потеешь. Расколешь, бежишь к прокурору докладывать. Сидишь и думаешь, как бы его местечко занять. Чего жмуришься-то? А вечером к супруге. Бульону покушаешь, у телевизора покемаришь, супруге расскажешь, как ты ловко нашего брата колол, – и дрыхать. Вот твоя жизнь. А моей тебе никогда не узнать, – башка у тебя не с того боку затесана.

– Каждый преступник окутывает себя ореолом романтичности. Ну что в тебе интересного? – спросил Рябинин, зная, что это неправда: он с ней сидел несколько часов, а она была так же загадочна, как какая-нибудь далёкая Андромеда. Оттого, что её задержали и посадили напротив, ясней она не стала.

– Поэтому и не колюсь, что ты во мне ничего интересного не находишь, – вдруг отрубила она.

Он замолчал, словно подавился её ответом. Даже смысл дошёл не сразу, хотя он чувствовал его мгновенно: человек открывается тогда, когда в нём ищут интересное, как алмазинку в серой породе. Если не находят, значит, не ищут, а уж если не ищут, то не стоит и открываться. Не в этом ли суть любого допроса? Не в этом ли суть человеческих отношений – искать алмазинку, которая есть в каждом?

Рябинин смотрел на неё – столько ли она вложила, сколько он понял? Брякнула где-то слышанное, читанное – или осенило её…

Рукояткина поправила причёску, кокетливо выставив локоток.

– А копни тебя, – повторил Рябинин, чтобы задеть её и дождаться ещё сентенции, – безделье, распущенность, выпивки, учиться не хочешь, работать не хочешь…

– Знаешь, почему я тебе никогда не признаюсь? – перебила она. – На всё у тебя ответ в кармане лежит.

Опять неплохо. Рябинин сам не любил людей, у которых ответы лежали в кармане вместе с сигаретами.

– У тебя тоже, кажется, есть на всё ответы, – усмехнулся он.

– У меня от жизни да от сердца, – мгновенно подтвердила она. – А твои от должности. Хочешь, всю вашу болтологию по полочкам разложу? Это только в кино красиво показывают для маменькиных девиц, которые на жизнь через телевизор смотрят. Вот ты соседей по площадке наверняка допросил. Этого дурацкого Курикина никто не видел – верно? А ведь одна видела. И не скажет.

– Запугала свидетеля?

– Я?! Да что, по уши деревянная, что ли?

– Почему ж не скажет?

– А она вам не шестёрка, – отрезала она и начала загибать пальцы: – В уголовный розыск вызовут, к следователю вызовут, в прокуратуру вызовут, да не раз. Потом в суд потащат, а там ещё отложат: судья на совещании или у меня будет вирусный грипп. И так раз десять, и всё по полдня. Кому охота?

– Честный человек и двадцать раз придёт.

– Много ли у вас честных-то?

– Больше, чем ты думаешь. У нас всё следствие держится на честных.

– Чего ж тогда и поворовывают, и морды бьют, и хапают? Иль честных не хватает?

– Причина преступности – это сложный вопрос.

– А-а-а, сложный, – вроде бы обрадовалась она.

Допрос свернул на новую колею, но теперь дороги выбирал не он. Разговор вроде бы получался не пустяшный. Обычно серьёзный настрой помогал перейти от жизни вообще к жизни своей, а там недалеко и до преступления… Но к Рукояткиной нормальные законы подходили, как расчёты земного тяготения к лунному.

– А хочешь, я тебе весь этот сложный вопрос на пальцах объясню, как обыкновенную фигу? – предложила она и, не дожидаясь никакого согласия, которое ей было не нужно, начала: – Пусть нашему брату это невыгодно, да ладно, я хоть с ошибками, но человек советский. А то вам никто и не подскажет. Знаешь, почему есть преступники?

Рябинин знал, но рассказывать было долго – работали целые институты, изучая причины преступности. Ей оказалось недолго:

– Я тебе сейчас на кубиках сложу, как ясельному, что воровать можно не бояться. Допустим, грабанула я магазин. Поймаете?

– Поймаем, – заверил он.

– Всех-всех ловите? Только честно дыши.

– Девяносто процентов ловим, – честно признался Рябинин, потому что теперь пошёл такой разговор.

– Выходит, что десять процентов за то, что меня не поймают, девяносто риску остаётся. Поймали… Надо доказать, что это я грабанула. Положим, вы девяносто процентов доказываете, а не закрываете дела. Это ещё хорошо, дам тебе фору…

Действительно, она давала фору, потому что Юрков прекращал каждое сомнительное дело.

– Значит, у меня ещё десять процентов, – продолжала Рукояткина. – Теперь восемьдесят процентов, что тюрьмы не миновать. Десять процентов из ста, что возьмут на поруки. Десять процентов, что адвокат всё перекрутит и вытащит. Десять процентов, что суд сам оправдает или даст для испугу. Десять процентов, что пошлют не в колонию, а на стройки, перевоспитываться. Десять процентов, что будет амнистия. Десять процентов, что срок скостят за хорошее поведение. Сколько там у меня шансов набралось по десять процентов-то, а?! Небось больше ста. Так что же вас бояться!

Рябинина удивил её подход, наивный и формальный, но хватающий суть важной проблемы – неотвратимость наказания. Он всегда считал, что лучше дать год заключения, но чтобы человек его отбыл полностью, чем давать три и через год выпускать. Это порождало неуважение к приговору, да и у следователя опускались руки, когда через годик-второй к нему попадал старый знакомый, досрочно освобождённый.

– Тебе бы социологом где-нибудь в Академии наук сидеть, а не в следственном изоляторе, – усмехнулся Рябинин.

– Ты меня с этими типами не сравнивай, – даже обиделась она. – Читала я про них в газетах…

– Почему не сравнивать? – удивился он.

– Открыли мы с девками раз газетку. Пишет какой-то учёный, – сказала она нормально, но потом изменила тембр и забубнила замогильным голосом, изображая того самого учёного: – «Наш институт установил, что причиной преступности является незнание преступниками наших законов». Ей-богу, так и написано. Мы с девками хохотали, все животы отвалились. Ну скажи, вот ты тут сидишь… Хоть один блатяга тебе сказал – законов не знаю, поэтому гражданам морду бью? Не знал, что нельзя из квартиры телевизор спереть? Или с фабрики ботинки? А ведь целый институт вкалывает. Я бы их всех на завод. Взяла бы одного умного мужика – пусть разбирается. Может этот учёный бороться с преступностью, ежели он ни хрена в ней не понимает? Да ни в жисть!

Теперь у них шёл такой разговор: она говорила, а он думал. И удивился, почему это он, следователь прокуратуры, юрист первого класса, человек с высшим образованием, в общем-то не дурак, сидит, слушает воровку, или, как она себя называла, «воровайку», опустившуюся девку, – и ему интересно. Рябинин тоже относился к социологам с подозрением. Как-то он прочёл у социальных психологов о лице человека. В работе научно обосновывалось, что, образно говоря, зеркалом души являются не глаза, а губы. Рябинин удивился. На допросах, когда не хотел выдать настроения или мелькнувшей мысли, он закрывал рот ладонью, хорошо зная, что первыми на лице дрогнут губы. Потом нашёл эту же мысль у Вересаева. Стоило ли работать научному коллективу над тем, что один человек мог подметить зорким глазом? А недавно он прочёл такое начало статьи: «Как установили социологи, наибольшим спросом у читателей пользуется детективная литература…»

Она вытащила расчёску и начала взбивать свою ровную чёлку, смотрясь в полированный стол. Рябинин подумал, что в ресторане с Капличниковым и Торбой она была без парика.

Он не знал, мир ли у них, перемирие. Её покладистое настроение объяснялось чувством победителя. Она довела его до белого каления и успокоилась – теперь можно поговорить о жизни.

– А ты, пожалуй, не дура, – решил вслух Рябинин.

– Я знаю, – просто согласилась она.

– Рукояткина, – начал он, не выходя из тона, каким беседовали о проблемах, – вот ты, неглупый человек, изучила кодекс… Знаешь, что эпизод с Курикиным доказан: в ресторане тебя с ним видели, на магнитофон ты записана, он показания дал, в квартире тебя засекли, даже халат твой забрали… Какой же смысл запираться? Ну, ладно, что не доказано, ты можешь не признавать… Но если доказано-то?!

Она посмотрела на потолок, как ученик у доски, и тут же ответила, потому что испокон веков на потолках бывали ответы:

– Верно, только о себе плохое мнение создаю. Но ни про какие деньги не знаю: не видела и не слышала. Пиши.

Рябинин взял ручку – он знал, что сейчас она расскажет. Если признается, что Курикин у неё был, то кража почти доказана: человек вошёл с деньгами, а вышел без денег.

– Рисуй смело, – вздохнула она и начала диктовать протокольным голосом.

Рябинин под диктовку показания никогда не фиксировал, а писал в форме свободного рассказа. Но тут решил пойти на поводу, только выбрасывая лишние подробности да жаргонные слова.

– Второго июля, – принялась наговаривать она, как на магнитофон, – в двадцать часов я познакомилась в ресторане «Молодёжный» с гражданином Курикиным, который на первый взгляд кажется порядочным человеком. Угостив меня салатом «ассорти», в котором было чёрт-те что намешано, включая идиотские маслины, которые я не уважаю, Курикин заказал шашлыки по-карски, а также бутылку коньяка «четыре звёздочки». Через часа полтора он заказал цыплят табака, которые в детстве болели рахитом – одни сухожилия да перепонки. Ну и ещё бутылку коньяка, что само собой разумеется. Затем отбацали четыре твиста. Гражданин Курикин танцует, как овцебык. В двадцать три ноль-ноль мы пошлёпали на хату, где гражданин Курикин пробыл до ночи. На мой вопрос, куда он прётся в такую позднь, гражданин Курикин ответил, что, мол, надо, а то жена обидится. И ушёл. Никаких денег я у него не брала и не видела. Всё!

Рябинин разлепил пальцы и положил ручку – он писал одним духом, не отрывая пера.

– У меня есть вопросы, – предупредил он.

– Прошу, не стесняйся, – кивнула она чёлкой, которая шевельнулась, как мох под ветром.

– Коньяк пили поровну?

– Я что – лошадь? Рюмочки две, для кайфа.

– А он?

– Выжрал всё остальное.

– Опьянел сильно?

– В драбадан. Но ходули переставлял.

Она сгущала: и коньяк остался на столе, и Курикин сильно пьяным не был. Но она представляла его перепившим, потому что такие ничего не помнят, всё путают, да и деньги теряют.

– Расплачивался он при тебе?

– При мне. Хочешь узнать, видела я деньги или нет? – догадалась она. – Не, не видела. Когда мужчина расплачивается, я отворачиваюсь. Чтобы не смущать. Бывают такие жмоты: тащит десятку из кармана, аж лоб потеет.

– Что делали дома?

Она расхохоталась ему прямо в лицо, зайдясь в своей икоте, как в весёлом припадке. Только сейчас он заметил, что во время смеха её серые глаза не уменьшались, не сужались, как обычно у людей. Это выглядело бы неприятно, но губы, всё те же губы, сглаживали впечатление.

– О чём говорили, может быть ещё выпивали? – уточнил Рябинин.

– Не выпивали и не говорили. Я с вашим пьяным братом не разговариваю. С вами и трезвыми-то не о чем говорить.

– Курикин говорил, что у него есть пятьсот рублей?

Рябинин всё надеялся на какую-нибудь её оплошность или оговорку.

– У твоего Курикина язык в глотку провалился. Он не только говорить, мычать-то не мог.

– Больше ничего не добавишь? – значительно спросил он, голосом намекая, что сейчас самое время добавить что-нибудь важное.

– Вот уж верно; дай палец – норовит всю руку отхватить. А от тебя палец спрячешь, так ты всё равно найдёшь и откусишь.

– Про деньги-то придётся говорить.

– Пошёл ты в баню, мыло есть, – беззлобно ответила она.

– Ну ладно, – тоже мягко сказал он, сохраняя мир, который ему сейчас был важнее признания о деньгах.

Он дополнил протокол. Записал все её слова и теперь вертел ручку, будто осталось что-то ещё не записанным. Такое чувство на допросах возникало не раз. Рябинин долго не понимал его, думал, что пропустил какое-нибудь обстоятельство или не так записал. Но потом догадался. И ему захотелось привести в кабинет тех людей, которые брюзжат, что нет теперь совести, – пусть послушают допрос. Он никогда не запугивал. Даже свидетеля об ответственности за ложные показания не всегда предупреждал, как это полагалось по закону, – было неудобно. Ему казалось, что честного человека это заденет, – как пригласить гостя и предупредить, чтобы ничего не крал. И всё-таки люди говорили правду. Тогда Рябинин сделал вывод, необходимый каждому следователю, как скальпель хирургу: следствие держится на совести.

Но есть обвиняемые, которые не признаются. Вот молчала и Рукояткина.

Совесть в преступнике существует необязательно в виде признания. Она глубоко, ох как глубоко бывает запрятана под глупостью, предрассудками, страхом, условностями… Это неясное неосязаемое чувство могуче и неистребимо. Как залежи урана в земле пробивают лучами толщи пород и заставляют бегать стрелку радиометра, так и совесть прошибает все наслоения, все волевые запреты и вырывается наружу. Следователь всегда её чувствует. Есть доказательства или нет, признается преступник или не признается, следователь всегда знает о его вине, но никогда не сможет объяснить, как узнал. И обвиняемый это понимает, и не закрыться ему никаким разглядыванием полов – гнись хоть в четыре погибели. Тогда на допросе возникает то молчаливое согласие, когда они оба пишут в протоколе одно, а знают другое. Обвиняемый говорит «нет», следователь слышит «да». Такой допрос похож на разговор влюблённых, которые, о чём бы ни говорили, всё говорят об одном.

– Подпиши, – предложил Рябинин, двигая к ней листок.

Она взяла протокол и начала читать вслух:

– Второго июля я познакомилась в ресторане «Молодёжный» с гражданином Курикиным в двенадцать часов. А где – «который с виду показался порядочным человеком»? Я же говорила.

– Необязательно писать в протокол твою оценку, – осторожно возразил он.

– Мои показания. Ясно? Что хочу, то и пишу.

– Ладно, добавлю, – согласился он, потому что показания были действительно её.

– «Курикин заказал салат „ассорти“, шашлык, цыплят табака и две бутылки коньяка». А почему не записал – в салат было намешано чёрт-те что? И про маслины не записал. Что цыплята чахоточные не записал.

– Зачем писать о всяких пустяках?

– В вашем деле нет пустяков. Сами говорите.

– Ну какое имеет значение – чахлые цыплята или нет?

– Имеет, – убеждённо заявила она. – Там индейка была. Я намекала. Так не взял, дохлые цыплята дешевле. Судьи прочтут протокол и сразу увидят, что он за тип.

– Ну ладно, добавлю, – согласился Рябинин, удивившись её наивности.

– «Я выпила две рюмки коньяка, а остальное выпил Курикин, в результате оказался в состоянии сильного алкогольного опьянения». Ничего завернул! – искренне удивилась она. – Я тебе как сказала?! Напился в драбадан.

– Не могу же я писать протокол жаргоном, – начал опять тихо злиться Рябинин, забыв, что ему всё можно, кроме злости. – Ну что такое драбадан?

– Откуда я знаю – драбадан и драбадан.

– Вот я и написал: сильное алкогольное опьянение.

– Не пойдёт. Драбадан сильней, чем сильное алкогольное опьянение. Ты напиши, люди поймут. В стельку, в сосиску понимают и в драбадан поймут.

– Хорошо, – устало согласился он.

– «Раздевшись, мы легли спать», – прочла она и даже подпрыгнула: – Я тебе это говорила?!

– А чего же вы делали? – удивился в свою очередь Рябинин, полагая, что это разумелось само собой.

– Я тебе говорила, что мы завалились спать?! А может, мы сели играть в шахматы! А может, мы романс начали петь: «Я встретил вас, несли вы унитаз»? И подписывать не буду.

Она швырнула на стол протокол, который почему-то взмыл в воздух и чуть не опустился ему на голову, не поймай он его у самых очков.

– Ну я добавлю, уточню, – осторожно предложил Рябинин, зная, что злость опять копится в нём, как двухкопеечные монеты в таксофоне.

– Чего добавлять, всё не так нашкрябал. Как тебе выгодно, так и рисуешь. Это не протокол, а фуфло.

– Значит, не будешь подписывать? – спросил он, уже зная, что допрос опять соскочил со своих колёсиков, которые начали было вертеться. – Теперь, Рукояткина, уже нет смысла не подписывать! Я ведь узнал.

– А протокола нет – не считается.

Это точно: протокола нет – не считалось.

– Сейчас в твоей квартире идёт обыск, деньги найдут, – заверил её Рябинин.

– Деньги не петух, кричать не будут.

Затрещал телефон – это звонил прокурор. Рябинин не мог объяснить, в чём тут дело, но он всегда узнавал его звонок. В нём слышалось больше металла, словно аппарату добавляли лишнюю чашечку.

– Ну как? – спросил прокурор.

Рябинин быстро глянул на Рукояткину и ответил:

– Пока никак.

– Вы, наверное, Сергей Георгиевич, разводите там психологию, – предположил прокурор.

– Нет, не развожу, – сдержанно ответил Рябинин.

– Не колюсь я! – вдруг крикнула она на весь кабинет, догадавшись, что говорят о ней.

– Это она кричит? – поинтересовался прокурор.

– Да, Семён Семёнович, – ответил Рябинин и повернулся к ней почти спиной.

– Прокурор, прочёл газету?! – грохнула она так, что он прикрыл мембрану ладонью.

– Распустили, – сказал прокурор, всё-таки услышав её. – Вы с ней построже, не деликатничайте. Где надо, там и по столу стукните. Я буду ждать конца допроса. Вам же санкция на арест потребуется.